Текст книги "Бриг «Три лилии»"

Автор книги: Уле Маттсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

Глава тридцать пятая
КАПИТАН СКОТТ

Всю дорогу в ушах Миккеля звучали слова Грилле. И чем больше он думал о кораблике в каморке отца, тем сильнее расстраивался.

Как будто отец хотел показать, что Миккель только на то и годится, чтобы пускать игрушечный кораблик на озере в клевском лесу. Куда, мол, тебе, хромому!

И уж что скрывать: в правом башмаке до того ныло и стучало, что вся Льюнга, наверное, слышала и смеялась.

В такие минуты, как никогда, нуждаешься в друге, который мог бы тебя понять. А коли есть хромая цирковая лошадь, то лучшего друга и не придумаешь.

Миккель шмыгнул прямо в конюшню, но Белой Чайки не было на месте.

– Господи, совсем забыла тебе сказать, – успокоила его бабушка, когда он ворвался на кухню. – Енсе собрался к священнику, так не пускать же пешком беднягу. «Езжай, говорю, верхом». Насчет работы отправился.

«Езжай!» Точно Белая Чайка не его, не Миккеля! Точно за нее не заплачено!.. хотя, если разобраться, она, может, и в самом деле его?

Миккель сидел у стола и жалел себя. В руке у него был кусок мела, но, как он ни пытался нарисовать коня с головой и хвостом, все бриг получался. Тогда он достал складной нож и перечеркнул все. Три раза. Прощай, «Три лилии»!

Прощайте, все мечты!

Зато у бабушки настроение было отменное. В сети Петруса Миккельсона попалась камбала – наконец-то будет добрый ужин, а то все тюря да тюря! А глаза… что ж глаза – у бабушки появилась помощница, Доротея Эсберг!

Туа-Туа нащепала лучины и растопила плиту. Туа-Туа очистила рыбу и нарезала петрушки. Туа-Туа подняла крышку и сказала, что уха кипит хорошо.

– Картошку как варить – в мундире или почистить?

– Почистить! – ответила бабушка.

Вот благодать-то, сиди да распоряжайся!

Тетушка Гедда сидела в качалке, прямая как палка, и не могла надивиться на Туа-Туа. Время от времени она бормотала:

– Вот так-так! Что скажешь, Гедда? Думала ли ты, гадала ли?.. И посолить не забыла, и на ногу легка, козявка, и все-то у нее в руках горит!

Старая Гедда сняла очки и вытерла глаза: что за наваждение, слезятся, да и только.

– Простыла, видать! – пробурчала Гедда.

Она всегда так говорила, когда волновалась.

А из кастрюли распространился по всей кухне такой заманчивый запах, что она не усидела и пошла к плите снять крышку совсем. Ну и, конечно, засунула куда-то очки, так что сам черт не найдет. Кончилось тем, что тетушка Гедда едва не свалила часы и шкафчик с посудой.

Бабушка возмутилась:

– Нетто не видишь?

– Без очков ни на шаг! – ответила тетушка сердито и чуть не села мимо качалки. – Где мои очки, Туа-Туа?

Но бабушка уже нашла их – они лежали возле сахарницы и нацепила на нос. Нацепила, раскрыла Миккелево «Естествознание» и давай читать:

– «Свиней держат так же, как домашних животных, хотя они глупые, ленивые, некрасивые с виду и только знают, что спать да есть. Самца называют хряком, самку – свиньей, детенышей – поросятами».

Четыре года не могла ни единой буковки различить и вот вам, пожалуйста!

– Вижу! – вскричала бабушка, сдернула тетушку Гедду с качалки и закружилась с ней так, что все половики в кучу сбились. – Вижу! Вижу!..

– Сразу слышно! – тяжело дышала тетушка. – Хоть уши затыкай.

Потому что, если человек каждый день курит из трубочки можжевельник, то голос у него делается хриплый-хриплый.

А только кто не порадовался бы, слушая, как бабушка поет:

 
И к юным и к старым
Божественным даром
Приходит весна.
Та-ти-та, та-та!
 

Даже тетушка Гедда и та заслушалась. Ведь этот же самый стих пели в Дании – в Орхюсе и в Эсбьерге!

Тетушкины губы зашевелились сами собой, на глазах выступили слезы: родная Дания, лен на полях, аисты на речке…

Петрус Миккельсон вошел со двора с ломом в руках и тоже загорланил. Почти на тот же лад, только слова другие:

 
Когда над морем шторм бушует,
А мы идем под парусами!..
 

Лом он бросил за деревянный ящик.

«Бушует шторм! – презрительно фыркнул про себя Миккель. – В тесной комнатушке, где только один корабль и тот игрушечный, чуть больше аршина в длину!..»

«Не-ет, – подумал он. – Вот придет капитан Скотт, только меня и видели!»

Что, если подложить кусочек кожи в башмак, может, никто и не заметит заячьей лапы? Он мысленно повторил, что собирался сказать: «…а если команда уже набрана, то я готов картошку чистить или что угодно без жалованья первые шесть месяцев…»

Тетушка Гедда, тяжело дыша, опустилась на качалку и посмотрела на Туа-Туа.

– Теперь разве что музыки недостает, – сказала она своим обычным, скрипучим голосом. – Совсем запамятовала: орган-то я ведь привезла. На пустоши стоит. Заберите для Туа-Туа, как уеду.

В кухне воцарилась мертвая тишина. Глаза Туа-Туа стали большие-большие, чуть не с блюдечко.

– Что глаза таращишь? – буркнула тетушка Гедда. – Неужто трудно в честь отца хоть «Ютландскую розу» выучить?

– Но… как же… – И Туа-Туа бросилась в объятия старой Гедды.

– Ну-ну, дитя мое, ты уже большая! – пробормотала тетушка. – Старые девы – слепые курицы. Им бы всем головы оторвать!

– И вовсе я не большая! – ревела Туа-Туа.

– И вообще, дикая жимолость плохо приживается в Эсбьерге. – Тетушка Гедда часто заморгала и высморкалась. – Люди говорят, ей особый ветер нужен… Да вытри ты слезы, какую мокроту развела!

– А ты будешь приезжать нас проведывать? – всхлипнула Туа-Туа.

– Каждую весну, как лед сойдет. – Тетушка Гедда нагнулась и прошептала на ухо Туа-Туа. – Мне обещан бесплатный проезд туда и обратно.

Тем временем Миккель зашел в каморку и появился оттуда с отцовой бескозыркой на голове. Из дыры сбоку торчал упрямый светлый вихор.

– И далеко ты собрался? – спросил отец.

– Скотта повидать, – угрюмо ответил Миккель. – Хочу на его бриг наняться… – Он повернулся к Туа-Туа; уши его слегка порозовели. – Ничего не поделаешь, Туа-Туа. Нельзя мне на берегу засиживаться. У меня от этого зуд во всем теле.

– А что?.. – Петрус Миккельсон сунул руку за шиворот и почесался. – Правду сказать, меня последнее время тоже чесотка одолевает!

Чудно. Отец пошутил, а бабушка Тювесон вдруг побледнела, как простыня.

Миккель опустился на колени возле порога и достал складной нож.

– Постой чуток, Миккель, дело есть! – окликнул его отец.

Миккель нехотя побрел назад. Только левая нога была обута; правый башмак он снял, чтобы подложить кусочек кожи.

Петрус Миккельсон прокашлялся:

– Так вот, Миккель: Скотт не придет…

Миккель смотрел мимо отца в каморку. Игрушечный корабль стоял на подоконнике, купаясь в лучах вечернего солнца.

– Не придет?.. – прошептал он.

– Ни сегодня, ни завтра, ни на следующей неделе, – продолжал отец. – А хочешь на бриг наняться, то можешь сделать это, не выходя из дому.

Бабушка Тювесон схватила миску со стола и трахнула о пол так, что осколки и картошка полетели во все стороны.

– Так это ты был, Петрус Юханнес? – жалобно сказала она. – Негодяй ты, и больше никто. Нацепил бороду и надсмеялся над старухой матерью. Капитан Скотт – как бы не так! Мазурик ты есть, мазуриком и останешься!

Петрус Миккельсон обнял бабушкины плечи. И она почему-то не стала убирать его руку.

– Это же ради тебя все, мама! – заговорил он. – Чтобы ты не убивалась все эти два года, не гадала, какие беды могут случиться со мной и Миккелем на море, когда бриг будет построен. Надул телячий желудок, сунул под куртку – вот вам и Скотт. А теперь один Миккельсон остался.

У Миккеля в груди разлилось ровное, приятное тепло.

«Со мной и Миккелем на море…» – Выходит, отец, – произнес он возможно тверже, – ты с самого начала задумал… меня?..

Миккельсон-старший улыбнулся:

– Было время – ты копил для меня в дупле. Теперь я накопил для обоих. Управлять каменоломней можно лет пять, шесть, но моряком остаешься всю жизнь.

Миккель сжал в руке кожаный лоскут.

– Ты все-таки копил в дупле?

– Ага, только что доски оторвал. – Отец вытащил из кармана коричневый конверт. – Вот, капитанский диплом. Смекаешь теперь, что я делал в ту зиму, когда вы оставались дома одни, а бриг стоял без снастей под снегом?

В прихожей загремели чьи-то сапоги. Вошел плотник и приставил два пальца к козырьку:

– Эфраим Грилле, корабельный плотник брига «Три лилии», докладывает, что получены канаты для снастей.

– Порядок! Спуск на воду, как назначено. Я уже начал команду набирать, – сказал капитан Миккельсон и глянул уголком глаза на кожаный лоскут, который свернулся и исчез в огне под кастрюлей.

Глава тридцать шестая
СПОКОЙНОЙ НОЧИ, СИРОККО

Нелегко уснуть вечером, если на следующий день предстоит начать новую жизнь. Сколько дел надо сделать, со сколькими друзьями попрощаться!..

В ночном небе над Бранте Клевом изогнулся серебристый серп. Вдруг дверь постоялого двора скрипнула, и на крыльце появился долговязый парнишка в короткой рубашке с булкой в руке.

Белая Чайка не спала, жевала свежее сено, которое накосил ей Цыган, вернувшись от пастора. Теплые лошадиные губы, такие мягкие и бархатистые, пошлепали по булк-s – больше из вежливости, чем от голода.

– А я было подумал, что он увел тебя опять. Али ты его знаешь лучше моего? Хочешь услышать, что говорила бабушка за ужином сегодня? Никогда не ведаешь, что увидишь под грязной шляпой, – вот она что сказала!

Он постоял, помялся, потом решился наконец:

– Я тебя очень люблю, Белая Чайка, ты не думай. Но ведь ты же знаешь, что говорят про моряка на коне?.. – Слова упорно застревали в горле. – И… помнишь, что я отвечал ребятам в деревне? Которые давали за тебя акулью челюсть или еще какое-нибудь барахло. Только на белый парусник с двумя мачтами! Ну вот, парусник есть, стоит в заливе.

Белая Чайка фыркнула и потерлась мордой о его щеку, совсем как раньше.

– Если думаешь, что я реву, Белая Чайка, то ты не ошибаешься. Я ведь знаю – ты никому не скажешь. Даже и в деревне, верно?

Миккель совсем охрип и поспешил сковырнуть клеща, который впился в лошадиный бок.

– За…завтра ты отвезешь меня туда. В последний раз, Белая Чайка. Там тебя один человек ждет.

Пол жег пятки холодом. В дверях Миккель остановился и поднял руку.

– Спокойной ночи. Сирокко… – прошептал он.

Глава тридцать седьмая
МИККЕЛЬ МОРЕХОД

Ночью, накануне спуска брига на воду, в Льюнге разразилась такая гроза, какой не видали здесь еще с той поры, когда бабушка Тювесон была девочкой.

В самый разгар ливня к убежищу Эббера подкрался льюнгский ленсман. Вместе с ним крался Грилле, который никак не мог забыть Эбберовых блох. Бабушка Тювесон до сих пор мазала плотника с вечера овечьим салом – до того они его искусали.

Грилле прицелился из ружья.

– Выходи сюда, не то стрелять буду! – проревел он, заглушая гром.

Но на месте циркового фургона была только грязная яма. В ней лежал отрубленный слоновий хобот и плакат с размытой надписью.

Грилле опустился на колени и прочитал в свете молний:

ПРИ ПОСЕЩЕНИИ ЗВЕРИНЦЕВ

ПРОСЬБА СОБЛЮДАТЬ ОСТОРОЖНОСТЬ.

ЗВЕРИ МОГУТ УКУСИТЬ!

– Попался бы ты мне, – прошипел плотник, толкая плакат ногой в лужу, – я бы тебя укусил!..

Для порядка ленсман прошел немного в южном направлении, вдоль колесных следов. А Грилле привязал к хоботу булыжник и утопил его в самом глубоком месте залива Фракке.

Петрус Миккельсон всю эту ночь провел на верфи: старики уверяют, будто новые бриги притягивают молнию мачтами.

Молния и в самом деле ударила с таким громом, точно земля раскололась, но не на верфи, а где-то за спиной Миккельсона-старшего.

«Ну все, конец постоялому двору пришел», – подумал он и бросился домой.

Посреди двора лежала дуплистая яблоня, расщепленная молнией надвое.

– Видать, решила, что Миккельсонам больше не нужна копилка, – сказал Петрус Юханнес опомнившись. – Что ж, она хорошо послужила: не только на каменоломню – на целый бриг скопили.

Из ямы поднимался дымок, но Миккель спустился туда босиком и выудил невредимую книжечку в синей клеенчатой обложке.

– Так вот куда я ее засунул? – удивился отец и полистал книжечку. – Да-а, все это капитан должен знать наизусть, чтобы водить суда в дальнее плавание.

– Селенографическая долгота и пеленг четыре с половиной градуса ост? – спросил Миккель.

Отец улыбнулся и положил руку на Миккелево плечо.

Они пошли вместе к причалу.

– Мне нужен наследник, – сказал Миккельсон-старший. Такой, чтобы знал морское дело. Вот я и хотел перед отплытием послать тебя утречком заглянуть в дупло. Но коли уж так получилось – держи сейчас!

На внутренней стороне обложки отец написал: Моему сыну Миккелю по случаю его первого плавания.

Грозовая туча ушла на север; солнце выглянуло из-за Бранте Клева и осветило тысячи ручейков.

– Красивая гора, жаль покидать! Говори сразу, Миккель, коли передумаешь.

– Хоть сто Бранте Клевов будь, не останусь! – ответил Миккель.

– Тогда слетай после завтрака в сарай за топором. Сам знаешь – для чего.

Корабельщики уже намазали спусковые дорожки мылом и убрали подпорки. В последний раз над заливом поплыла лихая песня:

 
Прощайте! Тесны берега, как харчевня.
Эхей, нам пора! —
 

сказал Ульса Пер.

 
– Пусть пенные волны рокочут у штевня.
Эхей, нам пора! —
 

сказал Ульса Пер.

Последний канат оказался, как всегда, самый крепкий, но Миккель справился с ним тремя ударами топора. Плотник Грилле устроил салют – целую бочку дегтя с порохом подпалил на макушке Клева. А тетушку Гедду одолел насморк, и она смогла только, сидя на кухне, сыграть на органе: «Якорь поднят. В море иду!» Рухнули кормовые опоры, и бриг скользнул в воду, словно лебедь, который расправил крылья и разгоняется, чтобы взлететь.

Теперь недоставало только одного – доски с именем на корме.

– Завтра же и напишем, отец? – спросил Миккель. «Ли-лии»…

Миккельсон-старший покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Что утонуло, то утонуло.

Миккель озадаченно посмотрел на него:

– Как же мы его назовем, если не «Три лилии»?

– «Миккель мореход» – вот как! – ответил Петрус Миккельсон.

Глава тридцать восьмая
КУДА ДЕЛСЯ ВЫШИТЫЙ ЖИЛЕТ

В ту пору, когда цветет вереск и скумбрия клюет, как одержимая, Миккель Миккельсон и Туа-Туа Эсберг прошли конфирмацию в церкви.

Бабушка Тювесон, разумеется, присутствовала на торжестве – в новых очках.

И тетушка Гедда тоже пришла. Она восседала с зонтом в руках, хотя на небе не было ни облачка, и пела, по-шведски и по-датски:

 
Не видя света, как в бреду,
По миру дольнему бреду.
 

Миккель – он сидел в первом ряду и поминутно оттягивал пальцем крахмальный воротничок – невольно вспомнил Эбберовых лам. Чудно – как плохо лето началось и как хорошо кончилось!

Мимо прошел новый церковный сторож – Енсе. Возле скамейки Миккеля он нагнулся, точно поправляя голенище, а сам качнул ступней и мигнул: «Слышь, как скрипит?»

Многие ли церковные сторожа в Швеции могут похвастаться новенькими кавалерийскими сапогами? Не говоря уже о настоящей цирковой лошади! А когда Миккель после молитвы поднял голову, в его псалтыре торчала бумажка.

В церковной конюшне, седьмое стойло от двери.

На добрую память тебе, Миккель, – прочитал он.

Вот-те на – снова-здорово терзаться между лошадью и кораблем!.. Ведь, кроме лошади, что еще можно найти на добрую память в конюшне?

После проповеди священник пригласил Миккельсонов в ризницу посмотреть шпагу.

Так, поддельные камни уже на месте… Миккель заглянул в шкаф. Где же ризы, которые купили за настоящие рубины?

– А можно посмотреть Эбберов жилет с вышивкой на животе? – спросил Миккель.

– Как… как ты сказал, дружок? – удивился пастор.

Петрус Миккельсон вдруг закашлялся, да так сильно, что пришлось отвернуться.

– Господин пастор, будьте добры, зайдите сюда на минуту, – пробормотал глухой голос из церкви.

– Не иначе, органист насчет нот хочет спросить, – сказал пастор. – Ну что ж, до свиданья, счастливого плавания!

Миккельсон-старший взял Миккеля за руку и вышел с ним на двор. Возле конюшни он остановился и вытер лоб.

Под откосом, среди камышей и плакучих ив, блестела река.

– Пастор не идет за нами, Миккель? – тревожно спросил отец.

– Как будто нет, – ответил Миккель.

– Ну и хорошо, сынок. Неловко в таком месте животом говорить, да что поделаешь. Понимаешь, рубины-то на Эбберовом жилете были самые настоящие.

– Насто… – ахнул Миккель. – Но ты же сам сказал!..

Миккель-старший обнял его одной рукой, а другой указал на небо:

– Скоро осень, Миккель. А осенью перелетные птицы покидают наши края. Сам знаешь, что будет, если какая замешкается.

– Конечно, но при чем тут Эббер и Якобин?

– При том, что они тоже перелетные птицы. У Якобина колени ныли, когда он долго не делал вольтов. А Эббер только и мечтал о том, чтобы опять пуститься по свету в своем фургоне. Теперь представь себе, что они стали бы спорить с нами из-за рубинов – мол, «Строльельм первый стащил их у Николая-угодника в Кракове». Тогда, пожалуй, не ушли бы они так легко от ленсмана… – Миккельсонстарший похлопал Миккеля по плечу: – Так что пусть Якобин делает сальто в Константинополе, если колеса доскрипят, а Енсе пусть моет окна в здешней церкви. И все будут довольны.

В кармане у Миккеля зашуршала какая-то бумажка.

– А жилет? – Он осторожно открыл дверь конюшни за своей спиной.

Петрус Миккельсон посмотрел кругом, потом расстегнул пиджак. Черные полы раздвинулись и открыли желтый жилет Эббера.

– Видал? Сколько лилий вышито! Я и подумал, что он больше подходит для бывшего матроса Миккельсона с «Трех лилий», чем держать его в ризнице, среди каких-то ветхих балахонов.

Он отошел к углу, где солнце светило ярче. Миккель шмыгнул в конюшню и закрыл за собой дверь.

– Пуговицы пришлось, конечно, новые пришить, – продолжал хвастать Миккельсон-старший. – И в спине убрать немного, аршин-другой… Миккель? Куда он пропал, разрази меня гром?! Миккель!

Миккель присел за ящиком. Он слышал, как отец идет вокруг конюшни, потом шаги смолкли по направлению к реке. Теперь вперед. Сердце Миккеля отчаянно колотилось.

Где же лошадь? У седьмого стойла он остановился и зажмурился, точно от солнечного зайчика. В стояке торчал мексиканский нож. На кожаном шнурке, привязанном к ручке, висели ножны.

Лучшего ножа ни один моряк не мог себе пожелать.

Глава тридцать девятая
ОТПЛЫТИЕ

Представьте себе «Морехода». Как он идет на всех парусах мимо дальнего мыса! Как он разворачивается кормой к ветру! Как наклоняется от сильного шквала и пронзает бушпритом волну!

На топе * полощется гордый флаг, острый нос рассекает волны…

Мудрено ли, что Миккель никак не мог уснуть накануне. Он слышал, как бабушка шуршит шлепанцами в своей каморке и складывает в сундучок все, что положено моряку дальнего плавания.

Когда заморские часы прохрипели одиннадцать раз, она заглянула в дверь:

– Ты спишь, Миккель?

– Нет, бабушка.

Бабушка Тювесон принесла старый судовой журнал с деревянными корками. Тот самый, который вынес Петруса Юханнеса на берег у маяка Дарнерарт, когда бриг «Три лилии» пошел ко дну.

– Возьми, на всякий случай, – прошептала она. – Может, он и в самом деле счастливый. И не забывай: как бы ни звали тебя дальние дали, а родная сторона сильнее зовет.

* Т о п – верхушка мачты.

– А я… я и так уже понял, бабушка.

Она поцеловала его в лоб и побрела в каморку Петруса Юханнеса. Миккель затаил дыхание: что это? Никак, мужской голос плачет?

«А коли взрослому можно…» – подумал он, и ком в горле растаял сам собой.

Не грех иной раз всплакнуть в темноте. Ветер свистел в такелаже брига и завывал в расщелинах на Бранте Клеве… Многие уходят в плавание, но не все возвращаются домой. Больно становилось при мысли о всех тех, кого он не увидит, если…

Бабушку с добрыми глазами, от которых во все стороны разбегаются лучистые морщинки. Боббе – старого, некрасивого, верного Боббе. Он подумал о теплой собачьей морде, которая рылась по утрам под одеялом, разыскивая сахар, и о Белой Чайке – стоит одна-одинешенька в церковной конюшне. А еще…

Миккель натянул брюки и шмыгнул в сарай к Ульрике: она всегда утешала его, когда он был маленький.

– Если будешь говорить с Туа-Туа Эсберг, – прошептал он, – можешь сказать ей, что я ее очень-очень люблю!

Овечка жевала и ласково глядела на Миккеля.

– Но чтобы больше никто не слышал!.. Ты небось и не знаешь даже: богатей Синтор хотел дать мне пять овец – в награду за то, что Боббе отару спас. – Он почесал Ульрике спину. – А только я отказался, не бойся, чучело косматое. «Считайте, говорю, за мной тех, что в Эбберову бочку попали». Хорошо с одной овечкой дружить, но с шестью… беспокойно будет.

И Миккель пошел в дом. Свет луны падал на столик и на маленький бриг с вымпелом, на котором отец намалевал лилии.

Да, что утонуло, то утонуло…

Миккель стал на скамеечку, отодвинул потихоньку кирпич над печкой и сунул руку в тайник, где хранился дневник происшествий. Он достал его и вырвал листок со словами:

Пятое марта 1890. Вытащил воображалу Туа-Туа Эсберг из проруби в заливе.

Это случилось еще в ту пору, когда он был самым одиноким мальчишкой во всей Льюнге.

Дальше на том же листе было написано огромными буквами:

У меня есть друг!

Миккель вытащил уголек из печки – совсем как прежде – и приписал пониже:

Потому я вернусь, можешь не сомневаться, Туа-Туа. Обещает Миккель Миккельсон в ночь перед отплытием брига. Год 1897, ветер ост-норд-ост.

Затем он свернул бумажку и сунул в иллюминатор кораблика: здесь ее никто не найдет, кроме Туа-Туа.

На следующий день «Мореход» принял первого пассажира: тетушку Гедду.

Орган остался на кухне постоялого двора; зато она везла с собой в Эсбьерг отсадок жимолости с Бранте Клева.

Туа-Туа и Миккель уже попрощались, но, когда он ступил на сходни, она опять подбежала к нему.

– Не забудь, ты обещал научиться играть на органе! всхлипнула Туа-Туа. – А орган стоит на постоялом дворе в Льюнге.

Она выдернула ленту из волос и побежала вверх по пригорку не оборачиваясь.

Бабушка осталась одна на пристани – смотреть, как бриг ложится на курс и выходит в открытое море. Удивительно, как далеко видно в новых очках, даже сквозь слезы!

Миккель поставил свой сундучок на кормовой люк и вскарабкался на него.

Вот скрылась пристань, постоялый двор… Исчезла черная собака на берегу, за которой трусила старая овца.

Миккель смахнул слезы и плюнул в подветренную сторону так делают настоящие моряки, вместо того чтобы нюни распускать, словно какой-нибудь сухопутный краб.

Под конец был виден один Бранте Клев. На самой макушке стояла девочка и махала зеленой лентой.

Конец второй книги

1958 год