Текст книги "Пристрелочник (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

– Твоих отпустим, когда мои придут на берег. Это последнее слово. Хау.

647 самое последнее китайское предупреждение. Китайцы – вполне приличные люди. Просто чуть другая культура. Это надо знать. А здесь… Здесь прогресс – я. Потому что попандопуло. Я не напрашивался – так получилось.

«Государство – это я». Куда тому Лую до меня?! Франция? – Экая мелочёвка! Человечество – это я. И культура здесь будет моя. На основе дворовой этики позднесоветского периода с примесью разрухи эпохи демократии. Не путайте дворовую этику с дворцовым этикетом. Отнюдь-с.

Ну почему я не эстет? Или – ренесансист? Не визажист, не меломан, не соплежуй… Не повезло здешнему человечеству.

– Ты меня слышал. У меня не два языка. Сейчас ты увидишь, как твои люди умрут.

Вытаскиваю нож, прижимаю пленного к борту лодки, так, чтобы голова была снаружи. Как бы не перевернуться… Приставляю под его бороду нож. Молчат. Ждут.

Пауза тянется. Чем-то им этот «посол» насолил? Можно резать?

Вдруг какой-то бурный монолог на берегу. Возбуждённо-агрессивный. В адрес этого «она».

– Эй, погоди!

Там идёт бурный междусобойчик. Даже друг друга в грудь начали толкать.

– Эй, мы согласны. Иди ближе – там глубоко, утонут.

Тут он прав. Приходится подгребать к берегу. Шагов 20 – достаточно. Часть аборигенов, стараясь не привлекать к себе внимания, разбегаются по балаганам. И так же скромно возвращаются. Стараясь не показывать луки с уже натянутыми тетивами и наложенными стрелами.

– Они промеж себя говорят: отпустят – пустить стрелы.

Спасибо, Сухан. Хорошо, что ты хорошо слышишь. А то я сомневался – спишут они тех четверых, которые остались на Стрелке, о которых они думают, что живые? – Списали. Ясно же, что даже если нас перебьют, то пленных на Стрелке успеют убить. Или – это только мне ясно?

– Шеломы вздеть. Полон по моей команде – за борт.

Ещё препираемся минут 10. Скверно. На такой дистанции десяток даже лесных луков, даже против моих окольчуженных…

Чудаки тянут время, без смысла, без цели, просто играя на нервах, просто надеясь, что мне надоест, что я им поверю, что выпущу своих пленников первым, что подойду ещё ближе, что… что я лох.

Милок, что ж ты царем небесным клянёшься? Ты ещё мамой поклянись! Бедная женщина – и как она такую дурость на свет-то выпустила?

 
«Меня мамка родила
Родила да плюнула
Покрутила, повертела
И обратно сунула».
Как раз тот самый случай.
 

Наконец, они отпускают моих рыбаков. Те связанные, хромая, идут в воду.

Два новосёла средних лет. Бестолковые, скандальные, ленивые мужички из «войском брошенных». Им было указано другое место для рыбалки – сюда впёрлись самовольно. Поленились, пожадничали – рассчитывали взять на нетронутом озере больше рыбы при минимуме труда. И вот из-за этого… двуногого барахла я убил сегодняшний день. На который мог бы приблизить «всеобщую белоизбизацию Руси». Цена дню – сотни несправедливо умерших детей.

«Несправедливо» – потому что я хренью занимаюсь. Вправляю мозги туземцам. Путём их вышибания.

Вываливаем за борт своих пленников. Они ныркают с головой, но выскакивают и, отфыркиваясь, отталкиваясь ногами от дна, направляются к берегу. Ага, уже стоят на дне. Вот и нам на эти пару-тройку метров надо подойти…

– Лё!

Я успеваю выдернуть из-под ног щит. И сразу – дробь стрел. Две из пяти пробивают щит. Одна – рвёт кафтан. И всё: подкладочка у меня… крепкая. Да и щит… два мордовских стопочкой. После Бряхимовского боя этого добра столько по кустам валяться осталось. Ну, и конечно, стрелы у мещеряков лёгкие – птицу бить, мелкого зверя. Не боевые.

– Тёб!

Во, блин! Они ещё хотят! Этак они нас… Уже – нет.

По бережку, по колышущейся шеренге мещеры прокатывается волна. Волна криков боли, волна стуков стрел. Пердуновской хоругви надоело ждать на исходной позиции, она вступила в бой. Я уже с полчаса видел условленную белую тряпку над опушкой леса выше лагеря противника.

Дальше… второй залп. По оглянувшимся посмотреть.

 
«Я оглянулся посмотреть
Не оглянулась ли она,
Чтоб посмотреть
Не оглянулся ли я».
 

Увы, мещеряки мещеряковатые, тут вам – не девочка. И – не виденье. Тут – пердострелки. В смысле – лучники из Пердуновки. Во всей своей красе. С Любимом во главе. Который бесконечно доброжелательно и совершенно безостановочно командует третий залп. По шевелящемуся.

А вот и Чарджи рявкнул: дорезание.

Бой закончен – считаем бабки. В смысле – дядьки.

Потери… Оба наших рыбачка. Забавно: нашлась пара… мещерских чудаков, которые посчитали достойным вогнать свои стрелы в прикрытые одними рваными рубахами спины гражданских. Безоружных, со связанными за спиной руками. Пробито колено у напарника Салмана. Паренёк некорректно закрылся щитом.

Чарджи – укоризна. Недоучил.

У противника – все покойники. Виноват: кроме бывших пленных – в воду успели нырнуть.

– За раз всё не свезём. Рыба вон, коптится. Там ещё и мяса немало есть. Эти оленей набили.

– А зачем нам всё забирать? Оставим как есть. Пришлём мужиков – пусть и дальше рыбу ловят.

– Дык… Эти ж… у их же ж мстя… Как бы беды…

– Тут, Ивашко, не убережёшься. Тут их всех резать надо. Сбрить племя начисто.

Мозгами – подумал, словами – сказал. А вот делами сделать… Лезть в леса без карт, без проводников, без понимания конкретики ситуации… лесоповал, рыба… Людей у меня нет.

– Не ко времени. А попробуем-ка мы намекнуть. Как-нибудь… сувенирно.

Чарджи выбрал двух молодых парней из гридней. Ребята настоящего боевого опыта ещё не имеют, вкуса вражьей крови не пробовали. Велел им отрезать головы. Живому «послу» и доживающему «ону».

* * *

Иоганн Корб пишет о стрелецких казнях после бунта 1698 года:

«Бояре и вельможи, находившиеся в Совете, на котором решена борьба с мятежниками, сегодня приглашены были составить новое судилище: пред каждым из них поставили по одному преступнику; каждый из них должен был произнести приговор стоявшему перед ним преступнику и после исполнить оный, обезглавив собственноручно виновного. Князь Ромодановский, бывший начальником четырех стрелецких полков до возмущения их, принуждаемый его величеством, собственной рукой умертвил топором четырех стрельцов. Более жестоким явился Алексашка, хвастаясь тем, что отрубил 20 голов. Голицын был столь несчастлив, что неловкими ударами значительно увеличил страдания осужденного. 330 человек, приведенных в одно время под страшную секиру, обагрили обширную площадь кровью граждан, но граждан преступных. Генерал Лефорт и барон фон Блюмберг были также приглашены царем взять на себя обязанность палачей, но они отговорились тем, что в их стране это не принято. Сам царь, сидя верхом на лошади, сухими глазами глядел на всю эту трагедию и на столь ужасную резню такого множества людей; одно только сердило его – то, что у большей части бояр, не привыкших к должности, которую он на них возложил, тряслись руки, когда они принимались за это дело; между тем как преступник, по мнению его, есть жертва, которую можно лишь заклать Богу».

Я – не царь Пётр. Да и ребятки мои – не «бояре и вельможи». Но, может быть, станут. Учить рубить головы надо заранее. Чтобы, не уподоблялись упоминаемому князю Голицыну, рассекшего казнимого как червяка – пополам, так, что преступник ещё долго мучился, извивался и пытался уползти.

Что моё – моё. Убивать моих людей – преступление. «Преступник… – заклать Богу». Я в бога не верю, но насчёт «заклать» – с Петром Алексеевичем согласный.

* * *

С «послом» получилось как у Голицына – парень промахнулся. Пришлось заставить дорезать. Бледность, рвота… хорошо хоть в обморок не упал. Но – сделал. Ещё пару раз повторить – будет вполне годен.

Факеншит! Где взять евреев?! Был бы у меня нормальный резник – отдал бы гридней в подмастерья. Стрелять, фехтовать, биться… – умеют. Резать – нет. А на «Святой Руси» бой – именно «резаться».

Ох, чует моё сердце, выучатся. Будет у моих гридней достаточно… «наглядных пособий».

– Ты всё понял? Понравилось?

– Ы-ы-ы…

Последний живой из отряда мещеряков, из «посольства». Молодой парень, почти подросток. Стоит передо мной на коленях, рядом с обезглавленным трупом своего отца – главного «посла», с вывернутыми за спину руками в наручниках.

Поднимаю за подбородок его лицо. Паника, страх, ужас. Даже штаны мокрые. Впрочем, мы ж сами его в озеро кинули – на нём всё мокрое.

– Служить мне будешь?

– Ы-ы-ы…

Реакция… никакая. Было бы отрицание – было бы понятно. А так… чистый страх, прострация. Душа растеклась в слизь.

– Ладно. Надумаешь – придёшь. Но одну службу ты мне точно сослужишь. Подайте-ка мне торбу и ожерелье.

Торбочка, с двумя отрубленными головами, вешается подростку на шею. Сверху – ожерелье из отрезанных у мертвецов ушей.

– Отнесёшь к старейшинам. Цацку – повесишь перед вашим главным домом. Чтобы все запомнили. Князь Андрей отдал мне все земли до граней русских селений. Вы – мещеряки. Поэтому вы – под моей властью. Кто этого не понял – голова будет лежать в мешке. Как эти. Кто моего слова не услышал – уши будут висеть на верёвке. Как эти. Прикраса из дурней – умным совет. Отведите его в лес и пусть идёт.

– Господине, а цепки – снять?

– Нет. Это знак. Тем, кто в моей воле сомневается. Отведите его.

Что с ним потом сталось? Эх, девочка, сколько таких было…

Парнишка дошёл и донёс. Слух разошёлся широко. Мещера – народ цивилизованный, не стали «откапывать топор войны», а собрали большой совет племени. Цепочку между наручниками их кузнецы разрубили. А браслеты снять не смогли – так он и пришёл потом ко мне. Там… это уже другая история.

Посёлок, мужчин которого мы истребили, за зиму частью вымер, частью разбежался. Другие роды ушли дальше от Стрелки. Иные просились к боярам под защиту. Некоторые остались на старых местах, признали мою власть, попали под молотилку «моей национальной политики».

Процесс обрусения, продолжавшийся в этом племени столетиями, с моим появлением резко ускорился. Ныне уже и имени такого не осталось. Только три разных типа женских рубах. Один из которых схож с теми, что носят женщины на Неруссе.

Мне в те поры важно то было, что опасность, от сих людей проистекавшая, отодвинулась, что люди мои могли безбоязненно ловить рыбу, бить зверя, пахать новины в землях, Всеволжск окружающих.

Нет у меня вражды к со– и ино– племенникам, есть ненависть к людям. Которые живут плохо. А лучше жить – и сами не хотят, и другим не дают.

Глава 359

В отличие от некоторых коллег-попандопул я как-то… насчёт «национальных вопросов»… и таких же – ответов… в первой жизни пропустил. Советское воспитание в совокупности с последующим жизненным опытом привели меня в состояние не только интернационалиста, но, даже, интер-расиста. Мне как тому кирпичу: что англосакс, что великоросс, что бабуин – лишь бы человек был хороший.

О мещере я прежде ничего не знал. Вообще – названия здешних народов, хоть и сходны с названиями 21 века, означают другое. Смысл многих слов – разный. Как, к примеру, «тёлка»: в 21 веке – молодая женщина, в 12 – молодая корова.

Восемь веков – большой срок. За это время народы меняются кардинально и неоднократно. Назвать здешнего рязанца или суздальца – русским человеком – вызвать недоумение. Таких здесь нет. Они так о себе не думают. «Русские» здесь – экспортный вариант. И не они одни: англичан здесь нет – саксы, валлийцы, нормандцы. Французы – первое употребление термина лет через 20–30. Пока – франки, бургундцы, аквитанцы.

Внешний этноним – как «русские», в смысле – «советские», экспортный вариант середины 20 века. Вы армянина от эвенка отличаете? Но они все были «русские». В те времена, когда один бывший министр обороны одной заморской страны выскочил из окна дурдома с криком: «Русские идут!».

Мещера – русские люди. Этнографы будут, в 19 веке, именно в связи с мещеряками, отмечать различия в культуре, хозяйствовании, менталитете… между русскими разных волн расселения. Некоторые элементы языка, женского костюма, названия… могут уцелеть. Относясь, по сути, уже к другой общности людей.

Возникший конфликт не был межэтническим ещё и потому, что я сам себя русским, здешним, «святорусским» – не считаю. Кто-то может пьяную драку между сицкарями и опольцами рассматривать как национально-освободительную войну. Для меня, с позиции моей чуждости, это просто драка между нажратыми до скотского состояния стадами хомнутых сапиенсов.

Я – «Зверь Лютый», нелюдь. Город мой – не-Русь. Народ – «десять тысяч всякой сволочи». Каждого из которых нужно отмыть, отскоблить от его русскости или мещеряковости, или марийкнутости… Сделать человеком. Моим человеком. А какой у него «лицевой угол»… Да плевал я на это! А уж насмотревшись в греческо-татарские глазки великого русского исконно-посконного святого князя Андрея Боголюбского… И плевал, и поплёвывал.

Этот эпизод напоминал кое-какие случаи из первой жизни. Типа: «азеры наезжают, мзду хотят». Но – «Это наша корова! И доить её будем мы!». В данном случае: ловить рыбку в Мещерском озере. А как на той стороне себя называют…

«Труп врага хорошо пахнет». Добавлю – на третий день после смерти любые трупы, с любой самоидентификацией, пахнут одинаково.

Да фиг с ней, с рыбкой! Мало ли мест в округе. Но они взяли моих людей! И вели себя невежливо при встрече. Пошёл «храповик»: хмырь распустил руки, босс не сдал хама – принял на себя. Я ответил «физикой». Их боец махнул копьецом, мои ответили клинками.

Гениальность «Русской правды» в том, что она позволяет остановить кровопролитие. Позволяет заплатить за кровь серебром. В родо-племенных обществах этого нет.

«Ну, так рассуди, кого ты предпочитаешь привести пленником в свой лагерь: эту женщину или такого человека, как я?

– Неужели Длинный Карабин отдаст свою жизнь за женщину? – нерешительно спросил Магуа, который уже собрался уходить из лагеря со своей жертвой.

– Нет-нет, я этого не говорил! – ответил Соколиный Глаз, отступая с надлежащей осторожностью при виде жадности, с которой Магуа слушал его предложение. – Это была бы слишком неравная мена: отдать воина в полном расцвете сил за девушку, даже лучшую здесь, на границах…

Гурон, я принимаю твое предложение: освободи эту женщину. Я – твой пленник».

«Кровь за кровь». Жизнь за жизнь. Вендетта.

Конфликт с мещерой заставил понервничать. Я ожидал сбора обще-племенного ополчения и большой войны. Мне повезло: уничтоженные мною воины принадлежали к чуждому, к смешанному марийско-мещерско-булгарскому роду.

Ещё с хазарских времён несколько булгарских семей жили среди мещеры. Для остальных здешних родов – влиятельны. Временами поднимают лесовиков против властей. В 1183 г. рязанский тысяцкий Матвей Андреевич разбил местных булгар близ Кадомы, а в 1209 г. был здесь убит. Вот сейчас, после разгрома русскими эмира у Бряхимова, мещеро-мещеряки мстить за булгаро-мещеряков – не пошли.

* * *

Настоящие проблемы – всегда в собственном дому.

Возвращаемся с победой – нас встречают криками. Отнюдь не восторга:

– Эта! Тама! Терентия убили!

Я чуть в реку не свалился.

Бегом на верх. В углу полчища – две толпы народа. Одна, поменьше – возле Терентия. Лежит на земле, кафтан разорван, шапки нет, лицо кровью залито. Не шевелится.

Мать…! Как же так?! Я же в этого парня столько сил и денег вложил! Как я его выкупал, потом – его жену с детьми, потом дурную бабу успокаивал… С ним разговаривал, учил, объяснял… Я же его по всем своим производствам-промыслам прогнал! Он же единственный такой! Я ж без него как без рук!

Возле тела уже Марана:

– Не скачи, лягушонок. Живой твой тиун серебряный. Чудом. Успел морду свою отворотить. Топор не в лоб попал, вскользь прошёл, кожу только содрал. Оклемается. Нут-ка, мужички, взяли болезного да ко мне в берлогу.

Она ушла, я у оставшихся спрашиваю – что за дела тут происходят?

Дела – знакомые. Как всегда – я дурак.

Я пошёл на войну, взял с собой пердуновских. На Стрелке из старожилов остались Марана да Терентий. Воинов – нет.

– А я ему грю – на дровы пойдёт… и тащу себе, стал быть, для костра… а ён грит, тащи вона туды, воно гоже для дела… а я грю – а у меня чё, не дело, чё ли? И тащу… а он грит: ложь куда велю… а я грю: а ты хто такой, чтобы мне указывать. И ташу… а он, сука киевская, встал поперёк и грит: я, де, главный тиун на Стрелке… а я грю: хрен ты приблудный, отзынь с дороги, а он грит… про матушку мою… а я не стерпел да топор-то и выдернул… а он-то грит: не смеши… и хлебалом так паскудно лыбится… а я ка-ак махнул… чтоб он, ну с дороги-то… а он-то и подсунулся… А хрена он лезет! Тоже мне, вша лобковая! А гонору-то, гонору…

Версия подозреваемого озвучена им самим. Присутствующие заседатели одобрительно зашумели. Точнее – вокруг-стоятели.

– Ноготок, ты где? А, вижу. Этого… чудака – на подвес. 20 ударов. Кнутом. Без ограничений.

Кто не понял – это смертный приговор.

Присутствующие зашумели… несогласно:

– Чегой-то?! За чтой-то? Почемуй-то?! Ён же сам подсунулся… Тот же волок, а тот же – поперёк… Не подходи! Не трожь! Осади! Топором вдарю! Братцы! Не выдайте!

Вот, уже и бунтовщические призывы пошли.

– А ну тихо! Этот… добрый человек с топором – виновен трижды. Первое: не выполнил приказ. У нас тут война. Каждый день. Сегодня, например. На войне за неисполнение приказа – смерть. Второе: он напал на моего человека и нанёс ему ранение. За моих людей… смерть. Третье: соврал мне. Терентий не матерится. За обман Воеводы Всеволжского – смерть.

– Не! Не по правде…! Ён же сам начал…! Да как же ж можно…! Ну повздорили, переведались, так все живые же…! Пушай оне помирятся, простят друг другу злобы да негоразды… Не по обычаю суд судишь, воевода, не по-русски…

«Все живые» – пока. Будем ждать трупа? Не хочу.

А последнее для меня – как красная тряпка. Потому что – правда. Потому что жить по здешнему, «по-русски», по местному обычаю… Меня от этого тошнит.

– Тихо! Кому моё слово – закон – отойди вправо. Кому закон – русский обычай – отойди влево. Живо. Ну!

Народ забурчал сильнее, раздались красочные эпитеты, переходящие в матерные. Кто-то сдёрнул с головы шапку и кинул себе под ноги. Толпа дружно повалила шагов на пять влево. Постояли, посмотрели. И несколько человек побежало назад. Среди оставшихся началась бурная дискуссия. С мордобоем. Какой-то одноглазый мужик сшиб кулаком двоих повисших на нём хромых инвалидов и прыжками перебежал в кучку «верных».

Ну вот и всё. Броненосец «Потёмкин». Только без брезента.

– Хоругвь! К бою! Лучники, луки поднять! Наложить, тянуть, пуск!

Хорошо, что у составных луков не надо перед каждым боем натягивать тетиву. Второй раз за сегодняшний день слышу характерный звук втыкающихся в живое, не прикрытое доспехами мясо, стрел. И поток воплей, матерщины убиваемых. Мещеряки кричали тише – лесовики вообще реже горлом берут. Несколько человек кидаются убегать к краю недалёкого оврага. Любим вежливо командует повторение залпа.

– Чарджи, у нас есть ещё из гридней, кто вражьей крови не попробовал? Командуй. Пусть учатся.

Вторая кучка моих… будущих сограждан, смутно подвывая и творя молитвы, опускается на колени.

– Кто тут старший? Мертвяков надо закопать. И утрешних мещеряков – туда же.

– Господи… господине… да как же это?! Это ж наши! Это ж русские, православные! С нашего же войска! Ты ж им волю вольную обещал!

– Я обещал волю вольную под моей волей. Такие – наши. Эти – не наши. Кому не любо – могут уйти. Давай дело делать, рассусоливать неколи.

Убрали мёртвых, разобрали их майно, мужички малость пережили стресс массового расстрела. Уже в темноте, запалив два огромных костра, я приступил к процедуре принятия присяги. Той самой – Севастопольской. С молениями и целованием креста. В данном случае: моего «противозачаточного».

Уйти никто не рискнул. Идеалистов и патриотов, как набралось почти четыре тысячи среди отрядов Анненкова – нет.

* * *

Уходя в Китай, Анненков предложил всем желающим остаться в России – сдать оружие. Когда это было выполнено, несколько тысяч безоружных людей были перебиты: «изъявившие желание вернуться в Россию… в момент, когда проходили ущелья, пущены под пулемётный огонь оренбургского полка».

У меня нет пулемётов, но что-нибудь аналогичное – устроил бы. Просто для того, чтобы «недоброжелатели» не ходили по «Святой Руси», не рассказывали про Всеволжск злобных выдумок. «Вражескую пропаганду» – надо давить вместе с носителями.

* * *

Проведённая присяга явилась первой всеобщей переписью жителей Всеволжска.

Из 30 человек, пришедших ко мне из Пердуновки, осталось 24. Ещё: я с Суханом и Салман. И одна баба – Марана. Из 52 человек, оставшихся на Стрелке из войска – 18. И две бабы. Причины потерь: набег ушкуйников, конфликт с мещерой, два несчастных случая – на лесоповале и на реке, конфликт со мною. Ещё около десятка умерли от ран, полученных во время похода. Пришедших отдельно, своей волей из своих земель – нет.

Уже к утру число жителей уменьшилось ещё более.

По случаю принятия присяги состоялся торжественный ужин. С некоторой выпивкой. По чуть-чуть. Но кое-каким… хватило. Алкоголь и секс часто идут по жизни рука об руку. Два чуть поддавших инвалида и хорошо поддавшая дама. Это даже не полковая шлюха. Это… когда пробу ставить уже некуда и не хочется. Компашка облюбовала сараюшечку под названием «зимний вещевой склад».

Есть задачи текущие, есть задачи отложенные. Зимние вещи нам сейчас не нужны – их и убрали. Всем понятно, что через несколько месяцев от этого ресурса будет зависеть само существование поселения. Но вот сейчас – рыба, тара, расчистка местности, минимальная санитария, подвиги эти идиотские… Не доглядел.

«Кавалеры» повздорили, дама была никакая. Обиженный, отставленный на вторую очередь, запалил сложенные тулупы. Хотел парочку дымом выкурить. В чём, чуть позже, глупо хохоча, сам и признался.

– Ён – чих-чих. А сам – тык-тык. Головой мотает, а не слазит. А я давай поддувать. Шкурой какой-то. А тут оно как пых! Ну-у… Я-т думал – зачихают да выскочут. А оно вишь как. Господь, стал быть, не попустил.

– И я не попущу. Мёртвых – обмыть, этого – под кнут. Потом всех троих – похоронить.

«Нет худа без добра» – русская народная мудрость. Серия провалов, в части внешних и внутренних угроз, заставили меня меньше радоваться окружающему миру, меньше доверять людям, меньше мечтать о «светлом будущем», о «волшебном городе», о «великом русском народе» – умном, добром, сметливом, о «белоизбанутой Руси», где дети не будут дохнуть в газовой камере, устраиваемой им их собственными любящими родителями…

Проще, Ваня, надо быть. Прощее и конкретнее. Мало засолить рыбки для хомнутых сапиенсов. Или ещё что полезное сделать. Нужно ещё вывернуть им мозги. Так, чтобы они не затоптали, не загадили, не превратили в дерьмо под ногами, или вон – в пепелище, всё это, трудами немалыми сделанное.

Даже не потому, что это «полезное» – моё. Что в нём и мой труд, часть моей души, кусок моей жизни. А потому, что спалив, истребив, изгадив они придут и скажут: «дай». «Дай как раньше. Раньше было хорошо. Дай ещё». А когда окажется, что больше нету, будут обижаться и безобразничать. Потом – голодать и холодать. И тут из них такое полезет… Тысяча зафиксированных случаев людоедства в блокадном Ленинграде…

«Так жить нельзя. И вы так жить не будете».

Что делать – понятно. По Макаренко:

«Не знаю почему, вероятно, по неизвестному мне педагогическому инстинкту, я набросился на военные занятия.

Уже и раньше я производил с колонистами занятия по физкультуре и военному делу. Я никогда не был специалистом-физкультурником… Я знал только военный строй и военную гимнастику, знал только то, что относится к боевому участку роты. Без всякого размышления и без единой педагогической судороги я занял ребят упражнениями во всех этих полезных вещах».

Всё это было. Есть уже здешний личный опыт. У меня в Пердуновке. Но там я работал с мальчишками, с сиротами, с «кусочниками», проданными родителями за мешок зерна. А здесь взрослые мужи, боевые товарищи, русские ратники… И что? Они что, не люди?!

«После работы мы ежедневно по часу или два всей колонией занимались на нашем плацу…».

Хай поднялся немедленно:

– Да ты шо?! Да мы, мабуть, отдохнём… Да мы лучше чего полезного сделаем…! Да никто ж такой глупости не делает…! Дело делать надо, а не ногами дрыгать…! Не можу! Раны болят! От супостатов полученные…

И это всё – правда. И мне на эту правду – плевать. Извиняюсь.

Я это уже проходил. Чуть другие условия, статусы, личный состав. «Один в один» воспроизводить нельзя. Но есть, пусть и не самое главное, но для меня важное: мне на «всехное мнение» – плевать.

«Делай или сдохни», «свобода или смерть». Свобода выполнять мои приказы. Другой свободы здесь нет. Иначе – сдохнем все.

Понятно, что часть «шагистики» для части инвалидов – неуместна. Ну не гнётся у человека нога! Так и не надо! Вон верёвка между деревьями подвешена – пройди её на руках. В остальное время – быть на плацу, стоять смирно, исполнять доступные по здоровью экзерцисы. Нет? Не хочешь/не можешь? – Вечный потрошильщик рыбы.

Это из самых противных занятий. Сортир драить после этого – отдых.

Главное – набор возможных упражнений, обязательных к исполнению. В одно время и в одном месте со всеми. Хоть глазами хлопай – но в такт.

Ну, совсем лежачих у меня нет. Ограничено годные. Им нужно помочь. Их нельзя жалеть.

Ме-е-едленно:

Жалеть – нельзя.

Жалостью – не накормишь.

И никакую леность, хитрость, сачканутость – прощать нельзя.

– Не получается? Повтори.

Там были реальные мужские слёзы. От боли в худо залеченных частях тела. Там были… разные слова и эмоции. Мне плевать. Вы приняли присягу? – Делайте. Я – не ГГ, я – ДДДД.

У меня и у Чарджи были наработаны методики. Но это для детей. Здоровых, растущих. Здесь… Мара первые дни с плаца не уходила. Своих пациентов она со ста шагов чует: у кого что болит, у кого скоро заболит… К симулянтам она беспощадна:

– Не можешь? Болит, бедненький? Ну пошли со мной, миленький. Я тебя вылечу. И от этой боли, и от твоей хитрости.

Один, таки, умер. Сам дурак: разодрал себе почти зажившую рану, чтобы не напрягали. Сделал это без свидетелей, в зарослях. Где и истёк кровью.

На третий день два чудика ломанули склад с текстилем, выбрали, по их мнению, подороже, слезли с «Гребешка», погрузились в лодочку и пошли вверх по Волге.

«Ломанули»… чего ломать-то?! Дверь щепочкой прикрыта, чтобы птицы не залетали. Да и от кого закрываться? От своих? Эти чудаки решили перейти в разряд «чужие». Хоть и без телескопических челюстей, но тоже… противно.

Истории с ушкуйниками и мещерой как-то, с трудом, но дошли до моего сознания. Сквозь пелену иллюзий и трясину текучки. Начав военную подготовку, я запустил и другие аспекты милитаризации. Установил, наконец, посты по периметру. Только ночные, по два человека, 4 штуки.

Больше 4 часов на посту человека держать нельзя. Две вахты по 8 человек.

Бли-и-н! Как серпом…

Задавлю! Задавлю эту средневековую хрень нахрен! Ну что тут непонятного?! Парням надо выспаться. Иначе они сами себя на работах угробят. 16 человек по 4–5 часов рабочего времени – долой. Каждый день!

Но вот же – сработало. Пост на Стрелке углядел лодочку с беглецами на реке – ночь светлая была. Подняли тревожную группу, сбегали, вернули.

Мужички – костромские. Там нынче – ворьё через одного. Но дело не в жажде наживы. Им зазорно показалось «носок тянуть». Обидно. Вот так они меня поняли, вот так им на сердце легло. И отрез парчи они спёрли не для прибыли, а чтобы урон Воеводиной чести сделать, чтобы, стал быть, хрен плешивый призадумался, обозлился и эта… умылся.

– Всё? Ноготок. Обоих под кнут. По 20. Копачи где? С утра ещё две ямы.

– Эта… Воевода, дозволь слово молвить. Эта… ну… не по обычаю. Ежели в войске тать взят с поличным, то надлежит его «в куль да в воду». Ну… в реку, стал быть, метать. В мешке и с камнями за пазухой. Да и кату твоему двоих подряд кнутом забить… Долго и трудов немало.

– Ноготок, ты как? Справишься? Просто не затягивай сильно. А насчёт «в куль да в воду»… Волгу мусорить не хочу. С реки люди воду пьют. Мертвечину туда добавлять… не хорошо.

Кнутобитие подзатянулось, и темноте ещё один новосёл свалился в овраг. Где сломал себе шею.

Утром нашли труп, обмыли. Пошли на работы. Тут, на лесной делянке, в десятке шагов от меня, два мужичка, односельчане, едва ли не родственники, как-то неудачно завалили сосну, переругивались-переругивались и вдруг начали махать друг на друга топорами. Парнишка из моих кинулся их разнимать. Получил одним топором – в шею, другим – в бок.

– Вы что делаете?!

– Дык… эта… ну… Мы ж не хотели… Бес попутал… Дык он же сам! Он же сам влез!

– Ты на соседа топором махал? Слова громкие матерные говори? Это что, бес научил? Мне сатаной выученных – не надобно. Сказал? Махнул? Попал? – Отвечай. Ноготок – ещё двое. Твоих клиентов.

Парнишка истёк кровью. Чуть позже, на подвесе – оба его погубителя.

На Стрелке вбивалась новая, непривычная для «Святой Руси» манера: «каждое лыко – в строку».

Хочешь сказать? – Скажи. Тихо. Чётко. По делу. Хочешь ударить? – Бей. С полной готовностью принять на себя все последствия. Сопли – подобрать, шнурки – погладить, инструмент – выправить, штаны – заштопать. Руками – не махать, без дела – не торчать, «за базар – отвечать».

На полноценного мичмана-подводника – я не тяну. Но я же не один. А когда Сухан начинает работать прапором… строевой шаг пробивается даже у одноногих.

Мои «стрелочники» начали меняться. Даже внешне: в причёске, одежде, походке, стойке. Уже ничего не висит, не болтается, не торчит, не оттопыривается. Стоит – смирно, смотрит – прямо, говорит – ясно, делает – чётко.

Остальные – умирают. К сожалению – не они одни.

Умер парень, раненный мещеряками. Вроде уже и выздоравливать начал, но занесли инфекцию при перевязке. Мара ругалась страшно. И вышибла этого своего помощника на общие работы.

– Лягушонок! Что ж ты за дурней собрал?! Три раза повторила – кипятить! Не дошло! Дай я его убью! Дай я из него мозги выну – хоть увижу какие они, когда совсем…

– Мара, уймись. Просто выбирай себе помощников внимательнее. Которых можно научить. А вынуть из дурня мозги… Нас здесь, с тобой и со мной – 38 душ. Будет 37. Это лучше?

Марана высказалась… теологически, сплюнула и ушла. Дурака отправили чистить рыбу. Где он и помер. По сути – от страха перед Мараной. Постоянно оглядывался, вздрагивал от любого звука. Всё ждал, когда Марана за ним придёт, да проклятия свои исполнит. Мужики, естественно, уловили, начали его пугать для развлечения. Тот дёргался, шутники смеялись… через день он порезался, получил заражение крови… закопали.

 
«Задержимся на цифре 37. Коварен Бог —
Ребром вопрос поставил: или-или!
На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо,
А вот мои-то как-то проскочили».
 

Я – не Байрон и не Рембо. Я – не поэт вообще. Они – сочиняли стихи, вкладывая в них себя, свои души. Я – «сочиняю» прогресс, «складываю» не вирши – жизни людей, «рифмую» новизны и ресурсы. «Переписываю и правлю» «Святую Русь». Поэтому мне не годы довлеют – люди. «Души человеческие».