Текст книги "Бриг «Три лилии»"

Автор книги: Уле Маттсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Глава девятнадцатая
БОГАТЕЙ СИНТОР ЛЕТИТ С ЛЕСТНИЦЫ

Я еще не рассказал, как выглядел богатей Синтор.

Сразу от колен начинался будто куль с мукой, перевязанный вверху черной веревкой. Откуда черная веревка?

А усы! Казалось, и усы, и брови, и волосы налеплены прямо на живот. Мудрено ли, что богатею Синтору приходилось протискиваться в двери боком.

Над усами торчал нос, маленький и загнутый кверху, словно крючок на вешалке. Ноги, подпиравшие мешок, были коротенькие и кривые от верховой езды, обуты в коричневые яловые сапоги.

А теперь – о горе.

Бранте Клев принадлежал Синтору. Но какой толк от горы? На земле можно сеять, на лугу скот пасти. А на камне? Синтор просто из себя выходил. Каждый месяц он поднимался на Бранте Клев, садился на тур и думал: «Что бы такое сделать?»

И вот однажды его осенило. Тур! Он ведь сызмальства слышал, что здесь похоронен викинг и с ним двенадцать сундуков золота, награбленного в Британии.

Правда, сведущие люди говорили, что это вовсе не могила, а каменный тур – примета, чтобы капитаны видели с залива, где Бранте Клев. Но Синтор верил в клад.

И богатей Малькольм Николаус Синтор сделал вдруг нечто совершенно небывалое: сбросил пальто и стал таскать камни. Да, да, тот самый Синтор, который палец о палец ударить ленился! Но тур был старый, весь зарос вереском. И, поработав с час, Синтор понял, что так не одна неделя понадобится, чтобы весь камень разобрать. «Болван! – сказал он себе. Что может быть проще: прислать сюда двоих работников, пусть взорвут, и все».

Синтор надел жилет, пальто, сел и принялся считать на пальцах. Ух ты, да он совсем богачом будет! Сколько еще овец сможет он купить! Пятьдесят? А может, и все сто?

У Синтора даже дух захватило. Или двести?

Но тут он вспомнил, что и тем сорока восьми овцам, которые у него уже есть, тесно в овчарне. Всю ночь напролет блеют, никому покоя не дают. Ясно: надо строить новую овчарню.

В этот миг Синтор открыл пошире левый глаз и увидел внизу постоялый двор, унылый, покосившийся, словно старый корабль на мели.

А надо вам сказать, что в тех местах существовал обычай: овчарни полагалось строить из старого леса. Люди считали, что это приносит счастье. Хорошо еще вырыть ямку под порогом и пустить в нее живую змею. Но самое главное, чтобы лес был старый. Богатей Синтор верил во все приметы. И вот он порешил: куплю-ка я эту развалину и снесу – овцам ведь все равно.

Спустя неделю сделка была заключена. Постоялый двор, принадлежавший до сих пор приходу, перешел к Синтору. За гроши, конечно. Стал бы он на овчарню большие деньги тратить!

А еще через три дня Синтор явился верхом на коне к постоялому двору и приказал:

– Освободить дом до первого мая, сносить буду!

Черную Розу он привязал к яблоне с дуплом, в котором хранилось сокровище Миккеля. Ни Синтор, ни его лошадь не подозревали, что в дупле лежит бутылка с десятью риксдалерами.

Сперва он зашел к бабушке Тювесон.

– Но где же мы будем жить, добрый господин? – заплакала бабушка.

– Какое мне дело! – ответил богатей Синтор.

– Куда мы денемся – я, мальчонка, собака, овечка? Неужто под открытым небом жить?

– А зачем? – сказал Синтор и чихнул: бабушка варила рыбный суп. – Коли уж некуда, пойдете в богадельню.

Богадельня помещалась на краю деревни в жалкой лачуге, наполненной крысами, тараканами и нищими стариками, которым некуда было податься.

Бабушка плакала. Богатей Синтор задержал дыхание и протиснулся боком в дверь. Он замахнулся палкой на глухо ворчащего Боббе и пошел вверх по лестнице, к плотнику. Грилле все еще был простужен и зол, после того как прогулялся на четвереньках от лодочного сарая до постоялого двора. Он сидел в облаке пара, обмотав шею тюленьей шкурой и погрузив ноги в ведро с горячей водой.

Богатей Синтор вошел без стука: станет он церемониться с бедняками!

– Освободить дом до… – начал он и запнулся: тюленья шкура заткнула ему рот.

– Вон! – взревел Грилле. – А есть дело ко мне, то вот дверь!.. Стучаться с той стороны!

– Ка-какая наглость! – бормотал Синтор, освобождаясь от шкуры.

Плотник протянул было руку к ружью, которое лежало на столе в ожидании чистки. Но ведь оно было не заряжено.

Тогда он встал, шагнул из ведра прямо к двери и спустил Синтора с лестницы.

– Вы… вы… еще пожалеете об этом! – вопил Синтор, поднимаясь с пола.

Его пальто лопнуло на спине. Куда делся правый сапог? Шапка свалилась. Боббе схватил ее и уволок в сарай.

Богатей Синтор допрыгал на одной ноге до лошади и уехал без шапки.

Миккель сидел на чердаке и смотрел в окошко, как Черная Роза трусит вверх по горе. На коленях у него лежал дневник. На последней странице было написано: «Первого мая… Хоть бы ты вернулся, отец! Пока дом не снесли».

Нет, уж очень коротко получилось. Миккель подумал, поплевал на карандаш и приписал: «По мне, так можешь шуметь на шканцах сколько угодно, вот тебе мое слово!

Миккель Миккельсон».

Глава двадцатая
КОГДА БРАНТЕ КЛЕВ РАСКОЛОЛСЯ НАДВОЕ

Миккель и Туа-Туа сидели за столом на кухне постоялого двора. Зима кончилась. Солнце взломало лед, чайки камнем падали на воду и взлетали с трепещущей рыбой в клюве. Верба покрылась почками. По Бранте Клеву бежали веселые ручейки.

Куда пропал Пат?

Бабушка ушла с утра к Синтору стричь овец, сказала, что будет вечером. Плотник полночи ловил рыбу и теперь крепко спал. Ульрика Прекрасношерстая паслась в лесу.

Боббе лежал в луче солнца на полу и сладко храпел.

Миккель прихлопнул муху и сказал:

– Через два дня придут дом сносить.

На столе между ними лежала зовутка.

– Дуй не дуй, никакого толку, – заметила Туа-Туа. – Все равно не ответит.

– А ты знаешь почему?

Туа-Туа отрицательно покачала головой.

– Потому что все это неправда, – мрачно произнес Миккель.

Туа-Туа обескураженно посмотрела на зеленый пластырь. Вот уже четыре месяца, как Пат налепил его. Через месяц пора… Нет, не может быть, чтобы Пат… Неужели ляписутапис тоже обман?

– Откуда же он узнал про судовой журнал за стеной?! воскликнула она.

– Нашел, когда мы ушли в первый раз, – ответил Миккель.

– А голос, который мы слышали вечером, когда… – сказала ТуаТуа.

Миккель только рукой махнул:

– Знаешь, Туа-Туа, что я думаю? Что это сам Пат свой голос изменил, или животом говорил, или еще как-нибудь.

Туа-Туа еле сдерживала слезы. Как же так? Выходит, Пат…

– Прошлый год весной цирк приезжал, так у них был один – умел говорить животом, – продолжал Миккель.

– Может, Пат научился у него, – сказала Туа-Туа.

Миккель угрюмо кивнул и начертил на столе букву «П».

– Одно не пойму: откуда Пат знал о корабле, который на мели стоял, и о том человеке, что на берег хотел?

Туа-Туа тоже не могла этого понять. И Миккель вытащил из башмака письмо Пата. Они уже раз сто его читали, с тех пор как нашли в кармане Плотниковой куртки.

Миккель стал читать вслух, Туа-Туа внимательно слушала.

– «А Вы тем временем тоже будьте начеку, – вдруг еще старатели появятся…» Старатели – это те, что золото ищут, – объяснил Миккель. – Ты никого не примечала, Туа-Туа?

Нет, она вроде никого не видела. Миккель снова обратился к письму.

– «Каждый след – путеводная нить, говорят опытные люди. Первый след ведет на острова, к некоему мистеру Симону Тукингу, ю нау, дакс! Надо спешить, пока еще лед не сошел…» Но теперь-то лед уже сошел, – заметил Миккель, – а о Симоне Тукинге ни слуху ни духу, и о Пате тоже. «Вернусь, когда настанет час». Как по-твоему, Туа-Туа, о каком это он часе пишет?

– Когда найдет Симона Тукинга, – предположила Туа-Туа.

– Все-таки он хороший человек: сколько из-за отца моего хлопочет!.. – заключил Миккель. – Тш-ш, что это?

Боббе поднял голову и навострил уши. Все трое прислушались.

– Будто кувалдой ударили, – сказала Туа-Туа.

– Нет, ломом по камню, – возразил Миккель.

– Опять! – воскликнула Туа-Туа.

– Ладно, пусть их. Лучше слушай дальше, – сказал Миккель. – «А только сами видите – морское золото истощилось. А речное можно промывать только после пасхи, так в старательском уставе записано. К тому времени, дакс, мне нужно все застолбить»…

– Думаешь, Пат сейчас столбит?

– Конечно, а ты думала!.. – ответил Миккель.

– Опять, – сказала Туа-Туа.

На этот раз Миккель разобрал.

– Кувалдой по буру бьют, – объявил он. – По звону слышно. И совсем близко, шагов триста.

– Наверное, что-нибудь взрывать хотят, да? – робко произнесла Туа-Туа.

Миккель хмуро кивнул.

– Я как раз сижу и думаю: почему в письме нет ни слова о горном золоте? Неужели Пат забыл застолбить гору? О морском золоте есть, о речном тоже, только о горном ни слова.

– Посмотри получше, – предложила Туа-Туа.

Миккель пробежал все письмо сначала.

– А может, застолбил и просто забыл написать? Но тогда гора тоже Патова. – Он наклонился над столом. – Помнишь, Туа-Туа, что он писал: «А Вы тем временем тоже будьте начеку – вдруг еще старатели появятся».

Туа-Туа кивнула.

– «Уж тогда покажите…»-продолжала она наизусть.

– «…на что Вы годитесь», – закончил Миккель. – Вот именно! «…не подкачайте, как…»

Страшный гул сотряс дом. Стекла задребезжали, крышки сами соскочили с кастрюль. Солнце исчезло в синем облаке, в кухне стало темно.

– Взрывают, – сказал Миккель глухо. – Зарядище-то!

Снова выглянуло солнце. Он почувствовал себя храбрее.

– Погоди здесь, Туа-Туа, я выйду посмотрю. Главное захватить их на месте…

Только он шагнул к двери, как дом подпрыгнул от нового взрыва. Миккель сел на пол. Боббе тявкнул и спрятался у него под ногами. Миккель закусил губу и посмотрел на потолок: там, наверху, плотник.

– Он полночи рыбу ловил. Теперь весь день проспит. А может, проснулся и ходит уже? Ты ничего не слышишь, Туа-Туа?

– Нет, – пролепетала Туа-Туа.

– Ну да, он ведь, когда спать ложится, уши шерстью затыкает, – сказал Миккель. – Возьмем ружье, он и не заметит.

Туа-Туа побледнела:

– А на что нам ружье, Миккель?

– Участок-то наш! Наш и Пата… Подержи Боббе, я схожу за ружьем.

Туа-Туа всполошилась:

– Останься, Миккель! Я не пойду туда! Они нас взорвут!

– Не будем зевать – не взорвут, – возразил Миккель. Слышишь, все тихо. Значит, кладут новые заряды и тянут шнур.

Не успела Туа-Туа ответить, как он уже был на лестнице. Его встретили мрак и табачный запах. Дверь Грилле была заперта. Миккель попробовал заглянуть в замочную скважину, но плотник заткнул ее изнутри.

– Плотник!.. – позвал Миккель.

Молчание. Он вытащил перочинный нож, просунул лезвие в щель и поднял щеколду. И вот уже Миккель в комнате; башмаки он снял, чтобы не шуметь. Плотник Грилле лежал на кровати; его живот то поднимался, то опускался в лад с громким храпом. Из-под одеяла торчали измазанные глиной сапоги. Сразу было видно, что плотник вернулся домой поздно.

На всякий случай Миккель наклонился и крикнул ему в ухо:

– На Бранте Клеве взрывают!

Плотник приоткрыл левый глаз и тут же снова уснул.

На пороге появилась Туа-Туа, бледная, дрожащая.

– Сказано тебе: держи Боббе! – зашипел Миккель. – Хочешь все испортить?

– Вот увидишь, не успеем. Небось уже шнур тянут, – хныкала Туа-Туа. – Лучше давай обождем…

– Пока они не взорвут всю гору? – перебил ее Миккель. А что скажет Пат? Как ты думаешь, Туа-Туа Эсберг?

Ружье висело высоко – Миккелю пришлось влезть на комод.

– Вдруг оно заряжено? – Туа-Туа всхлипнула.

– Ясно, заряжено… – прошептал Миккель. – Думаешь, старатели пугачами отбиваются? На, держи – да осторожно, не выстрели!

Туа-Туа приняла ружье бережно, как грудного младенца.

– Теперь давай его сюда и иди вперед! – скомандовал Миккель спрыгнув. – Ну, Туа-Туа, сейчас будет дело!

Лестница громко скрипела под ногами. Но что такое скрип ступенек для человека, которого даже взрыв не может разбудить? А через несколько минут они уже были на пути к вершине Бранте Клева. Боббе бежал позади на почтительном расстоянии: старые собаки любят осторожность.

Внизу серебрился на солнце залив. Было двадцать девятое апреля, но весна в том году выдалась поздняя. Кругом цвела мать-имачеха. Талые воды журчали в расщелинах, мочили чулки и ботинки. Среди сухого вереска голубели анютины глазки.

Миккель остановился и взял Туа-Туа за руку:

– Так и знал – что тур взрывают! Хотя Пат все застолбил. Хорошо, что мы взяли ружье.

– Миккель, мне страшно… – прошептала Туа-Туа.

– Держись за мной, – успокоил ее Миккель. – Негодяи! На чужом участке! Забыли даже, что с мертвыми викингами шутить опасно. Гляди, Туа-Туа, вон они.

На фоне неба отчетливо выделялись три фигуры. Двое выворачивали ломами камни, третий стоял рядом, заложив руки за спину, и распоряжался.

– Батраки Синтора, – сказал Миккель. – Видишь вон того, что стоит? Это Мандюс Утот. Видишь у него на шее шнур? До золота добираются, лопни мои глаза! А право у них есть на это? Гляди, Туа-Туа, шнур тянут.

Туа-Туа побледнела как смерть.

– Сейчас взрыв будет?

– Еще нет, – успокоил ее Миккель. – Одно дело порох, другое – динамит. Да и все равно, сначала надо запал положить и запалить шнур… Где Боббе?.. Не бойся, Туа-Туа, у меня ружье. Вперед, сейчас мы их проучим.

Боббе шел сразу за Миккелем, Туа-Туа – последней.

– Пригнись, чтобы не видели, – сказал Миккель. – Мошенников, которые орудуют на чужих участках, надо брать врасплох. Левее держись: там кусты.

Миккель запыхался. Ух, до чего ружье тяжелое! Как ни возьми, все неловко.

Они крались в обход к туру. Солнце припекало. Батраки Синтора ворочали камни и не смотрели в их сторону.

Тем более, что шпуры * были уже готовы и заряжены, а Синтор не любил, когда мешкали. Он сам наведался с утра на гору и приказал: «Взрывайте всю волынку, да поживее!» Ему не терпелось добраться до клада.

В то время динамит был редкостью, чаще всего обходились простым порохом. Протягивали длинный шнур, отбегали на километр и затыкали уши. Ба-ам-м!

* Шпур. – Чтобы взорвать камень, в нем бурят углубление – шпур. В это углубление кладут взрывчатое вещество.

У Мандюса Утота были широкие зубы – такими хорошо перекусывать шнур. Оба его помощника уже побежали прятаться. Солнце жгло, над мысом кричали чайки. Мандюс Утот стиснул зубами шнур.

– Ишь ты, крепкий какой! – бурчал он.

Миккель и Туа-Туа крались по вереску. Вокруг них жужжали мухи. Миккель совсем упарился, ружье было будто свинцовое. Последним полз Боббе.

– Что ты надумал? – прошептала Туа-Туа.

– Скажу, пусть покажут бумагу, что они застолбили участок.

– А если у них нет такой бумаги? – спросила Туа-Туа.

Миккель сплюнул. Тогда… тогда дело будет посложнее.

Он приподнял ружье затекшими руками:

– Придется стрелять.

– Ой, что ты! – всполошилась Туа-Туа. – Вдруг попадешь в кого-нибудь… Тш-ш-ш, вот они!

Прямо перед ними выросла долговязая фигура Мандюса Утота. Он стоял к ним спиной. Мандюс нагнулся: шнур был готов, осталось только поплевать три раза, «чтобы трахнуло как следует», и подпалить.

– Руки вверх! – сказал Миккель.

Мандюс Утот обронил спички и обернулся, разинув рот. Прямо в живот ему смотрело черное дуло. А за дулом стоял Миккель Миккельсон, известный также под кличкой «Хромой Заяц».

Мандюс Утот и остальных тоже знал – не только девчонку, но и шавку. Он поплевал на большой палец – обжегся о спичку – и снова поглядел на ружье.

– Нет, вы поглядите только! – запел он. – Какие знатные гости пожаловали! Миккель Хромой, да с ружьем! Чай, не заряженное?

– Сейчас проверю, – сказал Миккель и потянул спуск.

– Стой! Дружище Миккель, господь с тобой! – закричал Мандюс Утот и поднял руки кверху. – Не надо! Как бабушка, здорова? Положь-ка ружьишко вон на тот камень, а я тебе пятак дам.

– Сначала бумаги покажи, – сказал Миккель.

– Какие бумаги, Миккель, дружочек?

– Насчет участка, что застолбили, – ответил Миккель. А коли нет бумаг, Мандюс Утот, придется тебя застрелить, так в старательском уставе записано…

Мандюс медленно открыл рот, но у него вдруг пропал голос.

– …потому что участок – Патов, – закончил Миккель.

– Гора – Синторова, – возразил Мандюс Утот.

– А он застолбил ее? – спросил Миккель.

Этого Мандюс не знал.

– Как по-твоему, Туа-Туа? – Миккель повернулся к ней. Застрелим и Синтора тоже?

Но Туа-Туа зажмурилась и заткнула уши пальцами – от нее совета ждать было нечего. Мандюс Утот осмелел.

– Вот так-то, гора Синторова! – повторил он. – А с Синтором шутки плохи. Он, как разозлится, натирает вожжи мокрой солью, и, уж кто отведает этих вожжей, тот полгода не сядет! Так что положи лучше ружьишко на камень, Миккель. Получишь два пятака, за то что ты молодец и сирота. К тому же бумага, о которой ты толкуешь, есть, только я ее дома забыл, на столе.

Видно, Туа-Туа открыла глаза, потому что Миккель почувствовал вдруг, как она ткнула его пальцем в спину.

– Миккель, к пристани чья-то лодка подходит, – сообщила она. – Уж не Пат ли?

– Где? – Миккель опустил ружье.

А Мандюс только того и ждал. В тот же миг он нагнулся, чиркнул спичкой о штаны и подпалил шнур.

– Расходись! – заорал он. – Живо! Сейчас трахнет!

Боббе прямо в нос попал пороховой дым; он тявкнул и побежал в кусты. За ним, скользя и спотыкаясь, кинулась ТуаТуа.

На бегу она кричала:

– Скорей! Чего ждешь? Взрывает, не видишь?!

Мандюс размахивал красным флагом.

– Берегись! – орал он на весь Бранте Клев.

И где-то вдали отозвались его помощники:

– Береги-и-ись!

Миккель вскинул ружье на плечо и бросился за остальными. Шлеп, шлеп по ручьям, только брызги летели! Он плюхнулся на живот и скатился в расщелину, где притаились Боббе и Туа-Туа. Лицо Миккеля горело.

– Теперь пусть взрывают! – ворчал он. – Заметила, кто в лодке сидел? Пат! Вот увидишь, он! Услыхал взрывы и подумал: «Никак, на моем участке распоряжаются». Будет теперь Синтору!.. Слышишь, Туа-Туа, что я говорю?

Туа-Туа шепнула в ответ:

– Да, да, Миккель, слышу. Ложись! Ой, сейчас взрыв будет!

– И последний, помяни мое слово! Как думаешь, он уже причалил?.. Чу, что это, Туа-Туа?

– Бе-ре-ги-ись! – рокотал голос Мандюса в другом конце Бранте Клева.

Туа-Туа всхлипывала, зарывшись в вереск. Шнур шипел. Миккель привстал на коленях.

– Что же это такое?.. – недоумевал он.

Если бы Туа-Туа в это мгновение подняла голову, она увидела бы, что лицо Миккеля побелело как бумага. Губы его задрожали, горло сжалось, и он еле вымолвил:

– Уль… Ульрика.

Что привлекло сюда овечку, никому не ведомо, но только вдруг из леса появилась Ульрика Прекрасношерстая.

Она шла и блеяла, держа в зубах зеленую веточку. Может, соскучилась по Боббе? Миккель схватил Боббе за шиворот, потому что пес тоже заметил овечку, и закричал:

– Уходи, Ульрика! Здесь взрывают!..

Боббе радостно тявкнул и стал вырываться. Ульрика вежливо заблеяла, но Миккеля не послушалась: она любила подразнить его. К тому же над камнями вился непонятный дымок. Вдруг там что-нибудь вкусное? И она пошла туда.

А вдалеке отдавался голос Мандюса Утота:

– Бере-ги-и-ись!

Шнур шипел все ближе к шпуру. Оставалось всего три метра. Или два?

Миккель передал Боббе Туа-Туа:

– Прижмись к земле, коли не хочешь, чтобы голову оторвало. Да подержи Боббе, пока я…

Туа-Туа обняла вырывающегося Боббе. Миккель положил ружье на кочку и нацелился в воздух.

– Миккель, ты что… что задумал? – в ужасе пролепетала ТуаТуа.

– Спугнуть ее – вот что! – сердито ответил он. – Видишь – не слушается… Лежи, тебе сказано!

Ульрика вскочила на тур; отсюда открывался чудесный вид на море. Вот это игра: она смело ходит по камням, а ее друзья лежат и кричат. Ульрика весело заблеяла. Не боюсь я никого, хоть медведя сюда подавай! Она понюхала горящий шнур и чихнула. Нет, зеленые ветки лучше пахнут.

Миккель прижал щеку к прикладу.

– Заткни уши, сейчас бабахнет! – сказал он Туа-Туа. Стреляю!

Он зажмурился и нажал спусковой крючок. Какой тугой! Он нажал сильнее. Боббе взвизгнул и спрятал нос в вереск. Туа-Туа затаила дыхание.

Бам-м-м!

Ульрика подскочила вверх, как мячик, и приземлилась с испуганным криком, растопырив ноги. И надо же так: правое заднее копытце попало в трещину и застряло. Ульрика оказалась словно в капкане.

Старые ружья отдают так, что только держись. Миккелю показалось, что весь Бранте Клев обрушился на него.

Пороховой дым щипал глаза и ноздри.

– Миккель! Ой, Миккель!.. – жалобно причитала Туа-Туа. – Она застряла.

Облако дыма над вереском развеялось, и Миккель увидел Ульрику. Она громко блеяла, подпрыгивая на трех ногах. С тура сыпались камни. Шнур горел…

Миккель отбросил ружье и всхлипнул:

– Если Ульрика пропадет, утоплюсь! Где Боббе?

До камней было шагов семьдесят. Еще двадцать, нет, десять секунд, и…

Туа-Туа подтолкнула Боббе вперед. Миккель притянул его к себе.

– Боббе, – зашептал он, – славный, хороший Боббе, отгони ее, не то останутся от нее рожки да ножки! Лай на нее, шуми, пока ногу не выдернет! Слышишь, Боббе? Не то останемся мы без Ульрики. Понял?

Боббе тявкнул, лизнул ему руку и выскочил из кустов.

Подъем был крутой, а Боббе – старый. Хвост торчал вверх, словно палка, а лай звучал так, будто кто тряс сухой горох в жестяной банке.

– Быстрее! – кричал Миккель. – Еще быстрее, Боббе!

Боббе напряг последние силы. Ульрика дергала ногу и блеяла. Сорок шагов оставалось Боббе. Тридцать…. Да полно, можно ли одним лаем освободить овцу?

Туа-Туа громко ревела, зарывшись в вереск.

– Боюсь смотреть… Не добежал еще?

– Сейчас, – успокоил ее Миккель. – Гляди, она уже сообразила. С толком ногу дергает… Туа-Туа! – вскричал он вдруг, поднимаясь. – Она почти освободилась!

Она…

Блеяние Ульрики и лай Боббе заглушили его голос.

Ульрика заметила Боббе. Она замотала головой, как это всегда делают овечки, увидев добрых друзей, и стала тянуть изо всех сил. Овечья нога тонкая; еще немного, еще…

И она очутилась на свободе. А Боббе честно трусил по камням.

– Есть, Туа-Туа! Освободилась! – вопил Миккель. – Хромает, да ничего. Побежала к морю!.. Боббе! Назад, Боббе!

Но Боббе не слышал его. Старые собаки плохо видят, а слышат и того хуже. У Боббе оставалось всего три зуба, но его лучшего друга звали Ульрика Прекрасношерстая.

Только одна мысль была в его собачьей голове: Ульрика на туре, еще немного – и я буду с ней. Розовый язык болтался, в груди сипело. Лаять он уже не мог.

– Боббе! Боббе! Боббе!.. – отчаянно кричали ему вслед два голоса.

Какое там! Боббе был почти у цели. Ему так хотелось поскорее затеять игру с Ульрикой, подергать ее в шутку за пушистый хвостик, а потом зарыться мордой в теплую шубку.

Ба-бах-х-х!..

Если плотниково ружье бахнуло громко, то взрыв ахнул в семь раз громче. На Миккеля и Туа-Туа посыпались земля и осколки. Здоровенный камень, величиной с черепицу, шлепнулся совсем рядом. Мелкие камешки визжали в воздухе, словно картечь.

Миккель лежал и думал: «Нет у меня больше Боббе, нет…»

Медленно развеялся дым.

Издали донесся голос Мандюса Утота:

– Выходи-и-и!

Миккель повернулся с боку на бок. Падая во время взрыва, он ушибся и расшатал зуб. Но разве тут до зуба?

В груди все сжалось, слезы жгли глаза. А позади него ТуаТуа читала громко и торжественно, точно учитель Эсберг стоял рядом и отбивал такт указкой о кафедру:

– …да придет царствие твое, да будет воля твоя, во веки…

– Все, конец! – сказал Миккель и слизнул со щеки что-то соленое. – Слышишь, Туа-Туа? Все! Можешь смотреть…

Туа-Туа запнулась на «аминь» и открыла глаза:

– Я уже мертвая, да, Миккель?

– Ты на Бранте Клеве, – ответил Миккель. – Жива. А вот его нету. Эх, Туа-Туа…

– Кого?.. – сказала Туа-Туа, и губы ее превратились в узенькие полоски.

В первый раз в жизни она видела плачущим Миккеля Миккельсона. Он плакал, закрыв лицо руками.

– Боббе! – шепотом ответил Миккель. – Он в самый взрыв попал, от него ничего не осталось! А Ульрика спаслась…

Он покачал языком расшатавшийся зуб и поглядел в сторону лодочного сарая: там Ульрика, прихрамывая, щипала травку.

– Смотри, тот, с лодкой, причаливает, – сказал он вдруг.

Веснушки на носу Туа-Туа засверкали.

Она поднялась на колени:

– Вот увидишь, Миккель, это Пат!

– А мне теперь все равно, – сказал Миккель.

Наверху, на туре, появился Мандюс Утот с флагом в руках. Он приставил ко рту ладонь и закричал:

– Что, мальцы, коленки задрожали? Подходите, коли охота не прошла, я покажу вам бумаги!

Миккель вытер слезы и крикнул в ответ:

– Мое дело было спросить! А теперь пеняйте на себя! Погляди-ка на залив, Мандюс Утот! Вот он – Пат! Не хотел бы я быть на Синторовом месте сегодня вечером!

Но Мандюс Утот не слышал. Он повернулся и смотрел, подбоченившись, на то, что осталось от тура. Огромная расщелина пропахала камни.

– Лопни мои глаза! – сказал Мандюс. – Бранте Клев надвое раскололся!