Текст книги "Без наставника"

Автор книги: Томас Валентин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– Наиболее известные у нас французские исполнители chansons – это наряду с Эдит Пиаф Жюльет Греко, Жаклин Буайе и Далида; среди мужчин Жильбер Беко, Шарль Азнавур, Ив Монтан, Жак Брель и…

– Жорж Брассанс!

– En effet^[46], Гукке! А теперь поставь пластинку, Мицкат!

Надо перестать реагировать на каждую их попытку поддеть меня. Отвлекающий маневр. Остальные учителя просто отмахиваются от их вопросов. Остальные. Потому-то ребята и спрашивают меня. И Криспенховена. И Грёневольда. А не остальных. В большинстве случаев их вопросы вполне искренни, даже если они задают их неожиданно, нахально. Более искренни, чем твои ответы! Рулль, Курафейский, Шанко. И еще Затемни. Агитатор в миниатюре. Наверняка каждый вечер берет в постель транзистор, чтобы послушать страны восточного блока. Зачем? И верует в красное евангелие. В году 1963-м, в самом сердце федеративной Германии, за сто километров от Восточной зоны. Почему? Надо будет поговорить об этом с Грёневольдом. Еврей он или нет? Почему это их так интересует? Правда, далеко не всех, однако кое-кого. Почему? А педагогов? Некоторых тоже. Даже многих. В представлении нынешних немцев еврей – это мифический зверь: змей, сфинкс или агнец. Для меня нет. Во Франции я наконец-то немножко научился думать. Но роковые ошибки уже были сделаны! Indiffèrence et sentimentalité^[47] – вот мои враги на сегодняшний день! Мицкат хотел меня спровоцировать. Зачем? Ему просто нравится быть в оппозиции. Бог с ним! Le nonconformisme est un optimisme^[48]. Сколько должно быть у них élan vital^[49], чтобы хоть в этой малости занять свою позицию. Глазами этого малыша Клаусена на тебя уже смотрит капеллан. «Я полагаю, что от католического предприятия нельзя требовать…» – будущий священник. Скажи хоть что-нибудь против! Или за! Indifférence – нет на свете слова, более ненавистного для меня, чем это. Потому что оно целиком относится к тебе, homme nul^[50]. Этот Рулль – самый своеобразный из всех ребят, какие когда-либо сидели у меня в классе. Совсем не такой уж развитой, но tout d’une piece^[51]! Бросается на волнующие его проблемы, как бык. Un triste taureau^[52]. Труднее всех в этом классе придется ему. Но у него больше задора, чем у всех остальных, вместе взятых. «Je ne regrette rien!»^[53]. Эта Пиаф – развалина. Развалина, пропитанная перно. И после каждого припадка она становится еще лучше. «C’est vraiment la seule chanteuse blanche, qui me fasse pleurer»^[54]. Еще три минуты. Надо кончать. Мне этого достаточно. А уж этим-то наверняка…

– Çа suffit! Au revoir, mes amis!

– Au revoir, monsieur Violat!^[55]

– Что будете делать вечером? – спросил Шанко, когда вся ватага 6-го «Б» протискивалась в двери школы.

Клаусен: катехизис, латынь. Муль: пластинки Майлса Дэвиса. Гукке: уроки по математике. Курафейский: в кино с Кики! Мицкат: Church army club^[56]. Адлум: плавательный бассейн.

Затемин: Привет из Восточной зоны. Придешь?

Шанко: О’кэй. Ты тоже придешь, Фавн?

Рулль: Там посмотрим…

– Еще раз желаю всем всего доброго, – сказал Годелунд, придерживая рукой стеклянную дверь. – Мне придется опять заниматься своей стройкой!

Гнуц: совещание директоров. Харрах: зубной врач. Протезы. Хюбенталь: цветной объектив Ф1,9/50 мм. Нонненрот: Na starowje, Towarischtsch! Немитц: Вечерний университет. Криспенховен: дополнительные уроки.

Виолат: Вы будете вечером дома?

Грёневольд: После семи – наверняка. Я буду очень рад…

Но в этот понедельник вечером…

II

…Отец Рулля сказал:

– Поедешь в Австрию!

Рулль перестал жевать и замер, зажав в руке поднятую вилку с картофелиной в мундире.

– Куда? – спросил он.

– В Австрию, и хватит об этом!

– Но…

– Никаких «но»! Вечные «но»! Постоянно одно и то же: «но», «но», «но» – сплошные возражения! Со мной это не пройдет! Я сказал, поедешь на весенние каникулы не в Польшу, а в Австрию, значит, так и будет! Что от тебя хотели в дирекции «Унион»?

– Велели завтра зайти еще раз.

– Со мной?

– Тебе они позвонят.

– Считай, что это место уже за тобой.

Рулль положил вилку на тарелку с недоеденной картошкой, втянул голову в плечи и сунул руки в карманы.

– Мне так неохота! – сказал он глухо.

Мать Рулля вздрогнула и посмотрела на него с выражением безнадежного отчаяния, но отец остался спокоен.

– Неохота – тоже одно из ваших словечек! Неохота! Может, ты думаешь, нам хотелось в вашем возрасте брать винтовку и отправляться к черту на рога, по ту сторону Одера? На четыре года! Но свой долг мы выполнили…

– Ради кого? – спросил Рулль.

Мать покачала головой и сказала:

– Мальчик, ты сам не понимаешь, что говоришь!

Отец отодвинул тарелку, зажег сигарету и принялся расхаживать вокруг стола.

– Великолепно! – сказал он. – Уважаемый сынок упрекает меня, что я четыре года подряд рисковал ради него головой. Чтобы он рос свободным человеком. Чтобы эти красные варвары не вздумали устраивать у нас свой рай. Чтобы его мать…

– Я не то имел в виду…

– Не то? Вечно вы имеете в виду не то, что говорите! Вечно! Зато глотку дерете, все знаете лучше всех! Вот благодарность за то, что вам дают образование! Как становитесь учеными, начинаете умничать и к тому же паясничать!

– Не волнуйся так, Пауль! – сказала мать.

Рулль встал и бочком пробрался к двери.

– Это бесполезно, – пробормотал он. – Мы все равно не поймем друг друга.

– Нет, вы послушайте! Вы только послушайте! – сказал отец и вдруг перешел на крик: – У моего уважаемого сынка не все дома! Мы, видите ли, не поймем друг друга! Вот будет родительский день, и я им покажу, этим учителишкам, которые забивают вам голову. Всем этим господам Криспенховену, Виолату и особенно этому господинчику Грёневольду, представителю другой расы. Где он был, когда мы с ходу добились того, чего эти господа демократы не могут добиться вот уже восемнадцать лет, – остановили красную волну? Где он был, этот умник дерьмовый?

– Не волнуйся так, Пауль! – повторила мать. – Кто этого не пережил, тот не поймет.

Рулль сел на стул у двери.

– Но почему я должен ехать в Австрию, а не в Польшу? – спросил он. – Объясни!

Отец налил себе чашку чая и снова стал расхаживать вокруг стола.

– Ты уже был в Ирландии и Греции, хватит с тебя заграницы. Австрия – это тоже неплохо, к тому же там говорят по-немецки.

– Да, но я дружу с Мареком и Яном, а не с австрийским парнем!

– Вот это-то меня и бесит! Я ничего, ровным счетом ничего не имею против поляков. Но почему ты не найдешь себе друга, который говорит на твоем языке?

– Мы говорим на одном и том же языке, хотя и не по-немецки. Мы разговариваем по-английски. И кроме того, они много знают.

– О чем?

– О Германии.

– Нет, ты послушай, Миа. Ты только послушай: эти поганые поляки много знают о Германии!

– И они не уклоняются.

– Не уклоняются? От чего, позвольте вас спросить?

– От вопросов, на которые ты мне не отвечаешь, хотя я задаю их тебе вот уже сколько лет.

– Какие же это вопросы, например?

– Ради кого вы шли туда, к черту на рога? Ради кого выполняли этот свой проклятый долг?

Отец швырнул окурок в печь и тут же взял новую сигарету.

– И что тебе отвечает на это твой приятель Марек?

– For Hitler and the devil^[57].

Отец перестал ходить, сел. Спичка, которую он поднес к сигарете, дрожала в его руке.

– Дай мне тоже, – сказал Рулль.

Отец молча протянул ему пачку.

– И ты веришь в это? – спросил Рулль-старший и глотнул воздуха.

– Что ж, это ответ, но меня он не может удовлетворить. Он односторонен.

– А что думаешь ты сам?

– Я не знаю, отец. Не знаю, что и думать. Но хотел бы знать!

– Этого Марека я больше в дом не пущу, – сказал отец.

– Но почему? Он против тебя ничего не имеет.

– Этого еще не хватало!

– Он вообще ничего не имеет против немцев. Хотя у него о немцах печальные воспоминания. С тридцать девятого по сорок третий он был в Варшаве. Со своей матерью…

– Замолчи! Варшава, Варшава, Варшава! А кто будет говорить о Дрездене, Кельне, Берлине, Гамбурге?

– Мы, мы говорим об этом! Только это совсем другое дело!

– То есть как? Это становится интересным. Почему же это совсем другое дело?

– Первые города, на которые сбрасывались бомбы, были Варшава, Роттердам, Ковентри, Ленинград. И бомбардировали их немцы.

– Вот оно что! Это тоже тебе сообщил Марек?

– Нет, Ребе.

– Кто?

– Грёневольд.

– Господин Грёневольд! Великолепно! Поляк и еврей разъясняют моему сыну суть германской трагедии.

– Но ведь это правда.

– Это неправда! Это абсолютная ложь!

Отец вскочил и подошел к книжному шкафу.

– Вот! Прочти – и получишь ответ.

Рулль взял книгу.

– Ганс Гримм^[58]. Но ведь это был нацист!

– Так! Эта информация тоже исходит от Марека или Грёневольда?

– Нет, от доктора Немитца.

– От Карлхена Немитца! Да у этого хамелеона у самого рыльце в пуху! Он к концу всей заварухи печатался в «Фелькишер беобахтер»^[59]!

– Этого я не знал.

– Зато я знаю! Твой отец гораздо больше информирован, чем ты предполагаешь. Нет, это непостижимо: именно Карлхен Немитц становится в позу и обливает помоями Ганса Гримма! Но я тебе вот что скажу: для меня Ганс Гримм был, есть и останется навсегда одним из самых великих немецких писателей, что бы там ни болтал о нем господин доктор Немитц. Ты когда-нибудь читал «Народ без пространства»?

– Нет.

– Вот видишь! А этот Немитц, этот демагог, политический жонглер, восемнадцать лет назад на брюхе пополз бы в Липпольдсберг^[60], если бы его только пальцем поманили. Пусть он лучше поостережется, как бы его вечные истории с бабами не…

– Пауль!

– Да об этом весь город говорит.

– Немитц признает, что Ганс Гримм написал несколько неплохих вещей, – сказал Рулль.

– Ах, вот как, он это признает? Очень мило со стороны господина Немитца.

– «Судья в Кару»^[61] неплохо написано, но…

– Но когда Ганс Гримм пишет что-то вроде «Ответа архиепископу»^[62] или сводит счеты со всякими томми, что не устраивает господина Немитца, – причем, прошу заметить, не устраивает лишь с недавних пор, – то уже человек, который написал «Судью в Кару» – и нацист и фашист. Слушай внимательно, сынок: кто не испытал этого на своей шкуре, тот не может всего понять. Запомни раз и навсегда.

– Но ведь ты испытал!

– Конечно.

– Ну и?

Отец махнул рукой и придвинул кресло к телевизору.

– Отец переутомился, – вмешалась мать. – Сходи в погреб и принеси пива. Только сначала настрой телевизор. Сегодня викторина. В прошлый раз мы все правильно отгадали.

– Еще один вопрос, – сказал Рулль, вернувшись из погреба.

Отец повесил пиджак на спинку кресла и устроился поудобнее.

– Валяй!

– Почему ты не хочешь, чтобы я стал учителем?

Отец постучал кончиком сигареты по ногтю большого пальца.

– Потому что эту братию я еще больше презираю, чем врачей, – буркнул он. – А это кое-что да значит. Лет тридцать, нет, даже меньше тридцати лет назад они рассказывали всю историю как раз наоборот, сынок. «Наш путь лежит через Сталинград!» И я верил. Рисковал башкой, потому что был идеалистом. Человеком, которого эти учителишки восемь лет подряд до тошноты нашпиговывали всякой чепухой: «отечество», «долг», «честь», «мужество», «Великая Германия», «присяга», «смелость» и так далее. Только они не говорили, что все это сгнило на корню. А сейчас у этих господ на том самом месте, где была свастика, красуется черно-красно-желтая кокарда. И что еще хуже – ибо ошибаться может каждый – они забыли, что с ними произошло. И что еще хуже – тем, кто им верил и еще не успел этого забыть, они нынче вставляют палки в колеса, подрывают их авторитет перед их же собственными детьми. И что хуже всего – они считают, что были правы тогда и правы теперь. Вот что я больше всего ненавижу в учителях – они всегда правы, только задним числом! А за ошибки пусть расплачиваются другие, те, кого они со своими «идеалами» посылали в походы и кто из этих походов не вернулся – заночевал навеки в Сталинграде или в Яссах, на Монте Кассино или в Рейхсвальде. Нет, сынок, ничего из этого не выйдет. Я не допущу, чтобы ты оказался среди этих пророков, крепких задним умом. Ты будешь машиностроителем, тут по крайней мере сразу видно, если допустил брак. Кто вкалывает как следует, тех вокруг пальца не обведешь. А теперь садись и покажи, чему ты научился в своей школе. Или иди к себе в комнату.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Йохен! – сказали отец и мать одновременно.

Рулль поднялся к себе в мансарду, бросился на кушетку и зарылся головой в подушку.

– Дерьмо, – пробормотал он. – Кругом дерьмо!

Он полежал с четверть часа в каком-то полудремотном состоянии. Снизу, из комнаты родителей, доносились аплодисменты участников викторины.

Вдруг он перевернулся на спину, подтянул колени к лицу и скорчился от смеха.

Точь-в-точь как Адольф, мелькнула у него мысль. Адольф, вынашивающий свои планы. Вена, тысяча девятьсот тринадцатый год, пятьдесят лет назад. Если бы у этого типа был другой отец и хотя бы два-три других учителя, может быть, наша история сложилась бы по-другому. Кабан, не разбирающий дороги, дикий кабан из Богемского леса. Пижон очень любит цитировать: «У детей есть свои учителя, у взрослых – свои поэты». Какой-то древний грек сказал. Неплохо сказал. Только где они, наши поэты? У этих древних, у классиков, были другие заботы! «Ты ищешь самое великое, самое возвышенное? Растение научит тебя: стань по своей воле тем, чем оно стало от природы, – и ты обретешь, что искал!» А нынешние молодые? Пишут иероглифами. Экзистенциалистские кроссворды. Только для жизни от них никакой пользы. Почему никто не пишет о том, что нас мучает? Почему они не бьются над современными проблемами, in our time?^[63] И не помогут нам хоть как-то преодолеть прошлое? Брехт это делал. Умер. Сент-Экс пробовал. Погиб. Камю тоже мог. Нет в живых. Кто еще? Если бы я понимал Кафку! У него есть что рассказать нам, что-то очень нужное, что могло бы помочь пройти через жизнь. Но для Кафки нужен переводчик. А Пижон не переводит, Пижон вещает. «Умник дерьмовый» – отец прав.

Рулль потянулся, провел пальцами по своим темным жестким волосам, встал и неслышно подошел к окну.

На углу перед рестораном «Вальгалла» толпились люди. Уже три недели там сияла красная световая реклама, изображавшая пышную девицу, которая неустанно била себя в грудь.

Рулль выловил из кармана джинсов сухую, раскрошившуюся сигарету и закурил.

Он включил проигрыватель и поставил «When the Saints go marching in»^[64]. Потом он побросал в портфель учебники и тетради и заглянул в расписание уроков.

Когда в комнате совершенно стемнело, он зажег настольную лампу, вытащил из ящика письменного стола стопку карточек и перетасовал их, как игральные карты. На карточке, лежавшей сверху, было написано: «Человек не вполне виновен, ибо не он начинал историю, и он не вполне невиновен, ибо он ее продолжает».

Рулль еще раз перетасовал карточки и снова снял верхнюю. На этот раз он прочел: «Ты приобрел в моих глазах нечто загадочное, присущее всем тиранам, чье право зиждется на личной воле, а не на разуме».

Он перемешал в третий раз; на карточке, которую он вытянул, было написано: «Нет свободы без взаимопонимания».

Он сунул эти три карточки в карман куртки, остальные положил обратно в ящик, открыл дверь и крадучись спустился вниз, на вечернюю улицу.

Когда он пересекал вокзальную площадь перед «Милано», часы пробили половину девятого.

Шанко сказал:

– Зачем, собственно, вы нас сотворили до женитьбы?

Мать Шанко продолжала гладить, только носом шмыгнула в ответ.

– И почему вы хотя бы не поженились, когда уж дело было сделано?

– Ему отпуска не дали.

– Трепотня! В бундесвере дают отпуск, когда у бабушки насморк.

– Война была!

Шанко лежал на диване в кухне и держал над собой, как зеркало, солдатскую фотографию отца в черной рамке.

– А он был недурен, мой уважаемый создатель!

Мать поставила утюг на перевернутое блюдце, подошла и вырвала фотографию из его рук.

– Ну и дрянь же ты! – пронзительно вскрикнула она.

– Да, я знаю. Безотцовщина!

Шанко вскочил с кровати, встал перед зеркалом и принялся выдавливать угри.

– Ты сделал уроки?

– Завтра утром сделаю.

– Гюнтер, ты хоть на этот раз не сплошаешь?

– Какие могут быть сомнения, старушка! А потом меня зачислят на довольствие в бундесвер, и ты избавишься от лишнего рта.

Мать так резко поставила утюг, что блюдце разбилось.

– Хватит! Нет больше моего терпения! Как ты смеешь мне грубить, бродяга ты этакий! Завтра с утра пойду к опекуну! Я не для того восемнадцать лет мучилась, чтобы…

– Ладно, ладно, старушка! Перемени пластинку. Я все равно сматываюсь.

Через темный коридор Шанко, топая, прошел в боковую комнатушку, которую делил со своей сестрой – они были близнецы.

Он бросился на кровать, снял с полки «За кулисами экономического чуда» и прочел несколько страниц.

– Вот сволочи! Ну и сволочи! – сказал он громко.

В коридорчике послышались мелкие шажки его сестры; не вставая с постели, он сказал:

– Не ссудишь ли мне пару монет, систер?

– Нет! А на что?

– На кино.

– С кем?

– Вы, бабы, день и ночь только и думаете: с кем?

Шанко встал, порылся в карманах брюк, ухмыльнулся и принялся набивать гильзу.

– Что тут было с мамой? – спросила сестра и включила транзистор.

– Обычный цирк.

– Она ревела.

– Это с ней частенько бывает.

– До чего же ты противный!

– А ты прелестна, Розмари!

– На твоем месте я бы от стыда сквозь землю провалилась!

– И я на твоем тоже.

– Это еще почему?

– У тебя опять засос на шее.

– Врешь!

– Вот, прошу убедиться, чуть ниже.

Шанко вынул из кармана зеркальце и поднес сестре. Она покраснела и стала искать пудреницу.

– Вот видишь! Деньги возбуждают чувственность. Сколько он платит?

– Позаботься лучше о том, чтобы найти работу! – сказала сестра и уселась к туалетному столику.

– Уже все в порядке, систер.

– Так я и поверила. Кому ты нужен?

– Представь себе – бундесверу.

– Кому?

– Бундесверу.

Шанко встал по стойке «смирно», потом прошелся парадным шагом по комнате.

– Ах, так вот почему ты сегодня нос задираешь! Там хоть начальство будешь уважать!

– Не надо преждевременных иллюзий, систер. Я не пойду!

– Что? По-моему, ты должен…

– Я откажусь, систер.

– Это не разрешается!

– Поверьте, что все разрешается, уважаемая систер! Слыхала ли ты о том, что такое демократия? Основной закон Федеративной Республики Германии, статья четвертая, абзац третий…

– А как ты объяснишь причину?

– Причину? Совесть не позволяет – вот и причина!

– Совесть! Трус ты, больше никто!

– Осторожно, систер, оскорбления такого рода караются по закону. Я ранний христианин, да будет тебе известно…

– Чего?

– Ранний христианин, то бишь христианин-протестант, придерживающийся библии. А Христос сказал: «Поднявший меч от меча и погибнет».

– Кто тебе вбил в голову этот бред собачий? Наверняка Лумумба!

– А ты пошевели мозгами, систер! За одного дурака, правда, двух умных дают, зато умные снимают сливки.

– Мерзкий паяц!

Шанко залился высоким жеребячьим смехом, потом раздавил папиросу о подоконник.

– Ужинать! – крикнула мать из кухни.

Сестра отложила карандаш для бровей и вышла. Шанко так же внезапно перестал смеяться, как и начал, сунул руки в карманы и мелкой рысцой отправился следом за сестрой.

– Он должен после окончания школы идти в бундесвер. А он не желает, отказывается, – сказала Розмари на кухне.

– Надо было и его папаше то же самое сделать. Тогда я б не мучилась так всю жизнь.

– И я тоже, – буркнул Шанко.

– Ты? Тебе-то чего не хватало? Розог хороших, вот чего!

– Почему же отец не отказывался? – спросила Розмари.

– При Гитлере нельзя было. Он каждого к стенке ставил, кто не желал делать по-ихнему. Или на «курорт» отправлял.

– Куда? – спросила Розмари.

– Ну, в Дахау или где там все эти лагеря были. Мы это называли: на «курорт».

Сестра с надеждой посмотрела на Шанко.

– В настоящее время у нас демократия, – сказал он с ухмылкой. – Прелестная вещь – делай, что хочешь.

– Для тебя полезней было бы, если бы оставались порядок да дисциплина, как тогда. А то тебе не впрок…

– Ну, зачем же так горячиться, старушка? Я ведь не нарушаю закон. Напротив, я его свято соблюдаю. Я отказываюсь идти в бундесвер, ибо мне совесть не позволяет.

– Я бы на твоем месте греха побоялась, – сказала мать.

– Господь, который сотворил железо, сотворил и кузницы, чтобы перековать мечи на орала, – сказал Шанко и скрестил руки на груди.

– Это еще откуда?

– Образование, систер! Образование, оно одно делает пролетария джентльменом!

– Вы, нынешние, больно много читаете, – сказала мать.

– А вы, тогдашние, слишком мало читали, старушка. Иначе мы бы не сидели теперь в этой дыре.

– Нам всю жизнь вкалывать приходилось.

– Это меня не вдохновляет, – сказал Шанко и пододвинул свою тарелку поближе к сковороде с жареной картошкой.

– А клянчить у тех, кто работает, – на это ты мастер.

– Ябедничать некрасиво, крошка сестрица.

– Он у тебя опять одолжить хотел? На что?

– На кино. Расширяет горизонт.

– А меня-то хоть возьмешь? – спросила Розмари.

– Что там показывают? – спросила мать.

– «Черные деньги».

– Это еще что такое?

– Это гроши, добываемые с помощью всевозможных махинаций…

– И не вздумайте идти! Смотрите у меня!

– Да я это уже давно смотрела, – разочарованно сказала Розмари.

– …или горизонтальным способом. Ляжешь в кроватку – получишь взятку.

– Замолчи, или я тебе сейчас такую оплеуху закачу!

– Спокойствие прежде всего, старушка! Если бы ты умела добывать монеты, нам бы не пришлось попрошайничать.

– Я всю свою жизнь честно трудилась! И вам, кажется, хватало!

– Хватало, хватало! В том-то и дело, что не хватало! А посему мы и остаемся жалкими пролетариями в этом западном раю!

– Здесь у каждого есть кусок хлеба, не то что по ту сторону Эльбы!

– Вот голоса, которые обеспечивают ХДС победу на выборах! Путь к демократии лежит через желудок! – ухмыльнулся Шанко и принялся ковырять в зубах.

– Я в политике не разбираюсь.

– Но право голоса имеешь! Каковое и используешь, благо у нас царит демократия.

– Просто мне Аденауэр без усов и бороды милее, чем все усатые и бородатые, которых я перевидала на своем веку – и с закрученными усищами, и с подбритыми усиками, и с бородкой клинышком!

Розмари сняла чулки и спросила:

– Где у тебя стиральный порошок?

– Вон, на окошке.

Шанко закурил и улегся на диван.

– На летние каникулы, когда я ишачил на строительстве шоссе, – сказал он и глубоко затянулся, – нам пришлось укладывать асфальт возле виллы Прадека, этого бандита…

– Он когда здесь начинал, у него и гроша не было за душой, но уж больно он энергичный! Я у него еще там работала, до переезда сюда.

– А теперь у него две тысячи рабочих, семнадцать грузовиков для доставки товара, два завода, восемь миллионов на счету в банке, вилла тысяч на пятьсот, бунгало на Коста Брава, большой «ситроен», его мадам разъезжает на «альфа ромео», шикарный такой кабриолет, отделан кожей – нет уж, не от трудов праведных все это!

– Он всегда хорошо обращался со своими рабочими!

– А что ему еще остается делать по нынешним временам? За этим следит профсоюз.

– Его жена каждое воскресенье в потрясающей машине подкатывает утром с детьми к кафе «Перкун», покупает торт-мороженое на десерт, – сказала Розмари. – Я ее уже два раза видела.

– Которая жена?

– Ну, госпожа Прадек.

– Да он меняет жен как перчатки!

– Не твое дело!

– Возможно. Я хотел совсем другое рассказать, но эта милая крошка трещит без умолку, слова не дает сказать.

– Сам трепло!

– Дай ему рассказать, Розмари!

– Так вот, укладываем мы этому гангстеру тротуар, и вдруг что я вижу! Я прямо чуть не обалдел: возле ворот, где радиотелефон и прочие причиндалы, стоит надгробный камень, красивый такой, дорогой черный мраморный обелиск, и надпись на нем золотыми буквами! И знаешь, что написано: «Здесь покоится наш любимый сеттер Алекс!»

– Ну и что ж, – сказала мать. – Прадек, видно, любил свою собачку.

– А по-моему, это просто прелесть, – сказала Розмари. – Настоящий могильный памятник? Как на кладбище?

– Так, по-вашему, «ну и что ж», «прелесть»? – Шанко вскочил. – А на могиле отца в России есть мраморный памятник? – закричал он.

– Нет, – испуганно сказала мать и всхлипнула.

– А у тебя, думаешь, будет? С золотыми буквами?

– Нет, – сказала мать.

– А вы еще говорите «ну и что ж» да «прелесть»! Подумать только, что этот гад может себе позволить поставить для своей дворняги такую фиговину!

– А кто знает, много ли счастья за этими деньгами кроется…

– Да у него «мерседес», и «ситроен», и «альфа ромео»…

– От этого счастья не прибавляется!

Шанко швырнул окурок в мусорное ведро.

– Нет, с вами каши не сваришь, ни черта вы не понимали и не поймете, – сказал он, выходя из кухни. – Мне еще надо за тетрадкой сходить, к Тицу.

– Не шуми так, когда вернешься, – проворчала Розмари.

– И чтоб ты мне пить не вздумал! Не нравится мне этот Тиц. Бездельник он.

– Тиц – парень не промах. Он еще всем покажет, где раки зимуют. Сила.

Шанко вывел свой велосипед из подвала и поехал по Кенигсалле. Перед баром «Адмира» он затормозил, поглазел на выставленные в витрине фотографии эстрадных красоток, проехал дальше и остановился перед многоквартирным домом на Зонненштрассе, где жил Тиц. Он засвистел «riverside».

Тиц выглянул из окошка мансарды.

– Поднимайся!

Шанко завел велосипед во дворик и пошел наверх.

– Как атмосфера? – спросил он, запыхавшись.

– Порядок. Курева хочешь?

– Как всегда. Где твоя маман?

– Наслаждается природой. Продлила себе уикенд вместе со своим хахалем. Мне прогул записали?

– Нет. Кто тебе справку дал?

– Я и сам с усам!

– Как тебе удалось?

– По телефону все уладил.

– С кем ты разговаривал?

– С Хробок.

– И она не догадалась?

– Она же глупа, как телячья вырезка! Да если бы она и смекнула – я о ней кое-что знаю.

Тиц разбил два яйца на сковороду.

– А чего ради ты прогулял?

– Не мог упустить такой шанс, – сказал Тиц. – Если моя маман развлекается во Франкфурте, почему бы мне не сделать то же самое дома?

– С Эдит?

– Имеется кое-что получше!

– Кто?

– Ина.

– Рыжая из харчевни?

– Совершенно точно.

– Так ведь она за городом живет.

– Осталась у закадычной подруги.

– Ну и? – спросил Шанко.

– Налаженная семейная жизнь.

– Я девок этого сорта не очень-то жалую.

– Ты, по-моему, никаких не жалуешь, а? Вот кое-что для тебя: ассортимент фирмы «Марион».

Шанко полистал маленький альбом – для постоянных клиентов.

– Все бабы – шлюхи! – сказал он.

– И твоя систер? Тогда тащи ее сюда!

– Заткнись! Одолжи лучше две марки!

– Я сам на мели. Если в час зайдешь, может, что-нибудь придумаем.

– Откуда ж ты возьмешь?

– Папаша Лепана идет играть в скат.

– Ну?

– А у Чарли есть ключи от машины.

– Ну?

– Рука руку моет.

– Ни черта не понимаю.

– Безмозглая твоя башка: я буду изображать шофера такси.

– Такси? Где?

– Солдатню буду катать. Возле казармы встану.

– А как ты это сделаешь?

– Подключи свои извилины: становишься на углу, тут они появляются. И катишь их в «Орхидею»!

– А если попадешься?

– Если, если! Если бы да кабы…

– Без водительских прав, без всего?

– Нет, по специальному разрешению Зеебома^[65]. Вот тебе две монеты и – топай. Не нужно, чтобы Чарли тебя видел.

Шанко сунул деньги в карман, пробормотал thank^[66] и встал.

– Ты сейчас куда? – спросил Тиц и стал втирать в голову крем.

– В «Милано». Привет!

– Привет. Может, я тоже туда загляну. Сколько ты там пробудешь?

– Самое большее час. Надо еще математику сделать.

– Сделай за меня тоже. Тетрадь вон, на шкафу.

Шанко сунул тетрадь под свитер, спотыкаясь, сошел вниз по неосвещенной лестнице и взял свой велосипед.

Надо спросить Капоне, кто ему такую колоссальную прическу соорудил, подумал он.

Было без двадцати девять, когда Шанко подошел к «Милано».

Дядя Затемина сказал:

– Ну, место тебе гарантировано! Я говорил со Шнидером.

– Но у Адлума аттестат лучше!

– Зато он другого вероисповедания. И кроме того, у его отца нет поддержки в лице партии, как у Твоего дяди!

Затемин передал тетке блюдо с холодным мясом и сказал:

– Тогда все в порядке!

– Этим ты обязан только мне!

– Спасибо, дядя Герман!

– И смотри не проболтайся: твой отец там, за Эльбой, служит в районной больничной кассе. Ни слова о том, что он майор народной полиции!

– Конечно!

– Эвальд будет рад, если узнает, что ты устроил Хорста в газету, – сказала тетка.

– Ну, в этом я не очень уверен! Твой зять может потребовать, чтобы мальчик вернулся в Хемниц^[67].

– Я туда не вернусь, – сказал Затемин.

– Когда сестра умирала, она взяла с меня клятву, что мальчик не станет красным, – сказала тетка.

– Я знаю.

– Красным? Это бы еще полбеды! После Годесберга^[68] они совсем паиньками стали, сидят себе тихо, как мыши. Но коммунист! В нашей семье, которая только в последних поколениях дала восемь пасторов! И трех монахинь! Если бы не это позорное пятно, я бы уже давно стал председателем комиссии по делам школы и культуры!

– Один бог знает, что русские сделали с ним, когда он был в плену, Герман!

– Чепуха! Немецкий офицер не сдается и не становится коммунистом, если у него есть сила воли! Тем более если он католик! Или был католиком по крайней мере тогда!

Затемин положил вилку и нож на тарелку, скрестил руки на груди и внимательно посмотрел на дядю. Тетка стала убирать со стола.

– Я хотел спросить у тебя кое-что, дядя, – сказал Затемин вежливо.

– Пожалуйста, мой мальчик. Да, только вот я еще что хочу тебе посоветовать: иди в воскресенье к мессе не в одиннадцать, а раньше – в семь.

– В семь? Почему?

– Шнидер всегда ходит к семи!

– Понятно, дядя Герман! – сразу ответил Затемин.

– Я не уверен, но мне кажется, настоятель рассказывал ему, что ты тогда отказался стать служкой.

– Это было очень глупо с моей стороны. Извини!

– Я понимаю, в твоем возрасте столько соблазнов.

Затемин отвел глаза.

– Еще не поздно, ты можешь исправить свою ошибку: вступи в «Братство Колпинга»^[69].

– Зачем?

– Шнидер – член правления.

– Хорошо, – сказал Затемин.

Дядя встал, подошел к пюпитру, на котором лежали газеты, взял «Кафедральный собор».

– Я хотел спросить у тебя кое-что, дядя.

– Ах да! Выкладывай, в чем дело.

– Как ты относишься к фракционному принуждению?

Дядя выпустил из рук «Кафедральный собор».

– И почему это тебе пришло вдруг в голову?

– Мы на уроке истории как раз говорили о партийной системе в Федеративной республике.

– Ну и что же?

– У вас в ХДС существует принуждение?

– Ни малейшего, мальчик! Кто тебе говорит такой вздор?

– Никто. Я просто подумал…

– Значит, ты неправильно подумал, мальчик. Принуждение существует только у социал-демократов, а у нас нет. У нас полная свобода мнений!

– И свобода совести?

– Само собой разумеется. Мы христианская, вернее, единственная подлинно христианская партия в Федеративной республике, мальчик! Не забывай этого!

– Нет, я не забываю. Но…

– Но что?

– Я заметил, что не только СДПГ, но и вы почти всегда принимаете свои решения единогласно!