Текст книги "Пристрелочник (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Я ждал катастрофы. Смерти, уничтожения, гибели. Мой максимализм, прямо скажем – детскость, глупая последовательность, тщательность в «додавливании прыщей» в «соратниках» привели Всеволжск к краю. Люди, эти тупые, средневековые, малограмотные, грязные, суеверные… «святорусские» туземцы – не приходили. А без них мы могли только вымирать.

Люди – умирают. Постоянно. Всегда. Хорошие и плохие, молодые и старые, умные и глупые. Все. Это – естественно. Как – жить, как – дышать. Смерть человека – горе. Но – не конец. Пока живы те, кто его помнят. Но если вымрут все, вся община…

История человечества полна вымершими общностями. Несколько раз вид хомосапиенсов пролезал в «бутылочное горлышко» – резкое снижение общей численности. Похоже, количество людей на планете падало ниже двух тысяч особей. Вполне могли вымереть. Человечество – выжило. Почему-то. А вот отдельные его части – вымирают регулярно.

Мы ещё как-то вспоминаем исчезновение этносов. Типа тасманийцев. Но никто не вспоминает о постоянном вымирании русских, например, крестьянских общин. Не в ходе великих социальных потрясений или вражеского нашествия, голода, мора… А просто – стечение неблагоприятных обстоятельств. Никто не родил, никто не пришёл, один – заболел, другой – упал… естественный отбор, статистическая погрешность, планируемые потери… «Последний из могикан».

Последнему – некому закрыть глаза.

Какие бы я тут технологические, политические, гуманистические… фигли-мигли из-под себя не вытаскивал – впереди крах. Община будет только уменьшаться. Всегда есть случайности, несчастные случаи. Дерево не туда упало, лодка на быстрине перевернулась, гадюка укусила… Есть внешние воздействия. Просто два десятка тех же мещеряков, или любых других туземцев с луками. Один-два внезапных удачных залпа и остальных моих можно спокойно дорезать. А ещё есть болезни, пожары, дикие звери. Пока те же волки держатся далеко, но что будет зимой?

О-ох, зима… Где жить, во что одеть, как прокормить…

Попандопуло! Не считай себя пупом земли! Ты даже не вишенка на торте – так, квакушка на кочке. На кочке туземного народа.

Без аборигенов все мои планы – мусор. Все люди вокруг меня – мои люди, факеншит! – «мертвяки пока ходячие». Ещё чуть-чуть и процесс вымирания селища станет необратим. Эту зиму мы не переживём. Надо всё бросать, пока не стало слишком поздно, и убегать. Куда?!

Или потерпеть, поднатужиться, сделать ещё запасов на зиму, ещё шажок в подготовке к зимовке большого поселения?

Какие там, мать их, мельницы или турбины?! – Люди! Или они будут – или нет.

* * *

Похоже на подготовку премьеры в театре или цирке.

Вот ты придумывал, изобретал, душу вкладывал, улучшал и оттачивал. А публика не пришла. Если ты на окладе – ну, бывает. Если не премьера – есть с чем сравнить, попытаться понять – что не так.

А вот когда зритель просто не пришёл… Почему? Трансляция матча? Сериал закрутили? Погода плохая? Забастовка транспортников? От тебя, от текста, постановки, декораций, музыки, энергетики… – ничего не зависит. Художник – гений, диалоги – великолепны… Но… Просто – люди не пришли…

* * *

Днём я забивал эти тревоги работой. Копал, тесал, таскал… нарезал круги по округе, знакомясь с местностью. Вот бы перелезть через Волгу и поискать там каолин. Должен быть. И полевой шпат…

Вечерами слушал выздоравливающего Терентия, который делился своими планами по устройству селения. Довольно толковыми, кстати. Николай ревновал, ввязывался в разговор, пытался перекричать «Терёху». Потом вспоминал, что страдальцу лицо содрали. Смущался. Но тоже рассказывал о своих планах. В стиле – «мы обуем всю Россию». Не про обувь, естественно.

Среди ночи тревога поднимала с постели, выбирался на воздух, слушал ночь, смотрел на звёзды. Часто усаживался рядом с Чарджи. С ним можно и молча посидеть. Повспоминать Любаву. Проверить посты, посмотреть, как с Оки натягивает туман…

Всё – новый день начинается. Очередной шажок. Куда? К краху или…?

Мы разошлись со своей смертью всего на пару дней. Тут нет моей заслуги. Это судьба, случайность, божий промысел. В форме ряда мелочей. Которые просто были мною когда-то совершены. В разное время, в разных местах, с разными людьми. Совершенно безотносительно к получившемуся результату. Просто – я живу. И живу – вот так.

Глава 360

Я возился в устье Свияжского оврага – прикидывал, что здесь за грунт, как поставить плотину. Когда сверху заорали:

– Воевода! Караван по Оке идёт! Большой!

Это – редкость. Точнее – первый. Война перекрыла дороги. И, хотя между Русью и Булгаром сегодня – мир, но дураков соваться под «воинский хвост» – нет. «Охвостье» – различные отряды, отставшие, оставшиеся, полуразложившиеся, полу– и вполне разбойные ватажки на путях – купцам противопоказаны.

Ещё две причины: местность разорена – торговать не с кем. И – не сезон: купеческие караваны ходят по высокой воде. Вот пройдут обложные дожди, вода в реках поднимется – тогда…

Заключённый между Боголюбским и Ибрагимом мир предусматривает ограничение по сроку пребывания иностранцев на их землях – должны уходить. И обмен рабами – должны вывозить. Я уж не говорю про обещанное мне – «всё, чего душа пожелает».

Но… «высокие договаривающиеся стороны» не спешат выполнять принятые на себя обязательства.

С обрыва было хорошо видно, как большой караван из десятка плавсредств, все – большие лодки типа «рязаночек» или «смоляночек» с здоровенными дощаниками «на прицепе», постепенно сходит со стрежня Оки, нацеливаясь, явно, на нашу хлипкую пристань. И кого ж это принесла нелёгкая?

Народ резво разбегался по местам согласно боевому расписанию. На пляже заливали коптильни и сушильни, убегая в устья оврагов. Рядом со мной оказался встревоженный Николай:

– Купцы? Не, не купцы. Ушкуйники? Шиши речные? Дружина чья? Не… Это… это ж…

На передней лодии подняли и развернули стяг. Он поболтался, заполоскал на ветерке, развернулся. Белый стяг с красным рисунком посередине. А рисунок…

– Ваня! Мать ити! Ёдрить же ж! Это ж… наши! Это ж – лист рябиновый!

Да. На стяге различим красный рябиновый лист. Так, как я его когда-то нарисовал. Как ставили тавро на моих изделиях в Рябиновской вотчине: непарноперистый, с 11 почти сидячими, продолговатыми, остропильчатыми, листочками, черенком вверх.

Мы кинулись вниз. Мы – все. Забыв о дисциплине, о предосторожностях, о возможности хитрости, уловки…

Ну я-то – понятно. Меня так трясло последние дни от предчувствия неизбежного краха. А остальные-то чего? – А остальные – тоже люди. Со своими предчувствиями, страхами и радостями.

На передней лодке торчала характерная, слегка сутулая фигура Якова. А дед где…? Я уже различал множество хорошо знакомых, родных, милых… Но прежде чем лодейка с Яковом ткнулась в деревянный настил, аккуратно «припарковав» дощаник к песку пляжа, со второй лодки что-то здоровенное бухнуло в воду. И, вздымая водопады брызг, скачками кинулось к берегу, ко мне, прямо на грудь, сбило с ног…

Курт! Волчара ты мой единственый! Как же я по тебе соскучился! Как же без тебя почти год прожил! Ух и заматерел же! Да не лижись ты! Мокрый же весь! Ну-ну, я не обижаюсь, я очень тебе рад.

Волчище-зверище. Ой ты какой. Красивый, зубастый, могучий! А умный какой! Лучший. Мой. Мы теперь вместе. У нас теперь всё получится. Талисман ты мой серый. Сродственник. Р-р-р… Дай мне с людьми тоже поздороваться. Не уходи – мы ещё пройдёмся по округе, пометишь эту землю. Чтобы никто не вздумал. Я тебе интересные места покажу. А ты – мне. Но сперва – люди.

Тут на меня с двух сторон запрыгнули ещё двое, непрерывно вскарабкиваясь повыше, отталкивая друг друга, они принялись вразнобой вопить сразу в оба моих уха:

– А мы шли… а он говорит… а я ему ка-ак… а Гапка меня ка-ак…

– Ольбег, Алу! Ребятки! Завалите же! Оглушите! Я рад вас видеть. Вы мне все истории расскажите. Про все ваши приключения. Подробно-подробно. Но дайте и с другими поздороваться.

Ребятишки засопели. Подождали, выжидая – кто первый слезет. Потом дружно соскользнули с меня. А я подошёл к Якову.

Хоть я сын боярский, хоть Воевода Всеволжский, хоть царь персидский – он ко мне бежать бегом не будет.

А вокруг, на лодиях, на дощаниках, на берегу уже – столько лиц! Радостных, улыбающихся, смеющихся, озабоченных, нахмуренных… но всё равно – радостных! Мои пришли… Наши… О! А вон Гапа улыбается! А вон Фриц каким-то мальчишкам выговаривает, чтобы чего-то из утвари не поломали. Вон тех, рядом – я не знаю. Или после меня в Пердуновку пришли, или дорогой к каравану пристали. О! «Деды мазильные». Смотрят искоса, низко голову наклоня. А дальше Горшеня просто лыбится! Ну совершенно бессмысленно, но от души.

Оп-па… А это… Это Домна встала. Всё, абзац. В смысле – конец сомнениям. Если во Всеволжске будет стоять Домна, вот так – уперев руки в боки – Всеволжску – быть. Все будут накормлены, напоены, умыты, воспитаны, уши надраны и спать положены.

– И чего тут делать? За тыщу вёрст притащились, а здеся ничего нет. А с кузни сорвали. А тута только гора эта. Глупая.

– Прокуеще, ты опять злобствуешь? Это не гора глупая, это ты… не сообразил ещё. Ты жидкое железо видел?

– Чего?! Да ну… Не… Так не бывает же ж! Вооще!

– Ой, Прокуёвина железячная, ты столько со мной рядом живёшь, а не запомнил. У меня много чего случается, чего «вообще» – не бывает. Вот эта глупая гора нам и поможет. Такое чудо чудное сделать.

Чисто для знатоков: человечество выплавляет железо 4–5 тысяч лет, со времён шумеров и древних египтян. А вот жидкое, свободно текущее расплавленное железо металлурги увидели только во второй половине 19 века. До тех пор – «ляпали». Технически чистое железо довольно тугоплавкий материал – 1529 градусов. Температура горения древесного угля в сыродутной печи – около 1300–1350. Так что, «струиться» – не должно. Но есть варианты.

Пока Прокуй с раскрытым ртом рассматривал береговой обрыв Дятловых гор, пытаясь сообразить – откуда здесь железо ручьём течь будет, я добрался до Якова.

– Здрав будь, Яков. Поздорову ли дошли?

– И ты здрав будь. Боярич. Или тебя воеводой звать надобно?

– Да хоть горшком! (Я обнял его, потряс. Уже могу обхватить и приподнять) Как там дед?

– Ну ты и поздоровел. Совсем уже… почти. Аким Янович велел кланяться…

– Яша! Не тяни!

– Хрм… Мда. Меня так, кроме Акима, никто не называет. И правда – вырос. Ну-ну… Вели майно разгрузить да людей устроить. Поговорим ещё.

Дальше на меня обрушилась куча забот. Радостных и очень радостных. Каждая вещь, вытащенная с дощаников или лодок, вызывала вопли радости у старожилов. И гордость – у прибывших.

Подарки. Дары. Выигрыш в лотерее, которая называется жизнь. «Не важна цена – важно внимание» – таки да. Но если ещё и цена: «нету и взять негде»… Хорошо делать подарки нищим. Как мы сейчас. По Жванецкому: «счастливы от ерунды».

Потом поток подарков закончился, и стали возникать вопросы:

– А того не привезли…? А этот не приехал…?

Радость новосёлов тоже начала несколько… стихать. При виде нашего житья-бытья. Люди-то в Пердуновке привыкли уже к хорошему. А у меня тут…

Как обустраивает своё жильё строительная артель из молодых парней и воинов-инвалидов на пустом месте во враждебном окружении?

Короче: занавесок на окнах нет. Поскольку нет окон. Для которых нет стен домов. Не построили ещё.

Домна посмотрела наше костровое место, поковыряла пальцем рыбку… выразилась коротко:

– Сегодня – переживём. Завтра построишь поварню. Нормальную. И – баню. Нормальную. И… и всё остальное.

И, обернувшись к кучке новоприбывших, уточнила:

– Жрать – позову. Идите.

Все, ставшие привычными нам уже неустроенности, мелочи, с которыми мы как-то смирились – вылезли наружу. Могли стать возможными поводами для конфликтов. Но общая эйфория, стремление старожилов услужить, помочь, посоветовать новосёлам, как и радость новеньких от завершения их путешествия – сглаживали проблемы.

– А где здесь у вас… м-м-м… ну… отхожее место?

– Для девочек? – Сща сделаем!

На Стрелке никогда не было больше 8 десятков жильцов. А тут больше полутора сотен только новых. Просто положить – негде! Старожилы, одним – галантно, другим – по-товарищески уступили свои шалаши. Но там для свежего человека… Хоть бы лапник переменить.

Хорошо – пока тепло. Часть разбрелась по лескам, часть в лодках заночевала.

К сумеркам развели костры, устроили… общий ужин. На пир боярский… не тянет – не с чего. Но с плясками, песнями, музыкой…

Первый раз слышу на Стрелке женское хоровое пение. Хорошо-то как! А как они по голосам расходятся!

Только бы мои здешние – женщин обижать не вздумали! От отвычки – совсем забыли, что с бабами нужно сперва разговаривать. И с моими пришлыми – не передрались. Хотя почти все друг друга давно знают, но молодёжь растёт быстро – могут попытаться и переиграть статусы…

Тут пришла Гапа и вытащила меня из-за стола:

– Пойдём, господине, всех сказов не переслушаешь.

– А куда?

– А в реку. Купаться. А я тебе дрючок привезла. Ну, твой, берёзовый.

Офигеть! Не забыла. Ведь просто палочка! А она… озаботилась, за тыщу вёрст притащила.

Конечно, приличная воспитанная русская женщина не должна прерывать мужской беседы. Тем более, что мы ж… об важном, об делах… Но я сбежал из-за стола сразу. С женщиной. С двумя: дорогой к нам Трифа присоединилась. С ворохом одеял. И мы залезли в Волгу. Где-то в тех местах, где я для Боголюбского наложницу сыскал. А вода… как парное молоко. И у меня в руках две обнажённых, ласковых, жарких…

Мужчины, после длительного воздержания, бывают… чересчур быстрыми.

 
«В постели ты великолепен,
все две минуты просто бог».
 

Я как-то… смутился. Но Гапа сразу сказала:

– Не надейся – не отделаешься. Всё только начинается.

А Трифена, благочинно, не поднимая глаз, уточнила:

– Ибо сказано: господь не посылает человеку креста, который он снести не может. Мы с Гапой сейчас тут крестом ляжем. На тебе.

Как давно известно:

 
«На мужика не нужен нож.
Ему немножечко помнёшь.
И делай с ним что хошь».
 

А уж когда «хоши» совпадают у всех…

Последние тёплые ночи. Звёзды – по кулаку каждая. Чуть слышный шелест волжской воды на песке. Две жаждущие, страстные, искусные женщины… то весело хихикающие, то выразительно молчащие, то томно стонущие. Играющие то между собой, то со мной. Ласкающие и дразнящие. Знающие меня… каждую клеточку, каждое моё дыхание… Нежные. Мягкие. Податливые. И вдруг набрасывающиеся подобно разъярённым тигрицам. Рычащие и кусающие. Утомлённые, упавшие, задрёмывающие у меня на груди, на животе, плечах, на руках… И снова потихоньку заводящие и заводящиеся. Меня, себя, друг друга… Не оторваться. Ни на минуту. Вздохнул – и снова в поцелуй. В два. В два потока ласки… прикосновения, дыхания…

– Ваня, ты извини. Что мы такие… ненасытные. Ты ж уехал, а мы-то… одни остались. У тебя тут хоть Любава была… Расскажи. Как она… Как её…

Суть-то они знают – я в письме к Акиму писал. А вот подробности… Заново – горечь потери. Заново – свой стыд. Не предусмотрел, не защитил… Заново – ощущение необратимости. Чуть-чуть бы иначе… Бы… Поздно.

– Ты не убивайся. На всё воля божья. Душа по-болит и перестанет. Пройдёт. Время лечит.

– Не хочу. Чтобы проходило.

– Ничего, у тебя ещё много баб будет. И красивых, и добрых, и ласковых… Ой! Вань! Извини дуру старую! Ты не подумай! Я не к тому, что я… что мы… что на место Любавы…

– Уймись, Гапа. Ты на своём месте хороша. Вот здесь, на моём плече. Трифа, где ты там спряталась? Иди сюда, другое плечо свободно. Вот и хорошо, девочки. Отдыхайте.

Они довольно быстро засопели после длинного суетливого дня. И страстной ночи. А я ещё долго вспоминал… разное. Из своих обеих жизней. Разглядывал ярко-голубую Вегу. Просто потому, что это одна из немногих звёзд, которую я знаю. Потом Вега пропала: небо закрыла большая мохнатая башка. Крокодилячьего типа. Которая шумно сопела и пыталась облизать мне лицо. Поняв, что женщины заняли все места возле меня, Курт фыркнул и улёгся на песок по-кошачьи – спиной к нам. Так укладываются коты, когда доверяют человеку – задницей к хозяину.

Интересно: когда Фортуна поворачивается ко мне задом – это от её сильного ко мне доверия?

* * *

Забавно: я ведь всю эту жизнь – просто убегал. Спасал свою плешивую головёнку. Сбежал из Киева, чтобы руки-ноги не переломали. В Рябиновку прибежал, потому что некуда было больше. Там чуть не убили. Несколько раз. Но выжил, выкрутился. Сбежал из Смоленска. Чтобы не прирезали по-тихому. В Мологе убил, чтобы не затрахали до смерти. В Янине из-под топора чудом выскочил…

Я всё время убегал. И при этом – жил. Как умел. Делал… не – «хорошо», не – «плохо», не – «выгодно» или – «что должно». Старался делать «правильно». «Правильно» – по моему внутреннему чувству. Не – по уму, не – по справедливости… Часто и нагло игнорируя мнения окружающих. Всех.

Моё «правильно» – только моё. Здесь, в «Святой Руси», для всего средневекового человечества – единственное в мире. Я, Ванька плешивый ублюдок – против всех. «Впоперёк». Но вот же! Я делал по-своему, и две прекрасные женщины счастливо спят на моих руках. Две сотни весьма неординарных людей пришли ко мне. Для весьма рискованного, тяжёлого дела – строить мой город. Строить – со мной. Похоже, моё «правильно» и в самом деле – «правильно». Раз уж оно настолько эффективно. Раз уж перебивает традиции и инстинкты. Это у меня – «общечеловеческие ценности»? А с учётом Курта – «общемлекопитательные»?

* * *

Разбудил нас посыльный. Я вчера сдуру решил устроить совет сразу после восхода солнца. Мальчишка-посыльный, смущался, но не мог глаз оторвать, углядев сразу две женских головки рядом со мной под одним одеялом. Пришлось шикнуть. И приказать Курту проводить отрока… подальше.

А купаться… голышом на рассвете – здорово! И не только купаться, но и… И – облом.

– Ваня, мы, пожалуй, пойдём. А то вчера… малость горит. С отвычки.

Праздник кончился – пошли трудовые будни. Хотя, конечно, никаких работ, кроме баньки и поварни – Домне обещал же! – в этот день не было – люди как сонные мухи. Но озлобленных, битых – не видно. И не будет. Если не дам бездельничать, если сумею загрузить тяжёлой, нужной, важной работой. Каждого. Ему – по сердцу.

Уже поздним утром собрался совет.

Сперва как всегда: хи-хи, ха-ха. Потом – воспоминания. «А где был я вчера – не найду днём с огнём», «ой и чудны наши хлопци як выпьют». Потом… короткий жёсткий примитивный список ближайших приоритетов: безопасность, питание, жильё.

– Не, погодь. Я ж горшки делаю! Я ж под это дело и ребят своих…

– Я помню, Горшеня, кто ты и чем занимаешься. Сперва – как я сказал. Горшки – позже. Не боись – не забуду.

Если по первым двум пунктам у нас и так что-то делается, только – усилить, увеличить количество бригад, то по жилью…

Альф – грустил и смущался, Прокуй – мрачнел, вскидывался и… осаживался. Фриц исходил слюной. Во все стороны. Ему, масону высокого градуса… Но против очевидного – даже немец не попрёт.

У нас – только летнее жильё. Балаганы и шалаши. Нужно – тёплое, зимнее. А времени уже нет: вот-вот пойдут дожди, начнёт холодать. В конце сентября бывает ниже плюс 10 – людям ночевать под открытым небом… Чтобы я своих красавиц в такую холодрыгу…?!

Нормального жилья, «избы по белому» – не успеть, да и не из чего. Поэтому на место летних времянок нужно спешно городить времянки зимние. Хорошо хоть, обычная средняя температура января здесь – минус 12. Но, блин, абсолютный минимум – 42! Закладываться надо… ну, типа этого.

Специально для знатоков: не надо трогать «малые ледниковые периоды»! До ближайшего – ещё лет двести. Пока – средневековый климатический оптимум. Который МГЭИК – не признаёт. Но жить – можно. Но утепляться – надо.

Вариации «длинного дома» ирокезов с очагами по оси жилища, отпали после озвучивания сорокоградусной температурной возможности.

Для людей решили построить зимницы, какие в здешних местах для лесников-лесорубов ещё веков семь-восемь строить будут.

«Зимница, где после целодневной работы проводят ночи лесники, – большая четырехугольная яма, аршина в полтора либо в два глубины. В нее запущен бревенчатый сруб, а над ней, поверх земли, выведено венцов шесть-семь. Пола нет, одна убитая земля, а потолок накатной, немножко сводом. Окон в зимнице не бывает, да их и незачем: люди там бывают только ночью, дневного света им не надо, а чуть утро забрезжит, они уж в лес лесовать и лесуют, пока не наступят глубокие сумерки. И окно, и дверь, и дымволок (Дымволок, или дымник, – отверстие в потолке или в стене черной избы для выхода дыма) заменяются одним отверстием в зимнице, оно прорублено вровень с землей, в аршин вышины, со створками, над которыми остается оконцо для дымовой тяги. К этому отверстию приставлена лестница, по ней спускаются внутрь. Середи зимницы обыкновенно стоит сбитый из глины кожур (Кожур – печь без трубы, какая обыкновенно бывает в черной, курной избе) либо вырыта тепленка, такая же, как в овинах. Она служит и для сугрева и для просушки одежи. Дым из тепленки, поднимаясь кверху струями, стелется по потолку и выходит в единственное отверстие зимницы. Против этого отверстия внизу приделаны к стене широкие нары. В переднем углу, возле нар, стол для обеда, возле него переметная скамья (Переметная скамья – не прикрепленная к стене, так, что сбоку приставляется к столу во время обеда) и несколько деревянных обрубков. В другом углу очаг с подвешенными над ним котелками для варева…

Непривычный человек недолго пробудет в зимнице, а лесники ею не нахвалятся: привычка великое дело. И живут они в своей мурье месяца по три, по четыре, работая на воле от зари до зари, обедая, когда утро еще не забрезжало, а ужиная поздно вечером, когда, воротясь с работы, уберут лошадей в загоне, построенном из жердей и еловых лап возле зимницы. У людей по деревням и красная никольщина, и веселые святки, и широкая масленица, – в лесах нет праздников, нет разбора дням… Одинаково работают лесники и в будни и в праздник, и… никому из них во всю зиму домой хода нет. И к ним из деревень никто не наезжает».

Описание от Мельника-Печерского довольно точно даёт картинку нашего будущего этой зимой.

Разница… Лошадей у нас нет. Праздники… какие-то будут. Не верю я, что человек может неотрывно, монотонно, единообразно проработать три-четыре месяца каждый день. Хомнутый сапиенс – иначе устроен. Да и производительность труда падает, а травматизм – нарастает.

Из деревень… может, кого и принесёт нелёгкая. После ушкуйников и мещеряков – я от соседей добра не жду.

Кому-то, той же Маре, будут другие работы. А так… лесоповал, домострой. И – уборка снега.

Лепим «мурьи» для всех!

Сформировали бригады, определись с участками работ. Поспорили насчёт места этих «зимниц»: я требовал отнести их на две версты от самого острия Стрелки. Времянки же! Да и другие доводы были. Определились с местами для бани, для поварни, для складов, для производств…

«Нет ничего более постоянного, чем временное» – давняя мудрость. Она подтвердилась и здесь: к весне мы вылезли из «зимниц» в нормальные дома, мы строили город, но ещё лет 10 эти ямы с крышками – постоянно находили ну очень нужное прям сегодня применение. Долгое время там был карантинный лагерь новосёлов. Потом сгнили крыши сделанные из сырого леса. Только тогда их развалили.

Что пригорюнилась, красавица? Ах – «память», людям место показывать… Выставлять для памяти надо красивое. А тамошнюю грязь, убожество… Глаза бы мои не смотрели.

Разобрались с инструментом, с припасами…

Лопаты штыковые! Две вязанки по 20 штук! Так, срочно ручки толковые сделать! О! Топоры! Красота! У меня тут есть малость плотницких да куча боевых топоров, но они легче лесорубных. Топорища – немедленно! А…

– Я велел ребятам точилы собрать. Вон, уже жужжат.

«Семь топоров рядком улежатся, а две прялки – нет» – русская народная мудрость. По теме: гендерные коммуникативные различия. И это – правда: в собранном виде мои точильные станки, сходные с прялкой-самопрялкой, которая появится на Руси через пол-тысячелетия, занимают слишком много места. Поэтому их везли разобранными, а теперь – собрали.

– Точильщик! Умница! У нас весь инструмент… после ежевечерней ручной заточки оселком на грани засыпания… Молодец!

Аким… умный мужик. Сунул в караван не только то, что я сам просил, но и то, что нормальному новосёлу край нужно. Сорок комплектов зимнего обмундирования! Включая рукавицы, шапки, полушубки… даже – лыжи! Кучу моих специфических продуктов: бумагу, пряслени, светильники, мыло, поташ…

– Спиртус твой – три бочки. Скипидара – четыре. Колёсной мази – корчага. Остальное – оставили.

– И правильно – что я тут ею мазать буду? Ладно, Яков. Как дед? Грамотку его прочитал внимательно, мало что на зуб не попробовал. Как он?

Каждое слово из «лаокониста» приходится выдирать клещами. Дед… плох. Хорохорится и егозит, но… Снова гноятся руки, сожжённые «за меня» в Елно. Ракита, оставшаяся за главного лекаря в вотчине, из Рябиновской усадьбы не вылезает.

Марьяна Акимовна… капризничает. Замуж хочет. Яков подробностей не рассказывает, но я же Марьяшу знаю – баба постепенно «с глузду съезжает». От недовольства… вообще всем.

Ольбег… перед отъездом был громкий скандал: его отпускать не хотели. Парнишка наговорил кучу гадостей деду и матери. Одного довёл до сердечного приступа, другую – до истерики. Ракита потом обоих отпаивала. Почему, собственно, и Якова послали – за внуком присмотреть. Вотчина держится на Потане да на Хрысе. «Они, конечно, мужи разумные, но…».

Чтобы гридень отозвался о смерде как о разумном человеке… Видать, все медведи в Угрянских лесах подохли.

Артемий учит уже третий состав бойцов – второй пришёл с караваном. Вырубка леса прекратилась ещё весной, к лету закончилась и раскорчёвка – незачем. Поэтому в караване вся «мазильная команда» с причиндалами. Стройка новых подворий прекратилась – не для кого. Земли больше нет, да и… То, что я ещё прошлой осенью предвидел – вотчина «полна под крышку».

Поэтому у меня на краю поля зрения постоянно маячит смущённо-испуганный Альф. И его команда.

Кирпичи делать стало не для чего. Поэтому Христодул с подручными шастает по полчищу.

Прокуй разругался с Акимом. Что не удивительно – с кем, кроме меня, он не разругался! Разобрал всё своё, упаковал, подвывая и царапаясь, занял целый дощаник и капал на мозги Якову и всем остальным – всю дорогу. Команда его здесь, в Рябиновке кузнецом остался один из его подмастерьев.

В общем – всё путём: вотчина постепенно возвращается к нормальному свято-русскому уровню. Поташное производство остановили – сковородки для выпаривания, прочие приспособы – выломали, мне привезли. Мельница с соломотрясом и шасталкой – на ходу, Горнист собирался быстренько всех обслужить. В смысле – обмолотить и смолоть нынешний урожай. Очень просился ко мне. На него шикнули, дали трёх парней в ученики. С условием: «выучишь – отпустим». А вот лесопилку остановили. Циркулярку сняли и караваном мне привезли.

Факеншит! Единственная на весь мир циркулярная пила лежит у меня где-то… где-то здесь – точно неизвестно.

Пряхи – прут, ткачи – ткут, скоты – растут. Этих – не прислали. Дословно: «нехрен ему, плешивому, худобу голодом морить да холодом морозить». Как я понял – мои поросятки и Акиму понравились. Пригляделся и умилился.

Урожай будет не худой. Но семян Аким не прислал. Обещал зимой обоз погнать. Ежели…

Тут Яков промолчал, но я и сам понял: ежели в этой глупой затее Ваньки-ублюдка хоть какой смысл сыщется. Для чего, опять же, Яков и пришёл посмотреть.

Аким, явно, сомневается в моей успешности. «Нет пророка в своём отечестве».

При всём множестве примеров моей удачливости – деда гложут смутные сомнения. Он-то знает – каково это. Он сам свою вотчину поднимал с пустого места, и всё прекрасно понимает. И труды, и риски. А уж ставить городок в чужой стороне, посреди поганых и нерусских, под какими-то не нашими, не смоленскими, князьями… Или – вообще без князей… Да не бывает так!

Пришлось показать Якову «Указ о основании…». С княжеской печатью. И «Меморандум» – с эмировой.

Сомнения его, вишь ты…! Но сделанного – не исправить: дед не прислал мне моей казны. Хотя я и просил прямо.

Это… «пол-пи». Северный лис полномасштабный. От носа до кончика хвоста…

Аким забрался в подземелья Пердуновской усадьбы, оценил… размеры и стоимость. Содрогнулся и… не рискнул. И не то что бы там так уж много, но для него в одном месте, на своей земле такое увидеть… было потрясением. Не то, чтобы он захотел себе прибрать – избави боже! Но гнать такую кучу серебрушек на какую-то Стрелку, за тридевять земель, незнаемыми путями, без надлежащей охраны… А ежели вдруг что – с кого спрос будет?

Без серебра… плохо. Очень. И исправить ситуацию…

Чтобы было понятно: от устья Оки до устья Угры – 1112 км. От устья Угры до устья Невестинки – 327. А там уж и до Пердуновки рукой подать. Туда-обратно – без малого три тысячи вёрст. Ока, по большей своей части, не дебри лесные. Но и в населённых местностях сбегать и вернуться… три месяца отдай. А там – ледостав. И ещё месяц – долой.

Моё-то письмо Акиму шло княжеской гоньбой Боголюбского. Княжьи гонцы, пока погода не мешает, идут вдвое-вчетверо быстрее, чем караваны. Иначе бы – новосёлы мои уже в дожди пришли, были бы больные во множестве.

Серебра нет, получить его… если повезёт – через полгода. Иметь кучу необходимых денег и не иметь возможности ими воспользоваться! Хоть на стену лезь! Можно вешаться…

Но я подобное уже проходил. Когда поднимал вотчину и лязгал зубами, вспоминая о своём «золоте княжны персиянской». Оно – есть, но… как локоть – не укусишь.

Получается, что хабар, взятый на битых ушкуйниках – дар божий. Рояль. Хотя, конечно, отказ Акима прислать мне мои денюжки… анти-рояль. Вот так и живу: «Не стреляйте в роялиста – он роялит как умеет».

В целом… Могло быть и хуже. Вотчина живёт. Без меня. Не то, чтобы меня щемит… Но… Но рост почти остановился. Запашка ещё увеличивается – по росчистям, новосёлы приходят – подселяют в освобождающиеся дворы, женятся. Новых изб не ставят. Инновушки мои, особенно не связанные с традиционным сельскохозяйственным циклом или обычными ремёслами – останавливаются. Вон, горшки пекут – Горшеня подмастерьев оставил, а приспособу для прясленей – мне отправили. У них, де, запас есть. А дальше пойти? Есть же и неосвоенные рынки… Нет, Аким – не бизнесмен. Ну и ладно – здесь сделаем.

Что радует, так это отсутствие «резких движений» со стороны властей. И княжеских, и церковных. Может, поэтому Аким и не «буруздит» сильно? Из вотчины «носа не кажет»? Мне отсюда не понять, а Яков только хмыкает. От такого… «плотного присмотра» есть и польза – тихо стало, шиши разбежались. Вотчина-то, по сути, временно осталась без бойцов: почти весь состав вооружённых сил и лесная команда Могуты – ушли в караване.