Текст книги "8. Догонялки"
Автор книги: В. Бирюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
Глава 162
Порка, битва и пьянка кое в чём сходны. В крике, в напряжении сил, в крови… В ощущении некоторого странного тумана, хмельности в голове. Кому – весёлой, кому – тяжёлой. А что по этому поводу думает классика?
Как говаривал Тарас Бульба: «как ни сильно само по себе старое доброе вино и как ни способно оно укрепить дух человека, но если к нему да присоединится еще приличное слово, то вдвое крепче будет сила и вина и духа».
Это, видимо, в смысле: литр водки стаканами с приговором – «ну, за здоровье» валит с ног вдвое медленнее, чем та же доза, но с закуской в форме «прозт»? Поскольку «прозт», на русский слух, слово, явно, неприличное.
Я подошёл к замотанной голове Марьяши и, наклонившись к её уху, негромко «присоединил приличное слово»:
– Ты глупая, бесчестная лгунья. Ты обещала мне, ещё в самом начале, в болотах Черниговских, слушаться меня во всём, быть в воле моей и никому о делах моих не рассказывать. Я поверил тебе. Я вытащил тебя из-под поганых, вывел тебя из болот, спас твою бесчувственную тушку от охотников за рабами и от неволи у гречников. И ты, едва ожив, связалась с каким-то смердом, подлегла под первого прохожего. Помнишь, что он с тобой сделал? Как он тебя по-зверячьему поимел? Я убил его. Вытаскивал из тебя занозы, смазывал, выхаживал. Ты клялась, молила, плакала. И я снова поверил тебе. А ты, едва мы пришли сюда, сдала меня мужу твоему, Храбриту. Ты ведь надеялась, что меня убьют, или запорют насмерть, или продадут в холопы за тридевять земель. И ты снова предала меня. Помнишь, как твой муженёк тебя отделал? Мало не убил. Он бы и убил, да только я тут есть. Снова спас твою ничтожную, ни на что не годную, лживую душонку. Теперь ты предала меня в третий раз. Ты рассказала обо мне, о делах моих попу. И этой болтовнёй своей поставила на край гибели всех нас. Не только меня – всех. Своего отца, своего сына. Саму себя. Тебя ждала сотня плетей и заключение в церковном доме. Вечный пост, молитвы, бесконечная тяжёлая грязная работы. Понукания, попрекания и оскорбления. Ты не протянула бы там и года. Сдохла бы с тоски. Ты трижды обманывала меня, ты трижды нарушала свою клятву. Не ищи у меня милосердия, терпение моё кончилось. Сегодня я взыщу кровью и смертью.
Марьяша затихла, услышав мой голос, но, едва я отошёл в сторону, как она снова забилась в вязках с утроенной силой. Я кивну Ноготку:
– Бей.
Он начал разворачивать плеть, но стоявшие по обе стороны от меня Мара и Чарджи одновременно шагнули вперёд, останавливая его. И так же одновременно заговорили:
– (Марана) Постой. Она – в тягости. Ежели её нынче плетью посечь – она скинет. А дитё и от тебя может быть.
– (Чарджи) Погоди. Не дело боярыню перед холопами плетью голую на кобыле бить. Это бесчестие для неё и всего рода…
Тут он запнулся, удивлённо посмотрел на Марану и растерянно произнёс:
– А мне она сказала…
Марана мгновенно уловила причину замешательства ханыча. Её улыбка и так-то производит неизгладимое впечатление. А уж с добавкой лошадиной дозы скабрёзности…
– А может – у ней и твоё дитё, ханыч. Пока не родит – не понять. Если будет чёрненький – значит твой, если лысенький – стало быть, бояричев. А если сперва лысенький, а потом чёрненький – значит от обоих семечки прижились. Но бить всё едино нельзя – скинет.
– Всё сказали? Я это знаю. Ноготок, бей.
Ноготок развернул плеть, огляделся, чтобы никого не задеть, взмахнул… Плеть свистнула, и пара параллельных, быстро багровеющих, полос легли поперёк крупных, округлых, нежно-белых ягодиц боярыни Марьяны Акимовны. Всё её тело содрогнулось, судорожно сжалось. Она взвыла так, что было слышно даже сквозь тряпки на её голове. Вся прогнулась, инстинктивно пытаясь отодвинуться от места возникновения боли, вывернуться, выскочить из-под плети. Но вязки на руках и ногах ограничивали диапазон её движения. А следующий удар по плечам заставил опустить, прижать к лавке голову.
Не могу не отметить, исходя уже из своего здешнего личного опыта, что порка «гладкой» плетью на лавке-«кобыле», есть куда менее впечатляющее, куда менее зрелищное мероприятие, нежели порка кнутом на подвесе. Не разлетаются по сторонам куски мяса и капли слизи, не льётся ручейками, мгновенно наполняя и переливаясь через края новых, вдруг возникающих на гладкой коже, рваных, шириной в ремень, ран, свежая кровь. Куда менее выразительна и динамика наказуемого тела: привязанное к скамье и правильно растянутое, оно предоставляет взгляду стороннего наблюдателя значительно меньшую часть своей поверхности. Да и возможный диапазон движений, выражающий инстинктивный ужас и реакцию наказуемого на боль, существенно ограниченнее. Что не способствует возникновению у зрителей столь ярких, запоминающихся эмоций, как при кнутобитии у столба или на перекладине.
Однако и такой вид наказания имеет разнообразные, иногда – весьма полезные для наказующего, последствия. По Полежаеву:
«В России чтут
Царя и кнут,
В ней царь с кнутом,
Как поп с крестом:
Он им живет,
И ест и пьет».
Причём «ест и пьёт» не один лишь царь-государь-батюшка, но и десятки тысяч семей, составляющих целое сословие, «становой хребет Государства Российского».
Массовые порки мирного туземного русского населения неоднократно применялись различными подразделениями Белой Армии в ходе Гражданской войны. Так, например, дивизия Май-Маевского перепорола весь Донбасс. Сходными подвигами прославились и казачки-семёновцы на боевом пути своего соединения.
Обычным просительным рефреном туземных старейшин в адрес «белых рыцарей» было:
– Только девок не надо. Позор же. Их потом замуж никто не возьмёт.
Если порка кнутом стала считаться «позорной казнью» к началу 18 века, то к началу 20-го этот оттенок «позорности» распространился в России и на наказание плетью. До этого поротых плетью, в отличие от обработанных кнутом, мужчин не считали обесчещенными и, обычно, сразу же приговаривали и ко второму наказанию: к роли «защитника отечества» – отдавали в солдаты.
Эта оценка – «стыдность» – появилась, отчасти, из-за того, что к концу 19 века несколько изменилась технология исполнения наказания.
Некрасовскую «крестьянку молодую» били публично плетью на Сенной площади за невозврат долга её мужем. При этом женщина была обнажена сверху до пояса, и удары наносились исключительно по спине.
Сходным образом пороли в середине 18 века благородную красавицу Лопухину. Она оставалась в нижней юбке, когда помощник палача, схватив её за руки, закинул её обнажённой грудью себе на спину. Вот на таком «динамическом» подвесе фрейлина двух императриц и получила указанное количество ударов. Потом ей, по воле императрицы, урезали язык. С чего, собственно, и начинается служба матушке-государыне у мальчиков в «Гардемаринах».
Однако и на Руси, и в России, достаточно широко использовалась и другая форма порки плетью. Когда женщина обнажалась не сверху – от шеи до пояса, а снизу – от пяток до шеи. Долгое время это была частная, «домашняя», «приватная» форма наказания.
Понятно, что площадь обработки при таком «приватном» подходе существенно увеличивалась. Что увеличивало и вариации воздействия.
Для порки женщин и девушек довольно часто использовалась именно вот такая, как у меня здесь, «гладкая» плеть. Не нанося существенных повреждений кожному покрову в виде рваных шрамов, «гуманный» инструмент обеспечивал лучшее сохранение внешнего вида, «товарной ценности» конкретной «особи прекрасного пола».
Однако человеческое тело состоит на две трети из воды. Каждый удар плетью вызывает в этой жидкостной системе соответствующую отдачу – гидравлический удар. Если плеть бьёт не «в классике» – по плечам, по спине, а по пояснице и ниже, то в зону распространения гидравлических ударных волн попадают и органы, обеспечивающие репродуктивную функцию. Волны сжатия, прокатываясь по этой части тела, кое-что там сдвигают или разрывает. После порки – снаружи все вполне, а вот функция… не функционирует. «Репродукция»… не репродуцируется.
Не об этом ли у Пушкина в издевательском:
«Заступники кнута и плети,
О знаменитые князья,
За всё жена моя и дети
Вам благодарны, как и я».
Бездетность для крестьянской семьи – катастрофа. Не только в психологическом, социальном, физиологическом, религиозном… смыслах. Просто – экономически. Нет детей – некому будет кормить в старости. Старость здесь наступает быстро: сорокалетнего Илью Муромца противники в былинах регулярно называют стариком.
Эту же технологию щадящего, «приватного», метода наказания воспроизводило в своих поместьях всю русскую и российскую историю и «верная опора трона и государства Российского» – благородное дворянство.
При этом один из важнейших аргументов в пользу именно такой формы наказания не озвучивался, но вполне всеми ощущался.
Всё средневековье воспитание подрастающего поколения носило преимущественно домашний характер. В крестьянских же семьях – почти исключительно. Даже и вообще: мальчики до 4–6 лет всегда воспитывались на женской половине дома. Я уже говорил, что человеческая психика на 80 % формируется к 5 годам. Это формирование включает в себя и базовые социальные и гендерные стереотипы поведения, и само-позиционирование в обществе.
Домашнее воспитание обеспечивало устойчивое воспроизводство семейных, особенно по материнской линии наследуемых, традиций, понятий, психотипов и социальных стереотипов. Однако выросшая в «неблагонадёжной» семье девушка, носительница такой системы взглядов, подвергнутая порке, пусть даже и «гладкой» плетью, но в «приватном» стиле, потомства часто не давала. Соответственно, ей некому было передать «противуправные» взгляды, усвоенные ею в родительском доме.
Такой непрерывно действующий несколько столетий «мягкий геноцид» в отношении собственного народа, обеспечивал прерывание генетических и мировоззренческих линий на уровне как отдельных семей, проявлявших то или иное «инакомыслие», так и на уровне общин или целых провинций.
Например, для «гена рискованности», связанного со склонностью человека к риску, авантюрам, новациям, стихосложению, гиперактивности, резким эмоциям и либерализму, разброс в 21 веке составляет от 0 % у китайцев, до 78 % у американских индейцев. При том, что аборигены Америки генетически наиболее близки именно к азиатской расе.
В Европе данная генетическая особенность наиболее выражена у ирландцев. Я уже писал об особенностях «кельтского характера» применительно к древним пруссам.
В состоянии «дикости человечества» этот ген обеспечивал более высокую профессиональную эффективность охотников, лучшее пропитание и, соответственно, выживаемость их потомства. Но «неолитическая революция» – переход от пассивного собирательства к интенсивному сельскому хозяйству, лишил «охотников» их преимущества в качестве и количестве добываемой пищи.
А отрицательные свойства: конфликтность, вздорность, импульсивность – остались. В сельскохозяйственных социумах, особенно с длительной историей существования жёстких иерархических социальных систем, типа Китая, эта генетическая особенность со временем подавляется полностью.
Один из методов современной генетики – «близнецовый анализ», используемый при изучении наследственно обусловленных поведенческих свойств человеческой личности, применяет трёхчастную модель: разделяются степени влияния гена, семьи и среды.
«Приватная порка» уменьшала вероятность передачи такого, возможно – социально-инновационного, «бунтовщического», гена по наследству. Причём как по женской, так и по мужской линиям. «Подобное тянется к подобному» и браки часто заключаются между людьми с близкими свойствами, со сходными взглядами и реакциями на мир.
Она же исключала и влияние «неблагонадёжной» семьи на «подрастающее поколение», ибо некому было в такой семье передавать свои поведенческие нормы.
А окружающая среда в Российской Империи и Московской Руси состояла из сельскохозяйственной общины и крепостного права. Что тоже действовало вполне «по-китайски».
Русские крестьяне – не китайцы. Свести «ген рискованности» до нуля – не удалось. Но – «Правильным путём идёте, товарищи».
Этот, исконно-посконный русский метод «повышения качества нации», был, безусловно, более гуманным, чем кастрация мужчин за экономические и государственные преступления, применяемая в Древнем Китае. Равно как и смертная казнь за преступления против нравственности – на мусульманском востоке, выжигание по одному глазу за каждый год неуплаты налогов в 17 веке во владениях персидских шахиншахов, или тотальное вырезание целых мятежных провинций, используемое разнообразными кочевниками или теми же древними персами.
Конечно, эффект от «женской» порки сказывался не сразу, но русское крестьянство было отдано во владение дворянам «навечно», и российская элита имела достаточно времени для проведения «селекционной работы» в своих поместьях.
У меня тут несколько иная проблема.
Марьяшкино брюхо, в сочетании с её длинным языком, висит как топор над моей шеей. Даже вырвать ей язык – не поможет. Я уже обдумывал это. Но слишком много других языков вокруг. «На чужой роток не накинешь платок» – русская народная мудрость. Как только её беременность станет очевидной – «звон» о «нечестной вдове в боярском семействе» будет стоять на сотню вёрст вокруг.
Я привык с уважением, с вниманием, с заботой относиться к беременным женщинам. Я так воспитан, в меня это вбито с детства. И не только на уровне: «уступи место в метро». Для меня беременная женщина – просто красиво, радостно. Интересно видеть, как она ходит, чего-то делает, охает, то – бледнеет, то – зеленеет, но постоянно, даже сама не замечая этого, прислушивается к себе. Как появляется, неосознаваемый даже, инстинкт беречь своё чрево, как вдруг, встав среди ночи, умолачивает тазик винегрета, наготовленный на праздник: «Вот, чего-то такого захотелось».
Или проснувшись среди ночи от сильного толчка в бок, услышать хихиканье:
– Это не я. Это он. Ты на живот руку положил – вот ему и не понравилось.
Проще: пока хоть кто-то носит ребёнка – есть надежда.
И вот теперь, поперёк всего своего, вопреки привычному для меня, естественному, «правильному» – мне приходиться выбивать из Марьяши дитя. И этим – ломать самого себя. «Об колено». Об «необходимость».
Выворачивать себя наизнанку, рвать, выдирать из души своей куски основы самого себя. Того, что для меня «как дышать», того что – я сам и есть…
Убить неродившегося. Который мог бы родиться, мог бы стать кем-то нужным, великим, интересным. Да хоть просто – «звеном в цепи». Святое Писание называет поимённо эти «звенья» – от Авраама до Давида, от Давида до Иисуса. Стоит только выдернуть одно звено, и великого завершения цепочки не будет.
Мы так любим рассуждать о делах и подвигах героев иных времён, об альтернативности – «чтоб было бы, если бы…». История делается людьми. И изменить её очень просто: махнуть палачу, чтобы тот выбил из женского чрева неродившийся ещё кусочек мяса. Может быть – моего сына или дочку…
«Всё, что нас не убивает, делает нас…»? Лучше? Сильнее? Отвратительнее? Сволочнее…
Меня-то это не убьёт. Меня это просто… – изменяет. Просто я теперь буду знать – как вот это делается, что из этого получается. И в следующий раз смогу спокойно, исходя уже из собственного личного опыта, сказать:
– Ну чего там? Заснули? Бей давай.
А потом спокойно ответить на вопрос какого-нибудь юнца:
– И как… оно?
– Да как обычно. Нормально.
Сволочная страна! И я в ней становлюсь сволочью. Такой же, как все. Может, чуть порезче, поживее, позлобнее…
Не я придумал этот зверский «Устав церковный» имени Ярослава, извините за выражение, «Мудрого»! С его неподъёмными штрафами, неограниченными ничем внятным – епитимьями, бессрочными «церковными домами». Не я придумал этот маразм здешней Русской Православной Церкви. Которая не только оплела весь народ, всю страну, своей паутиной, не только тянет в себя всё съедобное, хорошее, красивое, но и старательно внедряет древнее благочестие в форме греческих «Номоканонов». Чужих, не здесь, не сейчас, не для этих людей написанных. Вбивает их не только «пастырским словом», но и дубинками попов, мечами княжьих гридней, смрадом и мраком монастырских тюрем.
У меня нет «имперского мышления», я уважаю даже ваши идиотские законы, господа предки. Я стараюсь не нарушать их без крайней необходимости. Но попадаться под ваши виры, казни и епитимьи – я не собираюсь. Вы придумали эти законы для себя, «для людей, для народа русского». Что ж, воля ваша. Только я – нелюдь, я – не «народ». Нести свою лысую головушку на вашу плаху – я не буду. И людей своих – уберегу. На покорность мою – не надейтесь.
«– Как ваше здоровье, Рабинович?
– Не дождётесь».
Чтобы меня не трогали, чтобы я мог здесь жить и делать своё дело, мне придётся рвать, выгрызать куски в этом мире. Сделать прореху в ткани здешнего бытия.
Только вот какая мелочь мелкая: ткань эта состоит и из человеческих тел тоже. Вроде вот этого, белого, фигуристого, ласкового, в моей собственной памяти, женского тела, которое дёргается, рвётся на «кобыле», из второго, маленького, красненького, ещё не сформировавшегося, там, внутри, которое тоже рвётся, ломается гидравлическими ударами от ударов плети, от судорожных, рефлекторных сокращений мышц материнского чрева.
Какая же ты сволочь, Ванька! Какой же ты мерзавец! Какой-какой… Самый мерзкий. Самый-самый. Нормальный путь попаданца-прогрессора. Стать самой мерзкой сволочью во всём видимом пространстве. Потому что, не «перемерзив» аборигенов, не будет никакого прогресса. А будет показательная порка прогрессиста с последующей «мучительной и скоропостижной» – показательно выпоротого.
И это – лучший вариант. Потому что, альтернативой является состояние забитой тупой двуногой скотинки в каком-нибудь «церковном» или «богатом» доме. Скотинки, мучимой не только болестями телесными, не только понуканиями людей начальствующих и надзирающих, но и собственными воспоминаниями и сожалениями. Сожалениями об упущенных возможностях. «Прости народ русский… что не осилил».
Парадокс, но мне здорово повезло, что я нарвался на такую сволочь, как отец Геннадий. Был бы у нас приходским попом приличный человек, добрый, умный, честный – убивать было бы тяжелее. Я бы ещё долго приплясывал да сомневался бы, пытался бы как-то договориться, на «авось» надеялся… И влетел бы куда глубже.
Потому что всякий приличный священник просто обязан, по долгу своему перед господом и законом, выяснить, выспросить у паствы своей о всех важных событиях в приходе. И тогда Марьяшкина внебрачная беременность, отмечаемая добрыми христианами, просто автоматически приводит к её исповеди. А она, как благочестивая, истинно верующая женщина, очень естественно, доброжелательно и открыто, ответит на все вопросы пастыря, расскажет и о нашей встрече, и о моём ошейнике, и как она меня «правой ручкой обняла и поцеловала». Искренне покается и просветлится.
И добрый пастырь, скорбя в душе своей о греховности столь юного отрока, оказавшегося беглым холопом, насильником, убийцей да ещё, страшно сказать – в церковь не ходившим, причастие не принимавшим, верноподданнически сообщит в епархию… Хорошо, что отец Геннадий оказался жадной скотиной – решил для себя лично дольку урвать. Честный бы человек, бессребреник, просто бы донос послал.
«Сижу за решёткой, в темнице сырой
Вскормленный на воле…».
Так это счастье – когда сидеть сможешь. А то так отделают, что и ползать не удастся.
«Жизнь многих людей в России была бы совершенно невозможна, если бы не всеобщее неисполнение закона». Я-то думал, что эта мудрость имперских времён, а оно вона как – «с дедов-прадедов»! Это мы такие, или это законы у нас такие? Екатерина Великая, говоря об одной ситуации, сказала: «Здесь надлежит действовать не законом, но – обычаем». Хотя дама была вполне… «законодательная» – сама законы устанавливала, сама много сил тратила, добивалась их исполнения.
Но ведь – «дело делается людьми». И дело под названием «Россия» – тоже. В том числе и теми, чья жизнь «была бы совершенно невозможна». Получается… парадокс. Если бы «законы исполнялись» – то России бы не было. А если не исполняются… То имеем то, что имеем. Как Градский поёт:
«Мы не сладили с эпохою,
Потому, что все нам… (все равно)».
То, что я, Ивашка-попадашка, оказался в числе тех многих на Руси, чья жизнь «совершенно невозможна» – нормально. Ни одно национальное законодательство на попаданцев не рассчитано. Не знаю, насколько мои коллеги это ощущают, но мы везде – контрафакт. «Преступники по происхождению». Ни в одной законопослушной стране попаданец на воле не задержится.
Только у нас, в России, и есть шанс. Но попаданцу попадаться – категорически… А я тут… по самому краю… С епископом бодаться… Да растопчут они меня и даже особо не заметят!
Я оглядел присутствующих. У девок шевелились губы. Считают удары про себя. Нет, пока ещё – «про боярыню», не – «про себя». У обеих, у Елицы и у Трифены, на лицах выражение ужаса. С мощной примесью любопытства. Пожалуй, обе они ещё «боярской порки» ни разу в жизни не видели. «Боярской» и в смысле – по приказу боярича, и в смысле – по спине боярыни.
Бить-то обеих девок, конечно, били. И кулаками, и по спине перетягивали. Но вот правильного наказания, на «кобыле», с профессиональным катом… Любопытствуют. На себя примеряют. Пусть и неосознанно, инстинктивно: «вот так я буду лежать. А потом он ударит, и я вот так дёрнусь». В такт ударам плети чуть дёргаются гримаски на их лицах, сжимаются кулачки. Не вижу, но могу предположить, что так же сжимаются и остальные части их девичьих тел. Основа театрального искусства – способность хомосапиенсов к сопереживанию. Почти вся культура человеческая на этом построена. Вся индустрия развлечений. Всё средневековье – публичная казнь как раз и есть одно из двух главных массовых развлечений. Второе – крестный ход.
Сомлевшая, было, после десятка ударов Марьяша, вдруг снова громко замычала сквозь заткнутый кляп и стала извиваться всем телом, елозя и дёргаясь по скамье. Ноготок пропустил удар и вопросительно посмотрел на меня. Похоже, у неё схватки пошли. Ещё в Пердуновке я объяснил Ноготку – чего я хочу. Вот так он и бьёт: «гладкой» плетью – «чтобы шкурку не попортить», но «в полную силу» – чтобы проняло. И 40 ударов – чтобы надолго запомнилось.
Я кивнул Ноготку, и он продолжил экзекуцию. Повернувшись, наткнулся на пристальный взгляд Мараны. Она не улыбалась, смотрела серьёзно, даже злобно:
– Волчонок… Нет, ты не волк. Волк никогда волчицу рвать не будет. И не мартышка – обезьянки бояться крови. Крокодил. Выгрызающий. Сам себя. Из неё же твоя плоть и кровь вываливается!
– Присмотрись внимательно, Марана. Там и ошмётки моей души в грязь летят.
– Ты чересчур жесток. Звереешь, боярич.
О, и Чарджи голос подал! В заступники подался? Поучи, поучи меня жизни, торкский принц без родни, без родины. Мы с тобой оба чужие здесь, поучи меня – как жить среди чужих, как жить среди близких, предающих тебя.
– Нет, Чарджи. Не может озвереть тот, в чьей душе уже живут три зверя. Чутьё волка, хитрость обезьяны и злоба крокодила. Куда мне ещё звереть? Эта женщина трижды предала меня. Оба первых раза она платила за предательства своей болью и своей кровью. Без моего участия. Сегодня она платит болью, кровью и смертью. Ради любящих её, ради Акима и Ольбега – не своей смертью. Смертью нерождённого ребёнка. То, что льётся и валится из неё – мои плоть и кровь. Куски моей души. И ты называешь это зверством? Ты сам часть моей души. Ты помнишь об этом? Вот смотри – вот так я сам рву себя, свою душу. Из-за её вранья.
Чарджи зло, напряжённо смотрел мне в глаза. Потом как-то смешался. А я – продолжил. «Присоединил приличное слово»:
– Она тебе люба? Хочешь жениться? Так скажи. А коли нет – терпи. То дитятко, которое у неё в чреве завелось – нам всем смерть. Мне плевать – от тебя ли, от меня ли, мальчик ли, девочка ли. Сейчас это – нам погибель. Год пройдёт – выдам Марьяшку замуж. Хоть за тебя, хоть за кого. Потом – хоть не слезай с неё. Хоть с вечера до утра и с утра до вечера. Пусть хоть каждый год приплод приносит. Не беда – прокормлю. Но чтоб была женой венчанной. Хоть за пнём берёзовым, но по закону. А пока – и подходить не смей. И другим не давай.
Наконец, Ноготок закончил, аккуратно осмотрел и свернул плеть, развязал руки и ноги бесчувственной Марьяне, вместе с Суханом они подхватили это тело со спиной, расписанной быстро багровеющими параллельными полосками в мелкую тельняшку. За руки, за ноги… По белым бёдрам которых быстро скатываются струйки тёмной, бордовой крови. Потащили в сарай, куда указала Мара, и куда побежали обе девчушки – помогать лекарке.
Сухая доска «кобылы» жадно впитывала оставшуюся лужицу крови. Высохла за лето. Эта доска здесь из самых первых. От первой крыши на здешней поварне. С того вечера, когда Чимахай и Звяга наперегонки тесали здесь брёвна. «Пришёл динозавр и погрыз все брёвнышки в мусор». А потом эту тесовую крышу «снесло». Потому что мы напились, и я научил мужиков «Чёрному ворону». Времени-то совсем чуть-чуть прошло, а кажется, что так давно… Остальные доски как-то разошлись в дело, а вот эта бесхозная оставалась. Теперь и ей применение нашлось. Впитывать кровь.
Я зашёл в поварню. Марана тут многое переделала, чище стало, уютнее. Всяких корчажек, кувшинчиков на полочках добавилось, все стены пучками трав увешаны. Молодец, «богиня смерти», запасы делает. Для дальнейшей жизни.
Выпить бы, что ли… С тоски… Чтобы не маячило перед внутренним взором это вздрагивающее белое тело с багровыми поперечными полосами.
А приличной выпивки тут нет. Вообще – нет. Ни на «Святой Руси», ни во всём мире. Кажется, где-то в Магрибе арабы гонят спирт. Но исключительно для своих алхимических надобностей. Одно слово – мусульмане. Спирт гнать догадались, а чтоб выпить нормально – соображалки не хватает.
А вот стол Марана не поменяла. Помниться, Ивашко на этом столе Кудряшкову жёнку как-то пристраивал. То возле стола наклонял, то на столе раскорячивал. Изливая, таким образом, свою опечаленность от моего выговора. А мне как бы от своей тоски-печали избавиться? – А точно также.
В поварню заскочила Трифена. Бежала, бедняжка, запыхалась. Вбежав со света в темноту помещения, она несколько мгновений неуверенно приглядывалась к полкам на стенах, выглядывая, похоже, какую-то корчажку. Потом заметила меня.
– Меня Мара послала. Отвар тысячелистник принести велела.
Я молча поманил её пальцем. Что-то мне сейчас «а поговорить» сильно не в кайф. Что-то мне вообще зубы разжимать не хочется. Как-то мне после моих команд да разъяснений снова слова придумывать да произносить…
Когда она подошла ко мне вплотную – я молча развернул её за плечо к себе спиной, придавил за шею, так что она упала на локти на стол, и вздёрнул подол. Молча вставил между икрами её плотно сжатых ног свой дрючок и, как рычагом, чуть подёргал в обе стороны. Каждое моё движение сопровождалось её коротеньким негромким ахом. Только когда я, раздвигая, оттягивая в стороны большими пальцами и ладонями сразу и края её плотно сжатой щёлочки, и нервно подрагивающие ягодицы, вставил в неё свой уд, она коротко вскрикнула и начала что-то говорить:
– Ой! Господин…
– Помолчи. И так тошно.
Трифена подавилась фразой, замолчала и тут же снова коротко вскрикнула, как только я вдвинул в неё на всю длину. Сухо, сжато, больно. Болезненные ощущения. Будто режут. По самому больному. Ощущения тела соответствуют ощущениям души. Больно. Тяжко. Противно.
Девушка болезненно ахала от каждого моего толчка. Я так же ритмично болезненно кривился. Как же здесь всё… мерзко. И больно. И бабу эту… никак не зафиксировать.
Я придавил ей рукой холку, она распласталась по столу, прижавшись к столешнице щекой, пыталась ухватиться руками за края, чтобы как-то компенсировать силу моих ударов внутрь её тела.
