Текст книги "Бриг «Три лилии»"

Автор книги: Уле Маттсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Глава двадцать шестая
ЮЖНОАМЕРИКАНСКИЕ ЛАМЫ

Прокрасться мимо запертого фургона, в котором храпят два циркача, – самое простое дело на свете.

Миккель зашел к паромщику, договорился о перевозе, а теперь сидел за перевернутой лодкой и кривился: Туа-Туа перевязывала ему колено лоскутом от нижней юбки.

– Подумай как следует, Туа-Туа! – Он поморщился и загнул два пальца, осталось восемь.

– Сперва звал бежать, теперь говоришь – домой. Что ж тут думать…

– Потому что я умею считать до восьми, ясно? Слыхала, что Эббер сказал?..

– Если у меня свалятся чулки, то это из-за тебя! – сердито ответила Туа-Туа, отстегивая булавку.

– Вспомни, Туа-Туа: «Все восемь!..» Восемь, понимаешь? Чего восемь?

– Вязов на кладбище! – отрезала Туа-Туа и натянула лоскут так, что раздался треск.

– Ладно, пусть вязов, коли ничего другого не можешь придумать. – Миккель опять скривился. – Теперь представь, что идешь мимо вязов, вдоль кладбищенской ограды. Так? Пришла к двери в ризницу. Что пропало оттуда?

Туа-Туа ахнула и отпустила Миккелеву ногу:

– Рубины? С Каролинской шпаги!..

– Тш-ш-ш! Идет, после поговорим.

Хлопнула дверь, и на откосе появился паромщик. Он был старый, но греб хорошо – коли хорошо заплатить.

– Что, детишки, сидите, ждете дедушку-паромщика?.. По пятаку с носа, за вещи отдельно.

Туа-Туа достала из узелка пятнадцать эре:

– Вот, сдачи не надо.

Паромщик зашагал к лодке, проверяя на ходу каждую монету на зуб:

– Сдача плачет, в чужой карман не хочет, – сказал он, отвязывая веревку. – Чай, у Эббера были, зверей глядели?

– Каких зверей? – Миккель прыгнул в лодку.

– Али бывает цирк без зверей? – Паромщик презрительно сплюнул. – На корму, мокроносые, да не лотошитесь – вон какая морока.

На юге громоздились черные тучи, по воде протянулись морщинистые полосы. Старик взялся за весла. Он греб часто и сильно.

– А приметишь шерсти клок, не бреши после, будто дед зверей перевозил! – Он сердито фыркнул и пнул ногой осмоленную решетку.

Туа-Туа отодвинула свой башмак.

У Миккеля на виске забилась жилка.

– Каких зверей? – настойчиво повторил он.

Старик придержал весла и сощурился на фургон, высунувший над кустами свою красную крышу.

– Карликовых лам, вот каких, мокроносый! – прошептал он. – Южноамериканской породы. «Секретно, секретно»!.. – Паромщик оттопырил нижнюю губу, совсем как Эббер: – «Какой от циркус есть, если все знать, что есть внутри?..» Понятно, щенята?

– Ой, он Эббера передразнивает! – воскликнула ТуаТуа.

– Значит… значит, их перевозили на лодке? – вставил Миккель.

Но старик насторожился. Воспаленные глазки сердито сверкнули в сторону Туа-Туа:

– Получил я в придачу по полтиннику с головы? Получил. А за что получил? Чтобы держать язык за зубами. Так-то!.. Тихо сидите, мокроносые! Начинается…

Ветер нес из-за мыса стену дождя и соленых брызг.

Лодка запрыгала с волны на волну; паромщик швырнул ребятам клеенчатый плащ, дырявый, как сито.

– Дай ему полтинник, – может, заговорит, – шепнул Миккель. – Не сейчас, на пристани.

Вот и Льюнгская пристань за сеткой дождя. Туа-Туа выбралась на скользкие доски и достала из узелка полтинник.

– Какой он был из себя? – решительно спросил Миккель.

– Кто? – Паромщик хитро усмехнулся.

– Который отсюда лам отправлял.

Старик покосился на полтинник в руке Туа-Туа. Потом обернулся и поглядел во влажную мглу, словно вдруг ощутил на затылке колючий взгляд Эббера. Потом взял монету и попробовал на зуб.

– Широкополую шляпу видали когда? – пробурчал он. – А красные перья? Составьте вместе, и вот вам ответ.

Паромщик оттолкнулся веслом, и тяжелая лодка исчезла в густой мгле.

Глава двадцать седьмая
МЕЛЬНИЦА УТТЕРА

Целый час шли они под проливным дождем; наконец Миккель приметил в зелени под горой крышу Уттеровой мельницы.

Мельник давно умер, но в половодье, когда в желобе бесновался бурный поток, сломанные колеса оживали и стремительно вращались.

Миккель остановился и взял Туа-Туа за руку:

– Мельница Уттера! Зайдем обсохнем.

Рыжие локоны Туа-Туа прилипли к ее измученному лицу.

– Уттера? Который повесился на балке? Ни за что на свете!

– По-твоему, лучше чахоткой заболеть?

– Но ведь люди говорят: там его призрак ходит!

– Не там, а на кладбище. И вообще, все это враки. Миккель на всякий случай плюнул три раза через левое плечо. – К тому же сейчас еще даже четырех нет. Где ты слыхала, чтобы призраки появлялись раньше одиннадцати ночи?.. – Он прижал мокрую, дрожащую Туа-Туа к себе: – Только дождь переждем, ладно?

Они медленно поднялись на бугор. Ливень исхлестал глину, выбил в ней множество скользких ямок.

– И вообще, мертвецов нечего бояться, – сказал Миккель. – Я вот о чем думаю: что паромщик сказал про лам? Помнишь картинку в «Естествознании»? «Карликовые ламы».. Враки для стариков! – Миккель вытащил из кармана клок шерсти. – Вот я в лодке нашел, к дегтю прилипло. Как по-твоему, на что это похоже?

– Но… но это же овечья шерсть, Миккель!

Миккель кивнул:

– Добавь человека в широкополой шляпе с красными перьями, и…

Туа-Туа круто остановилась:

– Ой, слышишь? Что это, Миккель?

Миккель настороженно посмотрел на мельницу. Северный конек торчал, словно клык, над развалившейся стеной.

Слышно было, как ветер свистит в щелях и хлопает ставней.

– Похоже на… А может, это ветер, Туа-Туа?

– Нет. Слышишь – опять! Как же быть, Миккель? – Туа-Туа семенила за ним, прижимая к груди узелок с «самыми заветными вещами». – Что это, Миккель?

– А вот сейчас проверю. Иди за мной.

В овраге бушевал подхлестнутый ливнем поток. Миккель остановился и нащупал в кармане нож. Неподалеку от водоската стояла между кривыми яблонями конюшня.

– Я пойду вперед, – тихо сказал Миккель. – Махну тебе рукой, если можно.

Не успела Туа-Туа ответить, как он уже исчез в мокрых зарослях. С бешено колотящимся сердцем она смотрела, как он снова появляется из кустов внизу, перешагивает упавшую балку и входит в конюшню.

Минута… две… три… четыре… Чья-то рука высунулась из двери и помахала ей.

– Отче каш, иже еси на небесех… Лучше спустись сюда, – прошептала Туа-Туа. – Вдруг это Уттер!

Она спустилась к сараю, хлюпая башмаками. Ее встретил запах навоза и гнилого дерева.

– Миккель, где ты?

Туа-Туа заглянула внутрь. На полу, между досками, выросли длинные стебли сорной травы. Посередине на перевернутом ведре сидел Миккель.

– Это не ветер шумел, Туа-Туа, – сурово сказал он и кивнул в темный угол. – Она там, коли хочешь взглянуть. Прикована цепью. Не иначе, опоили ее – совсем меня не признает.

– Да кто же там? – вымолвила Туа-Туа.

– Белая Чайка!.. – ответил Миккель.

Глава двадцать восьмая
СИРОККО

Каждый знает, что значит потерять друга. Но еще хуже, найдя его вновь, обнаружить, что друг и смотреть-то на тебя не хочет. Не мудрено, что сразу падаешь духом и чувствуешь себя жалким и ничтожным.

Заячья лапа росла и росла в башмаке; казалось, еще немного – и башмак лопнет. Не помогло даже то, что Туа-Туа села рядом и обняла его за шею. Горло сжалось, но тут Миккель решительно сплюнул и почувствовал, что зол на весь мир.

Конюшню осветила молния, в душе Туа-Туа снова проснулся страх.

– Миккель, а ты думал, кто бы это мог…

– …цепь на нее надеть? Думал!

Миккель встал, полный решимости:

– Ты останься здесь, Туа-Туа…

– Что ты хочешь делать?

– Достану ключ, цепь снять. Лошадь-то моя или нет?

Из темного угла донеслось ржание Белой Чайки. Туа-Туа увидела, как Миккель с сердитым видом перешагнул балку и вышел наружу.

– Постой, Миккель! Ты не…

Он прошел прямо к мельнице, точно и не слышал ее оклика.

Дверь висела на одной петле, качаясь на ветру. Миккель был уже в сенях, когда Туа-Туа догнала его и схватила за руку.

– Погоди, Туа-Туа. – Он осторожно отодвинул ее в сторонку. – Лучше жди здесь.

– Я пойду с тобой, Миккель.

– Ладно.

Миккель собрался с духом и толкнул следующую дверь.

В узкую щель было видно, как качается от ветра паутина на потолке. Справа виднелся скелет водяного колеса, прикрытого истлевшим кожухом. По ржавым болтам барабанил дождь.

Дверь заскрипела сильнее – показался старый очаг.

В нем тлели угли, а рядом… рядом стояли на кирпиче башмаки.

Туа-Туа стиснула руку Миккеля. На каменной лавке за очагом лежал Цыган.

– Он… он спит, Туа-Туа! – Миккель хотел успокоить ее, но не сумел скрыть дрожь в собственном голосе.

Грудь Цыгана прикрывала драная куртка; ноги были босые, с мозолями от башмаков. Подушку заменял обломок кирпича.

Глаза Туа-Туа расширились от ужаса. Миккель шагнул вперед, к неподвижному телу.

Куртка? Брюки? Где искать? Сталь мексиканского ножа блестела во мраке, словно злой глаз.

– Может, в башмаках? – услышал он шепот Туа Туа.

Миккель присел, не сводя глаз со спящего. Правый башмак… пусто! Левый… Пальцы пошарили внутри и нащупали что-то твердое, холодное…

Молодец, Туа-Туа! Миккель обернулся с торжествующей улыбкой: в руке у него поблескивал ключ.

Он махнул Туа-Туа, чтобы выходила первая:

– Иди, я за тобой.

Несколько шагов – и лошадь будет твоя, Миккель Миккельсон!

Под полом бушевал поток. Сквозь щели проникал сырой запах ила и грязи, гнилые доски прогибались и скрипели так, что…

Тр-р-рах! Правая нога Миккеля провалилась. Он услышал крик Туа-Туа и почувствовал, как острые щепки впиваются в кожу. Словно пила прошлась по колену – тому самому, которое Эббер крюком зацепил.

Из тумана перед его глазами вынырнула рука Туа-Туа:

– Скорей, Миккель! Он просыпается!

Миккель оперся ладонью и рванулся. Есть! Колено горело, как ошпаренное, и он сильно прихрамывал, догоняя Туа-Туа.

– Ах вы, крысы проклятые!..

Огромный башмак пролетел возле самой головы Миккеля и грохнул о стену. Ба-ам-м! Туа-Туа захлопнула дверь.

Миккель подтолкнул задвижку.

Цыган заколотил кулаками по доскам:

– Откройте, козявки, не то я… не то!..

Но голос его звучал очень жалобно. А Миккель уже бежал через двор, через балку – в конюшню!

– Ну, ну, Белая Чайка… – бормотал он, возясь с цепью. – Узнаешь меня теперь?.. Славная моя!.. Все в порядке, Туа-Туа?

– Да, да, живей, он ломает дверь!

– Приготовься, Туа-Туа, сейчас!

Миккель вскочил на спину лошади – будь что будет! прильнул к ее дрожащей шее и крикнул:

– Но-о!

Одним прыжком Белая Чайка перелетела через балку.

Дождь хлестнул Миккеля по лицу – ничего, зато Чайка с ним и слушается его, как прежде. Он схватил Туа-Туа за руку и помог взобраться на лошадь.

– Дверь… сломал… – выдохнула она ему в затылок. Гони, Миккель!

Миккель рывком повернул лошадь, и они помчались к мосту. Цыган бежал к реке.

– Скорей, Белая Чайка, скорей!..

Старые доски на мосту жалобно застонали под копытами. Новый возглас Туа-Туа заставил Миккеля еще сильнее сжать каблуками потные лошадиные бока.

– Ой, Миккель! Он чуть не упал…

Но Цыган в последний момент удержался. Взмахнув руками для равновесия, он прыгнул вниз к бурлящему потоку. Еще прыжок – босые ноги Цыгана уверенно несли его вперед по камням, через реку.

Миккель обмер: Цыган бежит напрямик, хочет перехватить их!

– Белая Чайка, милая, хорошая… Скорее, скорее!..

И тут Цыган поскользнулся. Они увидели, как он ударился о гальку лицом и грудью. Течение потащило его за собой к водоскату, но он встал на колени и успел схватить корни на берегу.

А Чайка уже вбежала в лесок. Молодец, Белая Чайка!

Вдруг от реки донесся пронзительный, резкий крик:

– Сирокко!

Чайка вздрогнула всем телом.

Миккель нагнулся к лошадиному уху:

– Не бойся, Белая Чайка. Скачи скорей!

Но лошадь уже замедлила бег. Она трясла головой, точно невидимая рука держала ее за гриву.

– Сирокко, Сирокко!.. – звал голос с реки, уверенно, властно.

Передние копыта взлетели вверх, грива белым пламенем окутала лицо Миккеля. Лошадь сделала полный оборот и пошла, наклонив голову, к человеку, который лежал на прибрежной траве.

– Сирокко, Сирокко!

Миккель бессильно съехал с лошадиной спины на землю. Бежать! Но ноги точно отнялись. Цыган по-прежнему лежал на траве. Смуглое лицо исказилось от гнева, на щеках блестели капли… но не дождя и не пота.

– Кыш, букашки! – Он угрожающе похлопал ладонью по ножнам. – Али ножа захотелось отведать?

И тут раздался голос Туа-Туа, такой уверенный и спокойный, что Миккель даже удивился:

– Где ты ушибся?

– А тебе что! – Лицо Цыгана скривилось в гримасе. – Забыла, что я детей ем?

– Ногу, да?

Видно, было что-то такое в ясных зеленых глазах под мокрым рыжим вихром, отчего у Цыгана пропала охота огрызаться.

– Вывихнул! – буркнул он. – И нога, и сам – все не так…

Туа-Туа присела на корточки и осторожно коснулась распухшей ступни.

– Надо вправить ее, – сказала она.

Белая Чайка стояла неподвижно, над гривой поднимался пар.

Цыган сердито отвернулся:

– Не прикидывайся, что смелая! Небось сердце в пятки ушло.

– Раз Чайка тебя не боится, то и мне бояться нечего, ответила Туа-Туа.

– А ты, Колченогий? – Цыган сорвал пучок травы и кинул в Миккеля.

Миккель словно очнулся от кошмара.

– Лошадь твоя? – спросил он.

Цыган перевел взгляд с Миккеля на Белую Чайку:

– Скажи сама: чья ты, Сирокко?

Лошадь опустила шею и толкнула его мордой в плечо.

– Видал, Колченогий! – Цыган попытался встать, но скривился и снова лег. – Пять лет назад, когда мы приехали в Льюнгу, Эббер отдал ее мне. За ним деньги оставались, мое жалованье. Обещал смотреть за ней, пока я вернусь. Сам знаешь, как он свое слово сдержал.

Миккель изо всех сил глотал, не пуская слезы на глаза.

– Мы… мы поможем тебе добраться до Льюнги, – произнес он, нахмурившись. – С одним условием. Что ты пойдешь к Синтору и признаешься, как воровал овец и переправлял к Эбберу под видом лам.

Цыган уставился на Миккеля, будто на привидение.

Потом громко расхохотался.

Глава двадцать девятая
ВОЗВРАЩЕНИЕ ТРЕХ БЕГЛЕЦОВ

Постоялый двор купался в солнечных лучах. У причала перекликались куликисороки, в вереске сновали серыми комочками черноголовые гаечки, над крышей летали, посвистывая, скворцы.

Чудесный день! А в доме ничего не замечали…

Боббе лежал в каморке, скулил и отказывался есть и пить.

– А ну как он фортель какой выкинул из-за этой девчонки! – причитала бабушка.

– Чепуха, он же взрослый парень, соображает уже! – отвечал Миккельсон-старший и в десятый раз шел на пригорок звать Миккеля.

Стрелки на заморских часах еле ползли. К полудню солнце спряталось в грозовые тучи. Пророкотал гром, хлынул дождь, и по склонам Бранте Клева побежали мутные ручейки.

Бабушка сидела у окна и смотрела, как пузырится море от ливня.

– И вздую же я его, оболтуса, когда вернется! – приговаривала она, утирая слезы. – Господи, неужто в море ушел?

Она пошла за утешением к сыну. Петрус Миккельсон сидел, как обычно, в своей каморке, но на этот раз забыл запереть дверь.

– Это… это что же такое? – ахнула бабушка, переступив через порог.

На столе стоял красавец бриг с полной оснасткой, чуть побольше аршина в длину. Бабушка прищурилась и нагнулась к самой корме, прочесть название.

– «Три лилии»…

Петрус Миккельсон обнял ее:

– Вот именно, мать, «Три лилии»! Жаль, я не показал его Миккелю вчера. Может, он не…

– Что ты, Петрус Юханнес! – всхлипнула бабушка. Неужто думаешь, он взаправду?..

Миккельсон-старший почесал Боббе за ухом.

– Раз Боббе здесь, то и он вернется, – сказал он.

В этот вечер бабушка выпила ячменного кофе больше, чем обычно, а от каленого ячменя снятся дурные сны. Бабушка металась на кушетке; ей мерещилось, что Миккель идет к ней в больших сапогах и клеенчатой зюйдвестке, изпод которой торчит желтый вихор. Дул сильный ветер, и половик качался, будто корабельные сходни.

«Пришлось, волей-неволей, идти в моряки», – сказал Миккель в бабушкином сне.

«Но ведь я тебе сколько раз толковала: в море опасно, сиди на берегу! Отец вон опамятовался же!»

«Много ты знаешь! – ответил Миккель. – А „Три лилии“?»

С этими словами он повернулся кругом, и бабушка ясно увидела, что ее старый половик уже не половик, а сходни.

Да что же она мешкает? Скорей за ним, дурнем этаким, пока не поздно! И бабушка, как была – в нижней юбке, прыгнула из постели на сходни. Ишь ты, бриг, и название на корме: «Три лилии»! Постой, кто это там на палубе?.. Ну конечно, Петрус Юханнес Миккельсон! В матросской куртке и бескозырке!.. Эй, что он вздумал, мазурик! Ухватился за сходни да ка-ак дернет! Бабушка бултых в воду вниз головой. И пошла на дно.

«Господи, спаси несчастную старуху!» – заплакала Матильда Тювесон во сне; она не умела плавать.

Бабушка отчаянно размахивала руками и ногами.

Вдруг пальцы схватили что-то косматое, и в тот же миг она проснулась. Боббе! Пес сердито ворчал, а снаружи кто-то стучался в дверь.

Бабушка Тювесон привязала Боббе к кушетке, сунула ноги в шлепанцы и побрела в прихожую. Солнце уже выглянуло из-за Бранте Клева, и она не стала звать Петруса Юханнеса, решила открыть сама. Руки искали щеколду, а в голове вертелась одна мысль: «Пришел, мальчонка… Вернулся, оболтус наш…» – Где ты пропадал, поганец? – всхлипнула бабушка, распахивая дверь. – Жаль, розги нет под рукой, не то бы я…

Остальные слова застряли у нее в горле. На крыльце стоял, болтая в воздухе распухшей ногой, – кто бы вы думали? Эбберов конюх! Одной рукой он опирался на Туа-Туа Эсберг, другой – на Миккеля Миккельсона.

Бабушка не стала ни охать, ни караул кричать. Она попятилась – ослабевших ногах – раз, два, три – и села в дровяной ящик.

Глава тридцатая
БАБУШКА ВПРАВЛЯЕТ ВЫВИХНУТУЮ НОГУ

Во всей Льюнге никто не мог сравниться с бабушкой Тювесон, когда надо было приготовить настой из вороники и можжевелового корня или остановить кровь. Но больше всего на свете она любила вправлять вывихнутые пальцы.

Вот почему, когда Енсе-Цыган проскакал на одной ноге на кухню, бабушка позабыла и о мексиканском ноже, и о Белой Чайке, и о Туа-Туа Эсберг.

– Господи, пресвятая богородица, никак, он ногу свихнул! – радостно воскликнула она и выскочила из дровяного ящика. – Марш за растопкой, Миккель, чтобы Туа-Туа могла затопить и нагреть воды!.. Да ты садись, что торчишь, будто каланча!

Бабушка подвинула самый лучший стул – это Цыгану-то, который привык сидеть на чурбанах, а то и просто на полу.

– То есть… как же?.. – забормотал Енсе-Цыган.

– Ох, уж эти мужчины – не могут, чтобы не ломаться! рассердилась бабушка и усадила Цыгана силой, так что пружины взвизгнули.

Из каморки выглянуло заспанное лицо Миккельсонастаршего. И ему досталось под горячую руку.

– Живей неси лекарство, чего рот разинул!

Миккель и безмерно счастливый Боббе уже скрылись в дровяном сарае. Туа-Туа раздувала уголья. Бабушка поставила на плиту кастрюлю, в которой был налит квас с молоком.

– А тощий-то какой! Знать, пришлось поголодать… причитала она.

Цыган только глазами хлопал, глядя, как на столе появляются зельц и ржаной хлеб. Бабушка была в ударе.

Вообще-то она припасла зельц ко дню рождения Петруса Юханнеса, ну да чего там!

– Тебя только за смертью посылать! – прикрикнула она на Миккельсона-старшего.

Наконец появился сундучок, и бабушка вытащила мазь на змеином жиру, овечье сало, бинт, палочки для лубка. Посреди кухни поставили на пол таз с теплой водой.

Бабушка пустила в воду мыло и стала отмывать вывихнутую ногу.

 
На твоем просторе,
Морюшко ты, море!..
 

напевала бабушка Тювесон, словно уплыла бог весть куда.

Вдруг, да так, что никто и глазом моргнуть не успел, она ухватила Цыганову ногу левой рукой, а правой дернула ступню.

Цыган подскочил с диким воплем, будто в него всадили нож. Таз опрокинулся, грязная вода выплеснулась на чистые бабушкины половики.

 
Грязь не сало,
Потер и отстало,
 

– весело пропела бабушка и закурила трубочку. – Главное, нога вправлена. С вывихом вредно зельц глотать.

Цыган сидел белый как бумага.

– Чего рот разинул, Миккель? – всполошилась бабушка. Подсоби придвинуть его к столу. Надо же поесть человеку.

Туа-Туа стояла в углу и ревела.

– Это чей бидон там прохудился? – прищурилась бабушка.

Миккель обиделся.

– Что ты, бабушка, не видишь – она расстроилась! А ежели человек расстроился, его, может, надо в покое оставить.

– Прав Миккель, – сказал Миккельсон-старший. – Иди, Туа-Туа, в мамину каморку, отдохни чуток. Потом расскажешь, коли есть что рассказать.

– «Потом, потом»! – всхлипнула Туа-Туа. – Знаю я, что будет потом. Я убежала от тетушки Гедды. Хотите выгонять, так выгоняйте сразу!

– Почему же ты убежала, дитятко? – спросила бабушка, нарезая зельц.

Туа-Туа посмотрела на зельц и глотнула, потом глянула на Миккеля и опять глотнула.

– Потому что я люблю…

– …зельц? – спросила бабушка, обсасывая сальную шкурку.

Туа-Туа затрясла головой:

– Зельц тоже, но еще… еще больше…

Она спрятала лицо в ладони и выбежала. Миккель побагровел.

– Ко…коли ничего срочного нет, – заговорил он наконец, – пойду на двор, подышу.

– Иди, иди, – ответила бабушка. – А встретишь случаем Туа-Туа Эсберг – ты ее знаешь, – то скажи, что не худо бы подсобить слепой старухе с посудой. В этом доме уже давно девчонки не хватает.