Текст книги "Без наставника"

Автор книги: Томас Валентин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– Ровно в восемь.

– Ровно в восемь?

– Да.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– Кто-нибудь еще присоединился к вам по дороге?

– Да, Джонни.

– Кто?

– Мицкат. А что случилось? – спросил Шанко.

– Здесь спрашиваю я, а не вы, Шанко, – поняли?

Шанко промолчал и скривил губы.

Д-р Немитц подошел к правому ряду столов.

– А вы, Курафейский? – с улыбкой спросил он.

– Я приехал один. На велосипеде, господин доктор.

– Когда?

– Ну, наверно, было так без пяти восемь.

– Не раньше, это точно?

– Может быть, без шести восемь.

– Подумайте-ка немножко посерьезней, Курафейский?

– Самое раннее – без семи восемь!

– Надеюсь, впредь вы попридержите свой юмор, Курафейский! – резко сказал д-р Немитц. – Я позволю себе напомнить вам, что педагогический совет касательно вашей «средней зрелости» состоится уже через две недели.

– Я только старался как мог точнее ответить на ваши вопросы, – сказал Курафейский.

– Садитесь! Вы тоже, Шанко. Мы с вами еще потолкуем. Теперь перейдем к Кафке.

Д-р Немитц заложил руки за спину и стал прогуливаться между партами.

– После того как я познакомил вас в общих чертах с биографией великого поэта ужаса, попробуем сегодня еще глубже вникнуть в текст. Мы должны попытаться расшифровать эти засекреченные сигналы из мира террора. Сначала… В чем дело, Нусбаум?

– Я вел протокол прошлого урока, господин доктор!

– Зачитаешь его в четверг. Сегодня уже поздно. Новый протокол поручается Тицу. Понятно?

– О’кэй.

– Тиц, будьте так любезны перед началом следующего урока литературы представить мне ваш протокол. Без напоминаний, пожалуйста!

После этого отступления вернемся к Кафке. Начнем интерпретацию с фразы: «Ты приобрел в моих глазах нечто загадочное, присущее всем тиранам, чье право зиждется на их личной воле, а не на разуме». Прежде всего топография: где находится это место? Клаусен!

– Да в «Процессе»!

– Рулль?

– Этого нет в «Процессе». Это из «Письма к отцу».

– А что скажете вы, Курафейский? Ничего?

– Да я не знаю. Впервые слышу.

– Как можно заблуждаться! Мне кажется, Рулль, что вы одиноки в своем мнении. Это место, конечно же, находится…

– Да вот же оно у меня, – сказал Рулль. – «Письмо к отцу», страница двенадцатая.

Д-р Немитц кивнул.

– Похоже, вы носите свои книжки за пазухой, Рулль.

– Так, две-три, не больше.

– Его библии, – пояснил Нусбаум.

– Ну, хорошо, значит, Кафка пишет своему отцу: «Ты приобрел в моих глазах нечто загадочное, присущее всем тиранам, чье право зиждется на их личной воле, а не на разуме». Как следует понимать эту весьма агрессивную фразу? Пожалуйста! Мицкат?

– Разве такая вот фраза обязательно должна означать что-то еще, чего в ней совсем не говорится? Кафка же написал ее своему отцу, когда у них были стычки, – вот и все!

Д-р Немитц снисходительно покачал головой.

– Несколько грубоватое толкование – это ведь вы и сами чувствуете, Мицкат, не так ли?

– Нет!

– Ну, я вижу, о символистичности текстов Кафки нам придется как-нибудь поговорить более основательно! Тиц?

– Это можно очень здорово отнести к школе!

– К школе? В каком смысле?

– Да ведь у нас тоже так: учитель всегда прав, даже если он не прав, только потому, что он учитель.

– А если в виде исключения прав ученик, – добавил Мицкат, – то его записывают в журнал!

Д-р Немитц от души расхохотался.

– Что, этот взгляд разделяют здесь все?

Его смех вдруг сменился обиженной улыбкой.

– Это для меня ново! Надеюсь, вы делаете исключение для тех педагогов, которые – пожалуйста, не воспринимайте это как покровительственный жест – куда чаще вступаются за вас, чем вы, по-видимому, предполагаете. Ну, а теперь перейдем, наконец, к нашему тексту. Как далеко мы продвинулись, Ремхельд?

– До страницы восемнадцатой.

– Восемнадцатой? Тогда нам придется добавить еще кое-что для домашнего чтения. Начинаем читать. Гукке!

…Символистичность – ведь это опять трепотня с пропеллером! Та фраза, которую я повесил на дверях, – ну что может быть яснее? Тиран есть тиран не потому, что он прав, а потому, что он тиран. Если бы я только всегда умел сказать то, что хочу. Пижон – тот умеет. Может, я и правда болван. Но ведь учителя-то здесь для того, чтобы немножко помочь нам продвинуться вперед. Зачем они тогда пошли в учителя, если не могут справиться с этим делом? Либо они на своем месте, но уклоняются, либо несут несусветную чушь, а не то иронизируют или угрожают. Не все, но большинство. По крайней мере многие из них. Ироническая манера – самая мерзкая. Пижон и Факир. По существу, жалкие людишки. Но зачем они тогда пошли в учителя? Из-за них каждый год в каждом классе усыхают шесть или семь человек. Он все-таки опять вытаскивает свою газету. Сказать, что это я? Да ведь меня никто не спрашивает! Все равно это непорядочно. Как только Попс придет и спросит, я скажу, что это сделал я. Надеюсь, что по крайней мере удастся выложить почему. Попса-то ведь можно не бояться. Он не станет сразу топать ногами. И обойдется без этих дерьмовых иронических выкрутасов. А вдруг придет сам шеф? Какой же толк, если все кончится выговором! И уведомлением родителей. Мне все равно, только из этого обязательно должно что-нибудь получиться. Нам-то уже ничем не поможешь, но для пятых и для остальных – что-нибудь должно получиться. Нельзя же, чтобы их тоже так околпачивали…

– Да, Лумда? Что такое?

– Был звонок, господин доктор.

– Спасибо, Лумда! Если бы вы всё здесь слушали так же внимательно, как звонок, то легко могли бы стать первым учеником. К четвергу класс дочитает дома первую главу до конца. Нусбаум и Тиц, не забудьте, пожалуйста, о протоколах. Всего доброго, господа!

– Всего доброго, господин доктор!

…А многие недооценивают колоссальное влияние литературы на этих мальчишек. Похоже, что они просто помешались на Кафке! На Кафке и Брехте. И на Камю. Выбор не случайный. Стоит заняться анализом. Любопытный юноша этот Адлум! Замкнут, почти что по-английски вежлив и совсем неглуп. Из хорошей семьи. Отец врач. Протестантизм в первозданном виде. Удивительное сочетание веры, ума и чувства современности. Мог Адлум участвовать в этом деле? Никогда. Всякое нарушение приличий вызывает у него отвращение, как грязный воротничок. Любопытно, что своих писателей они понимают так буквально. Еще не чувствуют дистанции. Вчерашняя ошибочная интерпретация Рулля типична. Литературный прагматизм. А может быть, его глуповатая откровенность – это трюк? Невероятно. Жаль, что пока не удалось показать им воочию отражательно-игровой характер всякого большого искусства. Непременно надо будет дать им это как последний штрих – перед тем, как они выйдут отсюда. Впрочем, еще вопрос, получат ли все они аттестат. Гукке, Нусбаум, Шанко, Михалек. И этот Курафейский! По существу, к нему придраться трудно, а по математике у Криспенховена он идет даже хорошо. Но с моральной точки зрения! С моральной точки зрения этот тип просто еще не созрел для того, чтобы получить выпускное свидетельство. Имеется соответствующая инструкция. Надо заглянуть в нее. Старик это сделает сам. Я убежден, что всю эту затею с цитатами вдохновлял Курафейский. Может быть, не один, но зачинщик – он. Прирожденный бунтарь. Отвратительный тип. Какой бред – давать образование этим духовным дворнягам! Чем они хитрее, тем опасней. Потом они объявляются в каком-нибудь профсоюзе как самые ярые критиканы…

– Я никогда особенно не интересовался порядком оплаты, – сказал Виолат. – Как вы говорите, параграф Alla?

– Так, во всяком случае, требует союз служащих. Что из этого получится, увидим после выборов.

Хюбенталь разгорячился.

– Гораздо важнее, мне кажется, что наконец-то создается возможность продвижения по службе, которую нам обещают уже столько лет. Не забывайте о социальных аспектах этого вопроса, господа.

– Обер-лерер реального училища; кажется, речь шла о таком звании? – спросил Годелунд.

– Дебаты по этому вопросу еще не закончены. Комиссия колеблется между…

– По мне, пускай эти приятели величают меня хоть обер-задницей, лишь бы прибавили марок сто в месяц! – сказал Нонненрот.

Годелунд взглянул на него, совершенно потрясенный.

– Надо ведь и престиж соблюдать, – сказал он после паузы.

– Тут я могу с вами только согласиться! – Хюбенталь слегка отодвинулся от Нонненрота и принялся за свой кефир. – Дело не только в престиже, хотя мы не можем недооценивать и этот фактор, особенно имея в виду нашу профессию, которая всегда в поле зрения общественности, – сказал он. – Но, по существу, речь идет о другом, господа: о социальной справедливости.

– А вы верите в белого аиста?

– Я разделяю ваш пессимизм, коллега Нонненрот, но я реагирую по-другому. В нашем так называемом демократическом государстве…

– Браво!

– …то и дело пишут о социальной справедливости…

– Бумага все стерпит!

– Пора и нам вкусить плодов этой справедливости.

– Совершенно верно!

– Мы не требуем многого. Мы требуем от государства только выполнения долга перед своими гражданами. А это, не в последнюю очередь, проявляется в практическом финансовом поощрении, определяемом в соответствии с образованием, заслугами и значением нашего сословия! То, что священник… не поймите меня неправильно, господин викарий…

– Боже упаси, господин Хюбенталь, – сказал, ухмыляясь, викарий и благосклонно похлопал своего соседа по плечу.

– …и судья – если говорить о людях примерно одного уровня – нынче получают, не прилагая никаких усилий. А по какому, собственно, праву, спрашиваю я вас?

– Это я вам могу растолковать, – сказал Нонненрот. – К юстиции люди относятся с почтением, пока живы, – ведь у каждого рыльце в пушку. А к их преподобиям – только когда на тот свет готовятся: каждого страх берет, а вдруг ад и в самом деле есть.

Д-р Немитц так захихикал, что даже поперхнулся; он встал, постучал себя по спине, подошел к двери и открыл ее.

В дверях стоял ученик младшего класса и держал в руках чучело попугая.

– Это вам, господин Нонненрот, – сказал д-р Немитц.

– Поставьте-ка этого приятеля на стол!

– Какие-нибудь слухи о новых ставках уже просочились, коллега Хюбенталь?

– По моим сведениям – все это, конечно, еще неофициально, – прежде всего позаботились о молодых коллегах.

– Давно пора! – сказал Матушат.

– Тут я с вами не могу согласиться, уважаемый коллега! Когда я начинал в тысяча девятьсот девятом году, мое жалованье не составляло и половины…

– Но нельзя же сравнивать, господин Годелунд! Тогда масло, наверное, стоило одну марку.

– Да, но с тех пор молодому поколению повышали жалованье раз десять, старикам его повысили всего один раз, – сказал Годелунд.

– У меня на этот счет совсем другая точка зрения. Я никогда не задумывался над тем, почему жалованье, с которым выходят на пенсию, в два раза выше, чем те жалкие пфенниги, с которых нам приходится начинать! Признаю: у многих дети учатся или дочери хотят выйти замуж, но все же такой колоссальной разницы в оплате нет ни в одной другой профессии.

– Не забывайте, уважаемый коллега, что тем самым вознаграждается тридцати– или сорокалетняя деятельность.

– Тут вы вряд ли встретите сочувствие у молодых людей, коллега Годелунд, – сказал Хюбенталь.

– Один из молодых коллег – я не хочу называть имени, но я записал себе его слова – на днях, как мне передавали, сказал на уроке истории следующее: «Национал-социализм – это была реакционная революция. Варварская утопия людей, давным-давно упустивших свои шансы. «Третий рейх» был не в последнюю очередь воздвигнут благодаря честолюбию и глупости немецкого учителя».

– Этого не может быть!

– Назовите имя!

– И вы еще спрашиваете, уважаемый коллега?

– Я подниму этот вопрос на следующей конференции! – бушевал Риклинг.

В этот момент вошел Грёневольд со стопкой тетрадей.

– Lupus in fabula^[95], – сказал Нонненрот.

– В чем дело?

– Меня интересует, какое у вас всех мнение о Курафейском? – быстро спросил д-р Немитц и огляделся.

– Из шестого «Б»?

– Да.

– По-английскому удовлетворительно, – сказал Харрах. – Но он мог бы добиться большего.

– Я имею в виду не столько его оценки по отдельным предметам, сколько вообще поведение в целом.

– Много журавлей в небе, да ни один в школу не залетает, – сказал Риклинг и записал что-то в своем блокноте.

– Нахальный парень.

– Нельзя забывать, он переживает период полового созревания.

– Он его переживает с каменного века, – сказал Нонненрот.

– Мы с ним еще хлебнем горя…

– Я думаю, что его нахальство – не что иное, как «рывок вперед», – сказал Грёневольд. – Впрочем, я его слишком мало знаю. Он ведь из Верхней Силезии, может быть, там у него что-то…

– Паршивый поляк, – сказал Хюбенталь.

– Недавно, в прошлую субботу, около семнадцати часов я видел его с девицей на пути от вокзала к этому пресловутому итальянскому бару, – сказал Годелунд.

Грёневольд рассмеялся.

– С зажженной сигаретой в руке.

– Он по крайней мере поклонился?

– Весьма небрежно.

– Можете рассказывать мне что хотите, – сказал Хюбенталь, – но из этих пролетариев никакая школа на свете не сделает порядочных людей! Только при одном-единственном условии из них мог бы выйти толк – и знаете, что я имею в виду?

– Солдатчину, – сказал Грёневольд.

– Угадали!

– Даже если это бундесвер! – сказал Нонненрот.

– Ну, это не обязательно должна быть военная служба в том виде, как нам довелось ее пережить, хотя вреда от нее не было никому, – вмешался Матушат, – но нечто вроде военизированных трудовых лагерей следовало бы ввести снова.

– Приятель, так ведь их изобрел Адольф! – воскликнул Нонненрот. – Разве ты не знаешь, что тогда был сплошной террор, а нынче сплошная любовь к ближнему!

– Военизированная трудовая повинность, как мне представляется, могла бы иметь и другое название, коллега Нонненрот, главное, мальчишки отучились бы лодырничать и посмотрели бы год-другой, что такое порядок и дисциплина, прежде чем напуститься на человечество.

– И привыкли бы стоять по стойке «смирно», – сказал Грёневольд.

– И это нужно, дорогой коллега, и это тоже. Без авторитета и послушания у нас будет анархия. Примеров хоть отбавляй. Что вышло из всех этих школьных комитетов, родительских форумов, и прочее, и прочее? Ничего. Демократический вздор. В Америке под влиянием растущей преступности среди молодежи к этому тоже стали относиться по-другому, коллега Харрах подтвердит. Только мы, маленькая супер-Америка, все еще проделываем эти обезьяньи па со своими учениками!

Грёневольд встал, хотел что-то ответить, но вместо этого повернулся к д-ру Немитцу и спросил:

– Вы не знаете, когда в вечернем университете начинается Польская неделя?

– Еще неизвестно, состоится ли она вообще? К сожалению, неожиданно возникли некоторые трудности.

– Польская неделя? Это еще что такое? – спросил Нонненрот. – Польское хозяйство, это я знаю: войдешь со злотыми, выйдешь с блохами.

– Ну, ну, теперь все это выглядит, наверное, не так уж страшно! Кое-что изменилось, хотя бы в результате самой войны, – вмешался д-р Немитц. – Во всяком случае, вечерний университет хотел вместе с действительно интересным журналом «Польска» провести серию лекций о Польше. Разумеется, без малейшего политического акцента, исключительно с точки зрения культуры…

– Культуры? Разве у этих поляков теперь есть культура? – мгновенно задал вопрос Хюбенталь.

– Все, что у них есть, они украли у нас! – сказал Харрах.

– Ну, это совсем не так. В конце концов Реймонт получил Нобелевскую премию по литературе. И Сенкевич тоже – хотя это, конечно, была ошибка. И Шопен по материнской линии…

– Я вам вот что хочу сказать, господин коллега Немитц, – грубо сказал Харрах, – пока эти поляки не отдадут наши исконные немецкие земли за Одером и Нейсе, которые они разграбили и разорили, до тех пор я не буду посещать никакие Польские недели – меня удивляет, что вы поддерживаете это мероприятие!

– В тысяча девятьсот тридцать девятом году не поляки начали войну, господин Харрах, – сказал Грёневольд. – Но она стоила им больше шести миллионов человек.

– Войны были всегда, дорогой коллега, и в конце концов погибали не только поляки!

– Конечно, – сказал Грёневольд. – Погибали также немцы, русские, англичане, американцы, французы…

– Повторяю: войны были всегда, господин коллега, но одного еще не знала история, даже во времена Версаля: такой вопиющей несправедливости, как это Потсдамское соглашение! И оно отомстит за себя, как отомстил за себя Версаль. Уж поверьте мне.

– Боюсь, что вы окажетесь правы, – сказал Грёневольд. – И это будет чудовищно.

– Обойдутся без меня! – сказал Нонненрот. – Потсдамское соглашение было заключено без меня – я сидел в Воркуте, и вместо мировоззрения у меня был понос. Польская неделя тоже состоится без меня – лучше я буду играть в «гоп-доп». И если кто-нибудь снова вздумает нацелиться на Восток – на сей раз без меня. Единственное, что меня интересует в данный момент, – это урок биологии во втором «Б», который скоро начнется. И тут меня ждут необычайные открытия!

– Какая муха укусила сегодня Пижона?

– Понятия не имею.

Курафейский взобрался на стену и оттуда стал смотреть, что делается во дворе женской школы.

– Он на тебя зуб имеет, – сказал Нусбаум.

– Давным-давно.

– Почему?

– Ему мой нос не нравится.

– Антисемитизм, направленный против арийцев, – прокомментировал Мицкат.

– Этого я никак не усеку. Ведь Пижон обычно – само дружелюбие.

– Мягко стелет – вот и все.

– На самом деле мы его занимаем не больше, чем оловянные солдатики, – сказал Лумда. – Его интересуют только бабы и «АДЦ».

– Тебе он тоже хотел показать, где раки зимуют, Шанко!

Курафейский спрыгнул со стены и отряхнул брюки.

– Черт возьми, вот встань я сейчас на голову, вырви себе обе ноги и затяни тирольские йодли – он и глазом не моргнет! Не переваривает он меня, и все тут!

– Но почему? – спросил Клаусен.

– Пий, дружище, ну и наивный же ты! Почему? Этого ты у учителей никогда не узнаешь. Они с тобой втихую разделаются, а вслух назовут это справедливостью.

– Но ведь мы живем в демократическом государстве, я где-то слыхал, – сказал Затемин.

– К ученикам это не относится!

– К оппозиционерам тоже!

– И к КПГ!

– Все это не так просто, – сказал Адлум.

– Может, по-твоему, это демократично? – спросил Шанко.

– Что?

– Взять да и просто-напросто запретить КПГ?

– Убедительное доказательство духовного, морального и идеологического превосходства, – сказал Затемин.

Клаусен покачал головой.

– Ни от какого государства нельзя ждать, чтобы оно сложа руки смотрело, как подрывают его основы.

– К примеру, Веймарская республика, – сказал Адлум. – Я считаю совершенно разумным, что того, кто нарушает правила игры, удаляют с площадки. В футболе это каждому ясно.

– Сравнение хромает на все четыре ноги, – сказал Затемин. – Государство, запрещающее партию, которая пробуждает его от постоянной спячки, перестает быть демократическим.

– Демократия для канцлера!

– Демократура!

– Почему у нас даже нельзя купить газету из ГДР? – спросил Михалек.

– Из так называемой ГДР, – сказал Ремхельд.

– Да брось ты это старье! – закричал Мицкат. – Его давно уже моль сожрала – прямо на самом Хальштейне^[96].

– Я тоже считаю, что они должны были разделаться с этой горсткой коммунистов другими методами, демократическими, – сказал Фейгеншпан.

– Идеологическими.

– А это им как раз и не удалось, – сказал Затемин.

Адлум завернул в бумагу остаток своего бутерброда.

– Может, это и верно, – сказал он. – Но почему ты никогда не посмотришь через свою критическую лупу на Восточную зону?

– Мы говорили не о ГДР, а о…

– А теперь поговорим о ней!

– Я никогда не отрицал, что в ГДР есть трудности роста.

– Ты называешь это трудностями роста?

– Сталинизм, – рявкнул Мицкат.

– Подожди, – сказал Адлум. – Хорошо, трудности роста. Но тогда ты должен признать их и за ФРГ.

– ГДР идет вперед, при этом вполне закономерны кризисы: это плодотворные кризисы, – наставительно произнес Затемин. – Западная же Германия идет назад, при этом возникают кризисы, которые ведут к агонии.

– Ты вроде раньше поумней был, – сказал Адлум.

– Балда с левыми завихрениями!

– Боюсь, что немцы вообще не способны на демократию, – сказал Клаусен, – но здесь они хоть могут учиться политике, как малые дети в школе, а там, за Эльбой, их обучают в концлагерях.

Внизу, в окне уборной в подвале, появилась голова Рулля. Он мрачно поглядел на Курафейского.

– Дело дрянь! – сказал он и исчез.

– Пошли своего старика к шефу, – предложил Лумда.

– Так он был у директора в прошлый приемный день! Только вышел он оттуда куда быстрей, чем вошел: три часа сидел под дверью в приемной, а через три минуты выперли.

– Почему?

– Почему, почему! Шеф ворчал и ворчал: грубиян, наглец и прочее в том же духе, тогда отец ему осторожненько возразил и высказал другое мнение – тут ему на дверь и указали!

– Дуболом проклятый! – сказал Мицкат. – Его почаще пивом надо поливать, под пение германского гимна! Субботними вечерами в «Старом охотничьем рожке». Успех гарантирован.

– Братцы, посылайте на родительские дни скороспелых сестриц или хорошо сохранившихся мамаш, и вы будете иметь от жизни несравненно больше!

Шанко прогуливался по стене, как манекенщик.

– Забулдыга опять обучает Микки политике! – сказал Нусбаум.

– Пошли посмотрим? Минут пять.

Они побежали вчетвером по школьному двору.

Бекман привязал Микки к лестнице, ведущей в дворницкую, и положил на шлак в нескольких метрах от собаки три куска хлеба с колбасой, вытащенные из мусорной корзины.

– Во, глядите: у него в башке мозгов больше, чем у вас всех вместе! – сказал он и отвязал щенка.

Микки подбежал к правому куску, который был ближе к нему, но Бекман скомандовал:

– Стоп! Это от Адольфа!

Собака мгновенно остановилась, оглянулась, помедлила, рысцой подбежала к среднему куску, замерла на миг.

– Это от Аденауэра, – сказал Бекман.

Микки жадно проглотил кусок.

6-й «Б» зааплодировал.

– А теперь гляньте-ка! – надменно сказал Бекман. – Я его еще одному трюку обучил!

Микки оглядел левый кусок, медленно подкрался к нему, закатил глаза и хотел тайком сожрать его, но Бекман затопал и закричал:

– Фу, не смей! Это от бородатого!

Щенок лег перед куском, зажмурился и заскулил.

– Ну, у вас небось язык отнялся от удивления, а? – сказал Бекман и довольно подмигнул 6-му «Б».

– Заслужил сигарету! – одобрительно сказал Мицкат.

– Как насчет пивка? От такой дрессировки во рту пересохнет.

– Что я тебе, капиталист, что ли?

Лумда обошел всех по кругу и собрал шестьдесят пфеннигов.

– Благодарствуем! – сказал Бекман и сунул деньги в задний карман брюк.

Мицкат дал ему еще сигарету в придачу.

Лумда подобрал хлебные крошки, бросил собаке.

– От Аденауэра! – сказал он.

– Соображаете, из чего я эту штуковину смастерил? – спросил Бекман, показывая свою зажигалку. – Из осколка гранаты. Он меня чуть-чуть к праотцам не отправил. Вот…

Он задрал рубаху и показал свое изувеченное плечо.

– Под Млавой! Слыхали, где это находится, молокососы?

– Понятия не имеем!

– В Польше. В тридцать девятом, блицкриг! Сзади Иваны, спереди наши. Поляки метались, как крысы в котле, когда я их из крысоловки туда кидаю.

– Звонок! – сказал Нусбаум.

На лестнице к ним присоединился Рулль.

– Кто пойдет со мной на Польскую неделю? – спросил он.

– Я не пойду, – сказал Курафейский.

– Почему?

– Послушал бы ты разок, как мой старик рассказывает, что было, когда поляки пришли, ты бы тоже не пошел на эту Польскую неделю, Фавн!

– Сперва пришли наши.

– Но не так.

– Больше шести миллионов…

– Война есть война.

– Но мы же ее начали!

– Я не начинал.

– Если бы Адольф победил, – сказал Нусбаум, – считалось бы, что начали они.

– Во всяком случае, это ужасное свинство, что поляки сидят в Силезии и Померании, русские в Восточной Пруссии, чехи в…

– Да ты что, нельзя же от них требовать, чтобы они после войны бросились к нам в объятья: вот вам все назад, друзья! Приходите снова! – сказал Мицкат.

Курафейский похлопал его по плечу.

– Ты не оттуда, иначе бы так не говорил.

– Возможно, но это ничего не меняет в том факте, что нам приходится расхлебывать кашу, которую мы заварили. Так всегда было.

– Которую старики заварили! – сказал Нусбаум.

– Значит, из вас никто не пойдет? – спросил Рулль.

– Нет, я пойду! – сказал Мицкат. – Недавно видел выставку «Польская графика» – высший класс!

Вроцлав выдвигается на третье место среди польских городов. Вроцлав? Смешно, что до войны я и не слышал этого названия. Во всяком случае, дома, в Бреслау. Варшава – да, Лодзь тоже. Даже чаще, чем Лицманштадт. Иногда слышал Познань, конечно, не от немцев, но Вроцлав? И ведь там будет скоро пятьсот тысяч жителей. Наверное, потрясающий город этот Вроцлав, построенный из ничего. В тысяча девятьсот сорок пятом году город был похож на пустыню. Но из деревень пришли поляки, в основном молодежь, умная, живая, полная энтузиазма, и построила новый Вроцлав. Значит, Вроцлав действительно существовал раньше. Только ты этого не знал. Думал, что это провинциальное местечко где-то ближе к России. А сегодня там восемь высших учебных заведений и в промышленности занято семьдесят тысяч человек. Да, этого у поляков не отнимешь: вкалывать они умеют. И ничто их не берет. До четырнадцатого года соотношение было даже неплохое: дома, в Бреслау, каждый третий трудяга был поляк. И все шло нормально, пока они не начали заниматься подстрекательством. И пока не был принят Версальский договор, который посеял зубы дракона. Совсем не плохой журнал, эта «Польска», надо будет потом еще почитать. «Kukuleczka kuka, chlopiec pani szuka»^[97]. Это польские рабочие в Бреслау тоже пели, субботними вечерами возле своих бараков, пропуская шкалик. Еще до тридцать девятого. Потом был осуществлен раздел Польши, почти намертво, бесповоротно, как уже трижды. Неблагоприятное положение с точки зрения геополитики. Оно и осталось неблагоприятным, пусть не забывают. Теперь даже особенно неблагоприятно! А стоило бы однажды сходить на эту Польскую неделю, может быть, там услышишь что-нибудь b Бреслау, как он теперь выглядит, вспомнишь Театерштрассе! Ту самую Театерштрассе, по которой ты больше тридцати лет каждое утро ходил в школу, сначала учеником, потом учителем. Театерштрассе во Вроцлаве…

– Дзен добрый!

– Good morning, Mr. Harrach! Today is tuesday, march the 5 th, it is now twenty to eleven.

– Good morning! Sit down! Open the windows! Had anybody to do some extrawork? Feigenspahn?

– No, Mr. Harrach!

– And have we a speech today, Fahrian?

– Yes, sir: I have a speech!

– Come in front, Fahrian!^[98]

Фариан описал дугу, чтобы не споткнуться о длинные ноги Муля, собачьей рысцой пробежал к доске и стал лицом к классу.

– Begin, please!^[99]

Фариан уставился в пол и начал:

– A film produced in Sweden by Mr. Leiser and now being shown in numerous schools of German Federal Republic is drawing record attendances of young people most of whom never saw Adolf Hitler. The film called «Mein Kampf», after the notorious book Hitler wrote, was assembled from authentic documentary films and newsreels of the Nazi regime and shows the horror of Hitlers ruthless «Struggle». The photos are taken from one of the most poignant sequences which the Nazis filmed in the Jewish ghetto of Warsaw. It is reported that Goebbels ordered the film made as an anti-semitic propaganda film but never dared release it, fearing perhaps that the sight of all the cruelties inflicted by the SS on the Jews of Warsaw might have a boomerang effect^[100].

Фариан опять обошел длинные ноги Муля и сел на свое место.

– Well, – сказал Харрах. – I will give you six points for the diligence! Any report today? Nusbaum! A moment please, Titz?^[101]

– Я хотел бы спросить еще кое-что насчет «Майн кампф».

– Please, do speak English^[102].

– Гм, это можно сказать только по-немецки.

– Sorry^[103].

– Эти так называемые authentic documentary films and news-reels^[104], например из Варшавского гетто, действительно подлинные?

– Так говорят.

– Да, но мистер Лейзер ведь эмигрант?

– Кажется, да.

– Еврей?

– Вероятно.

– Значит, он при этом не был?

Харрах закрыл «Нью Гайд» и отошел от передней скамьи.

– Но ведь и ты тоже не был, Тиц, – сказал он неуверенно.

– Да, но мой отец был. Он был гауптшарфюрер СС в Варшаве. Он все рассказывал моей матери; у нас дома полный ящик дневников…

– Твоего отца уже нет в живых?

– Нет, его американцы в сорок пятом, во время своего крестового похода, избавили от жизни.

– Дальше.

– Да, так вот, в дневниках написано только, что они уничтожали польских и еврейских партизан. Ведь те наших убивали из-за угла. А один священник стрелял в немецких солдат с церковной кафедры. Во время богослужения. Об этом в фильме ничего не говорится. Только всякие страшные сказки. Никакой это не authentic documentary film.

– Ты уже видел этот фильм? Ведь класс собирается только в четверг…

– Он шел три года назад в «Глории».

Харрах зажал «Нью Гайд» под мышкой и принялся расхаживать перед классом взад и вперед.

– Что мне ответить тебе, Тиц? – сказал он. – Я могу сказать лишь одно: я лично до тысяча девятьсот сорок пятого года, до окончания войны, никогда не слышал об этих событиях.

– Я читал, что ами и томми монтировали подделанные фотографии, – сказал Тиц. – Катынский лес они тоже сначала хотели свалить на нас, а оказалось, что это дело русских.

– Откуда у тебя все эти сведения?

– Я не могу сказать. Из одного журнала, который издается не в Германии.

– Где же?

– В Южной Америке. В этом журнале сотрудничают некоторые прославленные немецкие офицеры.

– Видишь ли, Тиц, мне остается только повторить: я не знаю. Я заявляю о своей полной некомпетентности в этом вопросе.

– Все увиливают от ответа.

– Рулль, перестаньте подавать реплики.

– Но ведь это ужасно, мистер Харрах: ни одна собака не хочет сказать нам, как это было на самом деле. Каждый рассказывает нам историю на свой лад. Мы вообще не знаем, во что нам еще верить. Ведь дело не только в этом фильме, всюду одно и то же. Ни один учитель не хочет быть учителем. А мы, мы не можем быть учениками. И дома то же самое – там мы не можем больше быть детьми. Это же просто…

– Мне очень жаль, my friends^[105], но это не моя сфера. К счастью, не моя, могу добавить. Спросите вашего учителя истории.

– Но он же не немец! – воскликнул Тиц.

– Никаких пренебрежительных замечаний в адрес учителей, попрошу вас. And now begin to read your report, Nusbaum!^[106]

– На последнем уроке английского языка нас всех сначала пересадили: хороших учеников вперед, средних – назад, высоких позади маленьких, а телевизионные звезды разместились на флангах. После чтения протокола Фариан попросил слова и заявил, что, по мнению его отца, англичанина, мистер Харрах в предыдущем dictation^[107] употребил грамматически неверную фразу. Нельзя сказать: «Please excuse my being late!», надо сказать «Excuse me being late»^[108]. Наш преподаватель спросил, какова профессия мистера Вудхауза, отца Фариана. «Он сержант». На это наш преподаватель сказал: «Я, конечно, не хочу поправлять вашего отца, поскольку он англичанин, а я, как немец, безусловно, не столь совершенно говорю на его родном языке, но грамматика вам подскажет, что обе формы правильны! «Excuse me being late» – это причастное предложение. Вместо него вы можете образовать придаточное. Откройте вашу грамматику, страница сто тридцать восемь, параграф семь». Мы подчеркнули этот параграф. Потом преподаватель сказал: «Excuse my being late» – это, напротив, герундий, потому что вместо него в немецком можно поставить имя существительное. Откройте вашу грамматику, страница сто тридцать девять, параграф девять». Мы подчеркнули также и этот параграф. Наш преподаватель заверил нас, что эти проблемы возникают на каждом экзамене. Английский язык в отличие от французского живой язык…