Текст книги "Пристрелочник (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

Вот те на! Тесен мир, тесен. Софрон, купец, когда-то пришедший в Рябиновку из Рязани с хлебным караваном – здесь. В тогдашней сваре он оказался единственным разумным человеком. Тогда мы вышли с прибылью. Хоть и без продолжения: больше к нам рязанские караваны с хлебом не приходили – обиделись купчики, что я им халяву поломал. А и плевать – мы уже успевали со своим хлебом выкрутиться.

– Здоров будь Софрон. Давненько не виделись. Помнится, я тебе в ту встречу – совет давал. Насчёт хлеба для Новгорода. Ты как тогда? Послушал меня?

– Спаси тя бог, воевода. Послушал. Да мало. Можно было бы и втрое взять, да не рискнул я, испужался, не по обычаю хлеб в такую даль санями гнать. А ныне вот – как отцы и деды наши – водой пришли.

* * *

Так. Пошли по непроговариваемым оттенкам.

Русский дальний купец («гость») никогда не идёт в путь в одиночку. Всегда с партнёрами. Товар может быть общий или у каждого свой. Но всегда – общество, компания, партнёрство. Все уговоры – уговариваются «на берегу». Как у тех же лесорубов. Однако всё проговорить нельзя, поэтому так важна традиция – «как с дедов-прадедов». Всё не-проговоренное – по обычаю. Набор допустимых или обязательных реакций в стандартных ситуациях. «Это ж все знают».

Я уже говорил, что человек, попадающий в подобный коллектив без чёткого представления об этой, изустной по преимуществу, традиции, задающей стандарт поведения именно в этой общине, неминуемо попадает впросак. Теряя, возможно, собственную голову. Тебя просто не понимают!

– Я хочу снять десять штук баксов.

– Зачем?

– Да тебе-то какое дело? Склею из них бумажных корабликов и буду пускать в ванне. Люблю смотреть на помытого Франклина.

– Нет. У нас так не принято. Если вам надо заплатить – сделайте перевод. Мы с удовольствием откроем вам кредит. Но выдать вам ваши деньги… А зачем?

Проблемы с традицией начинаются при инновациях. Например, с тем новгородским хлебным обозом. Сразу возникает куча новых, не традиционных, вопросов: а кто? а где? а почём? Лошадь пала – как расход делить будем?… Это не было бы проблемой при единоначалии, но на Руси – «обчество».

Другой оттенок – дела Муромские. Живчик поднял на войну массу народа. Не только гридней. Соответственно, посевная и сенокос несколько… – просели. Горожане из 21 века этого не понимают, а весной-летом 1941 мобилизационные мероприятия оттягивались, отчасти, из-за явных убытков, которое понесёт сельское хозяйство страны из-за отсутствия рабочих рук в «горячее время».

В Муромских землях постарались ещё и «друзья эмира» – сожжённые деревни и поля не столь уж многочисленны, но и княжество-то не велико. Беженцев и погорельцев надо как-то кормить. Цены уже пошли вверх, хотя должны снижаться на фоне уборки и обмолота.

* * *

– Ну что ж, Софрон, мы гостям всегда рады. Тем более – с добрым делом. Что тут у вас и почём?

Николай аж… вздохнул тяжело. Так дела не делаются.

«Сперва добра молодца в баньке попарь, накорми, напои, а потом и спрашивай» – это не присказка «говорящего завтрака» извращенки-каннибалки, а норма святорусской жизни. Но меня сегодня уже заколебала восточная велеречивость. Можно я хоть с нашими-то по нормальному? Пока – без мата.

Балагур оглянулся на остальных подошедших купчиков и понёс, было, снова. Но один из мужиков, кряжистый, заросший бородой под глаза, отодвинул трепача в сторону:

– Тута, в трёх набоинах – три тыщи пудов. Ржа. По полтыщи – пашеница да овёс. Понял? Всего – четыре. По ногате за пуд. Сверх того – мешки с завязками – восемь сотен. Тож по ногате. Сверх того – три набоины. С прикладом. Вёсла, мачта, парус… По полста гривен. Всего четыре ста без десяти. Эти десять – на поход.

«На поход», «с походом», «с горкой», «до кучи»… – обычная добавка. Обычно – добавка со стороны продавца. А тут они – с меня хотят.

Николай вскинулся сразу:

– Да вы чё?! Да не быват такой цены! Да пуду ржицы – цена векшица! Да набоины таки нам и даром не надь! Вона булгарские стоят – девать некуда!

Бородач взглянул вскользь на балагура, и тот понёс встречное. К нему немедленно присоединились ещё двое купчиков помоложе. Вслушиваться в их слова было не нужно: это не осмысленные аргументы, информация, а выражение эмоций и статусности. В три горла они успешно перекрикивали Николая. Мощность ора они считают признаком правильности.

«Кто громче орёт – тот и верх берёт».

Собеседники махали друг на друга руками, наскакивали как петухи, «клялись мамой» и поминали Богородицу всуе.

А я призадумался. И – сел. На песочек под стенку Дятловых гор.

Расклад понятен: своего хлеба у нас нет. Рыба – есть, птица – есть. Снег ляжет – мяса добудем. А хлеба нет. И взять… если всерьёз – негде. Муром сам полуголодный. Городец хлеба на продажу не растит. Ждать хлебных обозов из Ополья? Из Камской житницы? Пока лёд крепкий станет, пока соберутся, пока доберутся… Да и не верю я что-то государям.

Купцы всё это понимают. И ломят совершенно несуразные цены. На гривну идёт 150 векшец или 20 ногат. Они вздули цену на хлеб в 7–8 раз. Потому что мне некуда деваться. Они бы сбросили хлеб в Муроме, но уходящий у них на глазах Окский караван на Восток, и слова Софрона о моих талантах, убедили в том, что со Стрелки можно содрать больше. Что у меня есть, чем заплатить. Сейчас, поглядев на процесс «изнасилования булгар» – и вовсе губу раскатали.

– Да ладно те, воевода, не журися. Ты княгине-то вона каких платьев надарил. С похода привёз или на ушкуйниках добыл? Поди, и ещё есть? Не последнее же с себя снял. Ты давай, открывай погреба. Мы и тряпки возьмём, не побрезгуем. Народ-то тебе кормить надобно. Иначе вымрете с голодухи. А мёртвым-то на что паволоки? Взять-то тебе, кроме как у нас – неоткуда.

И утешитель радостно захихикал.

Глава 369

Из шести рязанских купчиков помалкивали двое: бородач и Софрон. Они стояли в стороне, врозь, оба опустив головы. Но – по-разному. Бородач изредка посвёркивал глазами исподлобья – то на группу крикунов с Николаем, то на меня с «утешителем», то на своих лодочников у костра. Гребцы внимательно вслушивались в разговор. Имея, почти все, топоры на расстоянии вытянутой руки.

 
«Нас побить, побить хотели
на высокой на горе.
Не на тех нарвалися
мы и спим на топоре».
 

Эти даже и не спят. А дальше там в частушках у «Партизан»:

 
«Ваньке стукнули свинчаткой
и подбили левый глаз.
А теперь ему косому
из девчат ни кто не даст.
Пусть мне ноги поломают,
кровь из носа будет течь.
Ничего что глаз подбитый,
мне б женилку уберечь».
 

А оно мне надо? Тут вопрос уже не о персональной «женилке», а о потерях в населении поселения.

Не, робяты, даром тужитесь. Бой – последнее средство. Побив рязанских купцов, я потом вовек не расхлебаюсь. Тот же Живчик первым прибежит сковыривать меня со Стрелки. Чтобы не дать повода Глебу Рязанскому – то же сделать и самому здесь сесть. Я даже не могу повторить ту форму наезда, которую только что реализовал в отношении булгарских купцов – контингент другой, свои, русские.

Надо обойтись словами. 20 кило серебра… Утром у меня столько не было. Теперь, после булгар… Но рязанцы серебро брать не будут. Будут мозги морочить. Перевешивать, вопить о подмене, о примесях… Николай будет кричать в ответ. Их – много, он – один. Настоящего мастера по серебру у меня нет – чтобы мог носом ткнуть и «пробу поставить».

Поэтому и пошёл толк про «погреба». Ткани, оружие… При этом покупатели будут сбивать цены ещё втрое. Пользуясь своим положением.

Мне надо купить. Только у них. Для этого надо продать. Только им.

На это и расчёт: всемеро дороже продать, тут же втрое дешевле купить. Да уж, в Муроме они бы так не обернулись – там торг есть. А здесь – монополия. Дважды.

О! Так это интересно! «Минус на минус даёт плюс» – давняя арифметическая мудрость! Я уже говорил, что не люблю монополии? Так это неправда! Это только когда монополия – не я. А вот если я…

– Николай! Кончай Господа по пустякам тревожить. Уймись и затихни.

– Да как же можно?! Они ж ведь… ну чистый грабёж! Господине! Тебя сюда поставили, чтобы разбойникам речным укорот дать – так вот же! Разбой! Прям на реке!

– Успокойся. Купцы – добрые. Которым я должен давать подмогу и защиту.

Это – ещё один вариант. Дать им такую защиту, чтобы они цены сбросили. Например, посадить в какое-нибудь хорошо защищённое помещение. Типа поруба. И через три дня, без воды и еды, они изменят свою ценовую политику. До более… «userfreendly».

Такие примеры в русской истории есть. Да почему только «в истории»?! Поруба у меня нет. Уже и эти, с булгарского каравана снятые чудаки, создают проблемы с размещением. Опять же, русским князьям ситуация знакома – реакция будет предсказуемая. Нежелательная.

Попробуем чуть иной подход. Дважды монополистический.

– Николай, отстань от них. Говорить я буду с Софроном. Остальные – молчат.

– Не… чегой-то… почему с одним? Мы тут купно… у нас товар обчий… не… не по обычаю…

– «На „нет“ и – сюда нет» – нерусская народная мудрость. Только – туда (Я кивнул вверх по Оке). Бывайте здоровы.

Поднялся, отряхнулся и потопал по пляжу к своим. Николай растерянно посмотрел на меня, на своих недавних собеседников и побежал догонять.

– Ну чего ты, ну чего?! Я уже «за поход» – сбросил. Ещё чуток и, глядишь, и мачты в полцены отдадут, и там…

– Перестань. Здесь дело серьёзное.

– И чего?! Я чего – только несерьёзными?! Как мелочи – так Николай! А я что – не понимаю?! Я ж понимаю – без хлеба нам никак не прожить! Ваня! Я ж завсегда! Я ж из себя вылезу, но цену собью…

– Николай, уймись. Здесь торга мало. Здесь крик о цене – не довод. Здесь думать надо. Вспомни, как мы паутинку на бабе в Смоленске продавали.

Мы уже отошли на пару десятков шагов, когда я обернулся:

– Эй, корабельщики. Не шалите тут. Будете… егозить – взыщу. На моей земле стоите. Сегодня – даром. Завтра за постой – платить.

Купцы, что-то бурно обсуждавшие между собой, повернулись на мой голос, выслушали. И Софрон вдруг громко спросил. Прямо, что чрезвычайная редкость в здешних торговых разговорах, спросил о главном:

– Господин воевода. А какая твоя цена?

– Полста. Полста кунских гривен за всё. Сегодня. Завтра – меньше. Думайте.

Там ахнули, возмутились, зашумели-забалаболили, но я уже вышагивал к намозолившему мне за сегодня глаза штабелю брёвен. Николай с задержкой вышел из остолбенения после озвученной цены, догнал, пристроился рядом:

– Иване, не пойму я. Вот с этой ценой… Ведь нам же без хлеба – никак. Так?

– Так.

– Кроме как у них взять негде. Так?

– Так.

– Цену их мы… ну поднатужившись… осилим. Так?

– Нет. Заплатим – голыми останемся. На другое денег не будет. Нам с местными племенами жить. Без подарков – мира не будет. Ну и ещё многое чего.

– Да на кой чёрт мир, коли перемрём с голодухи?!

– Они отдадут хлеб. По моей цене. Ты прав: нам негде купить. Но и им некому продать. Кроме нас.

– А ежели они…

– Они – что? В реку спустят?

* * *

В русской литературе 19 века описывается случай, когда помещик приехал на ярмарку продавать свой хлеб, да повздорил с прасолами. После чего высыпал («спустил») хлеб в речку. Годовой урожай всех крестьян своего поместья. Курицы бродили по колено в мелкой водице и выклёвывали зерно. Чем травмировали нежную душу русского дворянина, разорившего себя, своё семейство и своих крестьян во имя возможности глупо пошутить над русским купцом.

Русский дворянин, помещик середины 19 века – «собиратель-отниматель». Отнимает у крестьян выращенный ими хлеб. Может этот труд и в реку спустить. Халява, плиз. Дармовщина, дарлинг. Зато – почёсывает самолюбие, «честь дворянскую».

Купец тоже может взпзд… Мда. Но купец этот хлеб купил, он в него вложился. Своими деньгами, своим трудом. Вероятный диапазон маразма – меньше.

* * *

– Они что – вниз по Волге пойдут? Кому оно там нужно? Продать хлеб они могут только в Муроме. Против течения… Ты видел – сколько у них гребцов? – Вытянут только одну набоину. Вот её, гривен за 50–70 они смогут продать.

– А за остальными вернуться?

– Время. Ока встанет. За постой корабликов придётся платить. Эти две лоханки я заберу даром. А таскать груз по Оке, даже одну набоину… Им дороже встанет. Конечно, русский купец и за ногату удавится. Пусть давятся. Мне дурней, которые из меня лишнее выжать надумали – не жалко.

* * *

Обычно, рассуждая о торговле, мы подразумеваем разумность сделки. И её важного элемента – цены. Предполагая, что цена устанавливается на основе каких-то умных аргументов. Типа: себестоимость, транспортные расходы, налоги, страховки, норма прибыли…

Коллеги! Забудьте! Нет, не вообще – мысли довольно здравые. Но не в «Святой Руси». Здесь постоянно возникают ситуации «естественной монополии». Не у кого купить… вот здесь и сейчас. Некому продать – именно в этот момент, в этом месте.

Вместо «баланса спроса и предложения», «разумной стратегии торговли», цена постоянно определяется «всем достоянием» покупателя. «Покупательной способностью», а не конкуренцией. И, конечно, наличием снаряженных «Сарматов» и «Триумфов» за спинами высоких договаривающих сторон. Без этого – торга нет. Есть – грабёж.

Компенсатором «торгового маразма» выступает ассортимент: очень большой вес «предметов роскоши».

«В ноябре многие из племени черноногих спустились с севера, где они проводили лето на берегах реки Саскачеван и ее притоков… Из бакалейных товаров индейцы покупали в общем только чай, сахар и кофе, которые обходились им в среднем по доллару за мерку в одну пинту. Одеяло с обратной тройной проборкой стоило двадцать долларов или за него давали четыре полномерных (с головой и хвостом) шкуры бизона; ружье, стоимостью в пятнадцать долларов, продавалось за сто; виски – очень слабое – шло по пять долларов за кварту; даже пакетик красно-оранжевой краски стоил два доллара… Собственно говоря, в ассортименте торговцев не было ни одного предмета, который не был бы для индейцев роскошью. Торговцы рассуждали примерно так: индейцам эти товары не нужны, но раз уж они хотят их получить, то пусть платят за них такую цену, какую я потребую. Я рискую в этом деле жизнью только ради большой прибыли».

Это картинка – идеал «свободного рынка». Множество участников с обеих сторон, у каждого – ружьё. Поэтому каждая сторона имеет свободный выбор. Причём товары – по-настоящему, «критически» – не нужны никому. Это не вопрос «жизни или смерти». Замените черноногих на славян или угро-финнов – получите мечту «Святой Руси» о торговом рае.

Одна мелкая деталь: хлеб для меня – «товар первой необходимости». За это – могу и убить. Сдерживает только опасение возможных конфликтов с князьями. Но припрёт – перетерплю.

* * *

Прасолы столкнулись с неприятной для себя ситуацией – монополией покупателя. Чтобы переварить, понять, принять общее решение им потребовался весь вечер и ночь. Утром шестеро купцов с десятком сопровождающих топорников заявились ко мне на полчище:

– Мы тута помозговали, посоветовались…

– Так. Софрон – остаётся. Остальные – налево кругом, шагом марш. Сидеть возле своих лодок, дальше тридцати шагов не отходить. Салман, проводи.

Недовольное вяканье… увякало в отдалении.

Как я понял, муромские гридни поделились ночью с рязанскими купцами. Описанием посадки на кол. И, зрелищем как раз шести отрубленных голов на кольях. Так что цену мы согласовали. А потом вычли из неё цену трёх лодочек, которые нужны купцам, чтобы вернуться.

Как там, в «Русской Правде»: «Аже лодью украдёт, то 7 кунъ…»? Кун (резан) на гривну – полсотни. Вот по гривне и посчитали. Или купцы думают, что только они умеют всемеро цены задирать? Или топай 130 вёрст бережочком.

– И вот что, Софрон. Ты мужик разумный. Кончай дурней на хвост брать. Всеволжск расти будет быстро, рязанский хлеб нужен будет долго. Ещё многое надобно. Железо, посконь, скот… Прикинь с Николаем «справедливую цену». Расходы без запроса да десятину сверху. Вот так мы купим всегда и много. Давай, купец святорусский, торг вести… разумно. Бери это дело под себя. Сам, без присных.

В одночасье, точнее – в однодневье, положение моё переменилось совершенно!

Напомню: на крестьянский двор (10 душ) считается 75 пудов зерна. Это устойчивая годовая норма потребления до начала 20 века. БОльшая часть – скотине, меньшая – людям. У меня нет скота, но это не сильно уменьшает потребность: люди потребляют муку, скотина – отходы. У меня взрослых много больше, чем детей – кушают они лучше. Работать им предстоит тяжело, на холоде, корм – соответственно. Планируемый период – короче года. Считая по 8 пудов зерна на душу получаем нормальное прокормление на… ну, сотен пять. А если по – 5, то – 8… С одной стороны…, с другой стороны… и если сумеем не погноить зерно в ямах!

Снова, как было когда-то в Рябиновке, я был с хлебом. Потому что (снова!) успешно наехал на хлеботорговцев. И снова (как уже бывало!) оказался в окружении полуголодного населения. Только не «кусочников», как было в Пердуновке, а мещерских, марийских, мордовских, русских… селений. Причина чуть иная: не «недород божьей милостью», а последствия военного похода. Но точно также люди были готовы продать своих детей и самих себя, за пол-мешка ржицы. Отличие в том, что иные из здешних, пытались не продаться, а силой моё взять. Чему я укорот давал. Как и всегда бывало.

Не все, из дел Пердуновских, здесь, на Стрелке годилися. И новое во множестве придумывать надобно было. Но опыт, в Рябиновке, обретённый, позволял понимать людей и дела их, предвидеть и упреждать.

Снова спешка. Каждое утро, проснувшись задолго до восхода солнца, выдернуть себя из тёплой постели, из-под вороха одеял и шкур, выскочить во двор. В холодную, сырую, мерзкую… темень.

Жванецкий прав: «Весь день не спишь, всю ночь не ешь – конечно, устаешь…». Чувствую себя усталым. Прямо с утра.

«Принять мужчину, таким, каким он есть, может только военкомат». Добавлю: а поднять – только мочевой пузырь.

На ощупь посетить… удобства. Глаза открывать не хочется. Шевелиться не хочется. Дышать не хочется. Забиться бы назад в постельку…

Начальник я или кто?! Могу я себе позволить или где?!

Мда… Что, и спросить нельзя?

Ссутулившись, рефлекторно вздрагивая от окружающего… от мерзопакости вокруг, приковылять к столбу с умывальником. В форме опрокидывающегося на голову ведра ледяной воды.

О! О, блин! У-ух! Ё! Едрить и дегазировать! И ещё разок… О-го-го!

 
«Эх, раз, ещё раз.
Ещё много-много раз!
Лучше сорок раз водою
Чем в колоду головою!».
Я и ещё чего-нибудь могу. Придумать и проорать.
«Ведро воды на голову принять.
Потом весь день на неприятности нас…ть!».
 

Мда… Не Пушкин.

Народ мои «вопли в ночи под ведром» называет уважительно: «первые петухи пропели». Все знают: Воевода прокукарекал – скоро солнце встанет. Наши баловники, из числа кто сильно вставать не любит, шалить как-то надумали: слили тайком моё ведро. Я выхожу, дёргаю за верёвочку, а там… пусто. Ещё раз дёргаю – опять пусто. Вообразите себе моё неподдельное недоумение…

Своротил нафиг всю установку с корнем!

Потом шалуны у меня три ночи шалили. С вёдрами в руках. Таскали окскую водицу в Волгу. Через Дятловы горы посуху.

О! А это на поварне у Домны народ зашевелился.

«И долго тем любезен буду я народу

Что поварих к работе пробуждал».

После «ощипывания» булгарского каравана и «обувания» рязанских прасолов, у нас образовалось много «рабов» и хлеба. Домна немедленно совместила: вытащила со складов ещё две ручных меленки из Пердуновки. И приставила к ним купчиков из кызылбашей.

Вот же – типичные восточные люди, тюрки, «красноголовые», а как Домну слушаются! Толстенькие такие были, бородатенькие-волосатенькие. Теперь гладенькие – сами себе всё до волоска выщипали – не гигиенично. И – похудели. Верно скандинавы говорят: работа на ручной мельнице – занятие для сильного раба. Или – для слабого, но сильно подгоняемого. Когда Домна раскалённым рогачом со всего маху по чему не попадя… подгоняет – подгоняются все.

Ещё там был один… орёл. Красавец. Глазом косил. Такой весь… только не клекотал. Марана выпросила. На эксперименты. Я ей говорил:

– Не увлекайся ты своей… евгеникой. Давай будем улучшать людей… культурно.

Она сразу шипеть начала:

– Что ты понимаешь! Да пошли все твои евгении, пофигении и не гении…!

Три дня её видно не было. Потом приходит.

– Не рассчитала, бракованный попался. Вели закопать. Ошибку эксперимента.

Закопали. Отец Аггей и отпел благостно.

Аггей у нас очень хорошо отпевает. Практика. Ежедневно тренируется. Вот с кем у меня нет проблем – с Аггеем. Способствует словом божьим, врачует раны душевные и смазывает елеем истинно праведным. Молодец. Всех язычников, которых мы из каравана сняли – окрестил, всех утративших связь с храмом – воцерковил, даже пяток из правоверных – вохристианил. Был бы у нас профсоюз – ещё и взносы бы собрал.

Главное – при нём «солнечную лошадь» не вспоминать. А то он расстраивается и плачет.

Беда в том, что глупые люди пытаются его добротой воспользоваться:

– Воевода, вот добрая женщина. Восприняла она свет веры христовой от проповеди скромной моей. И возжелала спасти душу свою. Ныне просится она, чтобы перевели её с чистки рыбы от реки на кухню. Ибо тяжко ходить ей вверх, на крутой обрыв, к храму на богослужения.

Храм… какой у нас тут храм?! Балаган, в котором Аггей обретается. Но – чистенько, пристойненько. Конечно, алтаря нет – откуда я здесь частицу великомученика найду?! Только если сам из кого-нибудь сделаю. Пока так, часовенка.

С этой прихожанкой… А что по этому поводу думает «товарищ Терентий»?

А «товарищ Терентий» дёргает изуродованным лицом и думает, что дуру ленивую надо плетями вразумлять. А не – словом божьим.

Интересно: а нельзя ли совместить?

«Если скрестить ужа с ежом – получится метр колючей проволоки» – совейская народная мудрость. Ход моих ассоциаций понятен?

– Хорошо. «Добрую женщину» снимаем с чистки рыбы. И отправляем к Христодулу в обслугу. «На крутой обрыв» – ходить не надобно, там двенадцать вёрст и всё по ровному.

Мда… А Христодула я чуть не потерял. Как и Фрица с Горшеней. Печально было бы. И неудобно. Я своих ближников воспринимаю как части своего тела. Как пальцы. У него болит – и мне отдаёт. А уж ампутация…

Дело было так.

Только как-то разобрались с пришлыми, пропустили через парикмахерскую, клизму и баньку, приспособили к полезной деятельности. Уже снизу мешки с зерном таскают. Между прочим, вытащить пятипудовый мешок зерна на эту гору по мокрой после дождей тропке… Во, ещё один навернулся. Он, конечно, персиянин и «раб города»… Но «Фурункулёр» – аж горит.

Мать ити! Люди корячатся, пупки рвут, а я… не предусмотрел. Ведь могли бы «рвать» с большей эффективностью! Стыдно.

Выбрали мы место по «Гребешку», где посуше, для зерновых ям. Копаем.

* * *

Это обычный способ хранения зерна в Поочье. Севернее, где более сыро, строят наземные хранилища. Как я и докладывал выше о марийских дворах.

Копают эти ямы с особенностями: они должны быть грушевидной формы – расширяются книзу.

«Так хранили зерно в России на Смоленщине и южнее в черноземных районах до XVIII–XIX вв. Диаметр поздних ям достигал 1,5 м, глубина – до 4,5 м. Помещается около 40 тонн».

Здесь ошибка историка: рожь и пшеница имеют удельный вес 0.67 – 0.7, объём ямы – около 8 кубов. Влезает примерно, 5 тонн. Овса – раза в полтора меньше.

До засыпки зерна – стенки ямы тщательно прокалить, обмазать глиной и специально обжечь. Засыпанное зерно перекрыть соломой и тщательно забить землей или плотно закрыть досками и землей. От вредителей. Я – не про двуногих.

Зерно может храниться до 10 лет, но на посев уже через три года не годится. Всхожесть падает. Хотя известны и уникальные случаи: в Орловской губернии в 19 веке крестьяне нашли старую зерновую яму с рожью и «она совсем цела и невредима», а хозяев ямы не нашли – так давно она была заложена.

У меня 4 тысячи пудов – 64 тонны зерна. Таких больших ям, как в 19 веке надо… две – под овёс, одну – под пшеницу. И десять – под рожь. «Не храните все яйца в одной корзине» – давняя товарно-складская мудрость. А уж весь хлеб в одной яме… Да и не влезет.

Из всего потребного и вышеперечисленного у меня нет соломы. Ну и фиг с ней. И – глины. А вот это – принципиально. Про мышей в Пердуновке – я уже рассказывал. Есть и другие… «норокопатели», которые на наш хлебушек позарятся. Убил бы гадов! Но всех – не поймать. Нужен слой глины… сантиметров 10. По всей внутренней поверхности этих ям.

Считаем… два куба глины. С учётом потерь – 4. «Глина сухая, вынутая лопатой» -1.070 тонны. Почему такая же, но «вынутая экскаватором» на 20 кг тяжелее – не знаю. И задумываться не буду – экскаватора нет.

* * *

Дождик перестал – надо ловить момент. Просто по свойствам этой самой глины: «глина мокрая, вынутая лопатой» – уже 1600 кг. И это не предел – у экскаватора больше. А нам её таскать фиг знает откуда. Я и заслал Горшеню, Фрица и Христодула посмотреть срочно то самое глинище, о котором давеча рассказывал.

Сщас они сходят, место, откуда начинать – найдут, дорогу пометят, прикинут как там чего разместить…

Сначала мы на «Гребешке» вкапывались резвенько. Потом, когда дело пошло к расширению – пришлось работать осторожнее. Укрепляя стенки этих… «погребов». Вот только засыпанных мне здесь не хватает! Заживо погребённых.

Сижу я в яме, подчищаю дно, грущу в душе: грунт лёгкий, без обрешётки не держится. Значит, прокалить его не удастся – дерево сгорит и всё завалится. Вся надежда на глиняный слой. А как-то оно будет? А хватит ли? Может, толщину увеличить? Так ведь трескаться начнёт. Может, в два слоя…?

Вдруг сверху детский визг и плач:

– Убили! Зарезали!

Мда…

 
«Раз попадун задумал славу в один присест добыть в бою,
На эту славу, как на карту, решил поставить жизнь свою.
И вот, когда от нетерпенья уже кружилась голова,
Не то с небес, не то поближе раздались горькие слова:
„Видите ли, мой попадец, очаровательный попадец,
Все дело в том, что к сожаленью, сегодня к вам пришёл… факеншит“».
 

Гурченко, помнится, так мило похожий текст исполняла. Вокал, знаете ли. А тут… сплошные визги и вопли.

Малёк из Фрицевых «геодезистов». Забеганный, испуганный, сопли текут, щека поцарапана, рубаха порвана…

– Уймись. Говори по делу.

«По делу» получается так: на глинище отправилась толпа человек в 10. Трое ближников и детвора из их подручных-посыльних. А кому идти?! Здоровые все землю копают, дерева роняют да мешки таскают! Больные-калечные… их за десять вёрст не пошлёшь. Был там один колченогий. Из подмастерьев Горшени. Толковый парень. Его и убили.

«Комиссия» местность осмотрела, раз шесть поспорила, наметила разметку, вбила колышки, пацанва начал грунт снимать…

Тут из кустов – крик. Вылетает этот колченогий. Со спущенными штанами. И с копьём в спине. И падает. Следом выскакивают какие-то… дикари лесные. С топорами, копьями и луками. Христодул, который ближе всех стоял, получает топором по голове. После чего вся команда, вереща и подвывая, кидается бежать. А нападающие лупят им вслед стрелами. Фрицу ляжку прострелили, ещё одному мальчонке – бок поцарапало.

Что Горшеня на своих больных ногах – впереди всех бежал и громче всех кричал – не вопрос. Он – трус-организатор. В смысле: через версту сумел народ собрать, оказать раненым первую помощь и послать ко мне гонца.

– Сколько воев в поход брать?

– Погоди, Чарджи.

Уже стоит рядом, уже в доспехе. Уже и Ивашко бежит, гурду на боку придерживает. Хорошие у меня мужики. Как пионеры – всегда готовы. А вот к чему «готовы»?

Сколько ворогов – неизвестно. В пределах десятка. Доспехов – не видели, длинных клинков, щитов – нет. По одежонке… не воины. Я уже говорил: воин одевает яркое, блестящее – врага пугать, свою кровь прятать. А тут… охотники? Разбойники? Шиши? Бродяги? Преследования – не было, окружения – не было, полноценного «первого удара» – не было. Стычка выглядит… непрофессионально.

– Чарджи. Остаёшься за главного. Ивашко, смешанный десяток, носилки, лекарку – к Фрицу. Отнести к Маране. Могута, возьми своих. Идёшь с Ивашкой. От места стычки пойдёшь по следу. В бой не вступать. Без крайней необходимости. Смотреть, слушать. Самород, уже прибежал?

– Я ж те говорю! Они ж все… Они всегда…

– Пойдёшь с Ивашкой. Осмотришь внимательно место. Я хочу знать – кто, сколько, почему. И – откуда.

– Эта… а ты?

– Глупые вопросы спрашиваешь. Мы тут с Суханом… малость побегаем.

Сухан рядом стоит, мисюрку мою с безрукавкой подаёт. Команду: «сброю – к бою» он по губам прочитал. Ещё когда малёк только рассказывать начал. Возле Курт приплясывает, хвостом как веником машет:

– Ну что, хозяин, давай побегаем, поиграем!