Текст книги "Бриг «Три лилии»"

Автор книги: Уле Маттсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Глава десятая
ПЛОТНИК БРОСАЕТ ПЕРВУЮ СВЕЧУ

Рождество бывает только раз в году. В комнате ставят елку, если есть, и объедаются горячей свининой. Достают изпод гнета зельц, подают на стол вяленую треску. Проснешься спозаранок и думаешь: сегодня сочельник, лучший день во всем году.

Если только вы не живете в заброшенном постоялом дворе в Льюнге, в 1891 году. Потому что тогда ничего этого нет.

Бабушка Тювесон украсила комнату честь честью, все как положено. Рассыпала по полу ветки можжевельника, смела с подоконника дохлых мух. Пахло рождеством и – немного – свининой. Впрочем, запах свинины доносился сверху, от плотника. Бабушка варила треску.

Свежая, белая, нежная треска – разве плохо? Кто там мечтает о свининке, да так, что слюнки текут, а?

Миккель Миккельсон сидел у стола и листал газету восьмимесячной давности. В ней было написано, что в Америке строят корабли длиной в пять километров. Враки, конечно, как и все остальное. Боббе лежал на полу и храпел, уткнув нос в густую шерстку Ульрики. То один, то другой из них дергал головой и щелкал зубами, ловя блох.

А сверху пахло так вкусно, что прямо хоть ложись и помирай. Защемить, что ли, нос прищепкой? Подумать только, корабль длиной в пять километров!

Вдруг вся лестница застонала и заскрипела, сообщая, что сверху спускается плотник Грилле. Миккель считал, сколько ступенек ему осталось. Пять, четыре, три, две. Вот он остановился у двери. А теперь стучится.

– Войдите, – сказала бабушка, затягиваясь трубочкой.

Дверь открылась, показался плотник. Меховая шапка скрыла весь лоб, и он был похож на лешего.

– Вот поздравить пришел с праздником, – пробасил плотник Грилле и чихнул от рыбного духа. – Или я ошибаюсь, или у вас в самом деле треска?

– А чем плохо? – осведомилась бабушка.

– В будний день сойдет, – согласился плотник. – Но на рождество в рот бы не взял!.. Убирай кастрюлю с плиты, бабуся! Стол уже накрыт!

Бабушка уронила трубочку, пепел высыпался на половик.

– Может, поработаете ногами, подниметесь по лестнице? пробурчал плотник, повернулся и исчез во мраке.

Бабушка Тювесон сняла суп с огня и пошла следом; Миккель – за ней. Войдя в обитель плотника, она остановилась и всплеснула руками.

– Сомлею… сейчас сомлею! – ахнула бабушка.

– На здоровье! – буркнул плотник. – Только поешьте сначала. Старухам вредно млеть на пустой желудок! Входите, дует!

Кастрюли и прочий хлам были свалены в углу, так что можно было пройти к столу, не боясь поломать ноги. А на столе стояла свинина. Вокруг нее на тарелках и в мисках лежал зельц, крупяная колбаса, масло, сыр, маринованная сельдь. В большом бачке – свежий ржаной хлеб из булочной, рядом, в трех бутылках, три свечи. Плотник уже раскачал качалку и раскурил носогрейку.

– Присаживайтесь, бабуся, – пригласил он. – Стоя одни турки едят.

Бабушка поблагодарила и села. Миккель ковырял в носу.

– Заходь, Миккель Миккельсон! – рявкнул плотник. – Не в отца пошел, того плута не надо было упрашивать. Закрой дверь да садись!

Все заняли свои места. Плотник в качалке, бабушка рядом с ним. Миккель сидел напротив и спрашивал себя, как поступают плуты, когда им предлагают свинину.

Где ты, Петрус Миккельсон?

У Миккеля появился ком в горле, и он никак не мог проглотить его. Полчаса стояла полная тишина. Свеча коптила, свинина дразнила вкусным запахом, над колбасой вился пар. Уж этот плотник – на все руки мастер! Седые усы блестели жиром. Он нарезал свинину толстыми кусками и глотал, не разжевывая. Он пил пиво. Он пел:

 
Когда плавал o, эх,
Во испанских водах…
 

А наевшись, откинулся назад и икнул так, что чуть свечи не потухли.

– Вот теперь можете идти треску есть, – сказал он. Коли место осталось.

Бабушка покачивалась на табуретке, раскрасневшаяся, потная. В комнате стояла жара, как в бане, а еда была жирная.

– Это после такого-то угощения, штурман! – польстила она. – Да я свининой вот так наелась…

На дворе шел снег. Огромные снежинки лепились к стеклам, плотник загрустил. Он вытащил из-под кровати старую гитару и снова запел, но на этот раз что-то очень печальное. Голос гудел то сильнее, то слабее, как орган, когда воздух идет неровно.

Вдруг он опустил гитару, насупил брови и прислушался:

– Что это, Миккель Миккельсон? Или мне послышалось, или?..

Все трое напрягли слух.

– Боббе лает, – сказал Миккель.

Плотник поднял гитару. Опять раздался лай – резкий, отрывистый, злой.

– Кто-то пришел, – сказал плотник Грилле. – Поди-ка, Миккель Миккельсон, погляди. Или боишься?.. То-то! Вот свеча.

Миккель фыркнул. Кто пугается на сытый желудок?

Тем более, в светлой комнате. Он захватил свечу посветить и кусок мяса для Боббе и пошел вниз. Боббе стоял в прихожей – нюхал дверь и скулил.

 
Мы ждем тебя, вечер чудесный,
Мы ждем тебя, вечер святой!
 

гудел плотник, заглушая бабушкин голос.

Миккель открыл дрожащими пальцами задвижку. В тот же миг ветер распахнул дверь и швырнул в них облако снега. Свеча погасла. Боббе попятился, жалобно тявкая.

– Кто там? – чуть слышно произнес Миккель, ловя задвижку.

Боббе взвизгнул.

– Что… лису почуял? – успокоил Миккель себя и собаку. – Учуял запах и залаял. Да? Ну конечно! Вон она!

Сквозь гул ветра донеслось с Бранте Клева хриплое лисье тявканье.

– Ну, что там, внучек? – послышался с лестницы скрипучий голос бабушки.

– Лиса, – ответил Миккель. – На Бранте Клеве.

А ведь он не хуже бабушки знал, что Боббе никогда не лает на лис, пока на двор не придут.

Миккель запер дверь и побрел ощупью наверх. Удивительно, до чего тепло от двух свечей на столе…

– Миккельсона лисой не испугаешь, – сказал плотник и спрятал гитару под кровать. – Съешь еще ломоть хлеба, сразу на вершок подрастешь.

Но Миккель уже наелся.

– А коли так, бросим свечу, – распорядился плотник Грилле. – По обычаю: первую рождественскую свечу в окно, пока не догорела, тогда в следующем году будешь в полном здравии и с рыбой. Открывай, Миккель Миккельсон.

Бабушка вынула трубочку изо рта и сонно глядела на Боббе, который лежал под столом, зажав хвост между ногами. Недаром говорят: собака подчас лучше человека видит. Миккель отворил окно.

 
Свети, свеча, лети во тьму,
Да будет сельдь в моему дому…
 

сказал плотник Грилле.

И полетела свеча мимо старой голой яблони к дровяному сараю. Миккель расплющил нос о стекло и закричал:

– Там кто-то есть, во дворе!.. Нет, вон там!

Он вытянул дрожащую руку, показывая. Свеча зашипела и погасла.

– Ушел, как только свечу бросили! – продолжал он. Вон, у яблони!

Плотник прищурился, всматриваясь в темноту. Потом снял со стены ружье, положил на подоконник и поплевал на дуло: на счастье.

– Если то живой человек был да честный, ничего с ним не приключится, коли пальну разок в воздух, – сказал он. – Ну, а коли еще кто, то будет знать, что у нас хватит пороху. Посторонись-ка, Миккельсон!

Ба-ам-м!

Бабушка уронила трубочку во второй раз за два часа. Черепаха проснулась от выстрела и выползла из-под кровати.

– В рождественскую ночь все твари мирно сидят, одни собаки да черепахи угомониться не могут. Шляфе, шляфе!

Миккель поймал Боббе за загривок.

– Если был кто, должны следы остаться, – сказал плотник Грилле, перезаряжая ружье. – Только погоди смотреть до завтра. Да заприте получше, не ровен час, какой-нибудь мазурик наведается. Спокойной ночи. С праздзшком вас!

На кухне было темно и холодно. Миккель нащепал лучины и растопил. Стало светлее, и керосин дорогой жечь не надо… Он молча разделся и забрался на кровать.

Бабушка пододвинула свою скамеечку к плите, чтобы почитать евангелие. Она была совсем седая, скрюченная, как можжевеловый куст на ветру. А какие худые пальцы!

Но голос звучал ласково. Отсвет пламени играл на морщивистых щеках: бабушка улыбалась.

Миккель лежал и слушал, прищурив глаза. Свет от плиты падал на противоположную стену. Там, в рамке под стеклом, сидел Петрус Юханнес Миккельсон. Он глядел на Миккеля. И получалось, что они вроде как вместе, все трое.

В ту ночь Миккелю снился бриг «Три лилии» и шторм возле маяка Дарнерарт. Плут Петрус Юханнес Миккельсон сидел на поручнях левого борта; волны захлестывали его ноги. Он был бритый, как на фотографии, и зеленый луч маяка освещал бородавку на левой щеке.

Глава одиннадцатая
КУДА ДЕЛСЯ КАПИТАН МИККЕЛЬСОН?

Всю ночь и весь следующий день шел снег. Потом прояснилось, и ударил мороз. Колодец на откосе, выше постоялого двора, замерз. Бабушка заткнула щели в окнах овечьей шерстью, но все равно дуло. Ульрика– Прекрасношерстая ночевала на кухне. Бабушка ходила дома в сапогах, набитых тряпками. Все зябли.

Миккель уже который раз ощущал странную тревогу.

Он думал о словах плотника. Что такое плут, если разобраться? Весельчак, лоботряс или просто пустая голова?

Кстати, что говорил в тот раз на лугу богатей Синтор?.. Надо же, мороз какой!..

Ночью ему опять приснилось, что Петрус Миккельсон подходит к его постели. На этот раз у отца на груди висел плакат с надписью: КОМУ НУЖЕН УПЛЫВШИЙ ПЛУТ?

Миккель задрожал от волнения.

«Когда ты вернешься?.. Когда, отец?» – прошептал он.

«Когда Бранте Клев надвое расколется, – мигнул ему отец. – Я ведь говорил! Или ты передумал? Не хочешь, чтобы я возвращался?»

«Хочу!» – закричал Миккель и проснулся.

В комнате было холодно, как в погребе. Во сне он сбросил одеяло; ноги даже посинели от стужи.

И поговорить не с кем.

На чердаке постоялого двора валялось всевозможное старье.

Рано утром Миккель прокрался туда, чтобы посидеть, поразмыслить наедине, и нашел в углу кипу бумаги. Она была желтая, с пятнами, но вполне пригодная. Миккель проколол в кипе дырки и продернул веревку. Получилась книга. Если не с кем говорить, то и книга сойдет. На первой странице он написал наискось:

Миккель Миккельсон. Происшествия

На следующий день умерла Плотникова черепаха. Этому событию Миккель посвятил первую запись. Никто не знал, как она спустилась по лестнице и выбралась на волю.

Следы вели на гору, а мороз стоял двадцать градусов.

– Мир ее памяти, – сказал плотник. – Семьсот лет прожила, не так уж мало.

Учитель Эсберг в тот день пошел в церковь разучивать новогодние песнопения, и Туа-Туа была одна дома, когда пришел Миккель и швырнул снежок в окно.

– Открой, Туа-Туа, поговорить надо!

Туа-Туа спустилась в одних чулках и приоткрыла дверь:

– Папы дома нет, Миккель. Ой, как дует! Тебе чего?

– Выходи, узнаешь, – сказал Миккель.

Воздух загустел морозной мглой, в домах среди бела дня зажгли свечи. Туа-Туа натянула башмаки, надела пальтишко и вышла. Миккель рассказал, что произошло в сочельник.

– Вдруг это был кто-нибудь с заколдованного корабля, прошептала Туа-Туа. – Ни за что больше не пойду на берег, ноги моей там не будет.

Миккель удержал ее и объяснил, что в лодочном сарае им ничего не грозит, надо только написать на двери «С». «С» означает «сера», а привидения боятся серы, как комары трубочного дыма, – так говорил Симон Тукинг.

– И вообще мне надо посмотреть книгу еще раз, – продолжал Миккель. – Вот уже три ночи не сплю, все о ней думаю. Ты как думаешь, Туа-Туа, вернется отец?

Туа-Туа нерешительно кивнула.

– Ведь ты лучше меня написанное разбираешь, – уговаривал Миккель.

Туа-Туа продолжала отказываться.

– Я тебе перочинный нож отдам, – посулил Миккель. Пошли. И два больших крючка. Ну, хоть ненадолго.

В конце концов Туа-Туа уступила. Они шмыгнули в лес напротив школы и вышли прямо к замерзшему колодцу. Плотник сидел на ведре и приделывал железный наконечник к палке. Глаза у него были красные-красные.

– Коли найдете Шарлотту, ребятишки, – сказал он, – похороните ее честь-честью. Спойте куплетик, она любила песни, и передайте привет от плотника Грилле.

Он стукнул палкой о крышку колодца, так что гул пошел.

– Конечно, она уже немолодая была. Семьсот лет – почтенный возраст для женщины.

– Он тужит, только виду не показывает, – сказала Туа-Туа, едва они зашли за угол.

– Всю ночь не спал, – подтвердил Миккель.

Они не пошли вдоль берега, а свернули к горе, чтобы никто не догадался, что в сарай идут.

– Если зажжем свет, с постоялого двора увидят, – предупредила Туа-Туа.

– А мы мешок повесим, – сказал Миккель.

Они пролезли через пол, как в прошлый раз. Миккель положил доски на место и достал книгу. Руки его дрожали.

– Ух, и тяжеленная! – Он постучал по толстым коркам. Слышишь, Туа-Туа?

Он постучал еще.

– Что? – спросила Туа-Туа.

– Отдается как! Дай-ка нож со стола, поглядим.

Миккель получил нож и воткнул лезвие в корку. Послышался треск.

– Постой! – воскликнула Туа-Туа. – Тут зарубка есть. Видишь?

Она положила большой палец на чуть заметный вырез и нажала.

– Вот посмотришь, там потайное отделение. – Она натужилась. – Никак… не открою…

Миккель сунул в вырез острие ножа и надавил. Крышка, величиной с блюдце, подалась в сторону, и открылось большое углубление.

– Пусто, – сказал Миккель. – Так и знал. Наверное, капитан здесь свой табак держал.

– Наверное, – согласилась Туа-Туа.

– А может, чернильницу или еще что. – Миккель перелистал книгу, пока не дошел до страницы с кляксой.

Туа-Туа, сидя на корточках рядом с ним, глядела на полку Симона Тукинга. Готовые кораблики Симон, понятно, унес в мешке. Но несколько незаконченных или неудавшихся остались. У всех, как положено на шхуне, ближе к корме стояла высокая грот-мачта; на борту светился «фонарь» – осколочек красного стекла.

– «Двенадцатое ноября», – прочитал Миккель. – Это когда шторм начался. Вот так и написано: «Шторм усиливается». Волны как дом! Убрать паруса! Но руль сломался, их понесло прямо на маяк Дарнерарт… на скалы…

– Это все там написано? – спросила Туа-Туа.

Миккель покачал головой. Лицо у него было задумчивоезадумчивое.

– Я во сне видел, Туа-Туа, потому знаю. В ночь перед рождеством, от часа до пяти, сны всегда вещие. Корабль разбило вдребезги, а люди спаслись. Не веришь, Туа-Туа?

– Отец твой, конечно, спасся, – согласилась Туа-Туа. Капитаны плавают, как рыбы. А ведь твой отец был капитан, верно же?

Миккель подтвердил, что это верно.

– Вот видишь… – сказала Туа-Туа. – Растопил бы печку. А то холодно.

– Так ведь дым пойдет, – возразил Миккель. – Плотник еще подумает, что здесь воры, и выстрелит из ружья.

Он поплевал на пальцы и разделил слипшиеся страницы.

– А накануне шторма они были в порту, готовились к плаванию. Прочитать об этом, Туа-Туа?

Туа-Туа кивнула.

– «Вторник, десятого ноября, – начал Миккель. – Прозерили бегучий такелаж, окатили палубу, наняли матроса Флейта».

Он послюнявил палец и перевернул лист.

– Следующий день. Вот послушай, Туа-Туа. «Спустили шлюпку, чтобы законопатить щели. Забрали питьевую воду. У матроса Петруса Юханнеса…» В каморке вдруг стало тихо-тихо.

Никогда Миккель Миккельсон не забудет этого мгновения. Жесткий ком в горле, жгучие слезы на глазах…

И нетерпеливый голос Туа-Туа над ухом:

– Ну, что там, Миккель? Почему дальше не читаешь?

Он поглядел на свой указательный палец, потом на буквы. Буквы говорили: «У матроса Петруса Юханнеса Миккельсона удержать половину жалованья за безобразие и шум на шканцах».

Это тебе не сон, черным по белому написано! И ведь что написано: «матроса».

Вот тебе и капитан, которого ты видел во сне, Миккель Миккельсон! С которым ты собирался проехать по деревне на белом коне и всем утереть нос, даже Синтору. Что ты скажешь теперь, Миккель Миккельсон?

Безобразие и шум… «Ясное дело, чего еще от плута ждать?» – подумал он и стиснул зубы. Но… об этом никто не узнает! Он никому не скажет! Даже Туа-Туа.

А вот опять ее голос, как жук настойчивый.

– Ну что там, Миккель? Почему ты не читаешь? Покажи…

– Тут вырвано, – произнес он возможно тверже.

Книга об отце, Петрусе Миккельсоне, захлопнулась. Навсегда. Больше он ее не откроет.

– Я провожу тебя немного, – сказал он. – Пошли.

Туа-Туа быстро просунула ноги в щель – в каморке было холодно и тесно. Миккель положил книгу на место и вылез следом за Туа-Туа.

– Если встретим плотника, скажем, ходили на лед лисьи следы искать, – предупредил Миккель. – Лиса всю ночь тявкала.

Он говорил одно, а думал совсем о другом. «Отец… отец… нет, никто не узнает, никто…»

Они шмыгнули через дорогу и зашагали вверх по горе.

Смеркалось, медленно падал снег. На полпути к вершине они вошли в ольховую рощицу. Несколько сухих листьев трепетали на ветру.

Вдруг Туа-Туа остановилась и схватила Миккеля за рукав. На сугробе лежало что-то черное.

– Миккель, погляди! – прошептала она.

– Камень, – нетерпеливо отозвался Миккель. – Пошли.

– Нет же, это она.

– Кто – она? – удивился Миккель.

– Черепаха! Плотникова черепаха!..

– Стой здесь, я проверю, – сказал Миккель.

Он прошел по снегу и перевернул черепаху на спину. На панцире внизу намерз лед, ноги топырились во все стороны.

– Она проголодалась и пошла листья искать! – крикнул он ТуаТуа. – Мертвая! Что будем делать?

– Бедняжка… Похороним, конечно! Мы ведь обещали плотнику. И споем куплет.

Миккель взял черепаху и вернулся на дорогу.

– У Симона под домом лопата лежит, – сказал он. – Да разве лопатой сейчас что сделаешь? Вон как земля промерзла!

Туа-Туа предложила положить Шарлотту под камень, но Миккель кивнул головой в сторону тура и объяснил, что под камнями только мертвых викингов хоронят.

– Мы вот что сделаем, – продолжал он: – похороним ее в часовне. В старину всех знатных людей, графов и прочих в церквах хоронили. Значит, и для черепахи годится. И там земля не такая твердая.

Часовенка стояла на южной стороне горы. Она была старинная, построенная еще в ту пору, когда в заливе было много сельди, и разоренная огнем в тот самый год, когда сельдь пропала. Теперь от нее оставались лишь каменные стены да звонница, а балки до того прогнили, что даже крысы боялись там селиться.

Не успела Туа-Туа опомниться, как Миккель уже сбегал к сараю Симона за лопатой.

– Бери черепаху, пойдем, – распорядился он.

– А вдруг кто увидит, Миккель?

– Нигде не написано, что черепах нельзя хоронить в церкви, – возразил Миккель. – Вот только какой куплет петь?..

В зимнем сумраке перед ними выросли почерневшие голые стены. Рядом – звонница с прохудившейся крышей и с черной дырой вместо двери.

Крысы перегрызли веревку, на которой висел колокол; он упал и разбился на четыре части.

– А если снаружи похороним? – осторожно предложила Туа-Туа. – Я спою, а ты ямку выроешь перед входом.

– В скале? На лопату, попробуй сама.

– Уж очень страшно, – сказала Туа-Туа.

– Среди бела дня-то? – успокоил ее Миккель. – Войдем на пять шагов, поняла? Посчитаем: раз, два, три, четыре, пять и я стану копать в том месте, а ты будешь петь.

Они вошли: Миккель впереди, Туа-Туа за ним с черепахой в руках. Крыши не было, остались только черные, обуглившиеся балки. С ближней балки свисало на бронзовой цепочке что-то белое – кораблик. Так уж было заведено в этом краю: во всех церквах вешали под крышей кораблик.

Снасти сгорели, остался один корпус.

Туа-Туа посчитала: раз, два, три, четыре, пять. Миккель снял с плеча лопату. Земля оказалась тверже, чем он думал. Туа-Туа прижимала к себе черепаху и вздрагивала от каждого звука.

– Скорее, мне холодно! Почему ты не копаешь?

– Твердо очень! – пробурчал Миккель. – Спела бы лучше.

Туа-Туа откашлялась:

 
В уютной колыбели
Спи крепко, мой малыш.
Когда дитя…
 

– Что это, Миккель?

– Камень задел.

– А мне почудилось, кто-то смеется, – сказала Туа-Туа и положила черепаху. – Ты не знаешь стих от нечистой силы в церквах?

– Нет, – ответил Миккель, продолжая копать.

– Там в углу стоит кто-то! – вдруг закричала Туа-Туа.

– Тебе чудится, – сказал Миккель, но на всякий случай остановился. – Где?

– Вон! – Дрожащая рука Туа-Туа повисла в воздухе. Нет, вон!

Миккель взялся покрепче за лопату.

– Стой на месте, – велел он. – Я пойду проверю.

Туа-Туа зажмурилась. Слышно было, как хрустит снег под ногами Миккеля.

– Тут только пустые мешки! – крикнул он из угла. – И клетчатое пальто на гвозде висит. Вот тебе и почудилось. Ишь ты, медные пуговицы, кожаный пояс!

Миккель продолжал осмотр.

– Ящик… два огарка, – перечислял он. – Не иначе, бродяга какой-нибудь здесь приютился. Ладно, пой, да скорее кончим.

Снова захрустел снег, Туа-Туа открыла глаза.

– Бродяга? – повторила она недоверчиво.

– А кто же еще? Шел мимо, переночевал и оставил свое барахло.

Но он не убедил Туа-Туа.

– Чтобы бродяга оставил пальто с медными пуговицами и кожаным поясом? Да он каждую минуту вернуться может! Я ухожу, Миккель!

Туа-Туа шагнула было к двери, однако тут же вернулась. В полумраке лицо ее казалось совсем белым. Мерзлая земля никак не поддавалась лопате. Все-таки Миккелю удалось вырыть ямку. Они положили черепаху, и Миккель сказал:

– Аминь, да будет так, – совсем как священник.

Быстро темнело, и они решили, что больше петь необязательно.

– А по-моему, это церковный вор, – вдруг заявила Туа-Туа.

– В сгоревшей часовне? – сказал Миккель. – Ерунда! Сейчас зароем ее. Потом пойдем к плотнику, расскажем, где похоронили.

– Все равно, мне кажется, что вор, – твердила Туа-Туа.

Ее глаза остановились на балке и позеленевшей цепочке, на которой висел кораблик.

– Кораблик! – воскликнула она. – Вот до чего он добирается!

– Кому он нужен – старый да гнилой? – бурчал Миккель, прихлопывая землю. – Один корпус остался. Снасть вся сгорела, когда пожар был.

– Гляди, он светится, Миккель!

– Это фонарь, – объяснил Миккель и показал лопатой. Такой же, какие Симон на своих корабликах делает. Видишь красное стеклышко, и все. Ну, пошли.

Туа-Туа больше не спорила. Вверху, словно красный глаз, блестел фонарь; кораблик поскрипывал, качаясь на ветру.

Выйдя, они увидели залив: сплошной белый лед, до самых островов. Миккель шагал с лопатой на плече и молчал. Нет больше капитана Петруса Юханнеса Миккельсона…