Без наставника

Текст добавлен: 1 июля 2025, 11:12

Текст книги "Без наставника"

Автор книги: Томас Валентин

Жанр:

Современная проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Назад к карточке книги

Гнуц помедлил, потом быстро сказал:

– Ну хорошо. Это другое дело. Тогда вы, разумеется, можете идти. Пожалуйста, кланяйтесь вашей супруге, коллега. Желаю ей скорейшего выздоровления.

Нонненрот посмотрел на стенные часы и закатил глаза.

– Вот мы уже и в новую эру вступили, – сказал он.

– Еще кто-то просит слова? Господин коллега Грёневольд, прошу.

– Но только уж побыстрей закругляйся, – сказал Нонненрот. – Мы тут взмокли от усердия, и все из-за какого-то недоделанного большевика.

Грёневольд подождал, пока станет тихо.

– Я хотел бы прежде всего предложить коллегии выдать ученику Руллю за заслуги в оживлении Spiritus loci^[159] вместе с выпускным свидетельством в награду книгу.

Д-р Немитц перестал рассматривать потолок, зажег сигарету и с интересом повернулся к Грёневольду.

– Мальчик хотел, чтобы между учителями и учениками снова начался настоящий разговор: сегодня такой разговор состоялся, хотя, как и следовало ожидать, после длинных монологов, с нашей стороны была продемонстрирована весьма сильная глухота. Руллю хотелось, чтобы на место передачи мертвых знаний пришла живая и продолжительная дискуссия. Он думал о школе, о том, как приблизить ее к жизни, оживить, вселить дух молодости, чтобы она обрела смысл в жизни и для жизни. Он протестовал против нашей страсти к покою и удобству, против рутины, чванства и заносчивости, против предрассудков, ханжества и деспотизма. Я догадываюсь, что школу призывают проснуться не только из-за спящих учеников.

– Скажите, вы это всерьез? – спросил ошеломленный Гнуц. – Здесь такие шутки неуместны.

– Никакого порядка, – простонал Випенкатен.

Нонненрот взволнованно растирал мочки ушей.

– Крючкотворство!

– Вот уж поистине: если господь захочет наказать…

– Прошу тишины, господа, – строго оборвал всех Гнуц. – Вы кончаете свои странные рассуждения, господин коллега Грёневольд?

– Нет, пока не кончаю. Здесь не раз с пеной у рта говорили о безудержной ненависти Рулля к так называемым нерушимым ценностям и принципам; при этом произносились такие громкие слова, как повиновение, долг, дисциплина, беспрекословное подчинение, авторитет, уважение, порядок, приличие. Великие, волнующие, достойные почитания понятия – я удивляюсь только, с каким знанием дела, с какой непоколебимой уверенностью бросают в бой эти слова. Будто со времен Фомы Аквинского или Канта история не претерпевала страшных, опустошающих кризисов, а застыла в неподвижности, сохранив все свои ценности. Словно не было французской революции, Маркс был благоглупостью, Дарвин – мошенником, Ницше – второстепенным явлением в медицине, «третий рейх» – легендой, атомная бомба не падала на Хиросиму, а мировые войны происходили в далекой Турции.

Я уже давно понял, что основная масса человечества не проявляет интереса к главным проблемам нашего времени; но так отчетливо, как сегодня, эта мысль никогда у меня не возникала. К сожалению, я не разделяю оптимизма тех, кто полагает, что эта основная масса сможет притормозить ужасающее развитие нашей истории.

В школе, и боюсь, не только в ней, процветает столь же трогательный, сколь и опасный культ реставрации. Испокон веков в школе проводятся реформы. Результатом этих реформ являются, как правило, новые планы прохождения материала, то есть программы, древние, как музейные экспонаты, и утопические постулаты. Кризис школы – это не только кризис нашей системы, но прежде всего кризис человека. Кризис учителя, как человека, который должен учить самому важному в наше время и который сам не знает, что важно, не имеет никаких принципов. И кто не испытывает этих страшных сомнений, сомнений в существе своей миссии, тяжкой и великой миссии учителя – тот субъективно, возможно, и счастлив, но я боюсь, что его преподавание и то воспитание, которое он получил, принадлежат к культу анахронизмов и играют не последнюю роль в том чудовищном спектакле, где каждый делает вид, будто мы живем в тиши, вдали от истории, а не в вихре одной из самых страшных катастроф, которые нам известны, в эпоху, которая знакома нам лишь в трагическом значении этого слова.

Боюсь, что в моральном отношении наша школа удовлетворяет сегодня разве что требованиям девятнадцатого века, но никак не требованиям нашего времени. Мы берем на себя парадоксальную задачу воспитывать граждан, которые, как мы надеемся, выбросят за борт вчерашние революции! При этом я испытываю безграничное уважение к той сизифовой работе, которую каждая школа каждый день начинает сначала; и я знаю трудности учителя, стоящего перед классом, – трудности, которые нередко превосходят возможности человека…

Я, разумеется, не знаю выхода из того трагического тупика, в который мы зашли. И если на пороге катастрофы еще можно что-то изменить, то сделает это не поколение, предшествовавшее нашему, и не мое поколение – им слишком злоупотребляли ради преступлений и глупости, но, быть может, поколение таких, как Рулль, потому что оно несет в себе новые качества, добродетели – мне хочется употребить это старое хорошее слово, – добродетели, которых нам недостает или которые мы утратили и которые тем не менее символизируют наши последние, действительно живые и живительные силы: искренность, честность, открытость, готовность понять других.

Такие, как Рулль, открыты, и честны, и прямолинейны, они не очень-то дают себя увлечь яркой упаковкой устаревших лозунгов; критическим взором они стараются проникнуть в суть вещей; они не погрязли настолько в рутине, чтобы заведомо предрешать исход каждого спора: у них нет еще предрассудков, которыми заражены все мы.

Мне кажется, поколение Рулля сделано не из того материала, из которого делаются герои или святые. Но оно – и это ново и непривычно для немецкого народа – не очень-то пригодно для того, чтобы поставлять исправных исполнителей чужих приказов, проныр, действующих тихой сапой, или служак, привыкших стоять навытяжку.

Я думаю, из этой породы людей могут вырасти честные, хорошие мастеровые жизни, если нам, педагогам, удастся преодолеть их пассивность, заполнить пустоту в них и поддерживать их недоверчивость.

Извините, что я на десять минут занял ваше внимание. То, что я хотел сказать – и не только сегодня, а и раньше, – невозможно было изложить короче. И я должен был сказать это, прежде чем уйду отсюда.

Возможно, вы спросите: ну, а где же, так сказать, позитивные начала? Не ищите ответа. Для меня едва ли не все ответы давно стали подозрительными. Правильно поставить вопросы – это уже большой шаг вперед. Так, как их поставил перед нами этот мальчик. Помните, пожалуйста, об этом.

Нелишне заявить, что мое предложение присовокупить к выпускному свидетельству Рулля премию – наградить его книгой – было высказано вполне серьезно. Настолько же серьезно, насколько серьезна моя решимость со всей энергией противиться исключению Рулля.

– Договорился! – сказал Нонненрот. – Псалом Давида, переживающего великое искушение.

– Хотел бы я иметь такого адвоката, как вы, коллега Грёневольд, тогда можно спокойно воровать серебряные ложки, – сказал Крюн.

Хюбенталь выколачивал свою погасшую трубку.

– Знаете, что это такое? Это педагогический мазохизм.

– Кто своевременно начнет лизать задницы своих учеников, тот имеет шансы выжить, – протявкал Нонненрот и захохотал так, что слезы выступили у него на глазах:

– Тогда поторопись, Вилли. А то место будет занято.

– Стало быть, и на педагогическом фронте бывает дезертирство, – сказал Випенкатен.

– Господа! – воскликнул Гнуц и опять постучал своим перстнем по столу. – Господа! В школе, руководство которой осуществляется на демократических началах, каждый имеет право высказать свое мнение, даже если оно не устраивает большинство членов коллегии или руководство школы. И потому я выслушал речь коллеги Грёневольда в защиту Рулля, не перебивая, что далось мне, впрочем, нелегко. Но теперь я хотел бы заявить со всей решительностью следующее: смотреть на вещи так, как вы, уважаемый коллега, означает ставить школу с ног на голову и объявлять анархию порядком! Со своими педагогическими пристрастиями можно ведь зайти и слишком далеко, дорогой коллега Грёневольд. Я убежден, что, если бы вы проработали здесь у нас лет десять, вы неизбежно уяснили бы себе, что этот дух товарищества между учителем и учениками, который в конечном итоге является целью всех наших устремлений, этот дух является, по существу, абсолютно нереальным и оторванным от жизни. Вы со своими коллаборационистскими идеями совершенно игнорируете то обстоятельство, что ученика, помимо всего прочего, нужно воспитывать, господин коллега Грёневольд! У нас здесь не высшее учебное заведение для одержимых и анархистов. Мы несем ответственность за то, чтобы эти юноши позднее смогли как настоящие мужчины включиться в жизнь и найти свое место в любой жизненной ситуации. Этому они должны научиться, к этому их надо готовить. Иначе мы воспитаем из них не полезных членов нашего общества, а пустых чурбанов и кляузников, как этот Рулль! Вспомните слова Гельдерлина: «О знатоки людей! С детьми они подлаживаются под детей, но дерево и ребенок ищут, что выше их». Ну, у вас иные планы на будущее, уважаемый коллега, и, может быть, этот педсовет нечто вроде прощания. Я, во всяком случае, был искренне рад вашему усердию и вашим тесным контактам с молодежью. У кого в нашей профессии нет этой страсти, господа, тому не поможет и опыт, хотя он и растет от года к году.

На этом мы кончаем обсуждение злополучного дела Рулля. Мы с вами, коллега Грёневольд, можем как-нибудь в ближайшие дни еще раз побеседовать об этом за кружкой пива, как мужчина с мужчиной. Если больше никто не хочет высказаться, приступим к голосованию. Ах да, коллега Криспенховен хотел еще что-то сказать.

– О господи, сделай, чтобы наступил вечер, пусть хоть с самого утра, – сказал Нонненрот.

– Господин директор, разве Рулль не будет достаточно наказан, если мы в аттестате поставим по поведению «достойно порицания» и напишем крепкое письмецо родителям? Мы можем также обязать Рулля каждый день в послеобеденное время являться на два часа ко мне. Я готов с ним заняться.

– Господин Криспенховен, – сказал Випенкатен, – с вашей нежной терапией вы у этого поколения закоренелых преступников ничего не добьетесь. Вы не можете апеллировать к совести и чувству долга у тех, кто не имеет ни совести, ни чувства долга.

– А на наши выпускные свидетельства промышленность все равно плюет, – вмешался Матцольф.

– Это скандал, – сказал Гнуц. – Мы шесть-семь лет мучаемся с этими мальчишками, а что делают учебные мастерские: проверяют их пригодность, господа. И отнюдь не только в техническом или психологическом плане, нет: господа инженеры проверяют знания по немецкому и истории, по математике и…

– При этом сами они, так сказать, скороспелые специалисты!

– Это же полнейшая дискредитация школы, господа!

Гнуц опять повернулся к Криспенховену.

– Коллега, вы действительно хотите поставить свое предложение на голосование? – спросил он озабоченно.

– Да, я бы этого хотел, господин директор.

– Ну хорошо. Итак, имеются два предложения.

– Три.

– Ну, я полагаю, что коллега Грёневольд в душе давно отказался от своего предложения, которое представляет собой скорее просто благородный порыв…

– Нет, – сказал Грёневольд.

Гнуц опустил глаза.

– Кто еще хочет высказаться? Коллега Годелунд.

Перед Годелундом лежала записная книжка.

– Я до сих пор не участвовал в обсуждении, потому что веду в шестом «Б» только уроки евангелического вероисповедания. Но, может быть, именно потому я должен в последнюю минуту внести компромиссное предложение. Я согласен с классным руководителем, когда он вполне разумно говорит: Рулль не бандит, хотя я, со своей стороны, отнюдь не склонен, как это делает коллега Грёневольд, видеть его в роли Дон-Кихота. Он не так прост, как кажется. И потому я поддерживаю – sine ira et studio^[160] – точку зрения, что его следует строго наказать. Но, спрашиваю я себя, возможно ли это только путем исключения? Видите ли, мальчик хотел, продолжив образование, стать учителем…

– Что? – спросил Випенкатен.

– Я случайно узнал об этом: Рулль хочет стать учителем.

– В это невозможно поверить!

– Где же? В Восточной зоне? – спросил доктор Немитц.

– Нет, в порядке помощи слаборазвитым странам, – в Конго, – сказал Нонненрот.

– Тогда не удивительно, что наша профессия, с социологической точки зрения, из года в год все больше деградирует.

– Ну, ему я бы не доверил своих детей, – сказал Хюбенталь.

– Как бы там ни было, – продолжал Годелунд, – если мы сейчас исключим Рулля из школы, он согласно правилам не сможет поступить в другую школу, то есть не сможет получить аттестата, и тем самым его планы относительно будущей профессии заведомо обречены на провал. Чтобы избежать такого сурового решения, я предлагаю избрать путь, связанный не с исключением, а с переводом. Тогда нам не придется с ним больше мучиться, Рулль покинет нашу школу, но он сможет в другой школе, хотя и ценой потери года, получить аттестат.

– Это компромиссное решение, к которому стоит прислушаться, – сказал Харрах.

Гнуц поднял брови и посмотрел на Випенкатена. Тот только покачал головой.

– Если здесь не желают соблюдать элементарных приличий, то я немедленно ухожу из школы, пусть даже не дождавшись высшей ставки, – сказал он.

– Господин Грёневольд.

– Коллега Випенкатен только что упомянул слово «приличие». Поскольку все мои попытки вызвать сочувствие к мальчику и призывы разобраться в его и нашем положении не имели никакого результата, я прошу собрание уделить мне еще две-три минуты, – сказал Грёневольд, встал и открыл проигрыватель, который стоял возле него в шкафу для наглядных пособий.

– Свят, свят! – воскликнул Нонненрот, стоя в дверях. – Никак гроб сейчас отодвинут в сторону и танцы будут продолжаться?

Грёневольд вынул из ящика пластинку и поставил ее.

– Приличие, – сказал он, – из всех упомянутых здесь ценностей самая простая, самая естественная, необходимость которой все мы признаем со спокойной совестью, не так ли? Как сказал коллега Випенкатен: «Если здесь не желают соблюдать элементарных приличий». И всем сразу ясно, о чем речь. А Рулль пошел наперекор этой основе основ нашей педагогики, и потому он должен быть наказан. Все совершенно ясно…

Грёневольд поднял мембрану.

– Но что такое, в сущности, господа, эта основа основ вашей педагогики? Эти ваши приличия? Ведь даже самое слово потеряло свое значение!

– Если вы не знаете, что такое приличие, – сказал Хюбенталь, – то вам не мешало бы этому научиться!

Грёневольд опустил звукосниматель.

Голос такой же, как их голоса, сказал:

– Выдержать это и – если не считать исключений, порожденных человеческой слабостью, – сохранить приличия, вот что нас закалило! Это не написанная еще славная страница нашей истории…

Грёневольд выключил проигрыватель и вернулся на свое место.

– Никак это глас самого господа бога в среде тернового куста? – сказал Нонненрот.

Грёневольд сел.

– Это была фраза из речи, с которой Генрих Гиммлер выступил перед палачами, когда они осуществляли «окончательное решение» еврейского вопроса, уничтожив шесть миллионов людей.

– Пять и восемь десятых, по последним данным, – уточнил Йоттгримм.

– Повторите это еще раз!

– Пять и восемь десятых.

– Хотели ли вы сказать еще что-нибудь, коллега Грёневольд? – спросил Гнуц.

– Нет, – сказал Грёневольд.

Гнуц поднялся.

– Господа коллеги, поскольку никто больше не хочет взять слова, приступим к голосованию. Предложение номер один исходит от меня и вам известно. Присутствуют ли все господа с решающим голосом?

– Да, кроме викария…

– Этот заупокойную мессу служит…

– Какое там, мальчишка-то евангелист, – сказал Матушат.

– Господин Нонненрот…

– Здесь! Мужчина и птица с победой летят! – рявкнул Нонненрот и подошел к умывальнику. – Посадка на воде.

– А господин Куддевёрде?

– Он же поручил вам проголосовать за него, господин Нонненрот?

– Так точно, к востоку от Эльбы это принято.

– Ну хорошо. Итак, приступим к голосованию: кто за мое предложение немедленно исключить из школы ученика Йохена Рулля, шестой класс «Б», за подстрекательство против учительского состава, подрыв моральных устоев среди учеников и клевету на нашу школу – точный текст приказа мы еще отработаем совместно с господином доктором Немитцем, – итак, кто за то, чтобы немедленно исключить из школы этого Рулля, прошу поднять руки! Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять! Девять. Я насчитал девять голосов, помогите мне, пожалуйста, проверить, точно ли это, господа! Верно, девять?

– А ваш собственный голос, господин директор? – спросил Грёневольд.

– Нет, я хотел бы воздержаться, уважаемый коллега, – сказал Гнуц. – Проверим еще раз: кто голосует против моего предложения? Один, два, три голоса! Кто воздержался? Один, два, три, четыре, пять! Господа, тем самым отпадают предложения Грёневольда, Криспенховена и Годелунда. Дело Рулля окончено. Благодарю вас, господа, и желаю всем приятного времяпрепровождения. Всего хорошего!

– Скажите, господа, что это случилось сегодня с коллегой Грёневольдом? – спросил Гнуц в коридоре. – Должен признаться, что моя доброжелательность была подвергнута чрезмерному испытанию.

– Совсем зарвался, – сказал Хюбенталь.

Д-р Немитц ухмыльнулся.

– Я бы сказал скорее: показал свое подлинное лицо.

– Мне кажется, господа, что он в самом деле ожидал, что мы сядем с этим бандюгой за один стол и начнем симпозиум по вопросам педагогики.

– Господа, нам всего этого не понять, – сказал д-р Немитц. – Характеры этих эмигрантов, определившиеся во времена гетто, развиваются по своим собственным законам.

Гнуц рассмеялся от всего сердца.

– Ну, во всяком случае, я рад убедиться, что большинство в конце концов все-таки распознало, с кем ему по пути. И что здоровые чувства в итоге все же одержали победу.

Нонненрот наклонился вперед и понизил голос:

– Между нами говоря, у меня еще раньше мелькнула мысль, когда вы заговорили о педагогических пристрастиях, господин директор: уж не гомосексуалист ли наш Грёневольд? Я, конечно, не утверждаю, но всякий человек, вооруженный своими пятью чувствами…

– Вон он идет.

– С Виолатом и Криспенховеном.

– Второй триумвират после мартовских ид! – громко сказал Нонненрот.

Грёневольд на мгновение остановился.

– Я хотел бы поставить вас в известность, господин директор, – сказал он, – что я намерен обжаловать ваше решение.

– Решение педсовета есть решение педсовета, – сказал Хюбенталь.

– Это не просто… – сказал Випенкатен.

Гнуц усмехнулся.

– Что ж, как угодно, коллега, но только по служебной линии, попрошу вас.

– Разумеется. Всего хорошего.

– Нет, не отсутствие простейших знаний по психологии, даже не ужасающее отсутствие доброты приводит к таким вещам, Виолат, а глупость, подлая, но всеобъемлющая глупость, – сказал Грёневольд. – Вы знаете, врожденная глупость может быть благословенным свойством, особенно для обладателя, но глупость этих людей – это уже не свойство, это порок! Порок чванливых и ничтожных деспотов. И если в каждой школе сидит хотя бы один человек этого сорта, то глупость становится настоящим бедствием, угрожающим жизни человека.

– Что тут можно сделать? – сказал Виолат. – Так было испокон веков.

Стоял солнечный мартовский полдень, они шли вместе по Берлинерштрассе, и дети рисовали мелом «классы» на тротуарах.

– Тем больше причин сопротивляться этому, – сказал Грёневольд.

– Вы действительно собираетесь обжаловать решение педсовета? – спросил Криспенховен.

– Ну конечно!

– Увидите, каким пышным цветом расцветет бумажная волокита, – сказал Виолат. – Сразу чувствуется, что вы здесь недавно, Грёневольд. Безличный деспотизм бесчисленных ведомств подорвет и ваше гражданское мужество.

– Вы слышали, как Хюбенталь сказал: «Решение педсовета есть решение педсовета!» Его не отменит даже министр культуры. Мне, во всяком случае, еще не доводилось наблюдать, чтобы это случалось.

– Дорогой Криспенховен, во всем этом деле я обнаружил столько формальных ошибок, что меня меньше всего беспокоит вопрос о его возобновлении.

– А потом? – спросил Виолат. – Чего вы хотите добиться, Грёневольд? Можете вы таким путем изменить мир? А ведь именно в этом все дело.

– Нет, я не глупец, Виолат. Но я хочу попытаться, добьюсь я этого или нет – уже другой вопрос, но попытаться я должен: защитить минимум справедливости, счастья, независимости, свободы для себя и тех немногих людей, которые мне доверены. Это нужно мне, Виолат, чтобы я мог жить как человек и сохранять хотя бы каплю достоинства. – Грёневольд отвернулся и сказал: – Пожалуйста, постарайтесь понять, почему это нужно именно мне – после всего, что произошло в моей жизни.

– Еще совсем недавно я считал вас человеком, который ко всему относится с иронией, – сказал Виолат и покачал головой.

– Эх, ирония, знаете ли, для нас просто заменитель толстокожести, которой другие обладают от природы.

– Если не возражаете, я сегодня вечером зайду к вам на часок, – сказал Криспенховен на перекрестке.

– Да, приходите, пожалуйста, – сказал Грёневольд и попрощался.

Бекман открыл в учительской все окна, расставил по местам стулья, сунул окурки в свою жестяную коробку и вытряхнул пепельницу.

Потом он взял под мышку чучело попугая, свистнул Микки, который бродил по коридору, и побрел наверх, в биологический кабинет.

Перед дверью 6-го «Б» он остановился и пробормотал:

– Нынче эти остолопы наверняка забыли покормить свою зоологию.

Он вошел в класс и остановился перед террариумом. Микки сел возле него на задние лапы и завилял хвостом. За грязным стеклом копошились хомяки, замирали на своих кривых задних ножках и неподвижным взором смотрели в одну точку. Глаза их поблескивали беспомощно и голодно.

Грёневольд чуть не споткнулся о чьи-то ноги.

Затемин сидел на лестнице у самой двери, ведущей с террасы в коридор, опершись локтями о колени, обтянутые джинсами, и сжав голову кулаками. Он вскочил только тогда, когда перед ним встал Грёневольд.

– У меня есть письмо для вас, – пробормотал он. – А его я уже не застал.

– Кого не застал? – спросил Грёневольд и открыл ключом дверь своей квартиры.

Затемин ничего не ответил и вошел за ним следом.

– Садись, пожалуйста!

Грёневольд разорвал конверт, прочел, перевернул записку, прочел еще раз.

– Нет! – сказал он. – Нет!

И потом:

– Этого не может быть!

Затемин стал перед книжными полками, повернувшись к нему спиной.

– Ты знаешь, что он написал?

– Нет, но догадываюсь.

Грёневольд сел на зеленую табуретку возле письменного стола. Бросив конверт на лист промокательной бумаги, расстеленной на столе, он увидел, что перед ним лежит виза.

Он еще раз прочитал письмо Рулля, на сей раз вслух:

– «В Польше! Мне кажется, именно там немец должен прежде всего загладить свою вину».

Есть учреждения, в которые можно обратиться, – сказал Грёневольд. – В Берлине есть польская военная миссия. Я сегодня же узнаю адрес. Ему только восемнадцать. Существует негласный обмен.

Грёневольд взял записку и принялся расхаживать по комнате.

– Ты с ним успел поговорить? – спросил он Затемина.

– Нет, он исчез. У нас, то есть у его друзей, всегда был ключ от его комнаты. Было совсем неплохо. Хоть часок чувствовали себя как дома. Даже если его не было. Так вот, когда я пришел из школы, он еще не вернулся. Я двинул домой и самое большее через четверть часа пришел снова, но его уже и след простыл.

– Господи, но почему же он не пришел сюда?

– Вы бы его удержали? – спросил Затемин.

– Ну конечно, я бы его удержал!

Грёневольд взмахнул кулаком.

– Он это знал, – пробормотал Затемин. – Потому-то он больше и не зашел к вам.

Грёневольд еще раз прочитал открытку.

– Ты понимаешь что-нибудь? – спросил он. – На обратной стороне написано: «Историю про агента я сам сочинил! Я хотел во что-то верить».

Затемин вздрогнул и уставился на Грёневольда.

– Эту открытку я ему положил на стол, – выдавил он. – Чтобы он знал.

Затемин опустился в кресло, сунул руки в карманы и поднял плечи.

– Они же его не пропустят, – сказал он. – И вообще он там не сможет жить. Такому человеку, как Рулль, там будет тяжело, вы понимаете?

Грёневольд подошел к столу, отпер ящик, взял оба конверта и аккуратно сунул их в потрепанную папку.

Затемин вдруг вскочил с места.

– Но где вообще можно жить? – закричал он. – Где еще есть смысл быть молодым? И надеяться, что когда-нибудь будут, действительно будут свобода, мир, справедливость?

Грёневольд запер ящик.

– Скажите же что-нибудь, господин Грёневольд!

– Здесь.

– Здесь? – Затемин гневно посмотрел на него. – Почему?

– Потому что здесь, может быть, еще имеет смысл возмущаться! Несправедливостью, ложью, насилием. И добиваться справедливости, правды, свободы.

Затемин подошел к окну, отодвинул занавеску и прислонился головой к стеклу.

– Он вернется, – пробормотал он. – Рулль вернется. Я уверен.

– Да, – сказал Грёневольд. – Мы будем его ждать.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

notes

Примечания

Известный английский футболист. (Здесь и далее прим. перев.)

То есть «придет час расплаты». В 42 году до н. э. у Филипп войска Антония и Октавиана разбили Брута и Кассия, убийц Юлия Цезаря.

Король джаза (англ.).

Живо (англ.).

Ладно (франц.).

Government Issue – казенного образца (англ.); жаргонное наименование американского солдата.

Кто знает, кто знает (франц.).

То есть от Гитлера, Геринга и Геббельса.

Город в Швейцарии, где во время второй мировой войны была американская радиостанция.

Что-то очень привлекательное (франц.).

Суждение (франц.).

«Рурский горняк» (нем.).

Точка точек (латин.).

Австрийский поэт (1887–1914) – один из зачинателей экспрессионизма в поэзии.

Человеку свойственно заблуждаться (латин.).

Прямо за дело (латин.).

Минуточку (франц.).

К первоисточникам (латин.).

Черный юмор (франц.).

«Альгемайне дойче цайтунг».

Имеется в виду роман реакционного немецкого писателя Эрнста Юнгера.

Бывший министр юстиции ГДР.

Шаг в сторону (англ.).

Фридрих Эберт (1871–1925), президент Веймарской республики, был сыном портного из Гейдельберга и в юности обучался шорному ремеслу.

Имеется в виду Гитлер.

Великая нация (франц.).

Строгое предупреждение (латин.).

Картина немецкого художника-экспрессиониста Франца Марка.

Город в Баварии, где в дни религиозных праздников разыгрываются мистерии, как в средние века.

Джаз, поэзия и живопись (англ.).

И я (франц.).

Сначала (итал.).

Черное и белое (англ.).

В лето дьяволово 1943 (латин.).

Улица Абукира – у Акли. «Пойдем на террасу! Как дела, дружище?» – «Ах, дела пока идут, приятель!» – «Что будешь пить? Красное?» – «Ну да, как всегда!» – «Давай, великое Красное. Потихоньку, потихоньку! Ты прямо бездонная бочка! У меня есть новая пластинка – ах, это мой друг на всю жизнь – Жорж Брассанс. Вот артист! Слушай! Это великолепно:

… но как странно,

даже в бурю

бегут дороги

во все концы…

– Здравствуйте, господа!

– Здравствуйте, господин Виолат!

– Садитесь, Адлум, читайте (франц.).

Биографический очерк (франц.).

– Это все, мой друг?

– Все, господин Виолат!

– Очень уж кратко, верно?

– К сожалению, господин Виолат!

– Что касается меня – я не теряю надежды! (франц.).

Тихо, друзья мои, тихо! (франц.).

Дерьмо! (франц.).

Все! (франц.).

Бродяга (франц.).

На самом деле (франц.).

Согласен (франц.).

Извините, да! (франц.).

Садитесь, ребята! (франц.).

Правильно (франц.).

Равнодушие и сентиментальность (франц.).

Нонконформизм – это оптимизм (франц.).

Жизненного задора (франц.).

Ничтожный человек (франц.).

Очень цельный (франц.).

Грустный бык (франц.).

Я ни о чем не жалею (франц.).

Это единственная белая певица, которая заставляет меня плакать (франц.).

– Достаточно. До свидания, друзья мои!

– До свидания, господин Виолат! (франц.).

Армейский церковный клуб (англ.).

Ради Гитлера и дьявола (англ.).

Ганс Гримм (1875–1959) – немецкий писатель, проповедовавший шовинистские идеи, призывавший к расширению германской территории за счет колониальных завоеваний, автор романа «Народ без пространства» и других книг, оправдывающих захватническую политику фашизма.

Центральный орган нацистской партии.

Место, где жил Ганс Гримм.

«Судья в Кару» – рассказ, давший название сборнику (1930 г.) шовинистически окрашенных новелл о юго-западной Африке.

В «Ответе архиепископу» (Кентерберийскому) (1950 г.) Гримм пытается реабилитировать фашистскую Германию и снять с нее вину за развязывание второй мировой войны.

В наше время (англ.).

Когда святые идут в поход (англ.).

Бывший министр транспорта земли Шлезвиг-Гольштейн.

Спасибо (англ.).

Имеется в виду Карл-Маркс-Штадт, город в ГДР, бывший Хемниц.

Город в Западной Германии, где в 1959 году была принята программа СДПГ, отразившая полный разрыв правого руководства социал-демократической партии с идеями марксизма и традициями рабочего движения.

Католический союз молодых ремесленников, основанный в середине XIX века католическим священником Колпингом (1813–1865).

Слова из «Валленштейна» Шиллера.

Извините (англ.).

Устремление (англ.).

Сорт эля.

Карл Шницлер – политический обозреватель телевидения ГДР.

Следовательно (латин.).

Район Восточного Берлина, где находилось правительство ГДР.

Детская фашистская организация в гитлеровской Германии.

Христианский союз молодых людей.

Название есть предуказание (латин.).

Надо противостоять основам (латин.).