Текст книги "Бриг «Три лилии»"
Автор книги: Уле Маттсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
Глава двадцать первая
«ОРГАН, ДУРЬЯ БАШКА!..»
Туа-Туа угадала верно. Только Миккельсоны сели за стол завтракать, как вошел Мандюс Утот. Он поскреб в затылке, уставился на плиту и затараторил.
Сквозь кашель и хрип они различили: «строгий наказ», «хозяин Синтор», «сей момент» и «Доротея Эсберг».
Так или иначе, смысл был ясен: Туа-Туа должна отправиться домой, к тетушке Гедде, – и немедленно.
– Эта самая тетка, как ее там, сидит на ящике возле школы, совсем ошалелая, – добавил Мандюс сверх заученного урока. – Новый учитель уже въезжает.
Сказал и засунул в ухо пятерку, скатанную шариком.
Делать было нечего. Девочка показала Мандюсу нос и всплакнула в объятиях бабушки Тювесон – у кого нет своей мамы, тот и чужой бабушке рад.
Пришел сказочке конец. Под парусом на чердаке осталась лежать только зеленая лента. Миккель сидел у чердачного окошка и пускал зайчиков в глаза Мандюсу, который на каждом шагу оборачивался, отбиваясь от Боббе.
Что делается на душе у пятнадцатилетнего парня, почти моряка, который чуть не плачет из-за девчонки?
Спросите Миккеля Миккельсона.
Одно дело – любить отца, и старую бабушку-ворчунью, и собаку, конечно. Но сейчас он чувствовал нечто совсем другое. Точно между сердцем и горлом застряла ледышка и никак не могла решить: то ли ей растаять, то ли остаться навсегда.
Ледышка осталась.
На макушке Бранте Клева мелькнула черная точка.
Вспорхнул на ветру белый платок. Потом и он исчез.
Когда Миккель спустился с чердака, на столе лежало письмо от богача Синтора.
«Поскольку, согласно еще не подтвержденным свидетельствам, принадлежащая Миккелю Миккелъсону собака (все-таки не „шавка“) во время пожара принимала известное участие в собирании овец, господин Синтор не считает необходимым настаивать на том, чтобы собаку прикончили немедленно».
Так и написано: «немедленно». И подчеркнуто.
Миккель перевернул листок, но нигде не нашел слова «спасибо». Может, забыли второпях?
– Иди, есть садись, – позвала бабушка.
Но как проглотить овсяные блины, если кусок в горло не лезет?
Петрус Миккельсон сунул в карман свою книжечку и пошел слоняться вокруг верфи, Совсем как в былые времена, когда вся деревня говорила, что этот Миккельсон – настоящий бездельник…
А Миккель отправился на каменоломню и достал из тайника фонарь. Вообще-то он собирался отнести его ленсману, но теперь у него вдруг пропала охота. Он сидел и вертел фонарь в руках быстробыстро, пока буква «Е» не превратилась в хитрый, колючий глаз.
Надо же до такой степени пасть духом из-за того, что какаято девчонка уезжает в Эсбьерг!
Ночью Миккелю опять приснился бриг «Три лилии».
Но на этот раз капитан Скотт говорил голосом Эббера. А лебезил-то как! Он наклонился к Миккелю низко-низко, так что борода закрыла все пуговицы-дукаты.
«О, прошу вас, добро пожаловать… Если только господин Миккель соизволит занять место… ну, скажем, дипломированного штурмана на моем корабле, то я буду так рад, так рад!..»
Как вы думаете, что ответил господин Миккель? Он отказался! Отказался от штурманского места и остался сидеть на Бранте Клеве, смотреть, как белый красавец бриг уходит в море. В руках он держал зеленую ленту. Лента была совсем мокрая. Неужели от слез?
В вереске позади него что-то шуршало и гудело – будто ветер или орган.
Миккель обернулся и увидел… учителя Эсберга. Учитель стоял за можжевеловым кустом и подмигивал ему в точности, как на крыльце школы в тот вечер. Правда, кашель у него прошел.
«Она славная девочка, моя Туа-Туа, – сказал учитель. Ты не забыл, о чем я просил тебя? Уж ты позаботься о ней, Миккель Миккельсон».
И он зашевелил длинными пальцами, словно играл на органе «Ютландскую розу».
Миккель проснулся посреди второго куплета. В ушах еще звучал голос учителя, он шептал: «Орган, дурья башка…» Остальные слова унес ветер, гудевший в дымоходе.
Миккель тихонько встал и оделся. Бабушка и отец спали. Слава богу! Потому что есть вещи, которые трудно объяснить людям старше пятнадцати лет.
Луна, пробившись между занавесками, светила прямо на старую фотографию Петруса Миккельсона на стене.
Миккель опустился на колени возле корзины Боббе и обнял мохнатую голову.
– Береги бабушку и Ульрику! – прошептал он.
Миккель собирался сказать, что «отец сам за себя постоит», но в этот самый миг ему почудилось, что Петрус Миккельсон на фотографии хитровато мигнул, точно собирался говорить животом. А за непутевыми людьми, которые говорят животом, нужен глаз да глаз.
– И за отцом присматривай, Боббе, – добавил Миккель шепотом. – От него всего можно ждать…
Глава двадцать вторая
ЯЩИК С ОРГАНОМ
В воздухе летал пух одуванчиков; вдоль берегов клевского ручья густо цвела калужница. И в такой день уезжать из Льюнги!..
Туа-Туа стояла на пристани, держась за жесткую руку тетушки Гедды, и глотала слезы. Тетушка смыла с нее и сажу и паутину, но с заплаканными глазами ничего не смогла поделать. А тут новое огорчение: куда запропал Миккель?
– Выше нос! В Дании у тебя будет столько друзей, сколько захочешь, – подбодрила ее тетушка Гедда.
«Если он не придет сейчас, я умру, – подумала Туа-Туа. – Что лучше: умереть сразу или зачахнуть в Дании? Неужели он мог проспать в такое утро?»
За высоким ящиком, в котором находился орган учителя Эсберга, Мандюс Утот показывал церковному сторожу Якобину, как удержать на кончике носа пустой пивной бочонок.
– Во! Чем не циркач?! – кричал он, извиваясь, как змея.
Пиво было старое, прокисшее, еще с рождества осталось. Мандюс получил его от Синтора в награду за то, что «не зевал и выследил паршивую девчонку». Вдруг загудел пароход, и бочонок шлепнулся в воду.
– «Фракке» идет! А ну, Якобин, подсоби-ка с ящиком! распорядился Мандюс и поплевал на ладони.
Тетушка Гедда подняла пристанский вымпел, и «Король Фракке» лихо причалил, окутанный облаком дыма.
Якобин был в воскресном костюме. Черный котелок он привязал бечевкой: ветер на мысу Фракке коварный, порывистый.
Лицо Якобина скривилось от натуги.
– Тоже акробат – паршивый ящик поднять не сдюжит! смеялся Мандюс.
Якобин приналег так, что в груди запищало.
– Бо…больше не-е могу, – простонал он.
Нам обогнать тебя нетрудно.
Зовется «Чайкой» наше судно!..
– пропел Мандюс, поднимая ящик с другого конца. – Что притих, Якобин?!
Ба-ам-м! Ящик ударился о палубу, орган жалобно зазвенел.
Капитан подал сигнал отчаливать, и тетушка Эсберг решительно повела Туа-Туа на борт.
– Долгие проводы – лишние слезы, – утешала она племянницу. – Вот тебе гривенник, пошлем открытку из Эсбьерга.
Подумать только – даже не пришел на пристань!.. «Негодяй… негодяй!» – стучало в груди у Туа-Туа часто-часто. Она возмущалась так, что глаза метали искры. Нет!
Никто не скажет Миккелю Миккельсону, что Доротея Эсберг плакала из-за него.
– Не хочу тебя видеть, никогда, никогда!.. – всхлипывала она, идя вверх по сходням за тетушкой Геддой.
Мандюс и Якобин в это время задвигали ящик между молотилкой и клеткой с поросятами.
– Уф! – Мандюс шумно выдохнул и достал бутылку с пивом, налитым из бочонка. – Рождественское пиво летом – лучшее лекарство для немощных акробатов! Пей!
Якобин глотнул; на его впалых щеках появились розовые пятна.
Мандюс хвастался, засунув большие пальцы в дыры своего балахона:
– Хозяин Синтор стекла в хлеву менять будет, все до единого. «Отправляйся, говорит, Мандюс, сам в город за стеклом, тогда я буду спокоен». А ты, Якобин, далече собрался?
Якобин глотнул еще.
– Да тоже по стекольным делам, – ответил он хриплым голосом и присел, словно готовясь сделать сальто. – Вместе с Эббером!..
– Какое же это такое стекло, коли не секрет? – полюбопытствовал Мандюс, осушая бутылку.
– На очки для любопытных, чтобы лучше видели! – Якобин ядовито усмехнулся, выхватил у Мандюса бутылку и подбросил ее высоко в воздух. – Так я тебе и сказал, оборванцу!..
Он растопырил руки, но бутылка пролетела мимо, ударилась о ящик и разбилась вдребезги.
Мандюс испуганно вытер со лба пивные брызги.
– Нешто так можно – там же покойникова музыка! – прошептал он. – А ну, как нападет на тебя лихоманка, и бородавки, и еще бог весть какая чума.
Но Якобин и ухом не повел, до того он расхрабрился от рождественского пива.
– Йэ-эх, сыграть, что ли! – завопил он и взялся за верхнюю доску. – Подумаешь – лихоманка!..
Но крышка никак не поддавалась.
Мандюс посерел.
– Господи, помилуй и спаси! Чую – сам учитель в ящике сидит и держит, – пролепетал он. – Помяни мое слово: к завтрему, к утру, весь бородавками обрастешь!
Якобин выпустил доску, криво усмехнулся и поиграл пальцами в воздухе.
Мы завтра в Грецию поедем!..
затянул он, поправляя котелок.
Колеса, иэх, скрипя-а-а-ат!..
– Или сперва не в Грецию? А, Эббер?! – крикнул он через залив, где дрожал в мареве паромный причал.
И в Португалию, и я Лондон,
И в сказочный Багда-а-а-ад!..
Якобин повернулся и схватил Мандюса за воротник:
– Спорим, что я пройду по поручням с бутылкой на косу и не пролью ни капли!
– Идет! Но не вини меня, коли за борт ухнешь, – ответил Мандюс, подозрительно косясь на ящик с органом.
Якобин потащил его за собой.
– Сначала – в камбуз, кофе выпьем. Потом увидишь диво!
Они поднялись по трапу, наступила тишина. Но что это? Крышка ящика медленно приподнялась. Появилась нога, потом багровое лицо с разинутым ртом, который жадно глотал воздух, потом вторая нога!..
– Еще минута, и я бы задохся! – произнес голсс Миккеля Миккельсона.
Глава двадцать третья
ПИСЬМО НА САЛФЕТКЕ
Общая каюта на «Короле Фракке» была маленькая и тесная, в ней пахло пивом и машинным маслом. Стол, приколоченный гвоздями к полу, да просиженная плюшевая кушетка – вот и вся мебель.
Хочешь посмотреть наружу – к твоим услугам грязный иллюминатор.
А только зачем он, коли все равно не увидишь того, что хочется видеть больше всего на свете.
Тетушка Гедда уснула над своим вязаньем. Очки съехали на кончик носа. Туа-Туа пыталась представить себе солнечную Данию, где едят сосиски с горчицей и слушают соловья в городском парке Эсбьерга.
Но тут она вспомнила папу и опять заплакала.
– Туа-Туа…
Она открыла глаза ровно настолько, насколько их открывают, когда видят сон и не хотят просыпаться. Чья-то грязная рука терла окошко снаружи. За мутным стеклом показался веснушчатый нос Миккеля Миккельсона.
Туа-Туа чуть не вскрикнула от радости, но Миккель предостерегающе поднес палец к губам. Миг, и он уже очутился в каюте.
– Ой, Миккель! А я думала…
– Что я лежу дома в кровати и храплю, да? – усмехнулся Миккель. – Что ж, и храпел. Половину ночи. Только не в кровати, а в ящике с органом. Пришлось забраться в него пораньше, пока никто не…
– Тш-ш-ш, – испуганно прошептала Туа-Туа.
Тетушка Гедда подняла руку и почесала нос узловатым пальцем.
– Ладно, после расскажу, – сказал Миккель шепотом и приподнял куртку: под ней был привязан кожаный мешочек. Видишь, запас для побега. Ну как, пойдешь?
Туа-Туа сморгнула слезы:
– Конечно, Миккель. Только… жаль все-таки тетушку Гедду…
Мимо иллюминатора прошел капитан. Миккель присел.
– Того и гляди, войдет кто-нибудь, – прошептал он. Напиши несколько строчек, чтобы знала, что ты жива-здорова. Сойдем у паромного причала – я же без билета. Жду на носу, за органным ящиком.
Миккель глянул в иллюминатор, убедился, что путь свободен, и скользнул в дверь, словно тень.
Туа-Туа отыскала в кармане цветной мелок, взяла грязную бумажную салфетку и стала писать на ней:
Дорогая, дорогая, милая тетушка Гедда. Ты никогда не простишь меня, но я тебя очень-очень люблю. Конечно, Дания очень красивая. Но…
Письмо получилось длинное.
В самом конце она подписалась: «Твоя Туа-Туа». Но куда положить письмо?
Взгляд Туа-Туа скользнул с влажного кончика носа тетушки Гедды на клубок шерсти на ее коленях.
Глава двадцать четвертая
«ПЕРВЕЙШИЙ АКРОБАТИСТ МИРА» БАЛАНСИРУЕТ
У паромного причала стояло на берегу несколько небольших строений: двухэтажный дом лавочника, рыбацкая лачуга с шиферной крышей и избушка паромщика.
Правда, паромщик показывался, только когда кто-нибудь просил перевезти на лодке через залив, в Льюнгу. Паром не действовал.
Да, чуть не забыл: в кустах поодаль стоял еще цирковой фургон.
Миккель сидел на корточках за органным ящиком и перебирал в уме, кто может оказаться на пристани и сорвать его планы. Брезент, которым он накрылся, вонял старой сельдью так, что ноздри сами слипались.
«Вдруг тетушка проснется, что тогда делать будем?» подумал он.
Что там еще болтал Якобин о каких-то скрипящих колесах и очках для любопытных? И где, наконец, Туа-Туа?
Миккель выглянул из-за ящика.
Труба выкашляла клуб дыма, и «Фракке», скрипнув всем корпусом, повернул к берегу.
– Туа-Туа… – нетерпеливо шепнул Миккель.
Но вот на ступеньках показались ее черные чулки. Она спустилась и осторожно поглядела кругом.
– Ты где, Миккель? – прошептала Туа-Туа.
– Здесь, под брезентом, позади тебя. Она еще спит?..
Слава богу. Подойди поближе, чтобы мне не кричать. Как только спустят сходни, сразу на берег.
– Они нас поймают, Миккель!
– Попытка не пытка! Тш-ш-ш, рулевой идет. Не смотри сюда.
Долговязый рулевой «Фракке» был завзятый шутник; под блестящим козырьком торчал веселый рыжий вихор.
– Никак, Туа-Туа Эсберг с чайками о погоде толкует? усмехнулся рулевой и стал готовить сходни. – Что же они сулят?
– О…облачность и грозу, – пробурчала Туа-Туа.
Она не сводила глаз с органного ящика, так что Миккейя даже холодный пот прошиб.
С верхней палубы донесся блеющий голос Якобина:
– Спорю на два риксдалера, что пройду по всем поручням и не пролью ни капли!
Миккель забылся и вдохнул тухлый запах.
– А-апчхи-и-и! – громыхнуло за ящиком.
Рыжий рулевой выпустил сходни, ухватился за брезент и потянул. Миккель тянул к себе.
– Почтенная публика, вы видите первейшего акробата щира! – голосил Якобин.
В тот же миг «Фракке» коснулся бортом причала.
– Ка-а-раул! Он падает!.. – взвизгнула Туа-Туа, показывая дрожащей рукой на акробата.
Рулевой забыл о брезенте и метнулся к поручням – как раз вовремя, чтобы увидеть, как Якобин ухнул в воду головой вниз.
– Человек за бортом! – заорал рулевой, схватил веревку и побежал на верхнюю палубу.
Мандюс Утот, только что выигравший два риксдалера, спокойно стоял у левого борта и грыз темный сухарь.
– Что – сумел? – крикнул он голове Якобина, когда она вынырнула среди мутной пены за кормой.
– Котелок!.. – вопил Якобин, давясь водой и колотя руками и ногами. – Котелок спасите!
– «Котелок, котелок»! – передразнил его Мандюс. – Что ли, твоя душа в котелке, пустая голова?!
Встречающие на пристани столпились у кормы «Короля Фракке» посмотреть, как вылавливают Якобина.
Раз, два – Миккель открыл в борту дверцу и прыгнул на берег. За ним последовала Туа-Туа. Одной рукой она придерживала подол, другой прижимала к груди узелок с «самым заветным имуществом».
– Чую, ой, чую, плохо все кончится! – всхлипывала она. – Бородавки смерть как чешутся…
– Ничего, авось у дубильщика Эббера найдется шкурка от сала, – ответил шепотом Миккель. – А вот и сам он к пристани идет.
Глава двадцать пятая
СТЕКЛО НА ОЧКИ ДЛЯ ЛЮБОПЫТНЫХ
Миккель закрыл рукой рот Туа-Туа и присел вместе с ней за осмоленной лодкой. Прямо перед ним блестело на солнце кухонное окно в избушке паромщика.
Эббер остановился и беспокойно вытер вспотевший лоб.
Между листьями были видны серебряные пуговицы-дукаты на жилете.
– Спорим, что он ждет с пароходом стекольщика, – прошептал Миккель.
– Стекольщика?.. – оторопела Туа-Туа.
– После объясню. Ага, пошел дальше, приготовься.
– Куда же мы? – спросила Туа-Туа.
– К Эбберу. Раз он здесь, значит, дома никого. Никто не смекнет искать нас в дубильне.
Миккель потащил упирающуюся Туа-Туа через груды высохших мидий и по сырым прибрежным луговинам к Эбберову кустарнику. Над искривленными деревцами торчала огненно-красная крыша циркового фургона.
– Так и знал. Видишь – покрасил фургон, починил колесо, а дверь пустым бочонком подпирал. Того и гляди, снимутся, и в путь. Постой здесь, я загляну внутрь.
Туа-Туа испуганно поймала его за рукав:
– Ты с ума сошел, за это в тюрьму сажают.
– Не посадят, если сперва постучаться. – Миккель стукнул несколько раз медным кольцом, приделанным под дверной ручкой. – Я, может, давным-давно мечтаю разглядеть поближе слоновью голову, в которой Эббер деньги копит. Видишь – никого. Я мигом.
Дверь оказалась незапертой, и Миккель скользнул внутрь. Ставни были наполовину прикрыты, в фургоне царил полумрак. Миккель никак не мог забыть загадочные слова Якобина: «Стекло на очки для любопытных… Завтра в Грецию…» Что такое затеял Эббер?
А вот и слоновья голова на стене, над столиком Эббера.
Миккель даже вспотел от волнения. Что-то подсказывало ему, что в голове скрывается ответ на все вопросы.
Тонкий солнечный лучик падал из двери на злые глазки слона. Дырка в хоботе была заткнута пробкой.
Миккель взялся за жесткую, щетинистую кожу и дернул. Хобот подался – медленно, неохотно, дюйм за дюймом, точно внешнее колено подзорной трубы.
– Миккель!.. – В двери показалось бледное лицо Туа-Туа. – Идут, Миккель!
Одним ударом он придал хоботу прежнее положение и кубарем выкатился наружу. Издали доносилась ломаная речь Эббера и заискивающий голос Якобина:
– А я виноват, что они правят, как слабоумные!.. Конечно, в котелке. Где же еще?..
«Король Фракке» отчалил от пристани.
– Живо в дубильню, пока не увидели! – выдохнул Миккель.
Они пригнулись и нырнули в темное, душное помещение. Воняло кожами и прогорклым жиром. Неуклюжая лестница вела на крышусушильню, сделанную из остатков шатра Кноппенхафера. Рядом с лестницей стоял длинный шест с огромным железным крюком на конце.
Миккель заслонил спиной дрожащую Туа-Туа.
– Если сюда пойдут, лезь вверх! – Он затаил дыхание и посчитал до десяти. – Мимо, в фургон…
Эббер шагал впереди, сердито размахивая руками; мокрый насквозь Якобин семенил следом. На соломенножелтых волосах акробата красовался спасенный из воды котелок.
– Миккель, милый, уйдем лучше! – шептала перепуганная Туа-Туа.
– Тш-ш-ш, они запирают ставни. Приготовься.
Но тут дверь фургона открылась, и выглянула гладко прилизанная черная голова Эббера.
– Я слышь, я слышь, ты замерзнул. Хочешь мой шерстяной панталон?
Миккель чуть не сбил Туа-Туа с ног:
– Живо наверх, сюда идут!
– Вдруг провалимся, Миккель?..
– Брезент на распорках, и мы за них удержимся. Скорей, сейчас войдут!
Черные чулки Туа-Туа замелькали по перекладинам.
Она скользнула между сушившимися шкурами, ухватилась за левую распорку и прильнула к ней.
Миккель лег на правой распорке, упираясь коленями в брезент. Ну, как увидят снизу бугры на потолке?.. Тогда пропали. Он взялся покрепче правой рукой, втянул живот и затаил дыхание.
Эббер уже вошел в сарай. Шест с крюком стукнул о лестницу.
– Так-так, тебе надо тысяча шкур на тело – ты не будешь зубом цок-цок, самый мерзлый акробатист в мире.
Слышно было, как Якобин, стуча зубами, снимает мокрую одежду.
– Ой, Эббер за шкурами поднимается! – ужаснулась Туа-Туа.
Миккель шикнул:
– Он тяжелый, не полезет. Крюком ловить будет. Берегись, чтобы не зацепил.
Эббер поднялся на первые две перекладины. Они были нарочно сделаны толще, чтобы выдержать вес дубильщика; отсюда он всегда доставал шкурки шестом.
Из отверстия в крыше появился страшный крюк. Он повертелся в разные стороны, словно щупальце спрута, потом решительно двинулся вперед – так близко от Миккелева лба, что Туа-Туа стиснула зубы, чтобы не закричать.
– Знаю, знаю, где вы, мой птички! – хихикал Эббер.
Раз! Крюк проткнул первую шкуру и потащил вниз.
А вот снова вынырнул – прямо на Миккеля! У самого Миккелева лица он поймал следующую «птичку». Шкурка медленно поползла к дыре; вдруг крюк дернулся и зацепил Миккелеву штанину.
Туа-Туа сжала кулаки так, что ногти впились в ладони.
Эббер сердито рычал:
– Проклят крюк! Брезент зацепился! Лезь отцепить, Якобино!
Миккель, покраснев от натуги, достал из кармана нож и полоснул штанину.
– Стой. Сам отстал, проклят крюк!
Шкура исчезла. Миккель тронул коленку – кровь.
– Царапина. Молчи… – успокоил он бледную Туа-Туа, потом зажал «царапину» рукой, осторожно перегнулся через край и поглядел.
В ярком луче солнца, среди пляшущих пылинок, стоял Якобин и обматывал свою тощую грудь шкурами.
– Раньше, раньше!.. – ворчал он. – Как я мог раньше приехать, если ленсман день и ночь возле сторожки шныряет?
– Весь приход на тебя смотрел, да? – Эббер щелкнул языком. – Когда ты шел на церковь, с красивый черный котелок на твой голова?
Якобин бросил ему котелок:
– Ладно уж! Главное, теперь можно в путь.
Дрожащими пальцами Эббер достал из-за подкладки котелка кожаный мешочек.
– Николай-угодник тебя благословит! – тихо сказал он и поднес руку к свету; его могучее тело трепетало от волнения. – Все восемь?
– Все во-о-семь. – Якобин заикался от холода. – Ко-когда трогаемся?
Эббер сунул мешочек в голенище.
– Когда мясной бочка полный, друзь мой, – усмехнулся он, выталкивая Якобина за дверь.
– Но, Эббер, я же…
– «Я же, я же»!.. Ты думай, самый жирный человек мира можно стать от воздуха, да?.. – Голос дубильщика удалился по направлению к фургону.
Наступила тишина.
Миккель сидел неподвижно, зажав колено, и смотрел вниз, на черный котелок на полу. Он даже не заметил, как к нему подползла Туа-Туа.
– Больно, да, Миккель?
Она осторожно стерла кровь подолом. Миккель прикусил губу и улыбнулся ей.
– Когда ты так делаешь, мне ничего не больно, Туа-Туа.
