Текст книги "Бриг «Три лилии»"
Автор книги: Уле Маттсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
Глава четвертая
МОЖЕТ ЛИСА ЗАДРАТЬ ОВЦУ?
Но вот случилось так, что один из батраков Синтора, уже осенью, увидел овцу на Островке. А так как Островок принадлежал Синтору, который дрожал за свое добро, то бабушка Тювесон получила распоряжение: убрать с острова скотину!
Чайкам и сорокам разрешалось быть на острове, а бедняцким овечкам нет. Вот он какой был, богатей Синтор!
Пришлось Миккелю забирать Ульрику.
– Будешь жить с нами в каморке, – сказал он, подталкивая ее в лодку. – Да не прыгай так, потопишь нас обоих. Я не знаю стихов от наводнения в лодке.
Овечка улеглась смирно между скамейками, и они отправились домой, к бабушке и Боббе.
Миккель все лето запасал сено и вереск, чтобы Ульрике не голодать зимой. И все-таки он и овечка думали: «Продержать бы Синтора всю зиму на одном вереске – глядишь, смог бы проходить в двери прямо, а не боком, не пришлось бы брюхо подтягивать да дыхание затаивать».
Бабушка прибила рысью шкуру гвоздями над фотографией Петруса Миккельсона. А Миккель сел на скамеечку у плиты и не успел опомниться, как в голове у него слржился стишок. Он отыскал огрызок карандаша, нашел кулек из-под муки и записал на кульке:
Стихи, сочиненные Миккелем Миккельсоном
Рысь по берегу неслась,
29 августа 1891 года
А вверху овца паслась.
Миккель камень приволок,
Приготовился, залег.
Рысь-воровка – прыг!
Но как раз в тот миг
Миккель камень вниз свалил
И воровку задавил.
«Миккель Миккельсон собственноручно», – подписался он большими кривыми буквами.
Вообще-то ему было жаль рысь. Миккель любил животных; к тому же у нее были такие красивые кисточки на ушах и такая мягкая шерсть. Но тут он посмотрел на Ульрику и спросил себя: «Значит, пусть бы лучше сожрала Ульрику, так, что ли?» На всякий случай, он приписал внизу: «Сия рысь убита для самообороны. Што и подтверждает Миккель Миккельсон чесным словом».
Зима тянулась долго. Ульрика спала возле Боббе, Боббе возле Ульрики. Однажды через залив прошли по льду три лисы. Миккель сидел на подоконнике и видел их. Они покружили возле сарая, но там было пусто. Тогда лисы отправились дальше, в курятник Синтора, и загрызли одиннадцать породистых кур.
А вот рысей он больше не видел. И никто во всей округе не видел.
Настала весна, по Бранте Клеву побежала вниз талая вода. На постоялом дворе кричали под застрехой скворчата.
Пробилась травка, и Ульрика Прекрасношерстая запрыгала на воле – худая, как деревяшка, потому что весь последний месяц она ела один вереск да черствые горбушки.
Сперва они привязали ее к колу возле дома. Но Ульрика бегала вокруг кола, пока не намотается вся веревка, и падала от головокружения. Веревка была слишком короткая, а трава чересчур редкая.
– Ее надо в лес пустить, – решила бабушка. – Отвяжи овцу, Миккель. В лесу она хоть несколько травинок, да найдет. А вечером покличем домой.
И овечка побежала в лес. Боббе побежал было с ней, но наверху Бранте Клева повернул назад, лентяй этакий!
Правда, он немного поскулил вслед Ульрике. Миккель попытался сочинить стихи про этот случай, но не мог придумать рифму к словам «Ульрика» и «голодная». Так и бросил.
К тому же вечером овечка вернулась. Бабушка Тювесон взяла ломоть хлеба, вышла за дом и покликала:
– Рика-рика-рика!..
Боббе лаял. Миккель бил в жестянку. Ульрика выскочила из леса и пустилась вприпрыжку вниз по склону. Все трое решили, что она уже стала немного толще.
А вечером седьмого дня овечка не вернулась. Бабушка кликала и Боббе лаял, пока не осипли оба. Миккель всплакнул, потом швырнул жестянку прочь и побежал вместе с Боббе в лес.
Кто хоть раз бывал в Брантеклевском лесу, никогда его не забудет. Там есть сосны почти до луны. Там есть трясина, которая засасывает людей, и бездонное озеро. А лосей и оленей – как трески в море.
В ту пору во всем лесу был только один дом. В нем жил Эмиль-башмачник, первый мастер в округе шить туфли и делать овечьи ошейники. Дом Эмиля стоял возле озера, а в озере обитал водяной.
В те времена люди верили в леших, водяных и прочую нечисть. Когда сбивали масло, то на сметане чертили крест, чтобы масло не прогоркло. А если кого одолевали бородавки, то натирали их салом, а потом прятали сало под камень и читали заговор:
Бородавку забери,
В сундуке ее запри,
Затолкай ее в бутыль,
Затопчи в золу и пыль.
И верили, что помогает.
Местному водяному было шестьсот лет. Так говорили сведущие люди и добавляли, что у него вместо вело* водоросли, а нос длиннее весла.
Что правда, а что ложь? Миккель шел вокруг озера и звал Ульрику. В конце концов он вышел к дому. Эмиль сидел на крылечке и приделывал застежки к ошейнику. Рядом лежала новая веревка с крюком на конце. Возле крыльца торчали в земле ржавые ножницы для стрижки овец.
Боббе зарычал.
Эмиль был туг на ухо, и кто хотел с ним говорить, должен был писать на грифельной доске, прибитой к стене гвоздем.
Миккель написал: «Эмиль, не видел беглой овцы? Она не стриженая, моя, Миккеля Миккельсона».
Эмиль скосился на доску, потом покачал головой.
– А лис видал – на той неделе, – сказал он и замахнулся на Боббе ошейником. – Троих сразу! А когда лисы втроем ходят, с овцой сладят. А то, может, в озеро свалилась.
У Миккеля по спине пробежала дрожь – ведь озеро-то бездонное. Он хотел поймать Боббе, но тот отскочил в сторону, боялся, что привяжут. Боббе нырнул под крыльцо, заскулил, потом вдруг метнулся к хлеву под скалой. Дверь в хлев была прочно заперта. Тогда Боббе подскочил к Эмилю и сердито щелкнул клыками.
Эмиль заворчал, отбиваясь ошейником:
– Если вы не боитесь водяного и у вас есть канат в пять верст длиной, то привяжите кошку и поищите в озере!.. И вообще – кыш отсюда! Не выношу псиного духа! И овечьего тоже. Брысь, псиное отродье!
Боббе попытался схватить Эмиля за ногу, но башмачник запустил в него горстью земли, и пес с лаем побежал вдогонку за Миккелем.
– Не такой уж он сердитый, каким кажется, – объяснил Миккель Боббе, когда они остановились по ту сторону озера. Один живет, вот беда. Ему бы собаку завести. А может, овечку?.. Да, а зачем ему вдруг ошейник понадобился? А, Боббе? И ножницы?..
Озеро было черное, как уголь; последние лучи солнца осветили три клока белой шерсти на воде. Боббе залаял.
Под вечер Миккель Миккельсон и его пес вернулись домой. Бабушка стояла на дворе, но уже не кликала Ульрику.
– Видать, сгинула наша Ульрика, – сказала она.
– Видать, так, – сказал Миккель.
В ту ночь обитатели постоялого двора никак не могли уснуть, даже Боббе не спалось. Луна светила в окно на шаткий дощатый стол и на стену, где висел в рамке, под стеклом, портрет отца Миккеля.
– Господи, коли не хочешь прислать отца домой к рождеству, то верни хоть Ульрику на Ивана Купалу *, – попросил Миккель.
В полночь кто-то поскребся в наружную дверь. Миккель сел. Снова – точно когтем или лапой. Он вспомнил, что говорил Эмиль о лисах, и похолодел, пальцы сжались в кулак.
Что, если лиса? Влепить бы ей заряд свинца. Проклятая тварь! Эх, почему он не мужчина – было бы ружье…
Миккель отыскал в углу старый черенок от лопаты. Сойдет… Чу, снова скребется…
Боббе уснул. Бабушка тоже. «Фью-ю-ю, фью-ю-ю», – доносилось с кушетки у плиты, словно ветер свистел в трубе.
– Ну, рыжая, тварь ненасытная, отомщу я тебе за Ульрику! – шептал Миккель.
Дверь была незаперта и открылась сразу, жутко скрипнув на ржавой петле. Над Бранте Клевом висела желтая луна.
Черенок задрожал в руках Миккеля: прямо к нему через двор ковыляло невиданное чудовище. Миккель прикусил губу, чтобы не закричать.
Задняя часть чудовища была овечья – с густой, пуши
* Иван Купала – древний праздник, день летнего солнцестояния.
стой шерстью. Передняя?.. Пожалуй, тоже овечья, но куда подевалась шерсть? Глаза отсвечивают красным в лунном свете, а голос знакомый. На шее чудища новехонький ошейник из бычьей кожи. Где-то он уже видел этот ошейник.
– Ульрика! – шепнул Миккель. – Ульричка…
В следующий миг он стоял на коленях на холодной каменной ступеньке, а в уши ему тыкалась овечья мордочка.
– Бедная, ну и вид у тебя! – ужаснулся Миккель. Ой-ей-ей!.. И новый ошейник. Выходит, ты у Эмиля была. Что я сказал: скучно ему одному, бедняге. Что ж, простим его, а, Ульрика? Уж я-то знаю, до чего плохо одному. Но как же он тебя обкарнал! Или ты не стала дожидаться, пока он окончит, а?..
Миккель посмотрел на веревку, привязанную к ошейнику, она была оборвана.
– Вообще-то ты теперь только пол-овцы, – продолжал он, стуча зубами от холода, и почесал овечке голую шею. – Да уж входи, все равно, не то замерзнешь. Только шагай тихо, не разбуди бабушку. А завтра получишь морковку. На следующей неделе острижем и сзади… Тихо, кому сказал.
Миккель закрыл за собой дверь. Ульрика легла возле плиты. Миккель задвинул щеколду и прыгнул на кровать.
Луна по-прежнему светила на Петруса Миккельсона на стене.
– Вот видишь, отец? – Миккель зевнул и подтянул одеяло повыше. – Ульрика вернулась. Теперь твоя очередь. Спокойной ночи. Да подумай о моих словах.
Глава пятая
КУПИМ БЕЛОГО КОНЯ, ОТЕЦ!
На исходе июня, когда зацвел подмаренник, Миккель Миккельсон стал пастухом у Синтора. Овцы – беспокойная скотина, так и норовят перескочить ограду и убежать туда, где овес и клевер. Сорок восемь овец было у богатея Синтора.
В четыре часа утра овец выпускали из загонов. К этому часу Миккель Миккельсон уже должен был находиться на хуторе Синтора, не то сразу поднимался крик:
– Миккель! Хромой Заяц! Да что это, добрые люди, куда же он запропастился? Где Миккель Заяц? Где этот лентяй? Не иначе, плетки захотел!
А Миккель уже бежал через Бранте Клев. В кармане у него лежали два ломтя хлеба с салом. Так уж было условлено, что еда – своя. Кроме обеда: тогда Миккелю давали на кухне картошки с селедкой – что оставалось. Вечером в животе у него пищало так, словно он проглотил свисток.
Но за гривенник в день стоило потерпеть. К счастью, в лесу было много ягод, и с голоду он не умер, только оскомину набил. Гоняясь за овцами, Миккель загорел, стал сильный и ловкий.
Подумать только: сорок восемь овец!
Как-то раз сам богатей Синтор явился верхом на своей Черной Розе проверить стадо. Миккель поклонился так, что ушиб нос о колено. Синтор открыл правый глаз.
– Хорошо смотришь? В клевер не заходят? – спросил он.
– Как шагнут в ту сторону, сразу прутом гоню. – Миккель опять поклонился.
Богатей Синтор открыл левый глаз.
– Это тебя, что ль, Хромым Зайцем прозвали? – спросил он.
Миккель покраснел как рак и на всякий случай еще раз стукнул носом о колено.
– Сын этого мазурика Петруса Юханнеса Миккельсона, кажись? – продолжал богатей Синтор. – Внук старухи Тювесон, что на постоялом дворе живет? Сразу видать, яблоко от яблони недалеко падает. Ты схож с отцом. Он у меня коров пас, до того как дом и семью бросил.
– Ишь ты! – отозвался Миккель, и сердце у него забилось както чудно.
– На Миккельсонов положиться никак нельзя. Если увижу овец в клевере, всыплю так, что запомнишь, – сказал Синтор.
Миккель из красного стал белым.
– Неправда… неправда, что на отца нельзя положиться, – забормотал он. – Он… он еще вернется…
– Как же, как же! – ухмыльнулся богатей Синтор. – Вернется, когда солнце станет редиской, а луна луковицей.
Черная Роза повернулась к Миккелю хвостом, и Синтор пришпорил ее. Миккель онемел. Слезы щипали глаза.
И вдруг в руке у него очутился ком земли. Рраз! Прямо в спину богатею Синтору.
Хоть и толстый он был и тяжелый, а мигом соскочил с седла. И плетку не забыл.
Следующие пять минут никто не захотел бы быть на месте Миккеля Миккельсона. Плетка так и ходила по его спине, удары сыпались градом: «Вот тебе! Вот тебе!» Потом Синтор добавил рукой (плетка поломалась), изругал Миккеля и уволил, не сходя с места. И побрел Миккель домой, перекатывая в кармане последнюю получку пастушонка – гривенник…
Любая другая бабушка стала бы браниться и охать над таким мальчиком.
А бабушка Тювесон сказала только:
– Гляди-ко, как тебе досталось! Ну-ка, спусти штанишки, я мазью помажу. Ишь, как отделал! Сильно бил?
– Сильно, – ответил Миккель и стиснул зубы.
Он не стал передавать, что Синтор говорил про отца.
И про ком тоже не упомянул.
А сказал он вот что:
– Когда отец вернется, купим белого коня, поедем к Синтору и купим весь Бранте Клев, чтобы не кланяться.
Бабушка покачала седой головой и вздохнула:
– Скажи спасибо, если вообще вернется, внучек. Надо же выдумать: белого коня!.. Стой, не дергайся, еще помажу.
Миккель застегнул штаны и побрел на чердак. Там висел на крючке воскресный костюм Петруса Миккельсона – все, что осталось от отца.
Маленькие, засиженные мухами окошки обросли паутиной, и Миккель пробирался наугад. Не дойдя двух шагов до костюма, он почтительно остановился и легонько потер себя сзади.
– Он сильно бил, а я не ревел, – сказал Миккель костюму. – Ни единой слезинки. Когда вернешься, отец, мы им нос утрем! Обещаешь? Всем! И коня купим. Как думаешь, белый конь дороже черного?
Глава шестая
КТО ЖИЛ НА ВТОРОМ ЭТАЖЕ
Я еще не сказал о том, что постоялый двор принадлежал приходу?
Но бабушка Тювесон была бедна, как мышь, и никто из деревни не хотел селиться в такой развалюхе, вот ей и позволили жить там.
В то время было много бедняков. Они ели селедку, картошку и репу, а запивали водичкой. Когда ничего не было, голодали. На постоялом дворе тоже знали голод и холод.
Когда случался хороший улов, бабушка несла продавать в деревню треску и другую рыбу. Домой приносила крупу и муку, кусок свинины на второе да косточку Боббе. И устраивали пир.
На беду у Боббе начали выпадать зубы. С каждым днем все труднее было представить себе, что десять лет назад он был молодым курчавым пуделем с белым пятнышком на груди. Единственный глаз все время слезился.
Хотя, если бросить в воду на глубину двух саженей камень, намазанный жиром, Боббе нырял и доставал его. Он любил жир.
Миккель даже стих сочинил об этом. Это было его второе сочинение; он записал его угольком на плите. Там и сейчас можно прочесть (камень лежит на полу):
Камень, вымазанный в сале,
В воду с пристани бросали.
Сколько раз мой старый пес
Камень на берег принес!
А вообще на душе у Миккеля было тяжело. Взять хоть отца – Петруса Юханнеса Миккельсона. Думаете, он вернулся?
Пусть у него даже миллион медных пуговиц и три метра росту, какая от этого радость, коли он не едет домой?
Конечно, в деревне любой мальчишка с пятью пальцами на каждой ноге знал, что бриг «Три лилии» еще семь лет назад попал в шторм недалеко от Риги и пошел ко дну со всей командой. Об этом даже в газете писали.
Но поди скажи это упрямцу Миккелю Миккельсону! Куда интереснее заткнуть пальцами уши и кричать:
– Хромой Заяц! Хромой Заяц!..
Миккель молчал, стискивал зубы и думал свое. Пусть корабль утонул, все равно отец выплыл на берег.
Миккель сидел на откосе возле дома и смотрел в море.
С тех пор как ушла сельдь, никто не хотел селиться по эту сторону Бранте Клева. Постоялый двор, такой роскошный сто лет назад, теперь чуть что грозил развалиться, – например, если кто слишком сильно затопает по лестнице.
Кажется, настала самая пора рассказать о плотнике.
К этому времени плотнику Грилле было лет шестьдесят пять – семьдесят. Он был совсем лысый, если не считать седого клока на лбу, а ступал так тяжело, что уж ему-то никак не следовало ходить по таким прогнившим ступеням.
Брови у него были белее соли. И, наконец, у плотника было ружье; об этом ружье еще пойдет речь впереди.
Плотник Грилле жил в большой комнате наверху, единственной во всем постоялом дворе, которая не была загажена крысами и загромождена старой мебелью и другим хламом.
Когда плотник поднимался к себе, весь дом ходил ходуном, а окна жалобно звенели.
Посреди лестницы, где в углах густо висела паутина, он останавливался и кричал:
– Все наверх! Поднять паруса! Шевелитесь, бездельники! – Потом стучал кулаком в стену: – Посудина в порядке, только драить надо!
Бабушка, которая и с кухней-то еле управлялась, затыкала уши овечьей шерстью и молила бога спасти ее барабанные перепонки.
Куртка плотника Грилле была величиной с палатку.
Только сам хозяин ведал, что у него в карманах.
В пяти шагах за плотником ползла грязно-бурая черепаха с бечевкой на одной ноге. Она приехала из Вест-Индии; ей было семьсот лет. Так говорил Грилле. А звали ее Шарлоттой.
– Хиран, Шарлотта! – кричал он.
И черепаха медленно ползла к нему.
– Шляфе! – ревел плотник Грилле.
И черепаха засыпала. Плотник уверял, что говорит с ней на вест-индском языке. Этот род черепах только по-вестиндски и понимает, объяснял он. На каждый его шаг она делала шестнадцать.
Из-под зеленой куртки плотника Грилле торчал живот, круглый и тугой, как кочан капусты. Посреди живота висела крученая цепочка из буйволова волоса. Глаза у плотника были маленькие и красные.
Шесть лет исполнилось Миккелю, прежде чем он впервые отважился подняться по темной лестнице к плотнику Грилле.
Случилось это зимой, в тот раз, когда бабушка пошла ловить треску в лунке и запропастилась. С моря плыл ночной туман, где-то в тумане осталась бабушка.
– Милый боженька, – приговаривал с каждой ступенькой Миккель, – сделай так, чтобы она не утонула, а то у меня во всем мире только Боббе останется!..
На лестнице было темно, как в мешке, паутина щекотала мальчику нос. А вверху плотник распевал громовым голосом:
Выходим мы в ненастье,
На небе – ни звезды.
На острове Несчастья
Набрали мы воды.
Наш капитан – шотландец.
А груз? Гнилье и хлам!
Какой-то темной банде
Везем в Мегапатам.
– Кто там?! – зарычал плотник.
– Я, – выдохнул Миккель в замочную скважину.
– Войди! – прорычал плотник.
Миккель открыл. Одной рукой он держал за шиворот Боббе, чтобы тот не напал на черепаху. На столе коптила керосиновая лампа, на полу валялись вперемешку тарелки и немытые кастрюли. У стены стоял обломок весла. А у стола сидел в сломанной качалке плотник Грилле, накрыв колени полами зеленой куртки и натянув на уши меховую шапку от холода. Во рту у него была трубка. Дым валил изо рта и носа, как из дырявой трубы. Качалка сама собой качалась взад-вперед. Миккелю даже страшно стало.
Он зажмурился и подумал: если я не умру сейчас сам, он убьет меня. Что лучше?
Плотник уставился на него:
– Что там, уж не пожар ли? Как это вдруг Миккель Миккельсон отважился влезть по лестнице и за бабью юбку не прячется?
– Ба…бабушка… – прошептал Миккель.
– Что, ее ветром в море унесло? – спросил Грилле.
– Она на льду… – прошептал Миккель.
Он взялся покрепче за загривок Боббе, потому что черепаха лежала в ящике с песком и шипела, как выдра. В комнате было темно от дыма. На стене висела подзорная труба длиной в целую руку, за ней – ружье с пороховницей и мешочек с дробью, еще дальше – лук с полным колчаном стрел.
– На льду, ну и что?! – проревел плотник. – Треска клюет в сумерках, а ветер старух не уносит. Садись!
Миккель сел. Боббе, рыча, забился ему под ноги. Дым в комнате стал еще гуще, и глаза плотника сверкали в нем, как два корабельных фонаря.
– Есть хочешь? – прогремел его голос.
– Да, – ответил Миккель.
– Так и думал, – сказал плотник Грилле.
В следующий миг из дыма появились две руки и нырнули в ящик буфета. Они достали два ломтя хлеба и положили между ними кусок сала.
– Ешь! – распорядился плотник.
Миккель стал есть. Боббе досталась шкурка от сала.
А плотник разогнал качалку и стал говорить о своих плаваниях. Не было такого моря на свете, где бы он не плавал.
Время от времени плотник Грилле кидал черепахе хлеба и приказывал:
– Шляфе!
Миккель смотрел на стрелы. Не иначе, из Африки, отравленные. Сколько дикарей из-за них голову сложило, должно быть! Он перевел взгляд на ружье и попробовал представить себе всех диких зверей, с которыми встречался в своих путешествиях плотник. Особенно носороги известны злобным нравом и жесткой шкурой.
Плотник снял со стены подзорную трубу и сказал, что бабка уже к дому подходит. Правда, на дворе царил кромешный мрак, но в эту трубу было видно в любую погоду, что на море, что на суше, и лучше всего – в туман.
– Нет, правда? – удивлялся Миккель.
– Попробуй сам! – прорычал плотник.
Миккель попробовал, но увидал только тьму.
– Да-а-а… Вот здорово, – сказал он.
– А теперь в прихожую вошла, – объявил плотник Грилле и взял трубу.
Миккель выпустил Боббе, и тот стремглав бросился на черепаху. Грилле схватил Боббе за шиворот и вышвырнул за дверь. Потом накрыл черепаху одеялом и проревел, что если у бабушки Тювесон окажется лишняя рыба, то он охотно поможет им съесть. Но чтобы рыбу сварили с перцем и петрушкой в брюхе. Так варят акул на Испанском море.
В следующий миг Миккель уже бежал вниз по лестнице, а вслед ему гремела песня:
Выходим мы в ненастье,
На небе – ни звезды…
Ночью Миккелю Миккельсону снилось, что он охотится с отравленными стрелами на акул на Бранте Клеве.
Плотник Грилле сидел тут же, на туре, держа на коленях черепаху, и кричал: «А ну, задай им жару, Миккель! Утри нос окаянным!..» Вдруг Миккель увидел, что лук вовсе не лук, а старый ремень, на котором носят учебники через плечо. И акулы были не акулы, а противные ребятишки из деревни.
Одну девочку он сразу узнал. По бородавкам.
Вот что случилось в ту зиму, когда Миккелю исполнилось шесть лет. А на следующий год он пошел в школу.
