Текст книги "Тутмос"

Автор книги: В. Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Ни один мускул не дрогнул на лице Рамери, даже рука не дрогнула ни разу, чтобы нанести удар пьяному болтуну. Он спокойно пил вино, почти не хмелея, только красивые глаза блестели всё ярче из-за края серебряной чаши.

– На Митанни, на Митанни! – раздались громкие крики военачальников во главе с самим фараоном, и ещё один факел с размаху полетел на пол. – Выпьем за поверженного царя Митанни! Наступим ему на хребет!

Тутмос сбросил с колен танцовщицу, которую только что грубо ласкал, и схватил чашу, поднял её высоко над головой, расплёскивая густую тёмно-красную жидкость. Отхлебнув из чаши, хотел бросить её на пол, но сдержался и поставил обратно, так как в зал только что снова внесли царевича. Фараон потянулся к нему через стол, роняя кувшины и чаши, танцовщицы со смехом поддержали его и усадили опять на, придвинутое к столу, ложе. Одна из женщин приблизилась, испуганно и умоляюще глядя на фараона, и дрожащими руками протянула ему отчаянно кричащего младенца.

– Твоё величество, да будешь ты жив, цел и здоров, её величество Меритра просила тебя не задерживать его высочество надолго, скоро его нужно будет кормить…

– Знаю сам, что мне делать с моим сыном! Не хотите ли вы воспитать его девчонкой, чтобы он вырос новой царицей? А, вы соскучились по женской власти? Мой сын – воин, и вскоре я вложу в его руку копьё! Прочь отсюда, оставьте царевича мне!

Кто-то из военачальников со смехом потянул к себе прислужницу, она вскрикнула и стала умолять отпустить её, но мольбы ещё больше раззадорили военачальников, и грубые шутки полетели со всех сторон. Тутмос едва не уронил ребёнка, подняв его высоко на вытянутых руках, но одна из танцовщиц подхватила царевича и визгливо засмеялась. Тутмос в ярости отшвырнул женщину, она отлетела на несколько шагов и упала у ног пьяного Хети, который со смехом наклонился к ней.

– Ты рано протянула руки к царевичу, владычица радостей и опьянения! Когда он наденет наряд молодого мужчины, ты будешь уже старухой!

Тутмос внезапно помрачнел и отдал младенца женщине, только что вырвавшейся из объятий какого-то воина. Бедная прислужница понеслась прочь, словно за ней гнались хищные звери, и исчезла так быстро, что никто и не понял, как она миновала громадное пространство пиршественного зала. Фараон снова взял чашу и обвёл присутствующих тяжёлым взглядом, от которого стало не по себе даже разгулявшимся и хмельным людям.

– Думаете, я ещё долго буду поить вас вином из серебряных чаш? Нет! Это при Хатшепсут вы праздновали её хеб-сед[116]116
  …при Хатшепсут вы праздновали её хеб-сед… – Хеб-сед – ритуальное празднество в честь тридцатилетия (по другим источникам – двадцатипятилетия) царствования фараона, символизирующее магическое обновление его жизненных сил и процветания всей страны.


[Закрыть], валяясь на циновках и визжа от радости, пока ваши колесницы заносили пески и кони старели и превращались в облезлых кляч! Завтра же, вы слышали – завтра же моё величество начинает готовиться к походу, сперва возьму Уазу, потом пойду на Митанни! И тем, кто уклонится от похода, придётся много серебра потратить на драгоценные бальзамы, ибо труп его повиснет на носу корабля и будет флагом, сопровождающим меня в путешествии по Евфрату! Поняли вы? Я подарю моему сыну Митанни, а если понадобится, прибавлю к подарку ещё с десяток трусливых голов, которыми лучше удобрить поля пшеницы, чем терпеть их на разжиревших телах! Ты, Рамери, – неожиданно обратился фараон к начальнику своих телохранителей, – ты помнишь, что я обещал даровать тебе свободу после похода в Митанни? Так поторопи же этих любимцев продажной девки Хатшепсут, чтобы они помогли тебе стать свободным человеком! Убей каждого, кто проявит нерешительность, и тогда я скажу, что воистину твоё сердце изгнало проклятую ханаанскую кровь! Хоть ты и хуррит по рождению, я готов назвать тебя истинным сыном Кемет, более истинным, чем эти гиппопотамы, предпочитающие отсиживаться в тростниках! Ты меня понял?

Рамери низко склонился перед фараоном, не произнеся ни слова.

– Так вот, пью эту чашу не за новую победу, а за ту, что одержал над лентяями, предпочитающими благоухающее миррой ложе раскалённому камню, курильницу мечу! Я иду к Уазе, и тот, кто не пойдёт за мной…

Нестройный хор протестующих голосов раздался в пиршественном зале, многие бросились на пол лицом вниз, проклиная злосчастную судьбу, позволившую им испытать обидное недоверие его величества – да будет он жив, цел и здоров! Тутмос выпил чашу до дна, бросил её на пол и сам упал на ложе, обнажённые руки танцовщиц обвились вокруг его шеи, успокаивая и лаская. Пьяный Пепи тоже залился слезами, как многие из предающихся отчаянию воинов, но сквозь слёзы изумлённо смотрел на Рамери, которого только что величал господином. Как, неужели этот самый господин Рамери всего лишь раб, да ещё с ханаанской кровью в жилах? В его памяти смутно вспыхивали отблески какого-то давнего походного костра, молчаливый воин, пьющий вино чашу за чашей, слова старого Усеркафа о какой-то заботе, которая иногда посещает и знатных людей… Пепи бессмысленно таращил глаза на Рамери, пытаясь отгадать эту загадку. Если то, что сказал фараон, правда – а его величество, да будет он жив, цел и здоров, не может лгать, даже если он пьян, – как же теперь быть со своими откровениями и, главное, со своим почтением, которое он так неумеренно оказывал какому-то рабу, да ещё хурриту? Однако не торопись, Пепи, ибо этот Рамери явно любимец его величества, иначе он не присутствовал бы здесь, на пиру. Да и потом, если фараон действительно дарует хурриту свободу, это будет совсем другое дело и ему, Пепи, опять придётся называть начальника царских телохранителей господином Рамери. Голова у бедного Пепи шла кругом, вот у него-то сейчас истинно была забота, которая так неприятно вторглась в роскошество царского пира. Поистине, с такой задачей не справился бы и сам Джедефхор! Пепи смутно сознавал, что его внезапное молчание после долгой и весёлой болтовни может быть истолковано дурно, и, пересилив себя, обратился к Рамери:

– Так ты не женат, господин Рамери, как я слышал? Тогда тебе мои советы ни к чему, и я тебя назову поистине счастливым человеком, ибо тот, кто не женат, и измены не узнает. А бывает всякое не только у таких простаков, как я, вот и у господина царского сына Куша неприятности такие же, как у меня. Ты, верно, слышал о достойнейшей госпоже Ирит-Неферт? Да? – Пепи рассмеялся, опять неожиданно приходя в весёлое настроение. – Вот ведь чем я могу сравниться с господином царским сыном Куша? Ничем, ибо камень я у ног его, ремешок от его сандалий, пыль на ожерелье его! А выходит, что мы с ним оба обманутые мужья, и обоим позор и унижение, только о его позоре говорит вся Нэ, а о моём – разве что наша улица, да ещё вот ты сможешь рассказать каким-нибудь важным господам, чтобы посмеялись над бедным воином Пепи. А то ведь моё дело моё и есть, и целую я мою Сит-Амон или бью – никому до этого дела нет. Видишь ли, господин Рамери, я сирота, хоть и жива ещё моя мать, да продлит великий Амон её дни, сирота я в глазах больших людей, ничего я не имел, а его величество дал мне всё, и вот сижу я и смотрю на благого бога… – Слеза умиления увлажнила глаза воина, и голос его задрожал подобно систру в руке певицы Амона. – Что я? Прах, пыль, ничтожество! Сирота – сирота и есть! А ведь сижу здесь, в сокровенной части дв… дворца, – Пепи неожиданно громко икнул, – и гляжу не нагляжусь на знатных господ, которым раньше кланялся до земли, и радуюсь, радуюсь, что я сирота, взысканный милостью его величества! А что до моей Сит-Амон, так пусть её хоть крокодил проглотит, женщину всё равно не переделаешь! Вот я тебе расскажу ещё один случай, господин Рамери. Захожу я однажды к моему соседу Неб-Амону, учёному писцу, у которого шишка на лбу – от учёности, должно быть, – он коротконогий, толстый, смотреть не на что, а моя Сит-Амон…

Рамери смог уйти из дворца только под утро, когда первые лучи солнца уже золотили верхушки пилонов[117]117
  …золотили верхушки пилонов… – Пилон – двойное башневидное сооружение с воротами, обычно строилось при храмах.


[Закрыть] перед величественным храмом владыки богов. Прохладный ветерок освежил его и почти изгнал хмель, но на сердце было так тяжело, словно всё оно пропиталось чёрной водой подземного Хапи. Он шёл к Раннаи и знал, что она ждёт его, знал и то, что столь желаемое ею свершилось и теперь ему предстоит оставить её одну на долгое время без всякой помощи и поддержки. Что скажет Инени, когда узнает обо всём? Когда-то они были друзьями, но не виделись очень давно и при первой встрече после долгой разлуки не знали, о чём говорить. Раннаи снова придётся уехать в дальние поместья, но там, должно быть, добрая жена пастуха поможет ей. Сможет ли Раннаи перенести роды, ведь она уже не так молода и очень хрупка, а рядом не будет искусного врачевателя, такого, каким был Джосеркара-сенеб… При мысли об учителе Рамери глухо застонал и, не в силах продолжать путь, прислонился к стене какого-то дома. Девушка выглянула из дверей, она была совсем молоденькая и очень хороша собой, но на её голове не было парика, а платье соткано из очень грубой ткан.

– Что с тобой, господин? Тебе плохо, ты болен? Хочешь, я принесу тебе воды?

Он ничего не ответил и покорно принял из рук доброй девушки, может быть, служанки, глиняную чашу с водой. Она смотрела на него с таким состраданием, что Рамери невольно отвёл взгляд – до чего же он дошёл, если незнакомая женщина жалеет его!

– Лучше тебе, господин? Какие же у тебя красивые ожерелья! Такие, должно быть, делают только ювелиры его величества. А может быть, ты человек наградного золота? Мне кажется, я видела твоё лицо во время великого праздника Ипет-Амон.

Рамери снял одно из своих ожерелий и протянул девушке, она вскрикнула от радости, но тотчас же боязливо покосилась на двери дома.

– Боюсь взять его, господин, скажут, что я его украла.

– Возьми вот это.

Он снял с пальца перстень с драгоценной красной яшмой, который легко было спрятать, и отдал девушке, она склонилась перед ним и шёпотом стала благодарить, но он больше её не слушал и торопливо пошёл дальше. Город просыпался; продавцы воды, зелени и фруктов уже сновали по улицам, откуда-то доносился аромат свежеиспечённого хлеба, потянуло дымом и запахом мокрой глины из гончарных мастерских, и в одном дворе уже застучал молоток мастерового и раздался суровый голос, призывающий к работе. Мойщики одежд выходили из ворот, неся на спине огромные плетёные корзины, брадобреи со своими инструментами засновали от дома к дому, вот прошли и писцы со своими палетками[118]118
  …писцы со своими палетками… – Палетка – письменный прибор с углублениями для красок и тростниковых палочек (каламов).


[Закрыть] и свитками папируса, а вслед за ними потянулись мальчишки-школьники, толкая друг друга, зевая и смеясь. Вот из храма донеслись звуки торжественного гимна, а в одном из домов кто-то затянул весёлую песню, и неподалёку громкий детский плач сменился тихой колыбельной. Распахнулись ворота ещё одного дома, оттуда вышел важный с виду писец с красивыми браслетами на руках и в дорогом парике, за ним по двору бежала женщина, визгливо бранясь и понося мужа на чём свет стоит за какую-то Нефр-эт. Горбатый старик, загорелый до черноты, гнал по улице нагруженного мешками осла, такого же старого, как он сам, и напевал себе под нос протяжную солдатскую песню – наверное, в молодости был воином, о чём свидетельствовали и шрамы на его теле. Почти к самым ногам Рамери свалился со стены, окружающей чей-то сад, довольно привлекательный молодой человек, у которого в ожерелье были вплетены уже увядшие цветы мехмех[119]119
  …увядшие цветы мехмех… – Мехмех – цветы портулака.


[Закрыть], и пустился бегом по улице, едва не толкнув почтенного жреца в белых одеждах, медленно шествующего в сопровождении прислужника-кушита. У пекарни толпилось уже несколько человек, степенно беседующих между собой, а у дверей ювелирной мастерской важный с виду господин переминался с ноги на ногу, видимо, не решаясь войти и сделать заказ, всё время поглядывал на небольшой слиток серебра и вздыхал, точно жалел расстаться с ним. Рамери шёл всё дальше и дальше, невольно становясь участником простой, будничной жизни, которой почти не видел, находясь всё время за стенами дворца. Город проснулся, начался ещё один день великой Нэ.

* * *

Крепость Уаза была взята с лёгкостью, которой не ожидал даже сам Тутмос. Военачальники знали, что в сердце фараона острой булавкой засела мысль о непокорном Кидши, и думали, что после взятия Уазы Тутмос направится к нему, но воинственный фараон отчего-то изменил своё намерение и ограничился разорением небольших городов в долине Элевфера. Похоже было, что на первое место вышла борьба с Митанни, для которой Тутмос начал немедленно собирать силы. Царство Митанни было опасно не только и не столько своими военными силами, сколько тем влиянием, которое оказывало на ход дел в Ханаане. Участие Митанни в создании союза против Кемет ещё во времена Мегиддо ни для кого не было секретом, да и после в разных областях Ханаана Тутмос постоянно сталкивался с укрывшейся под камнем митаннийской змеёй. Хотя царь Шаушаттар до сих пор держался осторожно, не вступая в прямую схватку, всем было понятно, что долго так продолжаться не может и что рано или поздно военным силам Митанни и Кемет придётся столкнуться в открытом бою. Колесничные войска Митанни были весьма сильны, их более лёгкие колесницы были быстрее и поворотливее в бою. Тутмос понимал, что рассчитывать только на нет-хетер в бою с митаннийцами нельзя, и уделил особое внимание обучению лучников и копьеносцев. Кроме того, он рассчитывал на метательные палки кушитов и серповидные мечи кехеков, более же всего – на тот боевой дух, который не покидал его войско даже во время неудач. Теперь уже не было недостатка в воинах, люди шли в войско охотно, привлечённые мыслью о богатстве и возможности возвыситься, подобно воину Пепи, щедро награждённому и обласканному его величеством. Казалось, что и семеры и жрецы смирились с мыслью, что закрома и виноградники Кемет существуют лишь для насыщения войска хлебом и вином, к тому же изрядная доля военной добычи доставалась храмам, особенно Ипет-Сут, и даже суровый Менхеперра-сенеб не мог не признать, что фараон очень благочестив, хотя и не во всём отдаёт должное мудрости божественных отцов. Теперь, когда началась подготовка к походу в Митанни, количество жертвоприношений и церемоний возросло, и божественные отцы вновь ощутили свою мощь и силу своего влияния если не на фараона, то на сердца жителей Нэ и простых воинов.

Только теперь, когда немного улеглась радость от рождения царевича, Тутмос остро ощутил, как недостаёт ему мудрости и спокойствия Джосеркара-сенеба, ушедшего так тихо, словно и не был он любимейшим из друзей царя, наперсником, которому доверяют безраздельно. Его не могли заменить ни Менхеперра-сенеб, ни Чанени, ни Дхаути, и тоска Тутмоса наконец привела его к мысли о том, что сын Джосеркара-сенеба, должно быть, унаследовал мудрость своего отца. Инени, который был старшим жрецом храма Амона в Хемену, не был честолюбив и покорился желанию фараона видеть его при себе скорее с испугом, чем с радостью. Однако отказаться он не мог и вскоре стал одним из приближённых Тутмоса, чем несказанно обрадовал свою жену Нефертари и особенно своего тестя, чрезвычайно тщеславного и корыстолюбивого человека. Господин Хефра был градоправителем Хемену и начальником слуг бога, это был влиятельный сановник из тех, кто почитал себя властителем не только огороженных городскою стеной земель, но и тех, что простираются вдаль до самого горизонта. Сразу же по прибытии Инени он начал искусно обхаживать молодого жреца, зная о том, сколь приближен к трону его отец, очень ловко представил сыну Джосеркара-сенеба свою дочь и вскоре заставил весь город дивиться роскошеству свадебного пира. Уже через несколько месяцев после свадьбы Нефертари господин Хефра завёл речь о том, что Хемену обложен слишком большими налогами и неплохо было бы похлопотать при дворе об их снижении, тем более что город всегда исправно снабжал войско его величества великолепно обученными молодыми воинами. Инени знал, что его отец никогда не согласится испрашивать каких бы то ни было благ ни для себя, ни для новой семьи своего сына, и был очень смущён, когда Хефра спросил его напрямую, что желал бы получить в награду Джосеркара-сенеб за свои хлопоты. Кое-как дело улеглось, но Хефра затаил обиду и очень неохотно отпускал свою дочь и внуков в Нэ, не забывая цедить сквозь зубы, что божественный отец Джосеркара-сенеб очень важный господин и ему, должно быть, неприятно знаться с людьми, не имевшими чести родиться в Нэ или в Мен-Нофере. Поэтому Инени редко виделся с отцом и был неприятно поражён, когда его жена не пожелала дать первенцу имя Джосеркара-сенеб. Нефертари была истинной дочерью своего отца и не понимала, отчего Инени не хочет добиваться более высокого назначения в самой Нэ, она мечтала стать столичной госпожой и при случае появиться во дворце, скромность её свёкра казалась ей очень смешной и обидной. За три года она принесла Инени троих детей, но обращала на них мало внимания и особенно не огорчилась, когда два других ребёнка умерли младенцами. Когда Инени получил известие о болезни отца и собрался в Нэ, она не пожелала отпустить с ним детей и не поехала сама, чему втайне был очень рад господин Хефра – незадолго перед этим он ещё раз натолкнулся на решительное сопротивление Джосеркара-сенеба, когда попытался устроить на выгодную должность в столице своего племянника. Понятно, что смерть Джосеркара-сенеба не очень опечалила Хефра и Нефертари, а желание фараона видеть Инени при своём дворе привело в восторг. Годы, прожитые бок о бок с подобными людьми, не могли не оставить следа на сердце Инени – на многое он уже начал смотреть по-другому, даже скромность и достоинство его отца вдруг показались ему смешными, а это чувство очень скоро переросло в обиду, которую он уже не стеснялся высказывать вслух. В самом деле, почему его отец, столь влиятельный человек, не мог добиться для собственного сына ни лучшего места, ни особенного расположения его величества, хотя сделать это ему было очень легко? Нефертари осторожно вскармливала это чувство в сердце мужа, опасаясь, как бы вдруг он не пошёл по стопам своего слишком щепетильного родителя. Впрочем, хитрость, искусно подменившая собой ум, заставила своенравную дочь господина Хефра сразу по приезде в столицу навестить госпожу Ка-Мут и Раннаи. В обществе первой она пролила несколько лицемерных слёз, увидев вторую, была поражена – Раннаи вовсе не скрывала своей беременности, хотя никто и не догадывался до поры до времени об отце её ребёнка. Зная любовь Инени к сестре, Нефертари принялась действовать осторожно, потихоньку внушая ему мысль о том, что беременность Раннаи бросает тень и на него, такого важного и влиятельного человека. Когда же в одном разговоре с ней муж случайно обмолвился, что знает имя отца ребёнка – Рамери, начальник царских телохранителей, – Нефертари пришла в ужас и залилась слезами, скорбя о позоре несчастной женщины и своей собственной семьи. Всё это было очень неприятно Инени, да и во дворце он чувствовал себя не совсем свободно – недоставало ни мудрости, ни опыта, долгие годы жизни вдали от Нэ также не способствовали умению разбираться в дворцовых делах, мешало и то, то многие искренне желали увидеть в нём продолжение его отца. Утешало только одно – тщеславие было удовлетворено сполна постоянным присутствием при особе его величества. Давать советы фараону Инени не осмеливался, но само присутствие этого человека, внешне очень похожего на отца, успокаивало Тутмоса и обычно приводило его в благодушное настроение. Этого было, конечно, слишком мало – чем в таком случае отличается человек в белых одеждах от кошки или ручной газели? – но успокаивало тщеславие Нефертари и вселяло надежды на лучшее, более высокое положение. Было ещё одно – присутствие при особе его величества того самого человека, которого Инени про себя уже называл «проклятым хурритом». Много было в сердце жреца такого, в чём он никогда не признался бы ни жене, ни даже самому себе, злые чувства вспыхивали постоянно, стоило только бросить взгляд на невозмутимого хуррита, которого так отличал и даже – как ни тяжело было признавать это – любил своенравный фараон. Не только позор сестры заставлял Инени хмурить брови – в конце концов, она была вдова, Нефертари в этом случае проявляла излишнюю строгость, – было и нечто другое, более серьёзное, чего никак не желал замечать Рамери. Он, напротив, искренне тянулся к другу детства, полагая, что тот простил его так же, как Джосеркара-сенеб перед смертью, постоянно пытался заговорить с ним об учителе, ибо кто мог лучше знать и крепче любить Джосеркара-сенеба, как не его единственный сын? Однако тот не проявлял никакого расположения к другу детства и нередко давал понять, что общество хуррита не доставляет удовольствия ни ему, ни тем более Нефертари. Воин был удивлён, предполагая, что знает истинную причину недовольства Инени, – конечно, тот гневался на него из-за Раннаи, – но попытки объясниться напрямую не привели ни к чему, жрец избегал разговора. Так продолжалось довольно долгое время, Рамери больше не пытался говорить с бывшим другом, но на сердце стало пусто и одиноко. Из-за ревнивого, лицемерно-заботливого надзора Нефертари видеться с Раннаи стало гораздо труднее, к тому же близился срок родов, и она собиралась ехать в свои поместья в дельте. Но что же ещё могло быть в мире, покинутом солнечным светом и воздухом, в мире, где не было больше Джосеркара-сенеба? Поэтому Рамери пережил разлуку с возлюбленной менее тяжело, чем сам ожидал, и вскоре вовсе перестал обращать внимание на явное недоброжелательство бывшего друга. Однажды, когда Рамери только что сменился с караула, Инени подошёл к нему сам, и лицо его было так сурово, что воину стало не по себе.

– Послушай, Рамери, мне нужно поговорить с тобой о важном семейном деле. Может быть, у тебя?

– Как хочешь.

Как все телохранители, Рамери жил при дворце, идти было недалеко, и вскоре они уже сидели друг напротив друга в небольшом просто обставленном покое, где стояла маленькая статуя Амона, выкрашенная в небесно-голубой цвет[120]120
  …статуя Амона, выкрашенная в небесно-голубой цвет… – Голубой цвет символизировал одну из ипостасей Амона – бога неба.


[Закрыть], и повсюду были развешаны звериные шкуры, по преимуществу пантер и леопардов. Рамери предложил другу выпить вина или киликийского пива, но тот ответил отрицательным жестом.

– Начнём поскорее, мне неприятен этот разговор. Ты, должно быть, уже догадался, о чём он будет?

– Да.

– Речь пойдёт о Раннаи.

– Да.

Инени, казалось, был смущён откровенностью друга.

– Оба мы знаем, и ты и я, почему ей пришлось уехать. Она родит совсем скоро, может быть, через десять дней. Она, вдова верховного жреца… Мало кто помыслит о том, что она зачала от мёртвого Хапу-сенеба, как когда-то было с Осирисом и Исидой. Я слышал, что фараон обещал дать тебе свободу после похода в Митанни, но кто поручится, что он позволит тебе жениться на такой знатной госпоже, как Раннаи?

– В этом я уверен, Инени.

– Но почему же ты, оставаясь рабом, позволил себе… Я знаю, что вы встречались давно, но не думал, что дойдёте до такого безрассудства. Хотя Раннаи кажется мне счастливой и как будто даже гордится своим положением, я должен подумать и о том, что, будучи приближённым фараона…

Рамери удивлённо взглянул на жреца.

– Приближённым фараона?

– Его величество, да будет он жив, цел и здоров, приблизил меня к своей особе, и я почитаю это великой честью, но… – Инени начал горячиться. – Позор моей родной сестры, да к тому же ещё вдовы верховного жреца, может повредить не только ей, но и мне. Знаешь ли ты, как сердит божественный отец Менхеперра-сенеб, который не пользуется таким доверием его величества, как я? И много ещё есть могущественных и влиятельных врагов! А если фараон не пожелает иметь при себе человека, над которым втихомолку посмеиваются так же, как над царским сыном Куша? Всё это очень неприятно! К тому же если откроется, кто отец ребёнка, Раннаи уже нельзя будет показаться в столице, да и мне невозможно будет с ней встречаться. Тебя его величество, быть может, и простит, так как питает слабость к носящим оружие, но мне это повредит, и я…

– Инени, – тихо и спокойно возразил Рамери, – ты забываешь, что нынешним своим положением обязан только одному – тому, что твоим отцом был божественный отец Джосеркара-сенеб.

Инени вспыхнул и нервно сжал в руке амулет из чёрного дерева, висевший у него на груди.

– По-твоему, его величество судит о людях лишь по тому, кто был их отцом? Я любил и почитал отца, но если бы я был так глуп и никчёмен, как ты, должно быть, думаешь, его величество не стал бы держать меня при себе и советоваться со мною…

– Я не узнаю тебя, Инени, друг, которому отдано моё сердце, – тихо сказал Рамери. – Неужели смерть моего учителя, моего возлюбленного отца так изменила тебя, что ты готов уже забыть его имя и спешишь вознестись к самому солнцу?

Щёки Инени вспыхнули тёмным гневным румянцем.

– Я давно хотел сказать тебе, Рамери, что мне неприятно, когда ты называешь моего отца своим отцом. Для тебя он только учитель, наставник, но не отец. Я стерпел это у его смертного ложа, но не хочу, чтобы ты кричал об этом на всех углах.

– Ты прекрасно знаешь, что я не кричу об этом на всех углах.

– Если хочешь узнать правду, то я скажу тебе – мне часто казалось, что отец любит тебя больше, чем меня, своего единственного сына. Я терпел это, хотя порой бывало и нелегко, памятуя о том, что ты всего лишь пленный ханаанский царевич и у тебя нет ни отца, ни матери. Но потом…

– Ты не гнушался мною вплоть до вчерашнего дня. Ещё совсем недавно мы поверяли друг другу тайны сердца, мы плыли в погребальной ладье божественного отца, обнявшись, как братья. Если я тебя правильно понял, ты давно знал обо мне и Раннаи, так что же случилось сегодня? Ты готов оскорбить не только меня, но и своего отца, ты говоришь жестокие слова, а сам отводишь взгляд, словно стыдишься посмотреть мне в лицо. Или правду говорят мудрые люди, что богатство и власть могут изменить любого, самого доброго и благородного человека?

– По какому праву ты, в чьих жилах тёмная ханаанская кровь, говоришь со мной так? – воскликнул Инени, в гневе даже потрясая кулаками, от его обычного спокойствия не осталось и следа. – Ты, чей отец был правителем нищей и ничтожной Хальпы, чья мать митаннийка, ты, живущий щедротами Кемет и благодеяниями её царя, ты смеешь говорить мне подобные вещи? Ты, опозоривший мою сестру, отнявший у меня любовь отца, ты, смуглолицый, ещё упрекаешь меня? Правы были мои жена и тесть, когда предостерегали меня и удерживали от дружбы с тобой, когда говорили, что знакомство с презренным хурритом навлечёт на меня несчастье! Я буду молить богов, чтобы ребёнок, которого носит Раннаи, при рождении перевернулся лицом вниз[121]121
  …при рождении перевернулся лицом вниз… – Египетская примета, предвещающая смерть ребёнка в самом раннем возрасте.


[Закрыть] и не окутал бы свою мать позором на долгие годы, пока она будет ещё жива!

Побледнев, Рамери поднялся с кресла.

– Твоих детей я проклинать не стану, ибо в них течёт кровь моего учителя, которого я люблю и пребывающим в Аменти. Ты прав, досточтимый Инени, отец мой хуррит, а мать митаннийка, и, если бы войско его величества Тутмоса II не вторглось в пределы Хальпы, я сейчас правил бы ею. Но ты намного хуже меня, ты хуже гиены, пожирающей трупы несчастных путников в пустыне. Ты, столько лет называвший меня своим другом, предал меня в тот миг, когда отхлебнул вина из золотой царской чаши. Ты склонился, как тростник, под руками своей жены, которая даже не пожелала прийти к смертному ложу твоего отца и дать ему наглядеться на внуков. Что ж, пусть сын его дочери и презренного Араттарны, царевича Хальпы, приносит поминальные жертвы его Ка в Доме Вечности. Имени твоего я больше не знаю, и, если увижу тебя умирающим от жажды в пустыне, дам тебе глоток воды лишь потому, что дал бы его любому кочевнику, любому жалкому кушиту или бекену[122]122
  …любому жалкому кушиту или бекену. – Бекены – одно из западно-ливийских кочевых племён.


[Закрыть]. Уходи!

Инени вскочил с кресла, задыхаясь от злости.

– Нет, подожди, царевич Араттарна! Знаю, для чего ты появился в Кемет – чтобы люди, глядя на то, как его величество бьёт тебя плетью, вспоминали о давно разорённой презренной Хальпе и поверженном Митанни! Но у меня есть средство расплатиться с тобой за всё, о котором ты и не подозреваешь, а я скажу тебе, что за преступления, подобные совершенному тобой, в Кемет полагается одна-единственная казнь – тебя зашьют в полотняный мешок и опустят на дно Хапи! Хочешь знать, что мне известно, хочешь убедиться в том, что это не пустая угроза? Когда-то, очень давно, ты проник в тайные святилища храма, ты искал священную змею Амона, чтобы убить её, и если ты отречёшься от этого намерения перед ликом божества, ты упадёшь мёртвым на землю! Только такой, как ты, презренный раб, плоть от плоти грязных ханаанеев, мог решиться на такое святотатство! Тогда мой отец, который был слишком добрым человеком и слишком любил тебя, никому не сказал об этом, хотя и тогда тебе полагалась казнь! Я всё слышал из-за двери, слышал и то, как ты называл моего отца своим отцом и как он позволил тебе это, не зная, что я его слышу. Посмеешь ты отречься от этого, сказать, что я лгу? Посмеешь, враг солнца, враг великого Амона, осквернитель святыни храма?

Рамери стоял, точно пригвождённый к стене, задыхаясь, положив руку себе на горло, глаза его были пусты, словно после трёх бессонных ночей, словно после десятка опустошённых чаш. Инени, испуганный всем свершившимся, отступил немного назад, к двери, он не мог выдержать угрожающе пустого, страшного взгляда Рамери и невольно опустил голову. Медленно шевельнулись губы воина, они дрожали так, словно тело Рамери сотрясали незримые рыдания. И когда он заговорил, голос его звучал так, словно исходил из стен гробницы, из самых недр сохранного ковчега, где спит навеки успокоившиеся сердце:

– Нет, я не отрекусь, всё это было. Я проник в тайные покои храма, куда нет доступа даже старшим жрецам, и я хотел убить священную змею, причинившую вред моему учителю и отцу. Иди к Менхеперра-сенебу, скажи, что тебе это известно, и я подтвержу всё сказанное тобой. Иди же…

Одно мгновение, последнее, они ещё смотрели друг на друга, потом дверь затворилась за Инени, разделив навсегда кровных врагов, некогда связанных крепче, чем братья. Пленный наследник престола Хальпы, царевич Араттарна, остался один, жрец направился к храму. Об этом не знала и не могла узнать Раннаи, со страхом и радостью ожидающая долгожданного чуда далеко от Нэ, среди обилия виноградников и пальмовых рощ. Она родила сына через восемь дней, в первый день второго месяца времени перет[123]123
  …в первый день второго месяца времени перет. – По египетским представлениям, один из самых счастливых дней в году, когда Ра своими могучими руками поднял небесный свод.


[Закрыть], когда птицы пели на ветвях и Госпожа Сикомора улыбалась, глядя на цветущие деревья. Рамери не успел увидеть сына – по приказанию фараона войско выступило в поход к землям Митанни.

* * *

В ночь перед решающей битвой разыгралась буря, повалившая на землю множество походных шатров, испугавшая коней и вьючных ослов. Тутмос был суеверен и счёл это плохим признаком, но отступать, когда в руках у него было послание царя Митанни с назначением времени и места сражения, было так же невозможно, как заставить повернуть вспять воды Хапи. Фараон собрал в своём укреплённом шатре военачальников и на этот раз был готов выслушать любые, самые нелепые их советы. Он не скрывал своего смятения и по своей привычке мерил быстрыми шагами пространство шатра, резко поворачиваясь и постоянно меняя направление своего шага.