Текст книги "Бриг «Три лилии»"
Автор книги: Уле Маттсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
Глава пятая
КНИЖКА В КЛЕЕНЧАТОЙ ОБЛОЖКЕ
А только что уж тут возьмешь, коли в карманах пусто, а гранит весь?
Миккель окончательно решил попросить у Грилле лодку и махнуть под парусом к Эбберу – выяснить, как и что.
Но тут, как назло, установился мертвый штиль.
Вечером, когда все спали, он шмыгнул во двор и сунул руку в дупло.
– Господи, сделай так, чтобы там лежала тысячная бумажка и пятьсот серебряных монет, – прошептал Миккель, глядя на луну над Бранте Клевом.
Но в дупле оказалось только два гнилых яблока и дохлая крыса.
Луна укрылась за тучи, кромешный мрак окутал постоялый двор. У Миккеля было накоплено три риксдалера, которые он хотел добавить к отцовым сбережениям. Теперь некуда было их добавлять.
На следующее утро Петрус Миккельсон взял кувалду и зашагал к каменоломне. Однако стоило ему зайти за сараи, подальше от всех глаз, как он повернул, крадучись, в сторону верфи.
А бабушка стояла у окошка и все видела.
– Ну никак у него море из крови не выходит… – пробормотала она.
Миккель сидел у стола и воображал, что сучок в доске посередине – якорный клюз. А царапины – такелаж.
«Море в крови?» – подумал он и начертил складным ножом парус. Что бабушка имеет в виду? Когда непрестанно в животе сосет? Или когда ноги так и идут сами к верфи?
Он сунул нож в карман и шмыгнул следом за отцом.
Петрус Миккельсон сидел в лощинке над верфью. Он прислонился спиной к камню и глядел в книжку с клеенчатой обложкой. Кувалда лежала в стороне.
Миккель, спрятавшись в кустах, слушал и ничего не понимал.
– Селенографическая долгота! Географическая долгота!..
Читая, Петрус Миккельсон пристукивал пальцем по колену.
– Запишите точный магнитный пеленг в градусах! – крикнул он вдруг неведомо кому.
Миккель похолодел. Все ясно: перед ним сумасшедший человек. И этот человек – его собственный отец. Клоун какой-то, ему только в цирк к Эбберу…
Миккель тихонько побрел домой. В горле у него торчал жесткий ком, который никак не удавалось проглотить.
Под вечер на кухню заглянул плотник Грилле; губы его лоснились от жирной свинины.
– А что, хозяин каменоломни дома? Ага, вот и он! Ну как, Миккельсон, пойдешь на верфь работать? Только скажи, уж я не брошу товарища в беде!
Миккельсон-старший убрал в карман книжку, захватил молоток и пилу и заперся в своей каморке.
Плотник остался. Он уселся поудобнее возле стола, прислушиваясь к стуку молотка.
– Уж не бриг ли он там строит, ась? На речке пускать? Что скажешь, матушка Тювесон?
Влажные глаза Матильды Тювесон сверкнули.
– У людей беда, а он надсмехается! – вскричала она и стукнула плотника кочергой так, что сажа посыпалась.
– С блохами и старыми ведьмами толковать – только время переводить! – обиженно буркнул Грилле и пошел к себе жарить свинину.
Кончилось лето. Рябина покрылась румянцем, скворечня под застрехой опустела.
Первого ноября Петрус Миккельсон поднялся на чердак и надел воскресный костюм. Потом позвал Миккеля.
– Между нами, мужчинами, – зашептал он, прикрывая поплотнее дверь. – Хочу попросить тебя: пригляди за старушкой-мамой, пока меня не будет.
Знакомый страх сжал сердце Миккеля.
– Ты… ты уходишь опять, отец?
Миккельсон-старший сунул книжку в матросский сундучок и прижал ее крышкой:
– Кончились брантеклевские самородки, сынок.
– И куда же ты?..
Петрус Миккельсон прищурился и посмотрел в окно.
Над корпусом корабля на верфи вихрился первый снежок.
– Не все то золото, что блестит, сынок. Важно найти настоящее. Вот я и хочу этому научиться.
Он тряхнул рукавом, и у него в ладони очутилась вдруг скомканная полусотенная бумажка.
– Побудь за кассира, Миккель, пока я вернусь.
Он наклонился, сделал хитрые глаза и добавил:
– А увидишь этого мошенника Скотта, дай ему хорошего пинка за меня.
С этими словами Петрус Миккельсон вскинул сундучок на плечо и зашагал вниз по лестнице. Миккель прильнул к окошку и смотрел, как он взбирается на обледенелую гору.
Бабушка стояла на крыльце, спрятав морщинистое лицо в передник.
– Помяни мое слово, Миккель! – всхлипнула она. – Последний раз мы видели этого бездельника.
Глава шестая
МОЖЕТ ЛИ МОРСКАЯ СКОТИНА ОКОЛДОВАТЬ СОБАКУ
Прошла и эта зима, перебились – хоть порой и пучила живот сухая картошка.
Скворцы вернулись под застреху постоялого двора, но вороны переселились с горы в другое место.
Люди говорили, что их прогнал стук на верфи.
Вечерами Миккель прокрадывался в отцову лощинку и смотрел на берег. Корабельщики уже давно обшили шпангоуты досками. Палуба тоже была готова. Теперь они трудились над поручнями, делали люки.
«Этак скоро на воду спустят!» – думал Миккель. Наглядевшись, он шел домой и открывал каморку Петруса Миккельсона. Пусто…
Но вот однажды утром Миккель проснулся от стука во дворе. Он живо натянул штаны и вышел.
Возле старой яблони стоял Петрус Миккельсон и заколачивал дупло досками. Черный выходной костюм пообтрепался, сквозь дыры в башмаках выглядывали драные носки.
– Ты вернулся? По-настоящему?.. – прошептал Миккель.
Отец поднес палец к губам:
– Погоди, дай заколотить сокровищницу. С такими мошенниками, как Скотт и Грилле, только зазевайся…
– Что ли, у тебя там золото, да? – спросил Миккель; в нем пробудилась былая недоверчивость.
– Лучше золота, сынок. А достанем… сейчас скажу. Отец посчитал по пальцам. – В августе, вот когда достанем, если погода не подведет. А теперь пошли. Разбудим бабушку да кофе поставим.
Миккель сжал кулаки. Он вырос из того возраста, когда верят в сказки.
«Ничего, – подумал он. – Вот уйдет на верфь, я оторву доски и докажу, что все это враки».
Но доски были дубовые, а гвозди длинные, семидюймовые. К тому же каждый раз, когда Миккель прокрадывался к яблоне с плотниковым ломом в руках, у него почему-то слабели колени. В конце концов он придумал: сунул между досками прутик и стал вертеть. В дупле зашуршало. Бумага! Но разве деньги складывают просто так?
Весной Миккель кончил школу. Петрус Миккельсон пришел на выпускное торжество в своем потрепанном выходном костюме. Карман пиджака оттопыривался: там лежала книжка в клеенчатой обложке.
Туа-Туа спела песенку про датского аиста. Миккель прочитал «Моряка» – стихотворение Юхана Улуфа Валлйна.
Бабушка проплакала все торжество; хоть она и не видела дальше кончика носа, но слышала хорошо.
После заключительного псалма к Петрусу Миккельсону важно подошел сам Синтор. У господина Синтора не было детей, зато он заседал в школьном совете.
– Люди бают – Миккельсон в отлучке был? – спросил он с ехидной усмешкой.
– Нужда бедняка по свету гоняет! – вздохнул Петрус Миккельсон и снял шапку.
– В Клондайке, бают? – продолжал ухмыляться Синтор.
– В той стороне, это точно, – ответил Петрус Миккельсон и поклонился.
– Будто золото нашел?
– Восемь корзин с верхом. – Миккельсон-старший посчитал по пальцам. – Не будь Синторова усадьба так запущена, сейчас бы купил.
Щетина на подбородке Синтора раскалилась.
– Попомню я тебе эти слова, – прохрипел он и стремительно зашагал прочь.
Миккелю нечем было похвастаться, но и стыдиться нечего. Четверка за диктант – не так уж плохо. Тройка по арифметике объяснялась тем, что его всегда клонило в сон от цифр. Так и тянуло поглядеть в окошко: облака в точности напоминали корабль, летящий на всех парусах по бурному морю.
– Что же ты думаешь делать после конфирмации, Миккель Миккельсон? – спросил учитель.
– В море уйду, – ответил Миккель и поглядел уголком глаза на Миккельсона-старшего: он стоял за школьным сараем и целился в солнце длинной жердью.
– Хочешь стать капитаном – подтянись по арифметике, сказал учитель. – В море надо уметь хорошо считать. Ну, желаю успеха, Миккель Миккельсон.
– Передайте Туа-Туа, что я заеду за ней завтра на Белой Чайке! – громко крикнул Миккель, чтобы никто не услышал, как Миккельсон-старший опять бормочет что-то несусветное: «Селенографическая долгота, одиннадцать градусов и шестнадцать минут ост-зюйд-ост, отклонение согласно…» Вечером Миккель потихоньку прошел на свой старый наблюдательный пункт на Бранте Клеве. Столяры и плотники кончили на сегодня петь «Эй, нажмем!..», и можно было не затыкать уши мхом. Но как отогнать печальные мысли?
Весна выдалась унылая, холодная. Черника померзла, на ольхе распустилось лишь несколько крохотных почек.
На клевской пустоши блеяли Синторовы овцы. Миккель достал священную историю и стал повторять урок.
– Что с тобой? – спросил он вдруг и почесал Боббе за ухом.
Пес продолжал ворчать.
– Али рысь почуял?
Миккель прислушался. Что за наваждение: будто в море овца блеет…
Он сжал в руках священную историю – вот так, теперь никакая нечисть не подступится…
– Да это Ульрика. Почуяла Синторовых овец и сорвалась с привязи, – успокаивал он Боббе. – Как весна, так ей не сидится на месте. Ложись-ка и помалкивай!
Чу, снова блеяние – прямо с моря!
Миккелю стало холодно.
Вспомнилось, что говорил Грилле про морскую скотину, мол, хуже чудовищ нет.
Семиногие быки, черные клыкастые овцы, которых пасут на дне моря жители подводного царства… А к ночи русалки выгоняют морскую скотину на берег, чтобы она околдовывала своим мычанием сухопутных тварей – собак и прочих. И если у тебя нет ничего железного, чтобы бросить через голову нечисти, то…
Миккель глянул на встревоженного Боббе.
– Что, трусишка, ужели ты в старушечьи бредни веришь? сказал он громко самому себе.
Вдруг Боббе хрипло взвыл и помчался вниз, к верфи.
– Боббе! Назад, Боббе!..
Куда там! Будто и не слышит. Миккель сунул книгу под куртку и нащупал рукой складной нож. Маленькое лезвие легко снималось со штыря. Стругать не годится, но как-никак железо!
Он сплюнул на север – оттуда вся нечисть приходит! – и шмыгнул к верфи.
Желтый корпус корабля словно светился в полумраке. На носу торчал бушприт. Пахло морем и дегтем.
Тихо булькали волны, там где стапели уходили в черную воду.
Опять блеет! Теперь – на горе!
Дернина под ногами Миккеля оборвалась, и он шлепнулся прямо на груду колючего горбыля. Боббе стоял на песке возле лебедки и принюхивался, задрав хвост. Миккель подобрал обрывок веревки и вылез к лебедке. Боббе глухо зарычал.
– Пусти-ка, я погляжу…
На песке был овальный от печаток. Ни копыто, ни каблук, ни зверь, ни человек…
След был совсем свежий, в нем медленно собиралась вода.
У Миккеля пробежали мурашки по спине. В трех метрах от первого следа он обнаружил второй. Разве может человек на три метра шагнуть?
Подле козел, на которых корабельщики пилили доски, были еще следы. Здесь чудище шло на двух ногах. Зато на краю, где песок сменялся вереском, оно снова прыгнуло на четыре метра.
Миккель вспомнил слова плотника Грилле про морскую скотину: «Им и пятнадцать метров сигануть ничего не стоит!» А тут четыре. Что ж, неплохо, коли то был морской ягненок.
Миккель погладил Боббе; пес ответил рычанием.
– Да ты что, околдован, что ли? Чего зубы скалишь? Пошли лучше домой.
Он привязал веревку к ошейнику, но пес потащил его на гору.
– Смотри, простынет каша… Да не тяни так! Сбесился, что ли? Иду…
Вверху, возле расщелины, которая бороздила Бранте Клев от вершины до самого моря, Боббе вдруг дернул так сильно, что чуть не вырвал у него из рук веревку. Кто-то блеял совсем рядом – в каких-нибудь трех шагах…
Миккель обнял рычащего пса и опустился на колени, на колючие кустики голубики.
На краю расщелины вырос во мраке неясный силуэт.
Жалобное блеяние… Неведомое существо взлетело в воздух, приземлилось на четвереньках по ту сторону и исчезло в кустах.
Все произошло так быстро, что Миккель не успел начать «Отче наш»… Зато он успел бросить вслед чудовищу железное лезвие.
– Аминь, да будет так! – прошептал он: «священные» слова отгоняют нечисть.
Железо звякнуло о камень. В тот же миг Боббе, вырвавшись из рук Миккеля, с диким лаем кинулся к расщелине.
Но одно дело морская скотина, и совсем другое – старая беззубая собака, как бы ее ни околдовали. Четыре метра попробуй, прыгни!..
Боббе взвыл от досады, повернулся и побежал в обход.
Его пасть побелела от пены, хвост торчал, как метелка.
Глава седьмая
ЧЕРНЫЕ БРЮКИ
В тот вечер в бабушкиной каше было особенно много комков. Но у кого повернется язык бранить бабушку за то, что она плохо видит? Миккель гонял комья по тарелке и делал вид, будто ест рисовый пудинг с ежевичным вареньем.
Корзина Боббе стояла пустая, возле Ульрикиного кола на лужайке лежал обрывок веревки.
Когда тебе пятнадцать и ты вот-вот собираешься уйти в плавание, ты, разумеется, ничуть не веришь в старушечью болтовню о «заколдованных морских овцах». Но стоило Миккелю перестать возить ложкой, как сразу становился слышен леденящий душу вой ветра на Бранте Клеве.
У бабушки были свои заботы.
– Что станем делать, как выскребем всю муку в ларе? ворчала она у печки.
Петтер Миккельсон проглотил клейкую кашу и попробовал говорить животом. Он научился этому в Клондайке.
– А не переделать ли нам постоялый двор на корабль? забурчал голос из-под жилета. – И уйдем в море, вся шайка. Бабушка станет на руль, Петрус Миккельсон на реи полезет. А мальчонка будет кастрюлями командовать.
Он ничуть не хотел этим упрекнуть бабушку за комья в каше, но у Матильды Тювесон всегда портилось настроение, когда заговаривали о море.
– У вас только и мыслей, что в море уйти! – всхлипнула она. Бабушка повернула к Миккелю старое, морщинистое лицо: Уж тыто… Или забыл, каково это – сидеть дома и ждать, ждать, а его все нет и нет…
Миккель смотрел вниз. Хлопнула дверь за бабушкой.
Послышался виноватый голос отца:
– Что, стыдишься?
Миккель глянул на книжечку в клеенчатой обложке, торчавшую из отцова кармана.
– А что у тебя за книжка, отец?
Петрус Миккельсон встал со вздохом, сунул в карман сверток с мелкими гвоздиками и пошел к себе.
– Вот прочту, увидишь. После меня – твой черед. Спокойной ночи, Миккель.
«Прочту – увидишь… Дупло – в августе…» Болтает невесть что, лишь бы заморочить голову бедняге, которому никогда, никогда…
Заячья лапа в башмаке сразу стала больше, а сам Миккель – меньше блохи.
«Если капитан Скотт уже набрал команду, – думал он, спрячусь в трюме. Не нужны им Хромые Зайцы – пусть за борт бросают, а здесь не останусь!»
Он взял свою тарелку и отнес на крыльцо – на случай, если Боббе вернется голодный.
Потом… потом Миккель сделал то, чего не делал уже пять лет: шмыгнул в сарай, в Ульрикин уголок.
Но Ульрики не было на месте.
«Скучает, животина, пошла к Синторовым овцам», – сказал он себе, отгоняя ноющую тревогу.
«Морская скотина – подумаешь! Человек не сегодня-завтра в море уйдет, станет он бояться какого-то вздора!»
Миккель плюнул на навозные вилы и зашел в стойло.
Здесь было тепло и уютно…
«Неужели правда, что Скотт – это дубильщик?» Миккель зевнул и мысленно отправился на лодке через залив.
Вот и цирковой фургон стоит на старом месте, только слоновья голова с двери исчезла.
«Оторвали бы ему тогда поддельную бороду, было бы все ясно», – подумал Миккель, и вилы словно кивнули.
Заячья лапа согрелась в соломе. «Как бы узнать – капитаны сразу выбрасывают „зайцев“ за борт или сначала исповедуют и накормят?»
Мысли начали путаться, в голове закружились яблони, книжки с клеенчатой обложкой, воющие Ульрики с восемью ногами и здоровенным рогом во лбу…
Ух ты, вот оно, чудище из оврага, прямо в окошко вскочило! Но Миккель Миккельсон не зевает, держит наготове складной нож!
«Я тебя! Не будешь на собак порчу насылать!» – крикнул Миккель и проснулся.
С грохотом упали вилы. Ульрика, тяжело дыша, перешагнула через них и легла рядом с Миккелем. Дверь еще скрипела: значит, она вошла только что.
Миккель прижал к себе дрожащую овечью морду.
– Что… он уж и за тобой гнался? – проговорил он, запинаясь от волнения. – Ну, доберусь я до него!
Миккель схватил вилы и выскочил на двор. Солнце еще не взошло, но над крышей постоялого двора уже стелился пар.
А на крыльце лежал Боббе и весело трепал зубами черный лоскут. Миккель сжал вилы крепче, так что суставы побелели, но сражаться было не с кем.
– Если морские овцы ходят в черных брюках, – прошептал он, – то одна из них сейчас разгуливает с голым задом!
Голос Миккеля больше не дрожал.
Глава восьмая
МАНДЮС И ВОР
Летними вечерами над Бранте Клевом мошкары тьматьмущая. В эту пору местные жители советуют остерегаться клевских фей.
– Не ходите туда после полуночи, – говорят они, – заманят феи прямо в пропасть. Не успеешь и глазом моргнуть, как рыбьим кормом станешь.
Конечно, каждому ребенку ясно, что это небылицы.
А только и постраннее вещи случались на пустоши.
Взять хоть происшествие с Синторовыми овцами!
Шестьдесят восемь животин, считая ягнят, пригнал Мандюс Утот на пустошь в этом году. А три дня спустя, как ни считал, ни пересчитывал, получалось шестьдесят шесть.
Синтор обозвал Мандюса тупицей, который и пальцы-то на собственных ногах сосчитать не сумеет. А на следующий день оказалось еще одним ягненком меньше, хотя Синтор сам пришел проверять.
Синтор сперва побледнел, потом покраснел, как бурак.
Мандюс просунул пальцы в дыры пальто и предложил прочитать «мощный стих против рыси».
– Не морочь другим голову, коли своя не работает! Уж я-то знаю, чьих это рук дело! – зашипел в ответ Синтор и поглядел на дом Миккельсонов.
Мандюс получил приказ соорудить сторожку и засесть в ней на ночь с ружьем.
– Коли увидишь то, что мне надо, деньги твои! – сказал Синтор с недоброй улыбкой и сунул ему в карман новенькую пятерку.
У бедняка Мандюса закружилась голова. Ясное дело: нет ничего приятнее для слуха, чем шуршание новой пятерки…
Мигом срублены четыре жердины. Теперь – воткнуть их в землю, так. А теперь – рубить кусты, побольше да погуще, вот так!
Мандюс связал жердины вверху – аж заскрипели! – потом настелил крышу и заполз с ружьем в шалаш.
Никто в Льюнге не ведает, что случилось в ту ночь на клевской пустоши. А только утром, в половине шестого, Мандюс ворвался в спальню к Синтору, словно за ним сам черт гнался.
– Шавка, хозяин!.. – вопил он, размахивая ружьем перед носом Синтора. – Не выскочи вожак вперед, я бы ее на месте уложил, лопни мои глаза!
– Какая еще шавка?.. – сонно буркнул Синтор.
Но Мандюс всю дорогу готовил свой рассказ и теперь боялся сбиться.
– Сижу это я с ружьем, – тараторил он, – и что же я слышу: блеет кто-то, да так жалобно, что слеза прошибает…
– К черту слезы, о деле давай! – рявкнул Синтор; он почти проснулся.
– Не иначе, ягненок от матки отбился, подумал я.
Только высунулся поглядеть – что же я вижу?..
– Что? Выкладывай!.. – заорал Синтор, вскакивая с постели.
– …кто-то несется во мраке мимо шалаша прямо к ягненку. И хватает бедняжку прямо за горло – уж я по крику понял! И когда я туда подскочил, что же я вижу?..
– Ну, что ты увидел, черт дери?! – грохотал Синтор, красный, как помидор.
– Шавку Миккеля Миккельсона, ясное дело! А в зубах у нее… у… нее…
Но тут бедняк Мандюс запнулся; пришлось сунуть руку в карман, где шуршала новенькая бумажка.
– Ну, ну, что в зубах-то? – напирал Синтор.
– Коли я не обознался, значит, то… овечья шерсть… и с кровью, – пробормотал Мандюс так хрипло и так тихо, что сам едва разобрал.
Синтор сунул в рот сигару и пожевал ее, точно вялую морковку.
– Пятерка твоя, ты верно увидел, – сказал он. – Ну, доберусь я теперь до этой шайки! Как думаешь, Мандюс?
Мандюс поплевал на бумажку, скатал из нее шарик и спрятал в ухо.
– Я думаю, как вы, хозяин, – ответил он.
Глава девятая
КЛАДБИЩЕНСКИЙ ПРИЗРАК
Между рыбацким поселком и деревней Льюнга много бугров. Не сладко шагать по ним в дождь и ветер…
Ведь не у всякого есть белая цирковая лошадь, чтобы ехать верхом на занятия к священнику.
Церковь стояла на пригорке, сорок метров над морем, на самом ветру. И, сколько ни жги сухого вереска, все равно холодно, особенно коли на тебе всего-то одежонки, что латаная куртка.
Зато какая колокольня! Все видно: и речку, возле которой, за кустом сирени, приютился домишко Якобина, и Бранте Клев, и пристань по ту сторону залива. Даже крышу Эбберова фургона.
Но главная достопримечательность находилась в запечатанном стеклянном шкафу внутри церкви, в ризнице.
Если отодвинуть висевшие сверху вышитые серебром богемские ризы, можно было увидеть длинную Каролинскую шпагу с восемью рубинами на эфесе.
Ключ от шкафа хранился у пастора, и он никому его не давал.
Четырнадцать учеников стучали зубами в ризнице.
Пальцы кутались в шерстяные платки, деревянные башмаки дробно стучали по полу – уж очень сильный ветер был в тот день.
– И надлежит быть пастве, и надлежит быть пастырю… читал пастор дрожащим, старческим голосом. – Так помыслим же о сем, драгие чада.
Миккель сплел пальцы и попытался помыслить, но его мысли упорно переносились то к расщелине на Бранте Клеве, то к постоялому двору.
Что же такое лежит в дупле, за досками? Ящичек с серебряными монетами? Может, их хватит купить пай в корабле?
«Кто же оставил часть своих брюк в зубах Боббе?» Миккель мысленно перебирал, у кого в Льюнге черные брюки.
Выходило – у всех.
– Ибо, аще появится волк, – продолжал священник, – кто тогда охранит агнцев?
Миккель зажмурился и представил себе Боббе с огромными клыками и волчьим хвостом.
«Рассказать Туа-Туа о „морской овце“ или нет?» – спросил он себя и невольно вздрогнул. Чтобы отвлечься, Миккель стал читать надпись на дощечке:
Сия шпага
Высокоблагородным Ротмистром Рупертом Аугустом Строльельмом, тяжело раненным под Пунитцем, после его возвращения в Лыонгу восемью поляцкими церковными рубинами украшена и поднесена сему святому дому.
«Если, как выйдем, окажется, что ветер не переменился, расскажу, – решил Миккель, когда допели последний псалом и куртки ринулись вперегонки с шерстяными платками к двери. Заревет так заревет».
– Миккель Миккельсон, вернись-ка на минутку! – окликнул его пастор из ризницы.
Миккель пропустил вперед Туа-Туа.
– Должно, хочет, чтобы я ему одеться помог, – шепнул он ей. – Я догоню тебя на Большом бугре. Мне надо тебе кое-что сказать. Очень важное! Я быстро.
Он закрыл дверь и пошел назад, к священнику. В ризнице горела свеча; на столе лежали чистые тряпицы и банка с салом – от ржавчины.
– Мне нужна помощь, шпагу почистить, – объяснил пастор. – Тебе далеко домой-то?
– Ничего, у меня лошадь, – ответил Миккель, а сам подумал о Туа-Туа: придется ей одной шагать по Большому бугру в такой ветер.
Пастор выковырял воск из замочной скважины – он затыкал ее, чтобы моль не пробралась, – и отпер. У Миккеля защекотало в носу от нафталина.
– Никакого сладу нет с молью, – ворчал пастор, доставая шпагу. – Вот протирай ножны, а я клинком займусь.
Рубины на эфесе смотрели на Миккеля, точно змеиные глаза. Грилле рассказывал ему, что Строльельм снял их с иконы в Кракове. Знающие люди оценивали рубины в тридцать тысяч.
«Мне бы хоть половину – купил бы корабль и уплыл в теплые страны», – думал Миккель, принимаясь за работу.
Он чистил больше часа. Наконец пастор сказал, что хватит, и сунул клинок обратно в ножны.
– Ах, хороши, прости меня, Николай-угодник! – вздохнул он, поворачивая эфес.
Драгоценные камни переливались огоньками.
Потом пастор повесил шпагу на место и добавил:
– Эти рубины украшали четки его преподобия в часовне святого Стефана, а тут в Краков вошла рота Строльельма… Да-а-а, война – бедствие, Миккель Миккельсон!
Пастор запер шкаф и вышел из церкви, пропустив Миккеля вперед. Ветер трепал его седые волосы.
– Спокойной ночи, Миккель, не мешкай. Видишь, ненастье собирается.
Миккель натянул на уши шапку. Перед ним, под низко нависшими тучами, тянулось кладбище. За низенькими оградами торчали позеленевшие кресты.
А Белая Чайка ждала его в конюшне за кладбищем.
«Ты что, Миккель-трус, никак, призраков боишься?» попробовал он высмеять себя. Но смех не получился, горло вдруг пересохло, как будто он наелся золы. Миккель шел и слушал стук своих деревянных подметок: «Раз и два… и раз, и два… и раз, и…»
«Пробежаться, что ли, ноги согреть?» – подумал он и помчался, как олень. Бах! Он въехал с ходу ногой в старый чайник, растянулся во весь рост и наелся земли. Скорее встать, и дальше!
Внизу глухо ворчала река. Кто из деревенских ребятишек не знает, что вода в ней ядовитая? Один глоток – и не видать тебе больше ни солнца, ни луны.
А вот и кладбищенская ограда, и ступеньки через нее.
Но едва Миккель стал на ступеньку, как его словно громом ударило: здесь ведь носили в старину тех, кто наложил на себя руки! Самоубийц, которых нельзя хоронить в освященной земле!..
Какой стих против привидений читал Грилле, когда в сети попался череп? Ага, есть:
Прочь, водяной,
Сгинь под водой!
Кожа и кости,
Уйдите и…
Миккель никак не мог вспомнить конец.
Из-за тучи вышла луна и осветила сторожку Якобина за суковатым сиреневым кустом. В окнах темно, лодки на месте нет…
«Наверное, отправился рыбу бить острогой», – сказал себе Миккель. Деревянные подметки громко стучали по каменным ступенькам.
И вздумалось же пастору именно сегодня ржавчину счищать! Вот могила мельника Уттера…
«Раз и два… и раз, и… два… и раз, и…» Башмаки вдруг остановились.
Из-за угла конюшни появилась Белая Чайка. Но кто это стоит рядом с ней, черным силуэтом на фоне ночного неба?
– Уттер… Ой, спасите меня! – прошептал Миккель и обмер.
Но тут он вспомнил, что говорил Грилле про Уттера: мол, мельник был маленького роста и горбун. А этот длинный, как жердь. H вообще: разве привидения крадут настоящих живых лошадей?
Миккель проглотил жесткий ком и крикнул:
– Сгинь, нечистая сила, не то как дам!..
Он замахнулся псалтырем: призраки боятся священных книг, особенно с толстыми корками.
– Так дам, что череп лопнет!..
Миккель остановился, запыхавшись, возле лошади и растерянно посмотрел кругом. Ни души… Лунный луч осветил пену на лошадиных губах. Веревка была перерезана, на лбу под ремнем торчало большое красное перо.
– Что… что они сделали с тобой, Белая Чайка? – ужаснулся Миккель.
Он схватил перо, но оно точно приросло к ремню. Луна нырнула в тучу, стало темно, как в мешке.
Миккель прижался щекой к лошадиной морде, но Белая Чайка вздрогнула и отпрянула. Одним прыжком Миккель вскочил ей на спину:
– Ты знаешь дорогу. Скорее, скорее, Белая Чайка!
На старом мосту лошадь вдруг стала. Потный круп трепетал, словно она почуяла нечистую силу.
Впереди кто-то стоял, загородив дорогу. Миккель нащупал в кармане складной нож и крикнул как можно тверже:
– Эй, кто там, выходи!
Вспыхнула спичка, осветила окурок сигары, худое лицо под косматым чубом и мятую шляпу с четырьмя красными перьями.
– Ты… ты кто? – неуверенно спросил Миккель.
– А тебе что? – ответил хриплый голос; ноздри Белой Чайки дрогнули. – Ты сам-то кто, козявка?
– Миккель Миккельсон.
– Лошадь твоя?
Миккель кивнул.
– У кого куплена?
– У Эббера, дубильщика. Отец купил мне ее, когда с моря вернулся. Я всегда белую лошадь хотел.
Чернявый что-то пробурчал. Рука, потянувшаяся было к уздечке, опустилась.
– Как лошаденку назвали?
– Бе…Белая Чайка. – Миккель почему-то заикался.
С реки донесся плеск весел, к пристани подходила лодка Якобина.
Чернявый усмехнулся:
– Посади лучше животину на цепь, не то найдется злодей – уведет.
Он выплюнул сигару – будто светлячок пролетел во мраке, – нырнул под перила и был таков.
