Текст книги "Смерть от воды"

Автор книги: Торкиль Дамхауг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

9

Турюнн сидела с мобильным телефоном в руках и собиралась позвонить Далстрёму, когда Пол без стука ворвался в ее кабинет.

– Все прошло хорошо, – сказал он и рухнул в кресло. – Ничего не укрыли, ничего не нарыли.

Он иногда бросался такими фразами, чтобы показаться оригинальным. И вдруг она дико на него разозлилась, безо всякой причины. Безо всякой новой причины, кроме тысячи прежних, с которыми она жила уже несколько лет.

– Я работаю, – сказала она спокойно, не отрываясь от журнала, который начала приводить в порядок.

Пол не расслышал ее.

– Они посылают не самые светлые головы, – продолжил он и достал зубочистку, сунул ее между зубами и так и остался. – Или как раз наоборот? Подумай только, может, этот парень у них лучший. Скоро я тоже присоединюсь к сонму голосов, требующих усиления полицейских ресурсов.

Она отвлеклась от журнала, повернулась к нему:

– Если бы ты знал, как ты всем надоел с твоими попытками всё и вся контролировать, с этой твоей идиотской высокомерностью, ты бы просто умер от стыда.

Он вздрогнул. Потом забормотал:

– Это что за ерунда, дорогая? Месячные или ПМС? Я уже давно не отслеживаю.

От этого комментария вся ее злость пропала. Ей стало его жалко.

– Пол, я знаю, что тебе в последнее время нелегко.

Звучало это плохо, она и сама это поняла, прежде чем он взвился.

– Может, ты назначишь мне сеанс? – зарычал он. – Большинство твоих пациентов бросают, и у тебя найдется местечко для меня.

Она грустно покачала головой:

– Мне кажется, это уже бессмысленно.

Он снова успокоился.

–  Твоелечение? – попытался он пошутить.

– Нет, наши отношения, – сказала она. Он заставил ее это выговорить.

– Я хочу, чтобы ты съехал.

Он достал зубочистку, посмотрел на нее, стал тыкать ею в верхние зубы.

– Наконец-то что-то конкретное, – прокомментировал он. – Я уже так давно об этом думаю, что даже забыл.

– Давай займемся этим, когда история с Майлин немного уйдет в прошлое.

– А я хочу прямо сейчас! – зашипел он. – Сию минуту. Нельзя бросаться такими словами и потом уходить в сторону.

– Ладно, – сказала она более деловым тоном.

– Для начала: где будет жить Уда?

– Уда? У меня нет сил это обсуждать.

И снова эта усмешка.

– Потому что тебе кажется, это и так ясно, – сказал он, не повышая тона. – Если дело дойдет до суда, у меня есть что им предъявить, и ты это прекрасно знаешь. – По нему было заметно, как он чувствует, что берет верх.

– Нет, не знаю. Совсем.

Он откинулся на спинку кресла:

– Я дважды возил Уду в травму. Один раз с переломом руки. Другой – с ожогом на груди. Думаешь, они там совсем тупые? Думаешь, у них не закралось никаких подозрений?

Она сидела, открыв рот, ждала, что он засмеется. Еще одна из его мрачных мерзких шуточек. Но он молчал, и она нанесла ответный удар:

– Я никогда не скажу, что ты в тот вечер выгуливал Лару, понял? Яходила с Ларой в тот вечер. Ты появился дома после одиннадцати. Тебя привлекут за ложные показания, и тогда посмотрим, как ты будешь отстаивать свои родительские права.

Попало. Он достал зубочистку, разломал ее на маленькие кусочки и бросил на стол:

– Ты же не думаешь, что я причастен к исчезновению Майлин.

– Ты понятия не имеешь, что я думаю, Пол. Для начала расскажи мне точно, что ты делал в тот вечер, а потом ятебе расскажу, что я думаю, а что – нет.

Он выдавил кривую улыбочку. Она знала, что он полагает себя очаровательным, вот так улыбаясь. Когда-то она так и считала, теперь же это превратилось для нее в пустую гримасу. Он занимался терапией, помогая людям выбраться из панциря. Сам же все больше и больше затягивал себя скорлупой. Она когда-то пыталась пробиться сквозь нее. Теперь же ей было мерзко подумать, что там находилось.

– Ты не хочешь знать, – сказал он. – Ты не хочешь знать, где я был.

Она сыграла оставшейся картой, которую сохраняла до последнего:

– Майлин выяснила, чем ты занимался здесь по вечерам.

– И что? – спросил он натянуто.

– Она спросила, знаю ли я об этом.

– И? Что ты сказала?

– Я сказала, что знаю все, что происходит у тебя в кабинете. В этот день она исчезла. И последнее, что я от нее слышала, – что она зайдет к тебе и поговорит с тобой об этом.

*

Турюнн думала, у Турмуда Далстрёма ее номер все еще хранился в телефонной книге. Тогда он увидел бы, что звонила она. Он мог бы ответить или перезвонить. Если бы он этого не сделал, он только подтвердил бы, что она для него ничего не значит.

Тут раздался его голос.

– Это Турмуд, – сказал он, и она не удержалась, вскочила с кресла и начала ходить взад-вперед по комнате. Мысль, что она снова может попросить его о руководстве, раз Майлин больше нет, была бы гротескной, да она так и не думала.

– Здравствуйте, Турмуд, – сказала она по-деловому. – Это Турюнн.

– Я увидел, – прервал он, кажется, с облегчением. – Я думал сам вам позвонить.

Она поняла, что он не лукавит. Но и поняла, почему он о ней подумал.

– Это чудовищно! – начала она. – Просто нереально, я не могу поверить. – Она говорила искренне, но все равно это прозвучало натянуто. У нее было много причин позвонить. Но говорить она могла только об одном. – Я тут думала о том, что мне сказала Майлин. Мне надо с вами посоветоваться.

Она сделала паузу, он не перебивал. У нее никогда не было руководителя лучше, и она прекрасно знала, как ужасно сглупила, поменяв его тогда. Она позволила злости взять верх и вообразить, что таким образом она его сильнее заденет. И возможно, он действительно обиделся.

– Пару лет назад у Майлин был пациент, с которым она не захотела продолжать работу. Она резко прекратила курс. Притом что она не из тех, кто легко сдается. Но тогда она действительно казалась напуганной.

– А она говорила, что случилось? – спросил Далстрём.

– Она его только-только приняла, в самом начале работы над докторской, и она рассчитывала, что он примет участие в проекте. Я абсолютно уверена – он ей угрожал.

– А вы знаете, кто это мог быть?

– Я его никогда не видела. А Майлин не называла никаких имен. Понятия не имею, был ли он отправлен к ней врачом. Может, социальные службы в курсе, я легко могу выяснить, когда он был здесь. Но может, она с вами о нем говорила?

Она знала, что Далстрём будет тянуть до последнего, чтобы не выдать ничего из разговоров с Майлин о ее работе.

– Мне кажется, я знаю, о чем вы говорите, – сказал он. – Это случилось несколько лет назад, и Майлин считала, что обсуждать это с руководителем не нужно. Что означает, она не отнеслась к этой истории так серьезно, как вам показалось. У нее же немало нестабильных и взвинченных пациентов.

– Сегодня сюда приходила полиция. Они хотят получить доступ к ее архивам. Не думаю, что они там что-нибудь найдут. Сейф почти пустой. Что-то из докторской, но никаких имен. Не знаю, где Майлин это хранила.

Далстрём помолчал. Потом сказал:

– У меня есть список пациентов, которые участвовали в ее исследовании. Я с ними свяжусь и призову каждого обратиться в полицию.

Турюнн почувствовала в его голосе ненадежность.

– Надо было мне раньше сообщить, – проговорила она.

– Вы сделали что могли, Турюнн. Легко себя укорять. Надо помогать друг другу, насколько мы можем.

Его утешение сломило ее. Она заплакала прямо в трубку, но закончила разговор, так и не упомянув, о чем ей больше всего хотелось поговорить.

10

Роару Хорвату понадобилось больше часа, чтобы приготовиться. Он просмотрел кучу документов в Сети, распечатал пару статей, в том числе с мракобесного сайта баалзебуб. ком. Элиас Фрельсёй, как на самом деле звали Бергера, вырос в Осло. Учился в «Кампене», потом в школе «Херслеб». Семья участвовала в движении пятидесятников. Фрельсёй порвал с ними в восемнадцать лет и взял фамилию матери, Бергерсен. Поступил на факультет теологии, но бросил учебу. Активно участвовал в анархистских кругах, сплотившихся вокруг газеты «Гатеависа». Одновременно участвовал в нескольких панк-группах и даже основал собственную, «Hell’s Razors», [19]19
  Бритвы ада (англ.).


[Закрыть]потом группу «Баал-зебуб», [20]20
  Вельзевул, или Веельзевул (от ивр.Бааль-Зевув – «повелитель мух»).


[Закрыть]просуществовавшую до конца восьмидесятых. Позже он выступал соло под фамилией Бергер. В девяностые годы он выпустил несколько хитов. В песнях говорилось о страсти и вере, музыка приглушенная, часто акустика. В то же время он сочинил несколько ревю, сам выходил на сцену и постепенно разработал жанр, в котором исполнял собственные песни, перемежая их сатирическими номерами. Они отличались острыми нападками на власти предержащие, а постепенно и обычных обитателей «Норвежского дома». Бергер попробовал вести собственное шоу на канале НРК в начале двухтысячных, но после двух или трех передач был снят с эфира – по официальной версии, за низкий зрительский рейтинг. На ТВ-2 он выступал один сезон как музыкант и сатирик. Контракт с ним не продлили, хотя о нем все говорили. Ранней осенью этого года он вдруг снова объявился, пригретый новым Каналом-шесть. В течение нескольких месяцев, как раз перед исчезновением Майлин Бьерке, телешоу Бергера «Табу» более десяти раз появлялось на первых полосах таблоидов: «Бергер хочет больше допинга в спорте, Бергер высмеивает „феминистских шлюх“, Бергер ест марципановую „свинью“ в форме пророка Мухаммеда, Бергер злоупотребляет героином, Бергер – педофил?»

Роар вспомнил, что один из его лучших друзей, журналист в местной газете в Румерике, много лет назад брал интервью у скандально известного ведущего телешоу. Роар оставил сообщение на его автоответчике, потом спустился в гараж и завел служебную машину.

Он уже проехал парк за королевским дворцом, когда друг перезвонил:

– Это Дан-Леви, ты мне звонил.

Роар завозился с гарнитурой и чуть было не въехал в трамвай, выворачивающий из-за утла.

– Надеюсь, ты звонишь не для того, чтобы сообщить, что все еще возишься с проклятиями и прочими грехами, – услышал он на другом конце.

Дан-Леви Якобсен был его лучшим товарищем с начальной школы. Будучи старшим сыном пастора общины пятидесятников, он был осужден на участь аутсайдера, особенно в средней школе. Роар, наполовину венгр, преувеличивал значение собственной инаковости. Позже он понял, что каждый ученик в его школе чувствовал себя аутсайдером все школьные годы. Большинству удавалось это скрывать, но у сына пастора Дана-Леви не было никаких шансов, и у Роара с его фамилией тоже. Зато они объединились по принципу «I’m black and I’m proud». [21]21
  «Я черный и горжусь этим» (англ.) – слова из песни американского чернокожего певца Дж. Брауна; в 1970-х гг. – лозунг борьбы за гражданские права афроамериканцев.


[Закрыть]В основе лежала мысль, что быть как все гораздо опаснее, чем оказаться на обочине.

– Дан-Леви, я звонил по двум причинам. Во-первых, мы уже больше трех лет не выпивали.

На самом деле прошло не больше трех месяцев. Этой иронией Роар пытался заставить отца четырех детей, живущего в безусловно счастливом браке с первой любовью Сарой, занять защитную позицию. То, что Сара изначально была девушкой Роара, первой, с которой отношения зашли дальше тисканья на задних рядах в кино, никогда не становилось предметом их шуток.

– Явлюсь, как только прикажете, сеньор, – парировал товарищ. – Это ведь ты поселился в этом вылизанном болоте, которое называют столицей.

– Ты прав. У меня случаются приступы ностальгии, когда я вспоминаю запах нашей реки.

Переехав из Лиллестрёма полтора года назад и оставив разрушенный брак и кучку друзей, которые мучительно выбирали, с кем из двух супругов поддерживать отношения, Роар использовал любую возможность сказать гадость про родные места. Он типа обманом получил статус города. В центре была постоянная стройка. Футбольная команда состояла из кучки переругавшихся крестьян, und zu weiter. [22]22
  И так далее (нем.).
  Здесь и далее с ошибкой; правильно «und so weiter». – Прим. верстальщика.


[Закрыть]Ничто из этого серьезно его не трогало, эти слова его просто освобождали.

– Это первое, – сказал Дан-Леви, когда они договорились встретиться в баре «Климт» в первый день нового года. – А что второе?

– Я подумал об одном интервью, которое ты брал несколько лет назад. Но ты должен пообещать, что это останется между нами.

Дан-Леви сглотнул. Роар не мог видеть, скрестил ли он пальцы, но на друга-журналиста можно было положиться, и Роар активно использовал его в годы, когда работал в полиции в Румерике. Дан-Леви, в свою очередь, несколько раз получал возможность расколоть его на исключительную информацию и тем самым приносил местной газете более чем сенсационные новости.

– Я еду на допрос табу-Бергера, – сообщил Роар. – Расскажи мне что-нибудь об этом типе.

– Ты намекаешь, что между Бергером и этой дамочкой, найденной в Хюруме, что-то есть? – спросил Дан-Леви.

– Без комментариев. Сейчас спрашиваю я. Я хочу услышать все, что ты знаешь о Бергере. Слабые места, на что надо обращать внимание, und zu weiter. Я спрашиваю, потому что ты брал у него интервью. И потому, что у Бергера глубокие корни в пятидесятничестве. А будучи хоть раз пятидесятником, остаешься им навсегда. Ты наверняка знаешь людей, которые могут рассказать о его детстве.

– Ты хочешь найти кого-то, кто может поведать, что у него с детства были психопатические черты? А что мне за это будет?

– Кружка пива. Или две.

Молчание.

– Постараюсь что-нибудь накопать до четверга, – сказал Дан-Леви наконец. – А пока совет: не говори ничего о себе Бергеру. Когда я пришел к нему за интервью, я едва успел представиться, и он тут же спросил меня о пятидесятниках. Имя меня выдало, сказал он. А потом он меня донимал расспросами, а вовсе не наоборот.

11

Бергер жил в квартире на улице Лёвеншольд. Как Роар выяснил, владельцем ее был другой человек, некий Одд Лёккему, и, когда дверь открыл господин с венчиком рыжевато-седых волос на макушке, он показал удостоверение и сказал:

– Вы, вероятно, Одд Лёккему.

– Вероятно, – хмуро подтвердил мужчина. Глаза были красноватые, будто он только что плакал.

Роар сказал, что договорился о встрече с Бергером. Тот, кто, вероятно,был Лёккему, кивнул.

– Элиас! – крикнул он. – К вам посетитель.

По женоподобному голосу и манере, с которой он прошел по коридору в комнату, Роар заключил, что он делил со звездой не только кухню.

Никто не вышел ему навстречу, и, чтобы не стоять как истукан в коридоре, Роар прошел и открыл первую дверь. Она вела в ванную. Там недавно сделали ремонт, кафель был в старинном римском стиле, а в углу стояло огромное джакузи. Все еще никаких признаков жизни в коридоре. Роар открыл один из шкафчиков. Полотенца и салфетки на полках. В соседнем шкафчике обнаружились тюбики и склянки с таблетками, большинство с надписью «Э. Бергер». «Паралгин форте, – отметил он про себя. – Бупренорфин. Несколько таблеток морфина». Он запомнил имя врача, выписавшего рецепты. Не то чтобы он думал что-нибудь из этого выудить, просто любопытно проверить, не слишком ли щедр врач на подобные препараты.

Он заглянул за несколько дверей в коридоре, обнаружил кухню и что-то вроде библиотеки. За четвертой дверью оказалась огромная гостиная. Спиной к нему за письменным столом сидел мужчина, недвижно склонившись над клавиатурой. Он не реагировал, хотя Роар попытался привлечь внимание, откашлявшись. Только когда он громко захлопнул за собой дверь, человек будто очнулся. Он заморгал навстречу гостю. Длинные волосы были, очевидно, покрашены и выглядели очень неестественно на фоне бледно-желтой нечистой морщинистой кожи лица. Роар заметил, что у мужчины зрачки величиной с булавочную головку, хотя в комнате было не особо светло.

– Полиция? Сегодня? – спросил Бергер, когда увидел удостоверение.

Удивление казалось неподдельным, несмотря на то что со времени их телефонного разговора прошло меньше двух часов. Роар вызывал его на допрос в свой офис, но Бергер заявил, что не может появиться в Полицейском управлении.

– Как, вы сказали, ваша фамилия? Хорват, ну да, это вы звонили. Венгр?

Роар помнил слова Дана-Леви, что Бергер начинал вести в разговоре, только дай ему возможность. Он ограничился неопределенным кивком и сказал:

– У меня, как вы знаете, есть вопросы, на которые нам нужно получить ответ.

– Ну да, – отозвался Бергер, произнося слова в нос. – Ну да, ну да. – Он показал на табуретку у стены. – Простите, что я ничего вам не предлагаю, Хорват, но, понимаете, мой дворецкий во второй половине дня отдыхает.

Роар улыбнулся этой неудачной шутке.

– Так о чем речь, напомните мне? – прогнусавил Бергер. – Пожалуйста, помогите. Это как-то связано с последней передачей?

По телефону Роар четко объяснил, чего касается допрос, но не стал раздражаться из-за игры, затеянной этим телеклоуном. Конечно, гнусавость и зрачки могут указывать, что память действительно выключилась. «Интересно, на какой дряни он сидит? – подумал Роар. – Явно не на возбуждающей». Он посмотрел пару эфиров «Табу» и застал эпизод про героин. Не мог же этот тип принять дозу прямо перед полицейским допросом?

– Майлин Бьерке, – произнес он нейтрально.

– Конечно, – простонал Бергер. – Трагично. Трагично. Трагично. – Он скорчил гримасу. – И какой статус у меня? Меня подозревают, Хорват? Вы поэтому здесь, чтобы получить признание?

– А вам есть в чем признаться?

Бергер запрокинул голову, будто собираясь засмеяться. Но вышло только тоненькое блеяние. Роар уже подумывал, не завести ли на него дело.

– Если я буду признаваться во всем, что у меня на совести, Хорват, у вас дел будет невпроворот. – Он сделал жест рукой, локоть соскользнул с подоконника, и он завалился на бок.

– У вас статус свидетеля, – разъяснил Роар. – Вы договаривались о встрече с Майлин Бьерке в четверг, одиннадцатого декабря, вечером. Она послала вам сообщение. Последнее.

Бергер наклонился вперед, потер свои дряблые щеки.

– Сообщение, говорите, я получил сообщение? – Он сунул руку в карман вельветового пиджака, вынул мобильный. – Сообщение в четверг, одиннадцатого декабря? – Он поискал. – Точно, Хорват. Чего вы только не знаете! «Опоздаю на несколько минут. Код двери 1982. Дверь в приемную на втором этаже открыта. Очень важно поговорить. М. Бьерке».

– Вы ждали в приемной?

– А что еще делают в приемной? – прогнусавил Бергер. – Да, господин констебль. Я был там. Но барышня не появилась. Я собирался в студию. Подготовил всех, что фрёкен Бьерке примет участие в программе. Но и там она не появилась.

– Вы, вероятно, понимаете почему, – заметил Роар. – И как долго вы ждали? Пять минут, десять?

Бергер сидел, уставившись в высокий потолок с лепниной.

– Я не ношу с собой секундомера. Но я был в студии до половины девятого.

– А кто-нибудь еще был в приемной?

– Ни души. Свет был выключен, когда я поднялся. Никого не слышал, никого не видел, никого не осязал. – Бергер выпрямился, и голос его несколько окреп. – Покурил, нашел писсуар в коридоре, воспользовался им, осторожно, покинул его таким же чистым и опрятным и удалился.

– И никого не встретили?

– Это вы знаете лучше меня, мистер Хорват. Предполагаю, у вас все под контролем.

– Да, – сообщил Роар. – Никто, насколько нам известно, не видел, как вы заходили или уходили с улицы Вельхавена. И никто, кроме вас, понятия не имеет, где вы были до без двадцати девять. Тогда вы, запыхавшись, почти на полчаса позже обычного вбежали в гримерную, чтобы приготовиться к эфиру.

Бергер закрыл глаза и подпер голову рукой.

– Ну вот видите, – сказал он, будто засыпая на месте, – вы все знаете, зачем же спрашивать меня?

– Мы хотим знать, как так получилось, что вы потратили два часа, чтобы добраться от офиса на улице Вельхавена до студии в Нюдалене вечером, когда никаких проблем с движением не было.

Бергер соскользнул еще глубже в кресло.

– Выяснить это я предоставляю вам, Хорват. Неплохое дело для рядового констебля. По части интеллекта, надо заметить. – Он помахал рукой. – Простите, что я вас не провожаю. И что дворецкий отдыхает.

Роар встал и подошел к нему:

– Я не закончил еще разговор с вами, Бергер. В следующий раз постарайтесь быть чистым. Если, конечно, я сам не позабочусь, чтобы вы провели сутки или пару в карцере перед допросом. Желательно еще с каким-нибудь нариком.

Он знал, что так говорить не очень умно. Но это показалось уместным.

12

Когда Одд Лёккему услышал, что полицейский покинул квартиру, он сел в кровати. Мигрень вот-вот была готова отступить, он ее победил, но точно знал, что мог делать, а чего делать не стоило. В первый день приступа его можно было считать трупом. Сначала зуд в одной половине, раздвоение зрения, пятна цвета, кружащиеся в танце на фоне белой стены. Потом внезапный парез. Один уголок рта опускался, он терял чувствительность половины лица, не мог двигать рукой, и нога повисала, когда он пытался ее поднять. А потом начиналась боль и катилась по нему метровыми волнами. Два дня в темной комнате с закрытыми занавесками. Его рвало в ведро, и в туалет приходилось ползти.

В дни, когда Одд лежал в темноте и чувствовал себя жертвой пыток, к Элиасу постоянно приходили. Никого из общих друзей, иначе бы они заходили к нему в спальню проведать. Однозначно какой-то поклонник. Музыка, доносившаяся из кабинета Элиаса, это подтверждала. Там не работали. Молодой человек, представлял себе он, потому что знал, что женщины уже давно были для его друга только воспоминанием.

Несколько часов назад, когда Одд смог встать, он обнаружил Элиаса голым за кухонным столом. Одд тут же заметил: он с кем-то развлекался. У него всегда появлялся этот взгляд – мечтательный, как у смертельно влюбленного подростка. «Черт тебя подери!» – подумал Одд, но ничего не сказал. Малейший намек на ссору вызовет новый приступ мигрени… Все началось пару недель назад, когда Одд был в Лиллехаммере. Уже в день его приезда у Элиаса появился этот взгляд, эта улыбчивая рассеянность, этот запах молодой похотливости. Он напускал на себя таинственность и был полон намеков. Он знал, как глубоко это ранит, и делал назло, это Одд уже давно понял. Элиас обожал вызывать у него ревность. Не потому, что ему нужно было продемонстрировать свою власть, а потому, что он никогда не уставал радоваться, что кто-то его ревнует. И вообще, Элиас обожал вызывать в людях чувства, которые они сами не могли контролировать. Так они становились интереснее, считал он. «Даже такой насквозь скучный тип, как ты, Одд, становится интереснее, когда незрелая ярость выходит на поверхность». Или он мог сказать так: «Я просто обожаю тебя, Одд, когда ты злишься и пытаешься совладать с собой, когда показываешь себя с опасной и незнакомой стороны. В остальном же ты до абсурда предсказуем». И все равно Элиас его не бросал. Или как раз поэтому. Ему ведь тоже нужно что-то предсказуемое рядом. «Без меня он был бы беспомощен, – думал Одд. – И теперь больше, чем когда-либо, после всего, что случилось…» Какое-то время Элиас пытался это скрыть, но в конце концов Одд все узнал. Наткнулся на письмо, которое не должен был видеть. Что ж, он был предсказуем, но у него была способность разузнать все об Элиасе, и он знал о нем больше, чем все остальные, вместе взятые. Он утешал себя этой мыслью, холил ее и лелеял каждый день.

В гостиной Элиас лежал в кресле. Голова запрокинута назад, рот приоткрыт. Он дышал тяжело и неровно.

Одд положил руку ему на лоб:

– Как ты?

Бергер приоткрыл один глаз.

– Можешь прибрать, – простонал он и кивнул на письменный стол.

Одд подошел туда, выдвинул верхний ящик. Там лежал жгут и шприц с остатками жидкости молочного цвета с тоненькой ниточкой крови.

– Пожалуйста, предупреждай меня в следующий раз, когда к нам заявится полиция.

– Я предупреждал! – воскликнул Одд.

Бергер отмахнулся от него. Он лежал и смотрел в потолок. Потом выпрямился.

– Мигрень прошла? – спросил он дружелюбно.

Одд встал рядом, погладил его по голове:

– Спасибо за беспокойство, Элиас.

Из горла Бергера вырвался хрип.

– Мне нужно остаться одному ненадолго, – сказал он. – Можешь придумать себе что-нибудь на вечер?

Одд убрал руку и присел на журнальный столик. Он мог бы разозлиться. Сказать, как оно обстоит на самом деле. Что квартира – его. И Элиас живет там, потому что он, Одд, это ему позволяет. Что Элиас может найти себе другое жилье и принимать там своих трахалей. Именно это слово он бы сказал. Он бы мог крикнуть, что ненавидит его. Но такое Элиаса не заденет. Тем более сейчас, после случившегося. Нет смысла говорить правду, ведь Элиас жил здесь не потому, что больше негде, а потому, что он, Одд, хотел, чтобы Элиас жил здесь, а не в другом месте. Потому что он хотел его у себя. Потому что хотел, чтобы Элиас был именно таким, какой он есть.

– Как же мне тебе помочь, если ты меня гонишь?

Бергер долго смотрел на него. Взгляд прояснился и на секунду перестал быть насмешливым. Потом он положил свою руку на руку Одда, о чем Одд давно мечтал.

– Знак глубочайшей дружбы, Одд, когда ты хочешь помочь другу закопать труп.

– Нет, – возразил Одд и встал, потом снова сел на подлокотник рядом с ним. Уже не в первый раз за последние недели Элиас так говорил, и теперь он придумал ответ: – Знак глубокой дружбы, когда помогаешь ему этот труп откопать.

Но Бергер провалился в кресло, не говоря больше ничего, и снова уставился в потолок.

«Помочь ему, – подумал Одд. – Вот что надо сделать – помочь ему выбраться из этого. И не думать потом. Нет этого „потом“».