Текст книги "Тутмос"

Автор книги: В. Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

Он ещё раз вгляделся в серебристые капельки двух лун, отражённых в глазах Раннаи. Только мгновение, и вечность расколется на куски, ибо произойдёт то, чего не может быть. Вот она перед ним, тело, знавшее ласки бога, ждёт его любви, его силы. Браслеты на руках Раннаи движутся, вспыхивают в траве отражённым светом луны и серебра. Она закинула руки, зовёт, дразнит воина красотой своей груди, которая кажется непорочной. Он заставил луны в её глазах погаснуть, склонившись над нею, его тень упала на лицо Раннаи.

Тени в саду сгустились, потому что лунный диск скрылся за облаками. Может быть, исчезли и великие пирамиды? А громада храма, громада царского дворца неподалёку – неужели они ещё здесь? Но нет, дворец не исчез, напротив, он выплывает из темноты, надвигается на влюблённых множеством внезапно вспыхнувших огней, нарастающим шумом людских голосов, топотом ног. Но Рамери и Раннаи уже не могут разомкнуть объятий, они не замечают ни шума голосов, ни света факелов, ни движения, начавшегося в храме Амона. Вокруг них по-прежнему кольцо тишины, и его всё туже смыкает сладостный стон женщины, прерывистое дыхание мужчины. Кольцо распадается лишь в тот миг, когда вспыхивает единый огонь, сжигающий обоих. Но как много огней вокруг! Сейчас ночь осветится, яркие блики заиграют на воде, здесь, в этом уединённом месте, станет светло как днём. Но слишком много уже отдано страсти, нет сил прислушиваться, смотреть. Они лежат рядом, опустошённые, подобные водам великой реки, медленно возвращающимся в своё русло. Они не замечают того, что несколько факелов промелькнули совсем близко.

– Что это у меня под рукой? Моё ожерелье, оно разорвалось! – Раннаи села, зажав в горсти несколько лазуритовых бусин, она не была огорчена, только удивилась. – У меня кружится голова, Араттарна, может быть, я пьяна? У нас было вино, скажи, было?

– Ты пила воду из моих ладоней, но, кажется, я не умею превращать воду в вино.

– Мне кажется, умеешь!

Раннаи словно и не замечала яркого огня, разбившего тьму их тайного убежища, бросила в воду горсть бусин, как будто принесла жертву покровителю вод Себеку. Медленно натянула платье, милосердное к жадности воина – такое лёгкое и прозрачное, что не скрывало очертаний прекрасного тела. Он последовал её примеру, хотя и неохотно, оделся, снова пристегнул к поясу кинжал. Оружие делало его воином, пленительная близость только что принадлежавшей ему женщины превращала в покорного раба.

– Ты хочешь пить, Араттарна? Теперь я напою тебя водой из своих рук.

Он пил жадно, чаша была дороже питья, не хотелось выпускать её. Они по-прежнему смотрели друг на друга – Раннаи улыбалась, Рамери был серьёзен. Она снова коснулась рукой его груди, как будто хотела послушать, как бьётся его сердце.

– Ты очень силён, любимый. Ты рождён для страсти, хотя до сих пор не знал этого… Как теперь я забуду тебя? Не смогу забыть… Но что это, ты слышишь? Шум во дворце! Неужели что-то случилось с его величеством? О, боги, мы сошли с ума!

Пробуждённая тишина ночи хлынула разом, свет факелов, уже давно разбивший тьму, вспыхнул грозно и ярко в глазах обоих. Они вскочили на ноги, испуганные и потрясённые. Раннаи, дрожа, ухватилась за руку воина.

– О, великий Амон! Смотри, люди бегут ко дворцу из храма! Беги, Араттарна, я пойду следом. Ты слышишь плач? Это плачет ребёнок, может быть, царевна!

В ту ночь, когда ярко сияло на небе созвездие Сеху, когда умиротворённый лёгкой прохладой дворец уснул, не ожидая никакого несчастья, случилось нечто невероятное, то, чего не могло свершиться, – угасла жизнь царицы Хатшепсут, четырнадцать лет правившей Кемет, подчинившей своей власти сильных и своенравных мужчин, единственной женщины, возложившей на свою голову двойную корону великих фараонов. Смерть настигла её неожиданно для всех, должно быть, и для неё самой – лёгкое недомогание, которое она почувствовала с вечера, казалось таким пустяком, что царица отказалась даже от укрепляющих снадобий. Сердце её остановилось внезапно, никто не узнал бы об этом до утра, если бы маленькая Меритра, которую разбудили страшные сны, не прибежала бы в покои матери, хотя и неласковой, но всесильной, как любая мать – кто же ещё мог разогнать призраки, столпившиеся у детского ложа? Девочка скользнула на ложе матери, тихо позвала её, прижалась к её плечу – царица была безмолвна, холодна, рот её был приоткрыт, но Меритра не услышала ровного дыхания спящей. Она стала звать громче, мать не откликалась, лунный луч внезапно упал на её лицо и осветил странную болезненную гримасу, потемневшие, почти почерневшие губы. Громко вскрикнув, Меритра соскочила с ложа, принялась звать слуг, и первый же человек, откликнувшийся на зов и вбежавший в покои старой царицы, понял, что случилось. Ужас, охвативший людей во дворце, был так велик, что никто не догадался разбудить Тутмоса, который крепко спал после целого дня удачной охоты. Сон фараона и в самом деле был так крепок, что даже поднявшийся шум не нарушил его, хотя телохранители, стоявшие на страже в царских покоях, тревожно переглядывались. Тутмоса разбудила Меритра – когда её оттеснили от ложа мёртвой царицы, она бросилась в его покои. Он проснулся от её громкого плача, ещё не понимая, что произошло, схватил девочку, прижал к себе, как сделал бы отец или старший брат. Прижавшись к его груди, Меритра затихла было, но тотчас же вздрогнула опять и закричала так пронзительно, что крик её услышали даже за стенами дворца:

– Слышишь, моя мать умерла! Великая царица оставила нас! Почему она не захотела остаться с нами? Почему боги забрали её у меня?

Тутмос молча выпустил девочку из объятий, поднялся с ложа. В глазах, ещё полных сонных видений, не было ни радости, ни изумления, только по всему лицу вдруг разлилось выражение блаженного покоя, словно на лице человека, с груди которого сдвинули придавивший его тяжёлый камень. Выпрямившись, он стоял перед заплаканной царевной, опустив руки, как послушный воин или внимающий приказу слуга. Освобождён… Девочка молча смотрела на него, потом вдруг скользнула вниз, распростёрлась на полу у ног фараона. Так приветствовала благого бога страны Кемет Тутмоса III его будущая жена, мать наследника престола, царица Меритра.

Часть вторая
ПОБЕДЫ ТУТМОСА

Берег ручья порос тёмной, будто обугленной травой, но пахла она хорошо, особенно если закрыть глаза и вдохнуть полной грудью тёплый степной дух. А вот мелкие белые цветы ничем не пахли, даже если растереть их в пальцах, не пахли ни горечью, ни мёдом, словно были вырезаны из папируса для забавы на один день. Земля, нагретая за день щедрым солнцем, медленно выдыхала томительный жар. Вершины гор уже окутывала сиреневая мгла, которую лишь чуть-чуть, время от времени, пронизывал красноватый отблеск догорающих солнечных лучей. У самого горизонта краски были щедрее, разнообразнее – жёлто-розовый разлив, синеватый свинец, растворенный в красной меди. Но сияющая Нут уже спешила накинуть на глаза Геба своё тёмно-синее, в звёздах, покрывало, и лунная барка качалась на небе, как лодка у причала, соперничая с умирающим солнцем не яркостью, но прозрачной, невесомой красотой. Особая, замирающая тишь сумерек, предшествующая стрекочущей тишине ночи, опускалась на землю, будто ладонями обхватывала долину. Чёрный узор птичьей стаи протянулся по небу, и внезапно оказалось, что вожак влетел в ночь, тогда как остальные птицы ещё преодолевали гаснущее пространство дня. Это было очень красиво, но удивительно – всё как в первый раз, словно раньше в мире ничего подобного не случалось. Перед глазами воина, сидящего на берегу ручья, разыгрывалось великолепное действо, торжественная церемония превращения дня в ночь, искусные умы и руки таинственных жрецов делали своё дело. Воин казался совершенно спокойным, но его тёмные, чуть прищуренные глаза смотрели пытливо, зорко. Тёмно-синий с золотыми лентами шлем лежал на траве и уже стал добычей сумерек, не сдавая тьме, всё ещё поблескивало золотое изображение священной змеи, укреплённой на шлеме, но и оно вскоре погасло, остался лишь блеск пытливого взгляда. Фараон был один, если не считать безмолвного присутствия телохранителя за его спиной, но телохранитель стоял так тихо, что дыхание его сливалось с шелестом трав, и позы он не менял вот уже полчаса. Смуглая кожа, большие чёрные глаза, прямой нос и особенно густые чёрные волосы, закрывающие лоб и шею, изобличали в нём хуррита, одного из тех, кто попал в плен ещё ребёнком и за долгие годы жизни в Кемет приобрёл все повадки, свойственные сыну Черной Земли. Он был гораздо красивее своего господина, невысокого, коренастого, с широким грубоватым лицом. И всё же один был владыкой мира, другой – прахом, подножием его трона, точно так же, как подвластные Кемет царства Ханаана, ныне вообразившие себя свободными. И оба они, пленный царевич и его земля, чувствовали это…

Тутмос поднялся с земли с упругой ловкостью барса, кивнул телохранителю, и Рамери последовал за ним, шаг в шаг, сливаясь с его тенью. Лагерь встречал ожерельем ярко горящих костров, вкусным запахом дыма и жареного мяса, шумом голосов и смехом, но ещё и любезным сердцу полководца сосредоточенным вниманием – дозорные стояли плотной цепью, рядом с каждым сидящим у костра воином лежало его оружие. Тутмос вошёл в шатёр, верхушку которого украшал золотой задымлённый сокол, Рамери бесшумно прошёл следом. И только когда фараон опустился в позолоченное кресло, по бокам которого уже стояли два воина, отошёл, слился с темнотой.

В шатре горел только один светильник, распространявший блёклый оранжевый свет, бронзовый походный светильник, в который заливали обыкновенное, не пахнущее ароматами драгоценных смол масло. Сандалии на ногах фараона тоже были обыкновенные, из грубой кожи. И набедренная повязка из грубого полотна, как у простого воина. И пальцы не были отягощены драгоценными перстнями, чтобы не помешали в бою. Так же просто были одеты и те, кто постепенно собирался в царском шатре. Только один из них выделялся тонкостью белоснежных одежд, но то был жрец, ит-нечер, а не воин, только ему улыбнулся фараон, когда жрец приветствовал его. И глазами улыбнулся Рамери, чьё суровое лицо смягчилось, когда вошёл жрец.

Военачальники располагались на полу на кожаных подушках, в походе его величество Тутмос III не терпел церемоний. По той же причине не носили дорогих ожерелий, не умащали тела благовонным маслом – это было нелегко людям, привыкшим к роскошной жизни в столице. А привычка отправляться в походы с неимоверным количеством сундуков, набитых до отказа тонкими одеждами, золотой и серебряной посудой! Этот обычай казался незыблемым, освящённым золотой пылью веков, но и его сумел пошатнуть неутомимый сокол, вырвавшийся на волю, – каким-то чудом ему удалось за несколько месяцев превратить разбухшее от пальмового вина и розового масла скопище людей в подвижное, способное к боям и трудным переходам войско. Теперь он довольным взглядом обводил своих военачальников, чьи светлые лица успели посмуглеть от солнца и пыли. Вот они – Себек-хотеп, Дхаути, Амоннахт, Хети… Ровные, мужественные лица, лица истинных сыновей Кемет, без примеси чужеземной крови, хотя и нелегко было сохранить свою кровь чистой во времена владычества хека-хасут. После этого похода, пожалуй, появятся на свет смуглолицые мальчики с чуть раскосыми глазами, унаследованными от матери-муавитянки, тоненькие девочки с тугими медно-рыжими косами, как у матери-арамеянки. Но все они будут служить охраной или усладой истинных сынов Амона, как Рамери-Араттарна, вернейший из верных, как Амон-сат – Шаммурташ, любимая наложница фараона. И когда царства Ханаана падут в пыль и смешаются с нею, светлые руки жителей Черной Земли вылепят новых людей из этой пыли, смешав её с водою Хапи. Это будут покорные и умелые люди, готовые послужить славе Великого Дома. Нужно только разрушить крепостные стены, предать огню непокорные земли, чтобы из пламени сказочной птицей Бенну вышла новая земля, омытая и очищенная огнём.

Жрец воззвал к богине истины и справедливости Маат, покровительнице фараонов, воззвал к светозарному Хору, к львиноликой Сохмет, вдохновительнице побед. Фараон очнулся от своих раздумий, перебросил из руки в руку тёмную плеть из буйволовой кожи, снова обвёл взглядом военачальников, замкнув его на себе, на своих руках, играющих плетью. Все молчали, ожидая слова повелителя, и он сказал:

– Слух моего величества открыт для ваших речей, как и вчера он был открыт для ваших советов. Надобно сказать, трусливых советов! Послушайся я вас – и мы до сих пор тащились бы обходной тропой, а сейчас мы здесь, у подножия хребта, войско расположилось на ночлег, воины отдыхают и едят. Вчера вас страшила узкая горная тропа, что страшит сегодня? Может быть, наступление ночи?

Военачальники приняли насмешку фараона так, как подобает людям их сословия – не дрогнув. Только один из них, Себек-хотеп, криво усмехнулся, как будто коснулся языком больного зуба. Фараон был вполне доволен произведённым впечатлением и даже напряжённой усмешкой Себек-хотепа, самого горячего из вчерашних спорщиков, самого зрелого и опытного правителя Дома Войны.

– Вчера вы говорили мне, что головная часть нашего войска подвергнется нападению сразу же, как только спустится в долину. Вы говорили мне, что последние ещё не успеют подтянуться, тогда как первые будут уже втянуты в битву. Что же произошло, спрашиваю я вас? Незадолго до полудня мы были уже в долине, я и те, кто пошёл следом за мною, к полудню подтянулись остальные, мы спокойно прошествовали по долине, отыскали ручей, расположились лагерем на его берегу… Что же случилось с ханаанеями, цвет моего войска? Может быть, нам следует опасаться ночного нападения? – Голос у Тутмоса был низкий, слегка глуховатый, обычно он говорил резко и кратко, но сейчас речь его текла подобно мёду – сладко, тягуче, чуть прищуренные глаза смотрели насмешливо, с притворным сожалением, даже левая рука ладонью вверх то и дело обращалась к военачальникам, изображая издевательское недоумение, правая же по-прежнему сжимала плеть. – Я спрашиваю вас, Себек-хотеп, Дхаути, Амон-нахт, Хети: в чём дело? Или моему величеству довелось подвергнуться величайшей каре богов – лишению разума, может быть, моё лицо закутано покрывалом? Говорят, что три сотни ханаанских правителей во главе своих войск расположились лагерем в долине, но где же они? Или стали невидимы, превратились в воздух, обернулись тучей мелких насекомых, неприметных глазу? Тогда скажите мне вы, цвет моего войска, не расположились ли они на берегу ручья, где только что был я, ослепший и оглохший? Скажи мне ты, Рамери, начальник моих телохранителей, видел ли ты на берегу хоть одного ханаанея или даже тень его?

– Не видел, твоё величество, и не мог увидеть, ибо их там не было.

Тутмос развёл руками, изображая крайнее недоумение.

– Неужели и глаза моего лучшего телохранителя поражены слепотой? Вот смотрите: я недоумеваю! Слух мой жаждет истины, жаждет речей простых и понятных. Скажи мне, Себек-хотеп, закалённый в боях, с кем же моё величество будет сражаться завтра, когда взойдёт солнце?

Себек-хотеп судорожно сглотнул, подавляя волнение, а может быть, раздражение, сдерживая обиду.

– Твоё величество, твоя мудрость, несомненно, внушена тебе богами….

– Без церемоний!

– Вчера мы ошиблись, твоё величество, мы были слишком боязливы, слишком осторожны. Но не следует забывать об осторожности сегодня, когда неподалёку от нас расположилось многочисленное войско ханаанеев…

Тутмос перебил нетерпеливо:

– Чем можно победить многочисленное войско?

– Умением, твоё величество. Выдержкой, осторожностью.

– Опять осторожностью!

– Ещё – строгим подчинением единому начальнику, твоё величество. У ханаанеев, насколько мне известно, единого начальника нет.

Тутмос коротко, сухо рассмеялся.

– Кто же из этих царьков, одержимых спесью, потерпит над собою начальника? Все они у себя в городках, за глинобитными стенами, почитают себя властелинами простирающихся до горизонта земель! Не тем ли и сильно войско Кемет, что над каждыми пятью воинами стоит свой начальник? Но всё же, где они, по-твоему, Себек-хотеп?

– Собрались под стенами Мегиддо, твоё величество. Не думаю, чтобы они решились отойти от них. Они чувствуют себя увереннее под защитой крепостных стен. Лазутчики донесли, что стены и впрямь труднодоступны, нижняя их часть, покатая, сделана из громадных каменных глыб, верхняя, отвесная, из крепкого кирпича. Если воины оказываются на отлогой части стены, они почти беззащитны.

– Это так, – подтвердили Амон-нахт и Хети, а Дхаути только кивнул головой, выражая согласие и одобрение. Он был моложе всех и старался говорить поменьше, особенно после того, как божественный отец Джосеркара-сенеб выговорил ему за его неумеренную пылкость в советах.

– Ты думаешь, Себек-хотеп, что они будут ждать нас у самого Мегиддо?

– Нет, твоё величество, в долину они выйдут. Они готовят колесницы и коней. А злейший наш враг, правитель Кидши…

– Не произноси его имени!

– Злейший враг твоего величества поведёт войско за собой, но командовать им ему не удастся. И тогда победа будет на остриях наших копий.

– А хороши копья хатти?

– Хороши.

Тутмос улыбнулся, его широкоскулое лицо разгладилось, смягчилось. Насладившись смущением военачальников, он перевёл разговор на завтрашнюю битву, которой ждал все две недели после выхода из пограничной крепости Зилу, ждал с того дня, когда сомкнулись двери гробницы Хатшепсут, когда склонились перед его непреклонной волей военачальники, презиравшие его, надменные верховные жрецы, некогда с презрением глядевшие на него сановники. И предстоящая ночь была огромна, слишком велика для этого ожидания. Разгромить разом могущественнейшие царства Ханаана – не об этом ли вещали длинные яркие сны, которые снились ему на протяжении почти двадцати лет, не об этом ли рассказывали священные надписи на стенах гробницы его деда? Он взошёл на престол с одной мыслью в сердце – нанизать на копьё мелкие царства Ханаана, покорить Митанни, окончательно поставить на колени Куш. Он ощущал это громадное желание всей плотью, кончиками пальцев, вцепившихся в рукоять меча, острыми лучами огоньков, вспыхивающих в глубине зрачка, когда заходила речь о войне. Когда Хатшепсут принимала ханаанских послов с их смехотворной данью, которую постыдился бы принять правитель самого захудалого степата, он бледнел, в ярости скрежетал зубами – эти жалкие слитки золота, тощие кони, тупые мечи оскорбляли не только самое его существо, но и текущую в его жилах кровь воинственных предков. Правда, его отец ограничился одним-единственным крупным походом в Куш, но зато уж этот поход был сокрушительным, достойным, пожалуй, славы Тутмоса I. Но глаза величественной статуи Амона в его храме в Нэ были холодны и равнодушны, бог не был удовлетворён. Жрецы говорили, что Амон милостиво принял красивых кушитских пленниц, искусных танцовщиц и стадо ослепительно-белых коров, но горы золота, представшие его взору, были оскорбительно малы и вряд ли могли даже почитаться горами. Зато как вспыхнуло пламя на жертвеннике бога, когда Тутмос пришёл в храм на рассвете того дня, когда его войско покидало Нэ, как засверкали дивные глаза бога, когда фараон пообещал сложить к его ногам все богатства Ханаана! Тутмосу было страшно, он ощущал благоговейный трепет и постыдную для воина дрожь, голова кружилась, но он не мог отвести взгляда от божественного лика, от золотых уст, смыкавшихся и размыкавшихся в такт безмолвным, начертанным в самой глубине сердца желаниям – или так только казалось в отблесках пламени, вспыхнувшего так неожиданно ярко?

Жрецы запели торжественный благодарственный гимн, и Тутмос почувствовал, что к глазам подступают слёзы, предательская влага, которая в ярких отсветах горящих факелов и жертвенного огня превращалась в блестящий золотой дождь, дар небесного Хапи. Потом было упрямое, молчаливое недоброжелательство военачальников, тупое, бессмысленное подчинение войска, торжественный выезд из столицы и долгий путь до Зилу, для военачальников – непривычный путь налегке, без эбеновых сундуков с тончайшими одеждами, без сладкого пальмового вина, без красивых танцовщиц. Тутмос только упрямо стискивал зубы, молчал целыми днями, занимаясь стрельбой из лука и упражнениями с мечом, как простой воин. Жезл и плеть в его руках становились подобием мечей, он невольно рубил ими воздух, как делал во время учений, и тогда решительная рука божественного отца Джосеркара-сенеба останавливала неподобающий жест, возвращала священные знаки царской власти в то положение, которое они должны были занимать, жрец укоризненно смотрел на фараона.

Зарываясь лицом в жёсткую львиную шкуру, покрывающую походное ложе, Тутмос вдыхал затхлый запах мёртвой шерсти, запах безнадёжности… Этот запах он ощущал вчера во время военного совета, слепые глаза мёртвого льва казались более живыми, чем уклончивые взгляды военачальников. Обида засела в сердце острой булавкой, которую не так-то просто было вытащить, хотя он всё-таки сдержался, выслушал их до конца – они советовали ему идти одной из двух обходных троп, тягучей и безопасной, сулящей мирную прогулку, а не решительный скорый марш, от смелости которого захватывало дух. Тогда он рискнул – бросил им вызов, как бросают кости в последней, решающей игре, хотя и видел тревогу на лицах, преданных Джосеркара-сенеба и начальника войсковых писцов Чанени. «Кто желает следовать за моим величеством? Моё величество встанет во главе войска, клянусь священным именем Амона, я…» Тутмос задохнулся, не договорив фразы, судорожно перевёл дыхание, но они и так поняли, что он хотел сказать, может быть, поняли гораздо раньше, чем он произнёс свои первые слова и вообще собрал их в своём царском шатре. Да, он пошёл бы во главе войска, состоящего всего из двух человек, пошёл бы, даже если бы остальное войско, всё целиком, отказалось за ним следовать. И они поддались его смелости или безрассудству – не всё ли равно? – произнесли с неохотой желанное ему, противное их желаниям. Сегодня он имел полное право насмехаться над ними, и они глотали его насмешку покорно, как незадолго перед этим стоячую воду в пустыне, глоток за глотком. Сегодня он почти любил их, побеждённых, пристыженных трусливым отсутствием ханаанеев, чутьём понимал, что должен любить, что от этого во многом зависит завтрашний успех. Вот они – Дхаути, Амон-нахт, Хети, Себек-хотеп… Их мускулы крепки, как бронза – достаточно бросить взгляд на могучую фигуру Хети или Дхаути, на крепкие руки Себек-хотепа, на широкие плечи Амон-нахта. Если бы ещё из бронзы были выкованы их сердца!

Разложив на коленях сухо шуршащий желтоватый папирус, божественный отец Джосеркара-сенеб читал повествование Тутмоса II о кушитском походе. Слова ложились ровно, стройно, словно воздвигалась из небытия каменная стена. Полузакрыв глаза, Тутмос слушал хвастливый рассказ своего миролюбивого отца о жестоких битвах и грабежах, о пожарах и потоках крови. Забыв, что отпустил военачальников, спросил их вполголоса: «Подобны ли ханаанеи кушитам, быстроноги ли они?» Не обратил внимания на ответное безмолвие, продолжал слушать. Он знал, что наивно искать в рассказе отца ответ на лишённые смысла вопросы – как сложится битва, будут ли ханаанеи подобны безымянным кушитам, удастся ли в полную силу развернуть колесничные войска. Отец не был воинственным; не случись восстания в Куше, сопроводившего его восхождение на престол, он никогда не начал бы войны. Перед самым началом похода Тутмос принёс его Ка богатые поминальные жертвы, но лицо отца постоянно вставало перед ним, как в навязчивом сне, постоянно он слышал тихий голос, призывающий: «Иди…» Будет ли завтра она, эта первая победа, богиня могущественных и всесильных? Может быть, воспоминание о смерти отца, свершившейся у него на глазах, оставшееся в памяти первым ожогом страдания, – может быть, это и есть благословение миролюбивого, ограничившего всю свою военную деятельность одним-единственным походом Тутмоса II, которое посылает он своему воинственному сыну?..

Джосеркара-сенеб осторожно свернул папирус, отложил его в сторону, почтительно склонил перед фараоном свою бритую голову. Фараон посмотрел на него, губы дрогнули в улыбке. Он любил жреца, мудрого и искусного, всегда помнил о том, что, не будь этих рук, одна из которых теперь подобна иссушенному стеблю тростника, он бы, возможно, так и остался в утробе Нут, не получив благословения солнечного Амона—Ра. Джосеркара-сенеб был тогда совсем ещё молод, а теперь лицо его изборождено морщинами, взор неярок, плечи согнуты. Много лет прошло… Забывшись, он произнёс это вслух, но ни Джосеркара-сенеб, ни Рамери – единственные, кто ещё оставался в шатре, не считая двух безмолвных стражников, – не обратили внимания на сказанное, их лица были спокойны. Как нуждался в спокойствии сам Тутмос, которому изо дня в день приходилось бороться с явными и тайными врагами, оставленными в наследство Хатшепсут! Он одерживал победы над собственным войском, вчера одержал крупную – над собственными военачальниками, но завтра, завтра… Вчера он повелел младшим военачальникам и сотникам возбуждать боевой дух воинов, непрестанно говорить о великих битвах, о необходимости победы, сегодня видел, как добросовестно они исполняли его приказание. Сегодня днём он осматривал оружие и колесницы и тоже остался доволен. У него давно был готов чёткий план действий – вытянуть нет-хетер[90]90
  …вытянуть нет-хетер длинной цепью… – Нет-хетер – колесничные войска.


[Закрыть] длинной цепью, вперёд поставить отряд лучников, которые в случае необходимости расступятся и откроют путь колесницам, преследующим врага, на правом и левом фланге можно расположить копьеносцев. Его воины хорошо вышколены; вот кто действительно соскучился по битвам в дни царствования фараона-женщины – эти простые, сильные люди, чьи руки привыкли к оружию, а ноги к усиленным маршам. Но без опыта и авторитета военачальников тоже не обойтись, хвала богам, он понял это вовремя, и завтра он увидит воочию плоды ещё одной своей победы, неприметной глазу, маленькой победы над собственным тщеславием. Кое-где придётся положиться на умение и опыт Себек-хотепа, Амон-нахта и Хети, ведь это его первая битва, и кто знает, не ждёт ли его участь молодого и отважного Секененра? Нет, боги справедливы, они поражают фараона только тогда, когда его гибель оказывается стрелой, возбуждающей гнев и силу войска – когда пал Секененра, зарубленный боевыми топорами, войско издало стон, а потом ринулось на врага и сокрушило его. Тогда речь шла об освобождении всей Кемет, об участи избранной богами пленной, задыхающейся в рабстве. Он же завтра будет доказывать Ханаану, что времена Тутмоса I не миновали, что Кемет не уподобилась узкому ручью, успокоившемуся в своём русле. Во славу богов Кемет, во славу владыки величайшего задуман этот поход, и они помогут своему сыну, вдохновлённому гордостью и гневом. Завтра, завтра…

Джосеркара-сенеб вознёс вечерние молитвы, обращённые к звёздному сонму божеств, пребывающих в лоне Нут, окропил походное ложе фараона капелькой благовонного масла. Его движения были размеренны и спокойны, как всегда, словно завтра ожидался храмовый праздник и фараону предстояло исполнить ритуальный танец перед статуей богини. А может быть, его спокойствие было внушено богами? С удовольствием растягиваясь на ложе, Тутмос смотрел вверх, в темноту, густеющую под потолком шатра. Он сам не знал, чего ожидает – знамения богов или прихода сна, но сон пришёл раньше, самовольно сгустил тень, растворил в блаженной тишине все шорохи и звуки, доносящиеся снаружи, превратил бодрствующего бога в спящего человека, которому приятно тепло звериных шкур и неторопливо текущие сновидения. Джосеркара-сенеб погасил светильник и вышел так тихо, что, казалось, даже не колыхнулась завеса шатра. Рамери остался у ложа владыки, бессонными глазами всматриваясь в темноту.

* * *

Они были здесь, вплоть до самого горизонта, стояли пёстрой толпой – про себя он сравнил войско ханаанеев с корзиной огородника в базарный день. Его собственное войско не выглядело бесчисленным, но стояло прямо и грозно, как вонзённое в землю копьё. В молочном тепле рассвета, дышащем предчувствием близкого зноя, не было даже намёка на живительную прохладу и ничего похожего на движение; всё, что происходило, казалось продолжением сна на грани пробуждения, когда слух уже улавливает звуки внешнего мира, а тело ещё погружено в блаженную дремоту. Небо сейчас было блёклым, ничто не напоминало о великолепии закатных красок – только смутный розовый отблеск, похожий на капельку растворенного в воде пурпура, возвещал о скором появлении божественного светила. Тутмос посмотрел туда, где небо уже начало понемногу смуглеть, простёр руки к невидимому ещё солнцу. Чуть позади, за его плечом, стоял Неферти, колесничий, стоял спокойно, скрестив на груди руки, и фараон слышал его дыхание, ощущал его безмолвную мощь. Неферти было уже около сорока лет, отец его, бывший военачальником в войске Тутмоса II, отдал его семилетним мальчиком в школу нет-хетер, и сноровка Неферти вкупе с его природной силой, хладнокровием и любовью к могучим красивым животным очень скоро выделили его из рядов товарищей и позволили стать возничим Тутмоса, когда тот был ещё наследником. С тех пор он сопровождал Тутмоса почти постоянно, всегда был за его спиной, почти безмолвный, от него веяло спокойствием и уверенностью, которые не раз оказывали фараону весьма ценную услугу во время охоты, а теперь он вручал Неферти большее, чем охотничью удачу, – свою жизнь, драгоценную Для Кемет.

Золотой сокол на дышле царской колесницы грозно расправил свои крылья, угрожая невидимым богам, покровителям ханаанеев, и кони стояли как натянутые луки, готовые к скачке и бою. Тутмос провёл рукой по туго набитому колчану, поправил пряжку на панцире, украшенную золотым картушем. Все движения вдруг начали отпечатываться в сознании с необыкновенной яркостью, и он понял, что пробуждается, что бегущая по жилам кровь перестаёт быть только его кровью.

Золотисто-розовые края облаков оповестили о восхождении солнца, ещё мгновение – и хлынет свет, могучий и яркий, свет его солнца, которому не дано освещать ничего иного, кроме победы. Внимание фараона привлекли упругие белые бока боевых коней, в которых тоже была мощь; рука, лежащая на мече, дрогнула и впилась в рукоять, чтобы срастись с нею. Он чувствовал, как дышит войско, как напряжены мышцы воинов, как горят глаза молодых и зорко всматриваются в ряды ханаанеев глаза опытных. Ещё мгновение или только часть его – и грозные силы, духи битв, сдвинут с места огромные массы людей, и земля задрожит от топота тысяч ног, и тела воинов сами уподобятся лукам, упругим и гибким, и стрелы чёрной тучей несущих смерть насекомых взовьются в небо с той и другой стороны. Вот сверкнёт в лучах восходящего солнца огненное серебро боевых труб, и….