Текст книги "Пристрелочник (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Глава 362

Моя лодейка стояла выше всех по Оке. Когда мы начали – передовой ботник противника уже дошёл до уровня самой дальней моей лодии. Так что наш удар был не столько встречным, сколько фланговым.

Ока сразу выше Гребнёвских песков – больше километра шириной. Но противник двигался по стрежню – ближе к нашему, к горному берегу.

Всё едино – метров 200 пришлось просто грести. За это время нас заметили, завопили, показывая на нас пальцами, начали перестраиваться. Ботники и другие свободные лодки пошли к нам навстречу, на «буксирах» приналегли на весла.

Тут я скомандовал:

– Вёсла – сушить. Стрелкам – по выбору. Бой.

Я уже объяснял: у моих луков 100–120 метров – зона уверенного поражения. У лесных луков – 30–50, навесом. О чём тут говорить?

А, да, ещё. Попадание в любого гребца в этих душегубках приводит к переворачиванию долблёнки. Человек в момент ранения – судорожно дёргается. Падает на борт или за борт, лодка теряет баланс. Стрельнул – бздынь. Вражий кораблик показал дно.

Вот там, где реально плоскодонки, где дно плоское, сама – широкая…

Ботники мы довольно быстро… оверкильнули. И плоскодонок оказалось четыре. Потому что остальные попарно тянут дощаники.

Тут пришлось напрячься: важно не подпускать их на дистанцию их уверенного выстрела. Снова: у меня лодочка – штатная «рязаночка». В пустой «рязаночке» при 12 гребцах и рулевом – вполне можно поставить ещё столько же стрелков. Как они при этом стрелять будут, тетиву натягивать – другой вопрос. У них стрелков – 7–8. Против моих 5. При отсутствии у противника внятных средств бронирования и защиты…

Это ж самостийники! Для них же старославянские щиты в 8-12 см толщиной – дьявольщина! Или кто там у них за «плохое» отвечает. Братья-мордвины такого не носят и нам не надь…

Короткая дуэль. В которой они недостреливают, а мы выбиваем их лучников. Их лодия спешно разворачивается и пытается уйти вниз по реке. Где через полста метров попадает под удар стрелков следующей лодки моего отряда. Но уже без собственных средств противодействия. И плывёт дальше уже – «без руля и без ветрил». И – без действующих вёсел.

А мы – гребём. К «буксирам» первого дощаника. На одном, самом умном – сбрасывают канат и пытаются уйти. И – уходят. От меня. Попадая под стрелы соседней лодки.

Там Любим командует. Для него всякий шевелящийся враг – удивление. Ошибочное явление природы, которое необходимо тщательно исправить.

«После нас хоть потоп» – пусть такими афоризмами всякие Помпадурши разбрасываются. У серьёзного стрелка не так мокро: «после меня – только мёртвые».

Дальше Салман командует. Тоже… фактор. Молодёжь уже в курсе. Что он – «чёрт магометанский». И о делах наших с ушкуйниками – наслышаны. «Чёрный ужас» рвётся в прямой бой. Но я ему мозги промыл нехило. А стреляет он хорошо. Ребятам при нём ошибаться… стрёмно.

Последней лодкой Чарджи руководит. Мастерски. Ему, пожалуй, тяжелее всех: река широкая, беглецы пытаются прорваться по краям. Там и грести много приходится – гоняться за выжившими и удирающими.

Сильно близко к нашему берегу – мятежники не подходят: там Ивашка с ополченцами по пляжу разгуливает. Там одиноко стоит чуть ссутулившийся Яков. Скучает. Со своим «молниеносным» полуторником на плече. Надо быть полным идиотом, чтобы подойти к нему на дистанцию удара: я видел как он бьёт, шансов выжить – нет.

Ещё куча народа на берегу обретается. Что все мужики похватали всякое острое и тяжелое и пошли воевать – само собой. Иначе – не мужик. Но там и Домна в ватничке, с секачом, которым она мясо рубит… Ей что лосятина, что муромятина – покрошит.

Там и Могутка со своим выводком. У них-то луки слабые. Но навесом запулить для испуга смогут. А тут и Чарджи подгребёт.

Тем временем, левый «буксир» первого дощаника принял влево. Ещё влево. Ещё… И «выбросился» на мель. Мы дали по ним залп, экипаж выскочил с лодочки и кинулся в хмыжник, растущий пятнами по этим Гребнёвским пескам. Следом, содрогаясь и скрипя, на ту же мель влез и замер, накренившись, дощаник. Этим и навесного залпа не потребовалось: толпа народа, включая, судя по одежде, женщин и коров (коров – судя по количеству ног) кинулась по мелководью к ближайшей дюне.

Во! А интересные там беленькие ляжечки мелькают… тёлочкинские…

Ванька! Не сейчас!

Мы двинулись вверх, навстречу «буксирам» второго дощаника. Там и так всё прекрасно поняли: быстренько начали выгребать к твёрдому. И убегать туда же.

Третья группа попыталась проявить героизм. Закончившийся, после удачного залпа моих стрелков, переворотом их лодки. А я и не знал, что бывают такие большие душегубки. Нельзя так корабли строить. Это «Фраму» было полезно, чтобы вылезать на лёд при сдавливании. Но здесь-то – не Севморпуть.

Вот и последние «припарковались».

– Сигнальщик. Запрашиваю потери.

Как здорово! Как, всё-таки, хорошо работать по продуманному, подготовленному, обеспеченному. Когда не приходится судорожно, в последний момент, выдумывать, изобретать, лепить и прилаживать. Пришпандоривать слюнями, жвачкой, «честным словом». Дёргаться и переживать от неопределённости. Есть задача – есть соответствующий инструмент. Блеск! Комфорт души и мозга!

В моих лодках есть по сигнальщику. Сейчас они машут флажками.

– Второй – потерь нет. Третий – потерь нет. Четвёртый – потерь нет. Четвёртый ведёт преследование.

Восхитительно! Чудесно! У нас – потерь нет! Преследование не предусматривалось планом. Но Чарджи виднее.

– Четвёртому – преследовать. Третьему – подойти к нижнему краю острова. Под стрелы не лезть. Второй – присмотреть дощаники. Я – на верхний край. На берег: Могутке перебраться за протоку. Ивашке: работников на воду, снять дощаники.

Ага, вон Могута со своими лесовиками на трёх ботниках наяривает. Правильно идёт: к моему верхнему концу. Сейчас он вылезет на материковый левый берег Оки и присмотрит. Протока между островом и берегом неширокая – нам туда не влезть, стрелами будет простреливаться. Чудаки могут вплавь перебираться. Вот лесовики их из-за кустиков и… переубедят.

А вот и наша родная «штопанная» многострадальная «рязаночка» пошла: пока суд да дело – мужички вражеские плавсредства с мели снимут, к нашей пристани оттащат. А кто будет возражать – шкурку продырявим.

Мы занимаем позицию у верхнего края этого длинного, вытянутого, по большей части – голого песчаного острова. Течение медленно сносит всё ближе. Вдруг между холмиками песка поднимается странная косматая фигура в звериных шкурах. Широко, размашисто креститься. Раз за разом, раз за разом… Оглядывается куда-то себе за спину и, вопя, кидается к нам. У уреза воды падает, путаясь в каких-то обмотках. А сзади из-за куч песка вскакивают во весь рост две фигуры с короткими копьями, размахиваются и… и падают обратно.

Дистанция устойчивого поражения. Стрелы были наложены. А реакция у нас с Суханом… хорошая.

Снова – стрелы к бою. Подходим к лежащему, елозящему, плачущему, мокрому, грязному, вонючему… телу. Втягиваем в лодку, быстренько отходим на исходную позицию.

Мужчина лет 40–45. Судя по стрижке – из духовных. Я уже говорил: простолюдины стригутся под горшок. «Долгогривый» – из духовенства. Здесь «грива» – серым пухом клочковатой каймы на здоровенном лысом черепе. Пара гребцов довольно быстро и ловко снимают с дяди его завшивевшее барахло. Впрочем, и снимать особенно нечего: старая рыжая дырявая лосиная шкура, подпоясанная лыком. Всё. Виноват – ещё пеньковая верёвочная петля на шее.

Голый, босой мужчина трясся, неразборчиво мыча и плача. Тело – недавно сильно похудевшое – кожа висит. И – битое. Как-то… нерегулярно.

Я теперь хорошо разбираюсь в следах телесных наказаний. Кнут, плеть, розги дают разные, но – повторяющиеся следы. Просто кулачный мордобой – ряд синяков и ссадин, довольно легко идентифицируемого вида. А тут…

– Ты кто?

– З-з-з…

«Дело было вечером

Делать было нечего».

В смысле: диспозиция исполнена. Теперь надо дождаться гридней Живчика. Своих людей в ближний бой я посылать не хочу. Пауза.

Работники стаскивают одну за другой посудинки мятежников с мели и пускают их по Оке. Там молодёжь подбирает. Как раньше – перевернувшиеся. Стрелки изредка постреливают в сторону берега. Чтобы бывшие пассажиры – не мешали сбору трофеев.

Единственный путь для прорыва «островитян» – через протоку. Но быстро у них не получится – Могутка им накидает. И мы влезем. Так что – ждём. Или Живчик придёт, или у этих нервы не выдержат.

Дяде вкатили стопку спирта из медицинской сумки. Прогресс же! У меня теперь медсумка есть!

Он продышался, сполз на дно лодки, и, продолжая подвывать и расчёсывать струпья в разных местах битого голого тела, скорчившись, не глядя на нас, страдальчески кривя губы, рассказал свою историю.

Отец Аггей, дьякон. Служил в церкви в селеньице на Муромщине. Небольшое, дворов 30 село. Половина – славянская, половина – муромская. Жили по-всякому, но без злобы. В церковь ходили все и своей волей. Примерно в те дни, когда мы праздновали Бряхимовскую победу, в село на рассвете ворвался отряд «друзей эмира».

Обычно адепты язычников сразу убивали попов. Более или менее изощрённо. Именно этого и ожидал себе Аггей. Но предводители, из числа «истинных конюхов солнечного коня» решили иначе.

Сначала перед дьяконом были изнасилованы и убиты члены его семьи. Включая семилетнего сына. Потом из их вспоротых животов был извлечён тёплый ещё кал и им вымазаны иконы. Книги – сожжены, церковные покровы – разодраны, священные сосуды – наполнены кровью убиенных, которую пили пришедшие и жители из местных, примкнувшие к «друзьям эмира».

– Мы жили рядом, всегда доверяли и помогали друг другу. А потом они пришли за нашим имуществом и нашими жизнями. Они говорили: теперь наша власть, а вы неверные…. И это сделали люди, которых мы знали… Как же так? Как же…

Аггея – трясло. Иногда судорога сводила ему горло, он дёргал челюстью в разные стороны, не мог говорить, просто мотал головой.

Чему ты удивляешься, дьякон? Люди… они такие… человеки. Похожие слова говорила девушка-езидка из разгромленного Синджара. До этого – евреи в Литве, Польше, Украине… До того – тысячи и тысячи раз в разных местах. Где проповедники… чего-нибудь – сумели убедить часть паствы в том, что только они «люди». А остальные… «мы – будемо панувати, вы – будете працуваты».

«Путь из дома до смерти (в Бабий Яр в Киеве – авт.) многие евреи шли буднично и спокойно. Они не ждали в конце расстрела, они были среди своих… Вдоль дороги стояли свои же, украинские сограждане, только одетые в полицейскую оккупационную форму. Людям не верилось, что вчерашние соседи по дому и улице теперь сопровождают их на пути к смерти. Это не укладывалось в премудрую еврейскую голову».

Здесь – «не укладывалось в голову православную».

В теории подобные, изложенному Аггеем, эпизоды называются «языческая реакция». А по жизни… Если удаётся найти трещину, разделить общность – туда обязательно кто-нибудь всунется. Это ж так выгодно! «И восстал брат на брата». Тогда всё душевное дерьмо, свойственное хомнутым сапиенсам, лезет наружу. Так удобно увидеть в своём соседе – «чужого». И – «придти за его имуществом».

Наконец, оставшихся в живых православных загнали «в дом ихнего распятого бога» и запалили. Точнее, поскольку православными в селении были все, а воспроизвести песнопение в честь уборки навоза «солнечного коня» – не смог никто, то в костёр загнали просто выглядящих таковыми. Если учесть, что смешение муромы и славян происходило уже три столетия, что до этого были балты, что славяне – разные…

Короче: на усмотрение «истинных конюхов». Какой-то вариант первичной фильтрации советских пленных подразделениями вермахта:

– Чернявенький? Юде. Расстрелять.

Только наоборот. В смысле окраса.

Естественно, местных расспрашивали насчёт «тайных славян». Некоторые довольно старательно закладывали друг друга. В надежде на оставшееся после покойников имущество. «Конюхи» – уйдут, а пажити и нивы – останутся.

Аггея поэтому и оставили в живых: как священник он знал всех в округе и мог профессионально оценить уровень «личной христианизации».

Дьякон отвечать на вопросы отказался. Он в душе уже отпел сам себя, приготовился к лютой смерти под пытками. Но его просто оттрахали перед недавней паствой. На площади перед догорающей церковкой. Для унижения «ихнего сдохшего бога».

Процедуру повторяли весь день и всю ночь. В акции приняла активное участие часть его прихожан. В бесконечно потоке унижений, оскорблений, побоев, боли Аггей терял сознание. Его отливали водой и продолжали уже просто мучить. Как «живой символ враждебного режима», над которым «всякий истинно конско-верующий» должен «восторжествовать по-жеребячьи».

«Унижение символа» – довольно типовая ситуация и в 21 веке. Сжигание флагов, сокрушение памятников, оплёвывание дерьмом… Из особенного – колокол.

Церковный колокол небольшого размера, упавший со сгоревшей колокольни, приглянулся предводителям. Они публично выдрали из него язык. А само изделие надели на голову Аггея.

Рановато: манеру уничтожать заключённых «шляпами железными» относят к маме Ивана Грозного Елене Глинской, которая за полгода таким инструментом насмерть ухайдокала 47-летнего брата покойного мужа – Андрея Старицкого. Чтобы не мешал молодой вдове находить утешение в объятиях женатого фаворита. Ну и, заодно, самовластно управлять Русским царством. Например: чеканить первую московскую монетку.

Колокол привязали к верёвочному ошейнику, и заставили Аггея таскать на голове шапкой. Периодически сбивали с ног ничего не видящего человека. И снова насиловали, колотя при этом палкой по «шляпе».

Снова ничего нового – напоминает эпизод из Бабеля:

«Акинфиев завернул тогда рубаху. Дьякон стал перед ним на колени и сделал спринцевание. Потом вытер спринцовку тряпкой и посмотрел на свет. Акинфиев подтянул штаны; улучив минуту, он зашел дьякону за спину и снова выстрелил у него над самым ухом.

– Наше вам, Ваня, – сказал он, застегиваясь».

Разве что – револьвера нет. И – спринцовки.

Аггей не мог точно сказать – сколько времени он пробыл в таком «колокольном» состоянии. Сначала его спрашивали о каких-то кладах, которые, почему-то, должны быть зарыты церковниками. О «тайных христианах», которые, с чего-то, должны были существовать среди людей, живущих в православном княжестве. О секретных планах князя Юрия и Ионы Муромского. Как будто они с сельским дьяконом совет держали.

Он молчал, и его мордовали.

Его бы замордовали до смерти, но среди других пленных, из числа бывших его прихожан, нашлись добрые души, которые промывали и перевязывали раны, подкармливали и поддерживали. Все они были вскоре убиты.

Наконец, «конюхи солнечного коня» вдруг засуетились и потащили его куда-то. Хотели прирезать, но нести колокол никто не захотел. Был пеший марш, в котором Аггей сбил в кровь ноги.

– Одной святой молитвой спасался. Молился и шёл, молился и шёл. Об одном просил: чтобы не упасть. Ибо – не встану.

Потом – плаванье по реке, бегство со всеми с плота. Оставлять его в живых никто не собирался. Но мучители отвлеклись на действия моих людей, стаскивающих дощаники с мелей. Аггей ухитрился стащить у одного из раненных мятежников нож, освободиться от «шляпы» и сбежать. С острова – не убежишь, закопался в песок, ожидая погони и смерти. Увидел нас и выскочил.

Если сильно конспективно – вот так.

Смотреть – не может. Глаза привыкли к полутьме, даже неяркий свет – болезнен, постоянно слезятся глаза. Правое ухо не слышит – с этой стороны чаще били палкой по колоколу. Ноги… язвище. Да и сам весь… непрезентабелен.

– Убей меня, Воевода.

Здрас-с-сте!

– А зачем тогда муки принимал? Мог же этих… «конюхов» раздразнить – они бы сразу убили. Без всех твоих мучений.

– Нет. Нельзя. Они бы там и бросили. Диким зверям на съедение. А ты меня похоронишь правильно. С отпеванием. Может, и сорокауст закажешь. На помин души. А жить я не хочу и не могу. Били они меня сильно. Отбили всё.

Нет, не всё. Лужи под тобой нет – почки функционируют. Зубов… кашку можно.

– Мне поп нужен. Пойдёшь?

– Нет. Сил моих нет. Помереть хочу.

– Не гневи господа. «Пока живу – надеюсь» – слышал? Про покровителя своего, пророка Аггея забыл? «И было слово Господне через Аггея пророка: обратите сердце ваше на пути ваши. Взойдите на гору и носите дерева, и стройте храм… Вы сеете много, а собираете мало; едите, но не в сытость; пьете, но не напиваетесь; одеваетесь, а не согреваетесь; зарабатывающий плату зарабатывает для дырявого кошелька. Ожидаете многого, а выходит мало; и что принесете домой, то Я развею. – За что? говорит Господь Саваоф: за Мой дом, который в запустении, тогда как вы бежите, каждый к своему дому».

Я хотел повернуть ему голову, потянулся к его лицу… Но воздержался: неровная, серыми редкими клочками торчащая борода, на опухшем лице, выглядела… нехорошо.

– Обернись. Вон – гора. На ней – дом мой. Город, рекомый Всеволожском. «Взойдите на гору и носите дерева, и стройте храм». И храм там будет. Но кто укрепит души ослабевшие, кто насытит страждущих – словом добрым? И кому, как не тебе, претерпевшему муки от «конюхов солнечного коня», подобных которым есть немало в здешних землях, возвысить голос? За мой дом, за место, которое пока ещё – в запустении? «Тогда как вы бежите, каждый к своему дому».

Он ошалело смотрел на меня, нервно сглатывал, пытался понять.

Тяжело? – Понимаю. Здесь Дятловы горы, какое-то мелкое селение, пограничная крепостица. Отнюдь не Иерусалим, не Второй храм, о котором говорил иудеям пророк Аггей.

Но я нахожу ассоциации. И заставляю их работать. Ассоциациями – душу, душой – тело.

– Я не бегу к своему дому. У меня его нет. Сожгли. И никого моих – нет. У-убили… Я прошу смерти. Мне… я больше не могу.

– А я говорю: ты бежишь! Ты бежишь к престолу царя небесного. В сияющие чертоги святых мучеников. Но кто будет строить дом здесь? Кто взойдёт на гору и будет носить дерева? Или поможет труднику, несущему тяготы – добрым словом? Всё ли возможное ты сделал? Ответь не мне – себе самому. Обрати сердце твоё на пути твои.

Мне крайне нужен легитимный поп во Всеволжске. Нужно каноническое отпевание. Много раз. Скоро, как я чувствую – потребуется венчание. Безусловно – молебны и освящение. По каждому строению. Водосвятие – в дни престольных праздников, еженедельно в четверг вечером, «а также вообще во всякое время в храмах, домах, на полях и на всяком месте, по желанию священнослужителей и верующих».

Большинство моих людей – более-менее православные верующие люди. Что я сам по этому поводу думаю… моё дело. Их вера – часть их свойств. Не использовать что-то имеющееся – потеря. Ослабление моей силы. Нам всем грядут… тяжёлые времена. Без «политрука», без утешителя и исповедника… Я буду иметь дополнительную кучу межличностных, внутри-коллективных конфликтов. Которые снизят управляемость и производительность. Нужен профессионально подготовленный «слушатель» и «говорун». Ко всем моим технологиям, знаниям, ресурсам – нужен энтузиазм. Состояние возбуждённых душ. Для этого необходим «возбудитель». Не «конский» – душевный.

Если бы я вляпался в умму – требовался бы мулла, среди иудеев – искал бы раввина, среди большевиков – комиссара. А здесь – нужен поп.

Вот этот, если не свихнётся, подходит: его история будет, пусть подсознательно, эталоном для сравнения: «Мне – плохо. Но вот – бывает хуже». Примером твёрдости: «Мне – плохо. Но вот же – он же выдержал». Стимулом для интенсификации общего труда и стопором для дезертирства: «Мне – плохо. Но если не работать, если уйти – тут вокруг такие… „конюхи“. И они сделают со мной вот так же».

Его присутствие может быть полезным. Если он будет вести себя «правильно». Другого попа у меня нет и призвать кого-нибудь со стороны – я не могу. Здесь Черниговская епархия, попов по приходам ставит епископ. Конкретно – Антоний Черниговсикий. Который обманул Черниговских бояр после смерти Свояка, который призывал Гамзилу в город, приманивая возможностью ограбления вдовы. С таким архипастырем… Да и далеко он.

Аггей – местный. Уже сертифицированный. В смысле – рукоположенный. Его приход, его церковь – погибли. Пусть до весны поработает «комиссаром» у меня. Нарушение епархиальной дисциплины – небольшое. Да и прямое подчинение – Ионе Муромскому. Может, и замнём как-то.

А сдвинется, свихнётся, будет «неправильно себя вести» – можно спокойно и вышибить. Не поставленный, какой-то «левый», приблудный, не от епископа.

– Господине, муромские идут.

– Где?!

– Сигнальщики на горах сигналят.

Парнишка, почти ребёнок, внимательно вглядывается в «Гребешок». Я там ничего не вижу, а он знает – куда смотреть. И умеет видеть.

– Шесть лодей. Идут шибко. На передней – княжий стяг. Сотни полторы народу.

– Хорошо. Ждём.

Через час на реке появились княжие ладьи. На передней, на самом носу, во весь рост, широко расставив ноги, стоял князь Живчик.

Смелый мужик. Когда 12 гребцов делают веслами сихронный рывок… улететь за борт в полном доспехе… Я так стоять не рискую. Но у него – большая практика. С детства.

– Где?!

Ладья с князем подошла к лодочке с воеводой. Вновь прибывшая «благородина» вот так сразу и понесла. Не по вежеству…

– По здорову ли сбегалось, княже?

Живчик весь в нетерпении, в досаде, в ожидании. А тут ему… кусочек святорусского этикета. Сейчас ещё спрошу: здоров ли твой скот? И – подошли ли его жене мои подарки? Про все три платья, про каждое – отдельно спрошу.

Чисто для знатоков: лодками, как и конями – «ходят» или «бегают». А «плавает» – дерьмо в проруби.

Живчик открыл, было, рот. Поглядел на мою радостно улыбающуюся физиономию. Вспомнил что-то. Уж не прозвища ли мои? Типа: «Княжья Смерть»? Закрыл рот, вдохнул-выдохнул… И заговорил спокойнее, без наезда:

– Спаси тебя бог, воевода. Дошли хорошо. А ты – поздорову ли?

И, не вытерпев более «вежества по обычаю» завопил:

– И где эти гады-крамольники?! Упустил поганых проклятых?! Где они, где дрова их?!

Я разулыбался ещё шире. Сейчас ещё про погоды спрошу, про виды на урожай, на удой и окот, про первопрестольные и постные дни… Потом почувствовал, что у князя может и «резьбу сорвать».

– Поганые – на островке сидят, твоего княжеского суда дожидаются. А «дрова» – вон, под горой на песочке лежат, моими людьми прибранные.

Юрий покрутил головой, выглядывая уже оттянутые к моему берегу дощаники и лодки мятежников, ещё раз внимательно осмотрел мой экипаж:

– Я гляжу – у тебя и раненых нет. Боя не было? Перехитрил как?

– Нет, княже. Мы их стрелами побили.

Юрий пренебрежительно поморщился.

– Вона чего… Трусоваты у тебя люди. Да и то сказать – сопляков собрал. Молоко ещё на губах не обсохло. Ладно, командуй на берег.

Эк ты… Моих людей поносить нельзя. Этого я не спущу. Но – без мордобоя.

– Тю. А честь? А слава? У тебя-то мужи взрослые, брадатые. Что ж, они так и уступят? Моим… мальчишкам-молокососам? Мне-то прозвище новое, вроде «Иван-Поганобоец» – не повредит. А вот ты… Отдашь ли славу мне? И моим соплякам?

Живчик снова поморщился, как от кислятины. Подумал и махнул остальным своим ладьям:

– Мы – с отсюда пойдём. А ты там, с низу встань. Чтоб не убёг никто. Давай-давай.

– Слушаю и повинуюсь, светлый князь Муромский.

Я несколько вычурно поклонился, и мы быстренько слиняли.

* * *

Для всякого исконно-посконного русского князя, как и для всех бояр и гридней, лучный бой – занятие для детей, трусов и поганых. До такой степени, что во многих местах, и в самой Руси, и в обрусевших тюркских племенах, стрелков называют «молодшими». «Детка-малолетка». Все уверены, что взрослый серьёзный человек в бою стрелять из лука – побрезгует. «Славное дело» – рубить ворога мечом. На худой конец – топором ударить или копьём ткнуть.

Ростик, с его сотней смоленских стрелков, проявил немало смелости, создав такое подразделение. Это – не по-русски. Неприлично, не кошерно.

Но именно так – разделив пехоту по родам войск, отделив стрелков от копейщиков – бил саксов под Гастингсом Вильгельм Завоеватель. Народное ополчение у тех же саксов строилось «по родам и племенам», как греки под Троей, а не по особенностям бойцов, как требует военная необходимость. Так же – выделив стрелков в отдельный отряд – будет строить свои полки Александр Невский в Ледовом побоище.

* * *

Да мне плевать – по-каковски: по-русски, по-нормандски, по-татарски… Враги дохнут, а мои нет? – Значит, «правильно».

Вот и сейчас муромская дружина лезет на берег, в дюны, в кусты. Там будет ближний бой, сеча. А мои ребятки посидят в лодках, со стороны посмотрят. Цель – уничтожение дурней – будет достигнута. А потерь – не будет. У меня. У Живчика… – это его люди, его честь. Его представление о «правильно».

Конец шестьдесят шестой части