Текст книги "8. Догонялки"

Автор книги: В. Бирюк

Очередной приступ дождя накрыл нас на середине крутого склона. Я увидел, как одетая в чёрное фигурка неловко взмахнула руками, поскользнувшись на мокрой тропинке, упала, вызвав всплеск брызг из лужи на самом верху подъёма. Потом трусцой устремилась к крытому крыльцу, постояла у церковных дверей, они открылись и сразу закрылись. Насколько я помню, церкви, как и крепости, изнутри не запираются, а закладываются брусом или брёвнами. Если она за собой ворота заложила – не дозовёшься.

Ворота были прикрыты, но не заперты. В притворе слева стоял открытый свечной ящик, и рядом, на столике с распятием, горела одинокая свеча. «За упокой». А по правой стороне – пусто. Интересно: в старых средневековых католических церквях по правой стороне притвора идут глубокие ниши. Аристократы, дворяне приезжая в церковь, оставляли здесь своё длинномерное оружие. А вот в православных храмах я такого не видел. Стоять на коленях с длинным клинком на поясе, опускаться-подниматься… неудобно же! Терпят, наверное.

В церкви было тепло и сухо. Особенно – после постоянной холодной воздушно-водяной взвеси на улице. Нагревшиеся за последние солнечные дни толстые брёвна отдавали летнее тепло, пахло воском, ладаном и сухим деревом. Из-за прикрытых внутренних дверей в храм доносилась негромкая напевная скороговорка. Ничего не понимаю, ни слова. Может это вообще не церковно-славянский? Я осторожно заглянул внутрь.

 
«Войди! Христос наложит руки,
И снимет волею святой
С души оковы, с сердца муки
И язвы с совести больной…».
 

Вот сюда покойничек и входил регулярно. Вот уж точно – на службу. Без всякого «как». Он поэтому такая сволочь был? Что любые «язвы с совести больной» – легко и безболезненно снимались? «Волею святой»… Как слегка подлеченный сифилис.

Довольно просторное, очень высокое, почти не освещённое помещение. Впереди – мрачная тёмная стена иконостаса с редкими отблесками света на металле иконных окладов. Иконы разнокалиберные, тёмные. Есть и пустые места в рядах. Церковь-то видать, небогатая. Верх пространства теряется в темноте, кажется там, под куполом, есть какой-то рисунок. Выше купола – барабан. Там должны быть окна. Но они, похоже, закрыты. Стёкол здесь нет и оконные проёмы приходиться от дождя закрывать ставнями. Ага, правильно подумал – слева под стеной лежит длинный багор.

Справа, у южной стены, на полу, прислонённая к стене, стоит небольшая икона, с обеих сторон от неё, тоже на полу – две свечки в каких-то… чашках с крышками? Ещё, в стороне – плоский деревянный ящик с откинутыми дверцами-крышками, какие-то тряпки. И маленькая фигурка в чёрном платье. Особенно маленькая из-за чёрного цвета одеяния и окружающей темноты, свернувшаяся на коленях, прижавшаяся, распластавшаяся телом по полу перед иконкой, «павшая на лицо своё».

Скороговорка затихла, кажется, девушка молилась молча. Или просто лежала. А может – заснула. Или – вырубилась. Или – впала в молитвенный экстаз. Или – погрузилась в видения. Видения у христиан – ну постоянно. Стукни сто раз лбом в бревно – у любого и нормального человека – и глюки пойдут, и рога вырастут. Синие-синие.

Я подошёл к молящейся поближе, в некоторой растерянности покрутил свой дрючок… Как-то она никак на наше присутствие не реагирует… Поздороваться, что ли?

– А чего это вы тут делаете?

Старая шутка из доброго советского детского фильма предполагает всем известный ответ:

– Иди-иди отсюда!

Увы, аборигены совершенно незнакомы с «золотым фондом» советского кинематографа. Девушка вскрикнула, вскинулась, одновременно и поворачиваясь в мою сторону, и поднимаясь на колени. Увидев нас с Суханом в неверном свете задёргавшихся от её движения язычков пламени на свечах, она завизжала:

– Нет! Не надо! Не бейте меня! Не надо! Пожалуйста!

и с плачем воткнулась лбом в пол перед моими сапогами. В той же позе, как только что молилась перед иконой. Разница состояла лишь в том, что передо мной она вскинула руки над головой, будто закрываясь от удара.

Кажется, детский вопрос из советского фильма внезапно приобретает здесь особенную актуальность. Чего она так перепугалась? За что мне её бить? Она не говорила: «Я не виновата!». Что она здесь делала? Какое-то преступление? Проступок? Причинение вреда? Мне? Понятно, что молитвы возносила. О чём? О мщении убийце своего отца? Христодул выдвинул реальную версию смерти отца Геннадия? Что покойничек успел до своей внезапной смерти рассказать своему старшему сыну о моих делах и своих планах?

Вдова и дети здесь уже общались после возвращения мальчишки. Возможно, девчонка бросилась молиться «об одолении ворогов» в нашем лице, а местные уже приготовили нам засаду? Когда мы вернёмся на постой, туземцы навалятся на нас кучей и схватят? А «мурлычные» интонации вдовы – просто приманка для самого опасного на вид бойца? Может быть, Чарджи уже повязали или убили… Он же там один! Стукнули по голове и… Факеншит! Неужели провал?! Дурак! Как же я так попался! Надо было зарезать мальчишку! Похоронить обоих у себя в Пердуновке и не соваться сюда, пока всё не затихнет… Идиот!

Хотя… Что ты, Ванюша, обещался повторять каждый день перед сном? – «У меня мания величия». Может, бабёнка по своим делам пришла? Просто свечку за отца поставить? Может, я зря паникую и «это дело» – ещё не «вскрылось»? И мы можем спокойно вернуться в село, дождаться окончания дождя? Или, всё-таки – «на прорыв»?

Блин! Надо знать, а не гадать! Но чего ж она тогда так испугалась? Будто «попалась на горячем»… Вот и надо выяснить. Воспользоваться её испугом, подчинить её своей воле, вытрясти из неё всю информацию, всё, что они там задумали. «Поискать правду». Займёмся «правдоискательством». «По Савушке»? Или как-то модифицировано? У неё ж не просто испуг. Поза её отчётливо выражает не сколько – страх наказания, сколько – жертвенность. При испуге основное стремление – убежать, а здесь она распластывается и только голову закрывает.

Жертвенность.

Прекрасное душевное свойство русских людей и, особенно, русских женщин. Неоднократно отмечалось и отечественными, и иностранными наблюдателями. Воспитывается непрерывными побоями и унижениями. Подобно тому, как выносливость – результат тяжкого, непосильного труда, стойкость – неотвратимости наказания, законопослушность – распространённости доносительства, а массовый героизм – привычности насильственной смерти.

Беззащитность, слабость всегда провоцирует определённый тип людей на насилие. Подобно тому, как почти всем в детстве интересно сломать игрушку, разорвать куклу. Что-нибудь испортить, испачкать. «А что будет если…?». «А оно громко грохнет?». Обычный поиск ребёнка своего места в жизни. Проверка на прогиб себя, окружающих, всего мира в целом. Сдерживается жизненным опытом, знаниями типа: «ничего хорошего не будет, в морду дадут, в тюрьму посадят».

Человек вырастает, находит своё место в жизни, более-менее смиряется с ним, и большинство теряют вкус к подобным экзерсисам. Другие никак не успокоятся, пытаются что-то доказать себе и миру. Но воспитание и образование ограничивают, заставляют использовать только те формы и способы насилия, которые данное общество в данный момент времени считает приемлемыми.

Пример: Красная Армия вступает на территорию Восточной Пруссии, и красноармейцы, попав, наконец, в «и на вражьей земле мы врага…» лихо насилуют туземок. Это – какое-то время нормальный уровень насилия. Но тут появляется новый командующий фронта, и около 50 советских офицеров приговариваются трибуналом к расстрелу. За то, что вчера было нормально: «все так делают», а сегодня с утра: «воинское преступление» и «приговор привести в исполнение немедленно».

В человеческом обществе всякий хомнутый сапиенс должен «знать своё место». Если же свойства личности не совпадают с предназначенным для него «местом», то его туда «забивают». Как забивают, срывая резьбу, дюймовый болт в метрическую гайку. Не столь важно – какие именно формы насилия используются: экономические или «физкультурные», психологические или идеологические – нужно чтобы «болты подходили к гайкам».

Свобода человеков состоит в том, чтобы иметь достаточный выбор этих «гаек», в возможности «вывернуться», поняв собственное несоответствие, и поискать подходящую «гайку» в другом месте или в другом «механизме».

«– Что такое „свобода“?

– Тебя посылают на х…, а ты идёшь, куда хочешь!».

«Физкультурное» насилие для «Святой Руси» – норма жизни. Постоянный и существенный элемент забивания хомосапиенских индивидуальностей-«болтов» в соответствующие «гайки» социума. Зуботычины, пинки, оплеухи здесь происходят ежедневно. Непрерывно раздаются и принимаются. Это – нормально. Как в моё время во многих русскоговорящих сообществах было нормально использовать в повседневном разговоре различные комплекты нецензурной брани. «Ну, просто для связки».

«Офицер, пробегая мимо замершего на мгновение канонира, дал ему мимоходом по зубам» – это Моозунд, русский флот уже после Февральской революции. Впрочем, весь 18 и 19 века молоденькие мичманы, выпущенные на корабли русского флота, раздавали матросам, годившимся им по возрасту в отцы, непрерывный град тычков и зуботычин. Сухопутная армия отставала не намного. Государственная почта – тоже соответствовала. В 19 веке очередной дворянин, заваливаясь в почтовую кибитку, обычно пинает кучера сапогом в спину: «пшёл».

Помимо «государственного» мордобоя, непрерывно идёт мордобой сословный и «общедемократический».

Нормально получить посохом попа по голове или плечам: «чего лыбишься?». По уху от боярского слуги: «чего шапку не снял? Заснул, что ли?». Просто кнутом по спине от проезжающего возчика: «куды лезешь! Хайло корявое». Нормально огрести по зубам, гуляя на улице: «чего стал? Понаехали тут всякие… деревенщина-посельщина». Нормально «схлопотать» в ходе торговли: «Давно ли драли его (Меньшикова) за виски, нюхнув пирогов с тухлой зайчатиной…».

Но кроме этого, «общественного», социального, идёт непрерывный домашний, семейный, бытовой мордобой.

Нормально дать пинка или оплеуху ребёнку, дёрнуть за косу, ущипнуть за задницу девку. Стукнуть батогом по рёбрам взрослого сына, дать пощёчину или перетянуть по спине кнутом или посохом жену или невестку. По любому поводу: «Иван Грозный убивает своего сына» началось с того, что беременная невестка попалась на глаза свёкру с неправильно завязанным платком. Ну, он и ударил. Царский дуплет: смерть сына взрослого, смерть внука неродившегося – два мёртвых царевича.

Люди просто не знают, что бывает иначе. Они воспроизводят те нормы, те элементы семейной жизни, которые видели в детстве, которые – «с дедов-прадедов», которые – «нормально», «как учат святые отцы», «как все – так и мы».

Мне-то и самому-то «пальцы гнуть» по этой теме типа: «а вот я-то весь из себя чисто благородный»… Но однажды жена, углядев как я, в порыве «педагогизма», хлопнул дочку, задала простой вопрос:

– Вот она вырастет, замуж выйдет. Ты хочешь видеть, как какой-то хоботистый урод твоё дитя мордует? А она терпит. Потому что привыкла к побоям от мужчины, от главы дома.

Как пошептала. У неё в родительском доме «распускать руки» было не принято. А «распускать язык» – не было принято в моём родительском доме. Пришлось и тестю отучиться. С одного раза:

– Вам она дочь, а мне – жена. И такими словами свою жену называть – я никому не позволю. И отцу родному – тоже. Встали, дорогая, пошли отсюда быстренько.

Свобода же! «Тебя посылают… а ты идёшь куда хочешь». Выворачиваешься из неподходящей «гайки». У тестя хватила ума не «рвать тельняшку на груди» от наезда сопляка в моём лице. И тоже – как кто пошептал. Впрочем, это-то как раз нормально: «мужик сказал – мужик сделал».

По моему суждению, русский «Домострой» есть куда более мощный и важный шаг по пути либерастии, дерьмократии и гумнонизма, чем пресловутая английская «Хартия вольностей». Ибо «Хартия» ограничивала произвол лишь одного человека – короля в отношении очень небольшой группы лиц – сотни английских баронов. «Домострой» же, пусть и не в обязательной, а только в рекомендательной форме, сделал неприличным проявления безграничного самодурства и отмороженности для миллионов мужчин в отношении десятков миллионов женщин и детей.

Протопоп Сильвестр, духовник Ивана Грозного, сделал великое дело, написав эту книгу с такими словами:

«а по всяку вину по уху ни по виденью не бити, ни под сердце кулаком ни пинком ни посохом не колоть никаким железным или деревяным не бить хто с серца или с кручины так бьет многи притчи от того бывают слепота и глухота и руку и ногу вывихнуть и перст и главоболие и зубная болезнь а у беременных жен и детем поврежение бывает во утробе а плетью с наказанием бережно бити, и разумно и болно и страшно и здорова а толко великая вина и кручинавата дело, и за великое, и за страшное ослушание».

Вот эти повторяющиеся «ни… ни…» – просто «Песня свободы» и «Декларация прав»! Но у меня здесь до этих ограничений – ещё четыре века.

Странно, что попаданцы как-то об этом не рассказывают. Слов не хватает? Понятно, что понять, ощутить словесное описание такого процесса может только тот, кого самого так били. И кто сам так бил. Как в «Тихом Доне»:

«В этот же день в амбаре Степан обдуманно и страшно избил молодую жену. Бил в живот, в груди, в спину; бил с таким расчётом, чтобы не видно было людям».

Это – не зверство, это для «Святой Руси» – далёкое светлое будущее: не «с серца или с кручины».

А ведь «потоковое мордобитие» должно обязательно присутствовать в попаданских историях. Если не в форме направленного на ГГ, то в форме «проистекающего» из него.

«Царя Федора», может, по мордасам и не лупили. Кроме батюшки – некому. Но сам-то царевич должен был постоянно раздавать. Это – нормальный атрибут общения. Его ждут туземцы. Даже при позитивном отношении: «Бьёт – значит любит» – наша национальная мудрость.

Если этого нет – они теряются, начинают волноваться. Как ребёнок, который впадает в гиперактивность и последующее чрезмерное утомление, капризность, не видя явной реакции взрослых на свои шалости.

Бенджамин Спок писал в 20 веке: «Наказание, как и поощрение, являются для ребёнка теми маяками, по которым он определяет границы правильного, допустимого поведения. Поэтому наказание должно быть скорым и незамедлительным. Но, конечно, не чрезмерным».

Зуботычина, оплеуха, пинок, тычок кулаком, рывок за волосы… обеспечивают незамедлительность. А само понятие чрезмерности появится только в «Домострое». Там, например, в отличие от цитированного мною ранее «Изборника» 11 века, рекомендовано бить детей посохом по рёбрам. Но не по голове или другим частям тела – потому как чрезмерно.

В «Святой Руси» практически нет возможности «сменить механизм», найти «другую гайку». Здесь твоё место предопределено, часто – ещё до твоего рождения. И методы «забивания болта», многие из которых в 21 веке ограничиваются, запрещаются, наказываются обществом «либерастии и дерьмократии», здешним, «исконно-посконным», «святорусским» обществом, воспринимаются как норма, поддерживается, распространяется, культивируется.

Но если есть нормальные мучители, садисты не «по желанию», не «с кручины», а потому что так принято, то есть, создаются семейным воспитанием, церковной проповедью, образом жизни и нормальные мазохисты. Добровольные жертвы. «Потому что все так живут».

И тогда появляется вот эта самая жертвенность. Это не слабость и, даже, не трусость. Это готовность. Готовность к тому, что тебя будут мучить, будут бить, будут унижать и оскорблять. Когда весь вопрос только: «будет больно» или «будет очень больно»? А не в том: «почему это скотина меня бьёт»?

Не об этом ли в письме Пушкинской Татьяны:

 
«Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать».
 

Здесь – и готовность принять чужую волю, и готовность быть наказанной. Форма наказания определяется нормами, принятыми в данной местности в данный момент времени и социальности. Соседку-барышню можно «наказать презреньем», соседку-крестьянку – розгами. Они к этому, к наказанию – готовы.

Эта привычка превращается в свойство характера. Терпение перетекает в согласие и далее в, обычно неосознанное, провоцирование конфликта, скандала, побоев. Вызвать ссору, получить по уху, по зубам, по спине… Обратить на себя внимание, ощутить, что ты не пустое место, а нечто живое, на кого муж или отец тратит и свои силы, и своё время. Вырваться из монотонного, тяжёлого, бесконечного, от подъёма до отбоя, труда. Из однообразия повседневной семейной жизни, пришедшей на смену ярким, новым впечатлениям детства и юности:

 
«Потом,
пропылясь,
проплывают года,
трусят
суетнею мышиной,
и лишь
развлекает
семейный скандал
случайно
лопнувшей шиной».
 

Получить заряд живых, «горячих» эмоций и излить свои. Просто прокричаться, визжа от более-менее реального страха и боли… Мало ли ходит по земле «энергетических вампиров» – людей, которые начинают чувствовать себя нормально, только ощутив мощный всплеск эмоций своих ближних. А ведь негативные эмоции вызвать значительно легче, чем позитивные такой же силы и яркости. И ощутив мощный эмоциональный подъём, очищение души после порки или избиения, с восторгом перейти к сексу: «Милые бранятся – только тешатся» – широко народное психологическое наблюдение.

А потом поделиться впечатлениями со своими подружками и соседками. Забывая и пропуская неприятные детали и усиливая, смакуя те, которые «здесь и сейчас» считаются позитивными:

– А мой-то… ох и силён-то… уж как он меня отходил-то… уж и не чаяла живой-то остаться… а как он меня, грешную, на постельку-то да раскорячил… страх-то какой: ни ручкой ни ножкой шевельнуть не могла! Вот те крест… ох-ох – и сидеть-то теперь не могу… отчего-отчего – ото всего…

Так, раз за разом, закрепляются личные психологические реакции. Так, «наглядным примером», формируются стереотипы поведения следующих поколений, так делается «Святая Русь». Да и не она одна.

В 21 веке шведы относятся к финнам презрительно-недоброжелательно:

– Эти люди постоянно тупо напиваются и бьют своих жён.

Это – не про нас, это – «рудиментарные проявления межэтнических проблем в рамках процветающих государств Евросоюза».

Жертва изначально готова терпеть побои и унижения – «кнут», подсознательно ожидая радости от последующих, «очищающих душу слёз» – «пряник».

Я уже говорил: нужно возлюбить то… всё, в чём живёшь. А иначе – пессимизм, ослабление иммунитета, онкологические заболевания, снижение репродуктивной функции и т. д. Короче: «невозлюбившие мордобоя» на «Святой Руси» – потомства не оставляют.

А «оставленное потомство»… даёт уже в 21 веке, например, группу Fleur, «Жертва»:

 
«Когда, наконец, ты меня разорвешь
Когда ты под ребра засунешь мне нож
И вырежешь знак у меня на спине
И как-то еще прикоснешься ко мне
 
 
Ты холоден, хмур, ты не можешь согреть
Зажги мое платье, я буду гореть
Сломай мою руку, ударь об косяк
Я так извелась, что согласна и так».
 

Вот такую готовность я здесь и наблюдаю. Ну и что с этой дурой делать? Сломать ей руку? Ударить об косяк? Избить дрючком своим? За что? Просто – «с тоски и кручины»? Пока «Домостроя» нет – вполне нормально. Но мне это как-то… Спросить напрямую: какую засаду они на меня готовят?… Вопросы наводят на мысли. Не хуже чем ответы… И будут ли её ответы – достоверными?…

Надо с чего-то попроще начинать.

Вот она вся насквозь мокрая. Да и мы с Суханом – сырые. Опять придётся мне моему зомбяке сопельки вытирать…

Я как-то чётко ощутил, что единственная сухая тряпка на мне – моя бандана. Шапку-то я снял, войдя в церковь.

– Раздевайся.

– Нет! Нет! Не надо! Не бейте меня!

Мда… У моих современниц эта команда вызывает несколько иные представления о продолжении. А здесь чётко по старине. Как там, в Домострое: «соимя рубашка плеткою вежливенко побить за руки держа по вине смотря».

Интересно: а по какой такой – «вине смотря»? Впрочем, неважно – она-то сама знает – в чём ей вина. И мне – расскажет.

Я присел и взял глупо торчащие над головой её руки. Похоже, платье из подрясника перешито – рукав узкий, со шнуровкой на запястье. Развязать эти узелки на намокшей от дождя верёвочке… Стоило мне вытянуть засапожник, как девка затряслась ещё сильнее, громкость её непрерывного воя и причитания подскочила на несколько децибел. Она чего, сдурела?! Ждёт вот по тому стиху: «И вырежешь знак у меня на спине»?!

Пришлось слегка пристукнуть по затылку рукояткой ножика.

– Замолчь, дура. Выть будешь, когда я дозволю.

Вой стих и перешёл в негромкое, но непрерывное, всхлипывание. Тут и так сыро, а ещё и эта… – слезьми обливается. Мало ей дождя с лужами.

Всякое моё движение, которая она видит, её пугает. Пришлось снимать с головы мою косыночку, сворачивать в жгутик и, ухватив девку за волосы, чуть приподняв ей голову, подсунуть под её лицо, куда-то туда, где должны находиться её глаза. Едва я отпустил косу, как она снова воткнулась лбом в деревянный пол с характерным стуком и ойканьем. Но это было уже не существенно: поле деятельности – доступно, производственная площадка – освобождена, доступ к телу – продолжается.

Затягивая на её затылке хвосты моей банданы, я как-то очень остро вспомнил вчерашнюю ночь. Ощущение безвыходности, безнадёжности, распластанности от тяжести неподъёмной туши её отца на своей спине, от разнообразной боли и подкатывающейся тошноты, от его слов, от звучащего в них торжества, от его издевательских действий. И острый момент безумной надежды в тот момент, когда я накинул вот эту тряпочку на «яйцо гранитного страуса»…

Не прошло и суток, как я завязываю этой же тряпкой глаза его покорной дочери. Как там у Чингисхана: «Самая большая радость для мужчины это побеждать врагов, гнать их перед собой, отнимать у них имущество, видеть, как плачут их близкие, ездить на их лошадях, сжимать в своих объятиях их дочерей и жен». Древняя народная монгольская мудрость. Придётся быть мужчиной – «отнимать», «сжимать», «видеть как плачут»… И этому – радоваться.

Уже без помех я разрезал завязки на рукавах её «верхнего платья», которая, на самом деле – «нижняя одежда». Подрясник потому так и называется, что под рясу одевается. У рясы-то рукава широкие, а вот чтобы в них попасть – рукава нижней одежды должны быть узкие. Кальсоны расклёшенными не бывают.

Потом просто позвал Сухана. Он ухватил девчонку за кисти рук, поднял, под усилившийся вой, вверх, и вот в таком, висящем, состоянии с неё оказалось возможным спокойно снять всё это мокрое тряпьё. Ухватил за подол и вздёрнул вверх. Тряпьё – комом в сторону, девку – поставить. Она не пыталась сопротивляться или вырываться, или стащить с глаз мою повязку. Только тихонько выла. Чуть усиливаясь при каждом нашем движении и тут же затихая. Надо бы обтереть её и переодеть в сухое. А то стоит такое…

Стоящая посреди тёмного церковного зала Трифена, скорчившаяся, сжавшаяся, ссутулившаяся, пытающаяся прикрыть ручонками наготу свою, на полусогнутых, плотно сжатых ножках, тощая и по жизни, и от смуглости своей кожи, и от окружающего полумрака, с выступающими на сгорбленной спине позвонками, тихонько и непрерывно подвывающая, переступая с ноги на ногу… Вот только развернувшаяся во всю длину чуть ли не до колен, в руку толщиной коса, уже чуть освободившихся, но ещё не рассыпавшихся на отдельные пряди, темно-каштановых волос, несколько выбивалась из вполне гармонического образа – «голый ребёнок на морозе».

Я осторожно взял её косу в руку, провёл вверх до затылка, сжал в кулаке и медленно придавил. Девушка напряжённо замерла, чуть слышно охнула, ещё сильнее наклонила голову и покорно пошла, чуть поскуливая и зажимаясь на каждом шагу, когда я потянул в сторону.

Четвероногая скотинка почему-то очень не любит, когда её приносят в жертву. Жертвенное животное приходиться связывать или крепко держать. А у хомосапиенсов есть душа. Она держит лучше пеньковых верёвок и волосяных арканов, крепче здоровенных священнослужителей разных культов. Достаточно просто правильно воспитать души человеческие, и будет как в анекдоте: «А верёвки мы и сами принесём».

– На колени.

Я прикинул месторасположение предметов в церкви, выбрал сухое место в центре зала и, развернув Трифену лицом к иконе, перед которой она только что молилась, приказал встать на колени. Она послушно рухнула, стукнув коленками об пол, и замерла в той же скукоженной, искривлённой позе. Полная покорность, страх, незаметность. Страстное стремление занимать как можно меньшее пространство, привлекать как можно меньше внимания. «Я такая мелкая, такая плохонькая, такая некрасивая, ни на что не годная и вам всем без надобности…».

Это – одна из основ стереотипов поведения женщин во многих традиционных обществах в течение тысячелетий. В разные эпохи её развитием являлись и русские терема, из которых женщина не должна была выходить, и мусульманская паранджа, которую женщина должна была носить при посторонних. Средства индивидуальной защиты. Средства предохранения. Не от беременности, естественно – от насилия. Незаметность, «невидимость» как стратегия выживания. Унаследована ещё от мартышек.

«Чего не знаешь – того и не пожелаешь» – одна из базовых разновидностей философской категории «свобода» – называется: «свобода хотеть».

Увы, деточка, тебе не повезло – я тебя вижу. Ты – попала. Ты попала «в лапы к Зверю Лютому». Я, честно говоря, не сильно «в курсАх», какие именно формы мордобоя, насилия, издевательств и оскорблений – здесь общепринятые и наиболее распространённые. К чему лично ты привыкла и чего сейчас от меня ждёшь в своём состоянии «жертва двуногая, приготовленная». Но – «если женщина просит»… Надо соответствовать. А то они потом такие слухи распускают…

При всей здешней повсеместности и повседневности всевозможных наказаний, казней и мордобоя, «Святая Русь», всё-таки – окраина цивилизованного мира. Жителям которой, в массе своей, свойственны некоторая провинциальность, местечковость и отсутствие широты кругозора. Иголки под ногти загонять, к примеру, здесь ещё не знают. А вот я-то…! А у меня-то…! Нет, сам-то я тоже кондовый провинциал. Но сокровища мировой культуры оставили неизгладимые следы в моей памяти. И не только сокровища.

 
«Что-то с памятью моей стало.
Всё, что было не со мной – помню».
 

Пришлось мне как-то профессионально прорабатывать «Договор о неразглашении» из «50 оттенков серого». Понятно, что в описанной в первоисточнике форме – документ юридической силы не имеет. Хотя, при минимальной доработке и использовании соответствующего обрамления, вполне свободно превращается в нормальное трудовое соглашение. Правда, заключать его с членом профсоюза я бы не советовал.

Ну-с, «святая мученица Трифена» поиграем в BDSM? «Связывание и воспитание, дисциплина и подчинение, садизм и мазохизм». Ролевые игры в «Господство и подчинение». Только здесь, в «Святой Руси» это самое «Господство и подчинение» – не игры, это просто жизнь. Весь русский народ в это непрерывно играет. С утра до вечера, от рождения до смерти. Без всяких стоп-слов, без всяких «принципов безопасности, разумности и добровольности». О каких это вы принципах?! Ой, не смешите мои седые… копыта!

Может быть, только отшельники в диких лесах да в глубоких пещерах выпадают из этого игрового процесса. И вообще, все эти понятия – далёкое будущее. Даже просто слова для обозначения смыслов, самые первые термины в этом поле – садизм, мазохизм… только с 18 века. Когда прорезались толпой всякие гумнонисты, общечеловеки и либерасты. Не наше это, не исконно-посконное. «Тлетворное влияние загнивающего Запада». По обычаю надо жить, по старине, как до всяких «европеоидных» Петров и Катерин Великих было.

А до того, до вольтерьянцев и энциклопедистов, все эти «садо-мазо» – просто нормальные эпизоды из нормального состояния человеческого общества. Ни «Русская правда», ни «Церковный Устав» Ярослава Мудрого – эти вопросы не рассматривают. До осторожных рекомендаций «Домостроя» – четыреста лет.

Ты молодая женщина без мужа, без отца, просто – без хозяина. Поэтому каждый прохожий имеет право тебя прямо вот по той аббревиатуре «воспитывать», приучать к «дисциплине и подчинению». А тебе, чтобы не сойти с ума, чтобы не утопиться и не повеситься, что есть тяжелейший грех перед лицом господа, остаётся либо отупеть до состояния забитой скотинки, до вполне нашего, русско-сказочного: «что воля, что неволя – всё равно», до возможности «всхрапнуть под клиентом». Либо возлюбить всё это, научиться получать от этого удовольствие – «мазохизм».

Ведь сказал же Иисус: «Блажени плачущии, яко тии утешатся». Так подставляй же «другую щёку», или спину, или ещё что. Чтобы ощутить сильнее боль, обиду, страх. Чтобы плакать сильнее. Ибо сильнее будет и твоё грядущее «блаженство». Когда ты «утешишься». Потом, после твоей смерти.