Текст книги "Бриг «Три лилии»"

Автор книги: Уле Маттсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Глава тридцать первая
КТО БЛЕЕТ В ПРИХОЖЕЙ

Енсе-Цыган всю свою жизнь бродил по дорогам. От этого развивается аппетит, да только на дороге хлеба не найдешь.

Лучшие в мире ковриги печет бабушка Тювесон из Льюнги. И Енсе принялся наверстывать упущенное. Он отрезал здоровенные ломти хлеба и клал на них толстые куски жирного зельца. Холодная жареная сельдь отправлялась следом за скумбриевой икрой. Когда бабушка налила ему пятую чашку кваса с молоком, он смог только кивнуть – до того у него был набит рот.

Зато Туа-Туа почти не ела. Стоило ей откусить кусочек, как тут же начинали капать слезы.

– Никогда, ни за что… – твердила она. – Пусть в Дании самые раскрасивые леса на свете, и пусть тетушка Гедда всех добрее… Все равно ничто… не может…

Миккель жевал поросячье ухо и никак не мог прожевать. В таких случаях единственное спасение – сметливая бабушка, такая, как у Миккеля Миккельсона. В самый разгар обеда ей вдруг загорелось мыть посуду. Ну и уронила тарелку, конечно, старая ворона.

И тоже давай охать:

– Хуже нет одной хозяйство вести в доме, где полно непутевых мужиков, – жаловалась она. – А тут еще, как на грех, глаза что ни день, то плоше. Хоть бы ты пособила, что ли, Туа-Туа, у тебя глаза молодые! Налила бы воды в таз да сполоснула тарелки…

Туа-Туа захлопотала с посудой и забыла про свое горе Бабушка удивленно вытерла слезы платком. Вот уж не ждала она, не ведала, что учителева дочка Туа-Туа Эсберг такая расторопная!

– А много ли тут дела-то! – Туа-Туа гордо повела подбородком. – Вы отдохните, бабушка, я сама управлюсь.

Солнце заглянуло в окна. Туа-Туа подняла нос и заметила, что стекла тоже протереть не худо. А натоптали-то – беда! Бабушка разрешит пол вымыть?

Бабушка разрешила.

– После обеда и займусь, – прощебетала Туа-Туа и рассмеялась в первый раз за много дней.

Цыган наконец-то оторвался от начисто вылизанной тарелки и сказал спасибо.

– А теперь что ж, пошли к ленсману, – сказал он.

Миккельсон-старший поглядел на Белую Чайку. Она стояла под дуплистой яблоней и обсыхала на солнце.

– М-м-м-м… – пробурчал он. – Нам туда вроде и ни к чему, но…

Туа-Туа оторвалась от своих дел:

– А зачем это Енсе понадобилось к ленсману?

Так и сказала «Енсе». Серые холодные глаза Цыгана заблестели.

– Подумаешь – овцу увел! – Туа-Туа сердито фыркнула. А если человек голодный? К тому же он говорит, что и не крал вовсе. А Белая Чайка раньше была его. Спросите сами Эббера, когда про польские рубины пойдете узнавать!

Цыган так и подскочил. Рука его метнулась к ножу.

– Эббер?.. – прошептал он.

– Чего прыгаешь? – рассердилась бабушка и заставила его сесть. – С ногой-то!.. Да вы поглядите на себя, все трое краше в гроб кладут!..

Миккель попытался возразить, но Петрус Миккельсон поддержал бабушку.

– Мама права, это дело надо переспать. Туа-Туа отдохнет в ее каморке, Енсе – длинный, он здесь на кушетке ляжет, а Миккель в кладовке вздремнет.

Одно дело, когда Миккельсон-старший говорил животом, но сейчас голос у него был такой, что лучше не спорить.

Миккель свернулся калачиком на одеяле на полу. Боббе устроился в ногах. А только попробуй усни после такого дня!

Стоило ему закрыть глаза, как он видел белое лицо Якобина в воде, Эбберов крюк, паромщика, Енсе, Сирокко…

Белая Чайка! Миккель сел. Над самым домом гром рокочет, а Чайка стоит под яблоней!

Миккель сбросил одеяло и шмыгнул на кухню. Что это? Кушетка пуста, дверь приоткрыта!.. Похолодев от ужаса, он отодвинул занавеску и выглянул в окно.

Цыган отвязал лошадь и держался за холку, точно приготовился вскочить на спину.

Миккель хотел закричать и не смог. «Если ты опять угонишь Чайку, негодяй, то…»

Но Цыган просто оперся на лошадиную шею из-за ноги.

Вот уже Белая Чайка трусит к конюшне, а Енсе скачет рядом на одной ноге.

Стыд и позор! Цыган подумал о лошади, а он забыл…

Миккель присел на корточках возле плиты и стал подбрасывать полешки.

Он не заметил, как бесшумно вошла в своих войлочных шлепанцах бабушка налить воды в кофейник.

– Коли не спишь, Миккель, зайди сюда. Скажи, как нравится! – позвал отец из своей каморки.

Миккель вошел надутый.

Отец стоял на коленях возле кровати; он только что достал изпод нее кораблик.

– Хотел к твоим именинам поспеть, да оснастка задержала.

Так вот над чем отец трудился всю зиму: игрушечный корабль!

Может, Миккель и успел забыть, кто он такой, – зато сейчас сразу вспомнил. Нет, реи настоящего корабля не для Хромых Зайцев!..

Миккельсон-старший встал с разочарованным видом:

– Что-нибудь не так, Миккель?

Миккель пожевал:

– Только… только то, что на нем далеко не уплывешь. А мне надо в море!.. – Так и сказал: не «хочется», а «надо»! Спасибо, – добавил он.

На кухне бабушка поторапливала Туа-Туа:

– Куда же я сухари дела? Ох, уж эти глаза! Ставь сюда сахар, Туа-Туа… Эй, мужчины, кофе пить!

Но у всех пропал аппетит. Даже Енсе болтал в чашке сухарем без всякой охоты.

– Так вот, – Петрус Миккельсон прокашлялся: – насчет овец, значит…

– В прихожей блеет кто-то, – угрюмо сказал Миккель, Передай сухари да не болтай вздора! – ответила бабушка.

– Али не слышите? Посмотрите сами, коль не верите, обиделся Миккель.

– Выше голову да стой ты, не качайся! – скомандовал кто-то в прихожей.

Туа-Туа стала белее снега – этот голос она узнала бы из тысячи.

– Тетушка Гедда!

Глава тридцать вторая
ТЕТУШКА ГЕДДА ЛОВИТ ОВЕЦ

Тетушка Гедда? Как же так? Разве она не уплыла в Данию, в Эсбьерг?

Конечно, уплыла. Но у тетушки Гедды была одна привычка: всякое дело доводить до конца. А тут она вбила себе в голову, что Туа-Туа – несчастная сиротка, которая сама и нос-то вытереть не сможет.

Мол, ей нужна твердая рука – такая, как у старой Гедды. Так думала тетушка, сидя в каюте «Короля Фракке» с вязаньем – курточкой для «бедной дитятки».

– Выше голову, крошка! – сказала тетушка Гедда и глотнула кофе из чашки.

Но кофе все равно что снотворное для одиноких, старых дев, и она сама не заметила, как заснула.

А когда она проснулась, Туа-Туа исчезла. Даже слезинки не осталось на диванном плюше.

Тетушка Гедда высунула в иллюминатор зонт и завопила страшным голосом.

Сбежались люди.

Тетушка Гедда кричала:

– Кто утащил Доротею Эсберг? Подайте его сюда, я из него душу вытрясу!

Пришел капитан, за ним рулевой, за рулевым – весь перемазанный сажей машинист. Каждый клялся, что с тех пор, как пароход отчалил от Паромной пристани, никто не видел рыжей девчонки в траурном платье и с зеленой лентой.

Обыскать пароход было минутным делом. Тетушка Гедда зарыдала и выгнала всех вон из каюты. Бедная крошка свалилась за борт! Не сидеть ей в городском парке в Эсбьерге, не слышать ей соловьиных трелей…

Тетушка Гедда до того расстроилась, что пальцы ее сами начали вязать.

Но что это торчит в тетушкином клубке? Дрожащие пальцы развертывают смятую салфетку. Гедда надевает очки и читает:

Дорогая, дорогая, милая тетушка Гедда! Ты никогда не простишь меня, но я тебя очень-очень люблю. Конечно, Дания очень красивая. Но…

Дальше был большой пробел и мокрое пятно, точно кто-то остановился, чтобы поплакать. Тетушка Гедда тоже вытащила платок. Вот напасть – еще и насморк одолел!

…моего лучшего друга звать Миккелъ Миккельсон. Он живет в Льюнге на постоялом дворе, но мы, наверное, убежим в Америку на угольщике. Не ищи. Орган возьми себе.

Твоя Туа-Туа.

Что сделала тетушка Гедда? Она отправилась на капитанский мостик, ткнула капитана зонтом в спину и гаркнула:

– Поворачивай пароход! Я еду обратно!

Но капитан «Фракке» не позволял каким-то там датским тетушкам командовать собой.

Он гаркнул в ответ:

– Здесь я решаю, когда и куда поворачивать!

Губы тетушки Гедды сердито дернулись. Но ей было известно, что и в Швеции и в Дании выбрасывание капитанов за борт карается по закону. Поэтому она довольствовалась обещанием, что ее высадят на берег.

– На первой же пристани! И орган чтобы выгрузили!

И тетушку Гедду высадили на берег. На ближайшем хуторе она наняла здоровенную подводу. Добрый крестьянин помог ей погрузить орган.

– Поехали! – скомандовала тетушка Гедда.

Возница чмокнул губами, подвода тронулась. Тетушка Гедда сидела за ящиком и вязала так, что спицы звенели.

Мы уже знаем, что дорога кончалась у Синторовой пристани. Но тетушке Гедде нужно было дальше.

– Сгружай орган! – распорядилась она. – Вот тебе крона за хлопоты, да не трать ее на какой-нибудь вздор.

Правда, крона была датская, но тетушка Гедда сказала, что она даже лучше шведской. И зашагала через пустошь.

Как раз в это время вернулась гроза. Она была из тех гроз, что способны неделями бродить вокруг деревни. Ветер завывал в горелом вереске. Тетушкины башмаки гулко шлепали по лужам.

– Бэ-э-э-э!

Тетушка Гедда круто остановилась. Ягненок? Ну конечно, ягненок!

Богатей Синтор перегнал свое стадо на северную пустошь, да, знать, один сосунок отбился и теперь звал мать.

Тетушка Гедда сразу определила: вон за тем обгоревшим загончиком блеет, бедняжечка.

– Ах ты, дитятко жалкое! – пробормотала Гедда и тихонько обогнула загон.

Но здесь она увидела не овечку, а человека в черном костюме и широкополой шляпе. Шляпу украшал венец из красных перьев.

– Бэ-э-э-э! – усердствовал мужчина; он еще не заметил тетушку Гедду.

– Постыдился бы, негодник! – крикнула тетушка и стукнула его зонтом так, что перья полетели.

Мужчина испуганно заблеял и бросился наутек на полусогнутых ногах. Но зонтик тетушки Гедды снова метнулся вперед, как молния, и зацепил беглеца ручкой прямо за шею.

Говорят, будто старые девы за версту кофе чуют. А дым над трубой постоялого двора был настоящего кофейного цвета. Если бы не этот дым, тетушка Гедда ни за что не нашла бы дорогу.

– Шагай, слизняк! – скомандовала она и повела полузадушенного кривляку вниз по Бранте Клеву, определяя путь по запаху.

В прихожей человек-овца вдруг заблеял еще раз и попытался вырваться.

– Нет, нет! – всхлипнул он при виде грозно поднятого зонтика. – Я не бежать вовсе, только чулки снять!..

На башмаки «артиста» были натянуты красные чулки от трико.

Глава тридцать третья
ШКУРА, КОТОРУЮ НАДО ДУБИТЬ

Слыхали вы об овцах, которые стучались бы в дверь, прежде чем войти?.. Нет? Зато вы не слыхали и о таких тетушках, как Гедда из Эсбьерга!

Тетушкины руки были заняты двуногой овечкой, поэтому она толкнула кухонную дверь ногой.

– Мир вам, хозяева! – сказала тетушка Гедда и наподдала пленнику коленом сзади, так что он полетел к печке – прямо в пасть Боббе.

Боббе взвыл, подскочил и вцепился в черные брюки так ловко, словно всю жизнь только этим и занимался. Человек-овца вопил, Боббе глухо рычал.

Едва Петрус Миккельсон выдворил Боббе в каморку, как настал черед бабушки всполошиться:

– Не бери греха на душу, парень!..

Енсе поднялся на ноги и шел, хромая, на дрожащего оборотня. В правой руке он держал мексиканский нож.

– Так это ты, волк паршивый?! Так, ясно!..

Сильный удар сшиб с оборотня шляпу – полюбуйтесь-ка, вот он перед вами, сторож льюнгской церкви. На голове котелок, руки прикрывают то место сзади, где Боббе вырвал лоскут.

– Тоже волк – овца он, вот кто! – презрительно фыркнула тетушка Гедда, разделяя драчунов зонтиком. – Взрослый человек, а носится в проливной дождь и блеет! Где это видано?

Миккель смотрел, словно завороженный, на широкополую шляпу, упавшую на пол. Вокруг тульи торчали четыре замызганных пера, что украшали некогда уздечку цирковой лошади. Шляпа Цыгана! Которая слетела с его головы в тот раз, когда Белая Чайка прыгнула через речку.

Где же были твои глаза, Миккель Миккельсон?

Он перевел взгляд ка ноги Якобина: акробат успел снять только один красный чулок.

«Соображай, какой получится след, если на башмак натянуть чулок? Как от морской овцы – что на песке, что на огороде!

И что такое пятиметровый прыжок для акробата!

И зачем – помнишь, Миккель? – зачем нужно было Якобину куда-то грести по ночам?

А хриплый, блеющий голос Якобина? Конечно же, это он заманивал овечек в Эбберову бочку!

И лишь один Боббе смекнул, какая опасность грозила Ульрике, когда она по вечерам шла навестить Синторовых овец – в охотничьих угодьях Якобина!»

Чем больше Миккель думал, тем яснее понимал, каким он был остолопом.

– Спрячь нож, Енсе, здесь я распоряжаюсь! – прогремел голос Миккельсона-старшего. – И без того дрожит, словно в лихоманке.

Бабушка подвинула Якобину скамеечку, и он, стуча зубами, сел возле печки.

Петрус Миккельсон вышел с видом судьи на середину:

– Так это ты, Якобин, крал Синторовых овец? Может, скажешь, зачем ты это делал. А мы послушаем.

Якобин посмотрел на дверь, где стояла, точно солдат, тетушка Гедда с зонтом наготове.

– Чтобы от воротника избавиться! – прохрипел он с отчаянием. – Эббер сказал, пока не наполним бочку, ехать нельзя.

– Как… что… ехать? – растерялся Миккельсон-старший.

– Они мечтали опять с цирком поехать, понимаете? – нетерпеливо вмешался Миккель. – И вбили в голову паромщику, что он не овец возит, а карликовых лам для цирка Кноппенхафера.

Тетушка Гедда опустила зонтик.

– Ишь, мошенники! – усмехнулась она. – И все потому, что воротник жал?

– Пять лет – больше ни один акробат не может выдержать такой ошейник! – мрачно сказал Якобин и оттянул пальцем воротник. – Если он после того не уйдет, то, считай, пропал, не будь я Еко…

– Екобин! – крикнула Туа-Туа и подпрыгнула на кушетке. – Понял, Миккель? «Е» на фонаре, который вожак подцепил рогами после пожара…

– Он думал, «Якобин» пишут через «Е», – подхватил Миккель.

Якобин окончательно сник.

– Я невзначай, – прошептал он. – Вышел, гляжу, а фонарь свалился…

– А мою шляпу на своей башке носишь тоже невзначай? хрипло спросил Цыган и воткнул нож в стол перец носом у Якобина.

Якобин вспотел.

– Я нашел ее у реки, – прошептал он.

– И смекнул: «Кто приметит меня в этой шляпе, рвакет домой, как из пушки, и заорет – опять, мол, злодей Цыган балует!» Мол, разве церковный сторож, черный котелок, позволит себе, чтобы разбойничать?

Якобин жалобно заголосил: – Хотите верьте, хотите нет, люди добрые, а я только потому эту шляпенку надевал, что очень уж котелок тесный!.. – Он сдернул котелок с головы и швырнул в печь. – Воротник, жилет – все жмет!..

– Хоть брюки-то оставь, – сухо заметила тетушка Гедда.

– Ну и пусть забирает меня ленсман! – всхлипнул Якобин. – Не гожусь я в церковные сторожа.

– Вот уж верно, – сказал Цыган и выдернул нож из доски.

Туа-Туа присела на корточки возле печки и повернула кочергой обгоревший котелок.

– Может, в нем что под подкладкой лежало, оттого тесный стал? – спросила она медовым голоском.

В кухне стало тихо-тихо. Якобин дернулся, точно пес от пинка.

– Я сроду не хотел их брать, – зашептал он. – Воровать в церкви – грех! А Эббер сказал – чего там, ведь Строльельм стащил рубины в польской часовне. И забрать их обратно только благое дело. Мол, святой Станислав, и святой Стефан, и еще куча святых благословят нас за это. А как добудем рубины, то можно хоть завтра в путь. Поверни шпагу другой стороной, говорит, и никто не заметит. А когда схватятся, мы тю-тю…

Но никто уже не слушал Якобина. Петрус Миккельсон натянул сапоги и послал Миккеля наверх, позвать Грилле.

– Скажи ему, чтобы ружье взял! – крикнул он вдогонку. Да поторопи – некогда, мол!

Он взял приунывшего Якобина за руку:

– Похоже, раньше, чем цирк отправится в путь, надо еще одну шкуру продубить? Ась?

Глава тридцать четвертая
ЧТО БЫЛО В СЛОНОВЬЕМ ХОБОТЕ

Сигизмунд Эббероченко сидел на лесенке циркового фургона и пришивал пуговицы к жилету. Не знал он и не ведал, что через пролив уже идет лодка Грилле. На пути к берегу плотной стеной стояли водоросли, но киль плотниковой лодки был окован латунью и резал их, как масло.

Миккель Миккельсон взял чалку, прыгнул за борт, прошел по воде последний кусок до берега и привязал лодку за ольху.

Эббер поперхнулся. На корме, охраняемый рычащей шавкой, сидел, стуча зубами, Якобин. Эбберу нужно было пришить еще одну пуговицу, но он швырнул жилет в крушинник и нырнул в фургон.

Послышался тяжелый топот, и в дверь заглянуло потное лицо Грилле.

– А ну, выходи, Эббер! Покажи – прибавился у тебя живот с последнего раза?

Эббер осклабился, точно увидел деда-мороза, но на верхней губе у него выступили капельки пота.

– О, самый господин Грилле, – засопел он. – Надо какой шкурка дубить?

– Во-во, – сказал Грилле и сунул ружье в куст. – Да не шкурку, а целую шкуру… Сейчас и снимем ее! Верно, Миккель?

Плотник вытащил нож и проверил лезвие ногтем.

– Николай-угодник, спаси! – закричал Эббер и попятился к слоновьей голове.

За широкой спиной Грилле появились Туа-Туа и Миккель. Еще дальше стоял, крепко держа за шиворот Якобина, Петрус Миккельсон.

– Господин Миккельсон, господин Миккельсон, он хочет меня режет!.. – вопил Эббер, показывая дрожащей рукой на медленно приближающегося Грилле. – Сдержите безумца, господин Миккельсон!..

Нож сверкнул в воздухе. Одним ударом Грилле отсек хобот слону.

Никто не знает, ждал ли плотник, что из хобота выкатятся ему прямо в ладонь восемь польских рубинов. Одно бесспорно: того, что случилось в действительности, он никак не ждал.

Миккель увидел, как широкая спина Грилле начала дергаться, а руки закрыли лицо. Увидел, как правая рука нырнула за ворот. Левая уже скребла за пазухой.

– Ой, не надо! – кричал плотник. – Пустите, караул!..

Директор цирка Эббер издал жалобный вопль, бросился к нему и схватил хобот.

– Ах, мой чудный блошиный циркус! – заахал он. – Вы погубили его… Эберхарт, Эльза, Адольфина!..

– Уберите зверей! – орал плотник, извиваясь, словно змея в муравейнике.

– Коммен, коммен! – звал Эббер, протянув жирную руку. Вот, Адольфина, так, о, так… – Лицо его умилилось и порозовело, как у ребенка. – В свой домик, – сюсюкал он. Эберхарт, Адольфус, Сергей… мои дорогой птенчик!

Быстрым движением он воткнул на место пробку и вставил хобот в зияющую пасть слона. Потом обернулся, и черные усы его задрожали от гнева.

– А теперь вы, возможно, сказать, что значит сей вторжений у честного человек!

Пока Эббер собирал своих прыгучих артистов, Петрус Миккельсон зачем-то обошел фургон. И, когда он снова заглянул внутрь, лицо у него было крайне любезное и почтительное. Только кадык как-то странно шевелился.

– Господину Эбберу ведомо, что церковная кража карается пожизненным заключением? – глухо пробурчал кто-то за спиной дубильщика.

Эббер испуганно обернулся и уставился в злые слоновьи глазки.

– Кто… кто был это? – произнес он с ужасом.

– Ась? – спросил Миккельсон-старший с простодушным видом. – Вы что-нибудь слышали, дети?

– Я – ничегошеньки, – сказал Миккель.

Якобин приготовился упасть в обморок. Боббе рычал и грыз что-то за крушинником.

– Может, это слон? – спросила Туа-Туа медовым голоском. – В некоторых цирках есть говорящие слоны.

– Впрочем, коли вернешь рубины и покаешься в своих прегрешениях, то отделаешься отсечением головы, – пророкотал голос из слоновьей пасти.

У Эббера подкосились ноги, но он не сдавался.

– Вы… вы разорил меня! – По его толстым щекам покатились слезы. – Погибли мой дорогой блошиный циркус… О мой возлюбимый слон! О дорогие друзи, которые были идти с циркус Кноппенхафер по вольному свету…

Глаза его засветились мечтой о дальних странах. За спиной Миккеля послышался стон – то стонал первейший акробатист мира.

– О, ищите, негодяи! – вызывающе крикнул Эббер. – Ничего, ничего вы не найти!

Петрус Миккельсон продолжал ласково улыбаться.

– Помилуйте, чего искать-то? – удивился он. – Рубины? Из цветного стекла?

– Стек…стекла?.. – пробормотал Эббер.

– Ну да. Настоящие пастор еще в прошлом году снял. Моль съела ризы, а на новые у церковного совета не было денег. Миккельсон-старший сокрушенно развел руками. – Ничего, за рубины нам дали ризы еще лучше старых, золотая вышивка спереди и сзади. Вроде как на вашем жилете, Эббер.

Петрус Миккельсон достал из-под куртки Эбберов жилет.

Одной пуговицы не хватало. С подбородка Эббера падали капельки пота.

– Вишь, какие пуговицы красивые! – Петрус Миккельсон показал их оторопевшей Туа-Туа. – Овечьей кожей обернуты и только что пришиты.

Снаружи донесся визг Боббе, потом голос Миккеля:

– Пусти, Боббе! Пусти, я сказал!

– Бедный Боббе! Не иначе, последнюю пуговицу нашел, озабоченно произнес Миккельсон-старший.

Миккель протиснулся между Туа-Туа и совершенно подавленным Якобином:

– Глянь, отец, что я у Боббе отнял. Он себе чуть последний зуб не сломал. Внутри что-то красное… – Миккель запнулся. – Это… это…

– Один из восьми польских рубинов, – сказал Миккельсонстарший. – Остальные семь на жилете директора Эббера. Стеклянные, правда, но красивые, ничего не скажешь.

– А церковная кража остается церковной кражей, – пробурчал голос из слоновьей пасти.

– Если к этому добавить кражу овец и поджог, – продолжал Петрус Миккельсон своим обычным голосом, – то милости ждать не приходится.

Эббер попробовал упасть на колени, но живот не пустил.

– Я буду платить все, господин Миккельсон, когда снова циркус работает! Клянусь! Наш славный, великий Кноппенхафер!..

Он выхватил из ящика на столе свернутые афиши. Они разворачивались одна за другой в его руках и падали на пол.

АКРОБАТСКИЙ И БЛОШИНЫЙ ЦИРКУС

ЭББЕРОЧЕНКО И ЯКОБИН САМЫЙ ЖИРНЫЙ ЧЕЛОВЕК МИРА

Якобин поднял одну афишу; лицо его озарилось внутренним светом.

– «Знаменитый воздушный вольт синьора Якобина со звуком», – благоговейно прочитал он.

– Со звуком? Это как же? – удивилась Туа-Туа.

Якобин сунул в рот указательный палец и заблеял так похоже, что задремавший было Боббе проснулся и завыл.

– Последнее выступление в Льюнге, – грустно сказал Якобин.

Эббер неуклюже поклонился:

– Пользовал огромный успех во все столицы Нового и Старого Света. Что могу еще служить, господа?

Петрус Миккельсон спрятал жилет с золотыми нашивками под куртку:

– Отнесу священнику, что он скажет.

Вдруг плотник Грилле, который все это время сидел на лесенке и чесался, вскочил и выдернул ружье из куста.

– Ох, я болван! – вскричал он. – Сижу тут, а ведь сегодня должен прийти капитан Скотт!