Текст книги "Без наставника"

Автор книги: Томас Валентин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

– Выпьем за это еще порцию джинджера^[73], – сказал Шанко.

– А номер два? – спросил Затемин.

– Буйвол, по-моему!

– Буйвол? Бессмысленно. Этому все безразлично. Даже перспектива стать заслуженным учителем.

– Риклинг?

– Профессиональный склочник. В первом, втором, третьем, четвертом и пятом рейхе. Его можно использовать только как агитатора, не ведающего, за что он агитирует. Дальше.

– Факир.

– Уже записан. Если бы мы могли предложить этому типу теплое местечко на той стороне, видное положение, да еще побольше рубликов и поменьше работы, то в первый же вечер он бы уже болтал по телевидению, да еще так бы лез из кожи вон, что Шницлеру^[74] пришлось бы его сдерживать. Одно только в нем плохо – и это делает его неинтересным: он пуст, как погремушка.

– С паршивой овцы хоть шерсти клок!

– Вот именно с паршивой! Кто следующий?

– Пижон.

– Наконец-то. Красным он, правда, не станет, разве что розовым – он и в те времена был только бежевым. Но если мы найдем к нему подход, а потом сделаем ему соответствующую прививку, то он начнет заливать – только держись! И еще будет думать, что все это очень шикарно. Ergo^[75]: Немитц получит сегодня вечером первый подарок с Востока.

Шанко был в восторге.

– Я согласен. Кто еще у нас в списке?

– Старые клиенты. Капля долбит камень.

– Особых операций не будет?

– Когда ты сможешь опять воспользоваться гектографом?

– В субботу.

– Порядок. Сто экземпляров.

– Только и всего?

– Пока хватит. Мы не будем разбрасывать их налево и направо. Прямое попадание для нас важнее всего.

– Текст у тебя уже есть?

– Один есть, но он мне не нравится. Оголтелая красная пропаганда – с барабанным боем.

– Так ведь это и нужно. Что ж ты хочешь еще?

– В ближайшее время мы не будем вести пропаганду в пользу Панкова^[76].

– А что же?

– Пойдут тексты против Бонна.

Шанко презрительно передернул плечами.

– Что ты от этого ждешь? Ведь все, что мы можем сказать насчет Бонна, давно известно.

– Никакой травли. Корректные тексты, направленные против грязных махинаций. К счастью, последних имеется достаточное количество – бог знает почему. Я от этого жду большего, чем от всяких красных уток.

– А я нет.

– Один экземпляр поместим в «Черной доске».

– В школьной газете?

– Да. В той колонке, где футбольные репортажи.

– Будет сделано, комиссар.

– Заткнись! Шифровальный ключ еще у тебя?

– Держу его, между прочим, и в голове тоже.

– Хорошо. Тогда отдай его мне.

– Завтра.

– Но не в школе.

– О’кэй. Во время ближайшего тамтама.

– Еще одно: я устраиваю вечеринку.

– Кто участвует?

– Адлум, Рулль, Курафейский, Мицкат, Клаусен, Петри, Лумда, Лепан, Фарвик.

– Без дам?

– Без.

– Соус без жаркого!

– Устроим что-то вроде концерта: Арт Блэйки, Рэй Чарлз. Два-три стихотворения Евтушенко. Потом я покажу цветные диапозитивы из Хельсинки и втяну их в дискуссию о мирном договоре. Конечно, только о самых притягательных его пунктах! Ты возьмешь на себя магнитофон.

– А ты не переоцениваешь свои силы – один против всей этой компании?

– Видишь ли, во всем, что касается Востока, ты окажешься прав на девяносто процентов, если учтешь, что люди здесь отнюдь не перегружены фактическими знаниями. Просто жутко, до чего они мало знают! В первый месяц я думал, что это тактика, ловушка. Да, ловушка, вроде тех, что устраивали пимпфы^[77] в сорок пятом, на последних рубежах против танков «шерман». Всего пять минут – три минуты они веселились, а за две их давили.

– Как дела с надписями на стенах?

– А разве все это еще не засохло? Ладно, я согласен, если ты предложишь броский лозунг.

– Я ведь тебе уже говорил: давай сыграем шутку и напишем на газовом котле возле школы: «Евреи, добро пожаловать!»

– Njet.

– Почему нет? Самое главное ведь, чтобы началась заваруха. Я уверен – в центральном совете это одобрят.

– Я, к сожалению, тоже. И все-таки я против.

– Тогда я напишу это на свой страх и риск.

– Этого ты не сделаешь, Шанко. Здесь решаю…

– Смотри-ка, наверху, на капитанском мостике, сидят Ребе, Попс и Брассанс.

Затемин спокойно обернулся и вежливо поклонился учителям. Шанко только осклабился.

В эту минуту в кафетерий вошел Рулль и громко сказал:

– Эй вы, комсомольцы! Скоро ли колокольный звон возвестит о революции?

– До этого тебе придется поприветствовать своих учителей.

Затемин прижал большой палец к краю стола и указал им наверх. Рулль обернулся, увидел, что Грёневольд и Криспенховен встали, и поздоровался.

– Давно вы тут сидите? – спросил он у Шанко.

– Так примерно с девяти. Впрочем, я ухожу. Всего!

– Всего!

Рулль заказал себе бутылку кока-колы, выпил ее залпом, положил руки на стол, а голову на руки и сказал:

– Зачем вы, собственно, это делаете?

– Что «это»?

– Думаешь, я дурак?

– Что мы делаем? – спросил Затемин.

– Ну, тогда ничего.

Шанко все еще стоял возле стола. Он посмотрел на свои наручные часы.

– Самое время, – сказал он, но не уходил.

– Когда тебе на допризывный медосмотр? – спросил Рулль.

Затемин посмотрел на Шанко.

– Наверное, в мае.

– Почему ты мне ничего об этом не сказал? – спросил Затемин.

– Я как раз хотел с тобой поговорить. Кроме того, я все равно не явлюсь. Из принципа.

– Явишься, конечно.

Шанко опять сел.

– Ты и не подумаешь не являться, понял?

Шанко ничего не ответил.

– Да это вообще не так просто, – угрюмо сказал Рулль.

– Почему? Конституция, статья четвертая.

Рулль сунул кулаки в карманы своих манчестеров.

– Вольбринка знаешь?

– Этого набожного, из ХСМЛ?^[78]

– Они здорово с ним расправились.

– Расскажи, – сказал Затемин. – Это меня интересует.

– Существует нечто вроде суда, перед которым ты должен предстать. Вот. И потом тебя спрашивают, почему ты не «готов к обороне». Так это у них называется. Или они спрашивают: «Вы только против бундесвера или против всякой армии вообще?»

– Что бы ты ответил, Шанко? – спросил Затемин.

– Что я против бундесвера.

– Идиот! Дальше, Фавн.

– Так вот, все дело в том, чтобы объяснить этим типам, что тебе подсказывает совесть. Это совсем не так просто.

– А ты что собираешься делать? – спросил Затемин.

– Я должен призываться только в будущем году.

– И что тогда?

– Не знаю еще. Есть и «за» и «против».

– Какие же «против»? – спросил Затемин.

– Не хочу стрелять в людей.

– В бундесвере в людей стрелять не нужно – только в картонные мишени!

– Зачем же они выглядят как люди?

Затемин улыбнулся.

Рулль открыл застежку-«молнию» на своей куртке и достал из-за пазухи пачку карточек.

– Какого вы мнения об этом? – хмуро спросил он.

Затемин внимательно прочел цитату.

– Афоризмы, – сказал он. – Очень хорошие афоризмы.

– И только?

– Может быть, и не только для их авторов. Но они ничего не меняют. До Брехта писатели изображали мир – каждый по-своему. После Брехта в счет идут только те писатели, которые помогают изменять мир.

– Против этого можно было бы многое возразить.

Шанко пробежал глазами карточки и отдал их Руллю.

– Если у тебя в одном кармане «Фауст», а в другом – револьвер, – сказал он, – тогда ты твердо стоишь на земле.

– Афоризмы, – сказал Затемин. – С одной стороны – высокие помыслы, с другой – револьверная романтика.

Шанко опять встал.

– Теперь я сматываюсь, – сказал он и взял портфель Затемина.

– Не забудь завтра принести мои тетради! – крикнул Затемин ему вслед.

Рулль погасил недокуренную сигарету.

– По-моему, это гнусно, – сказал он.

– Что?

– А вот это, например.

– Что?

– Слушай, этого бедолагу Дина ты посылаешь разносить ваш материал, а сам сидишь здесь и изображаешь из себя телевизионного босса.

Затемин медленно осушил стакан джинджера.

– Ты ошибаешься, – спокойно сказал он.

Рулль пытался опять раскурить свою сигарету.

– Какого ты мнения о «Свидетелях Иеговы»? – спросил он.

– Так себе.

– А об «Армии спасения»?

– Это получше.

– Почему ты не вступишь в одну из этих организаций?

– Зачем мне туда вступать?

– Тогда бы ты был не один. У тебя была бы своя команда. Ведь для тебя все дело в этом.

Затемин хотел было ответить сразу, но потом подумал и после небольшой паузы сказал:

– Я не хочу увековечивать прошлое – вот, наверное, в чем причина.

Рулль угрюмо пустил под стол струю дыма.

– Известно тебе движение под названием «Знак искупленья»?

– Нет. А что это за движение?

– Его основал какой-то деятель из ГДР. Это попытка загладить все то, что натворили тогдашние немцы. В Бургундии, в Тэзе, эти ребята построили монастырь для какого-то евангелического ордена. Это движение существует, по-моему, и в других странах. Очаги примирения и тому подобное.

– Ты хочешь к ним присоединиться?

– Там посмотрим. Может быть, они действуют и в Польше.

– «Не вливай молодого вина в мехи ветхие», – с улыбкой процитировал Затемин.

– Афоризмы. – Рулль ухмыльнулся. – Кстати, эти ребята вливают старое вино в новые мехи.

Затемин удивленно посмотрел на него и расхохотался.

– Я собираюсь устроить вечеринку, – торопливо сказал он. – Придешь?

– Вечеринку? Фигня.

– Не такую, как обычно. Без девчонок: джаз, Евтушенко, диафильм, дискуссия.

– Там посмотрим, – сказал Рулль.

– Алло!

Они подняли головы.

– Привет, Адлум, – сказал Затемин.

Адлум бросил на пол возле столика свои купальные трусы и заказал себе пива.

– Смотри-ка, старик Виолат, – сказал он. – Что, разве он опять водится с молодежью?

Рулль взглянул на мокрые волосы Адлума испросил:

– Ты чем занимался?

– Немножко поплавал.

– Нет, я спрашиваю, чем ты вообще сегодня занимался?

– Он хочет выслушать твой протокол, – сказал Затемин.

– Фавн – фантазер!

– Мне, правда, интересно, – сказал Рулль.

– Почему?

– Мне понравилось, когда я был у вас недавно.

– Что же тебе понравилось? – спросил Затемин.

– Отец вырезает из дерева голову Иоанна, мать делает такие бутерброды, что пальчики оближешь, а Лорд читает им вслух Стейнбека!

Затемин скорчился от смеха.

– Правда, было приятно. Ей-богу, – повторил Рулль.

Адлум молча закурил сигарету.

– Тебе тоже надо как-нибудь зайти к ним, Лумумба. И не один раз.

Затемин поморщился.

– Такое, оказывается, еще бывает: нормальная семья, – сказал Рулль. – Ей-богу.

Адлум встал и расплатился с кельнером.

– Новая порода, – сказал он. – Наивные пролетарии! Вы за деревьями не видите леса.

Рулль засмеялся и забарабанил кулаками по коленкам.

– Вы тоже идете? – спросил Адлум и поклонился Виолату.

На вокзальной площади ребята расстались.

Рулль сказал:

– Можно мне немного проводить вас?

Грёневольд вздрогнул и с трудом узнал Рулля в тусклом свете уличных фонарей.

– Я буду рад, – сказал он. – А ты тоже живешь здесь, в северной части?

– Нет, я живу в районе Швиммбада.

Они пересекли Кенигсплац, прошли через городской парк и оказались возле школы.

– Вот она – галера! – сказал Рулль.

– Нет, корабль.

– Для гребцов – галера.

– Нет, корабль – для пассажиров, которые сходят на берег у финиша.

– У какого финиша?

– Старт и финиш, – сказал Грёневольд. – А между ними только черта, проведенная мелом.

Рулль рылся в кармане брюк.

– Позвольте предложить вам сигарету.

– Кури, пожалуйста.

Рулль остановился, зажег сигарету и улыбнулся.

– Недавно вы сказали одну хорошую вещь, господин Грёневольд!

– А именно?

– Что человек – это хищник, только время от времени обуздываемый культурой.

– В этом ничего хорошего нет.

– Конечно, но зато это верно.

– К счастью, не всегда – есть исключения.

– Мне кажется, это верно всегда. От Каина до Адольфа и дальше.

– Встречались и обнадеживающие случаи. Не забывай об этом.

– Вы, правда, в это верите?

– Да.

– И в то, что называется счастьем, тоже?

– Да. «Счастье» – это одно из самых прекрасных и самых необходимых слов, которые есть в языке.

Рулль немного поотстал.

– Я говорю ужасным языком. Как почти все у нас в классе.

– А почему?

«Где взять, если не украсть», – ответил Рулль. – Одних мы не понимаем, а другие не понимают нас.

Грёневольд ничего не ответил.

– Мы ведь обходимся всего полусотней слов, ну, может быть, сотней – не то детский лепет, не то лай. А когда…

– А когда уж совсем не знаешь, что сказать, говоришь «дерьмо»!

Рулль нагнал его снова и рассмеялся. Это был нервозный смех, походивший на ржанье. Над их головами кто-то хлопнул ставнями.

– «Самые счастливые для человечества времена – это те, о которых не пишут в учебниках истории», – произнес Рулль. – Кто это сказал?

– Гегель как будто бы.

– А о нас напишут в учебниках истории?

– Боюсь, что да.

Они остановились перед домом Грёневольда.

– Я хотел вам еще что-то показать, – сказал Рулль.

Грёневольд отпер парадную дверь и заглянул в свой почтовый ящик.

– Одну минутку.

«Макаренко, Флаги на башнях», – прочитал Рулль название книги, которую Грёневольд полистал и молча сунул в карман.

Он отпер дверь своей квартиры, включил свет и сказал:

– Пожалуйста, снимай куртку.

– Нет, я не хотел бы вас задерживать.

Грёневольд открыл дверь в кабинет, пододвинул Руллю кресло, сел сам и сказал:

– Вот сигареты.

Рулль остановился перед книжными полками, присел на корточки и разглядел несколько названий.

– Вы все это прочитали?

– Да. У меня было много свободного времени.

Рулль снял с полки «Трехгрошовый роман», нашел в книге пластинку и спросил:

– Можно еще проиграть эту пластинку?

Грёневольд взглянул на часы.

– Да, – сказал он. – Только потише.

Рулль включил проигрыватель, поставил пластинку и отрегулировал громкость.

…ведь для жизни этой

Человек не так уж плох,

И его стремленье к свету

Прекрасного залог! —

прозвучал резкий голос Брехта.

– Здорово, по-моему! – сказал Рулль.

Грёневольд вложил пластинку обратно в конверт.

– Быть злым, чтобы исправить зло, – может быть, это и в самом деле хорошо? – спросил он.

Рулль ничего не ответил, достал свои карточки и положил их на стол перед Грёневольдом.

– Что вы скажете об этом?

Грёневольд прочитал написанное на карточках по нескольку раз и сказал:

– Я теперь не придаю большого значения цитатам. Кому бы они ни принадлежали. Слишком много я их слышал. И мне пришлось наблюдать, какое безнадежное смятение можно посеять цитатами. Но я имею некоторое понятие об авторах, у которых взяты эти цитаты. Вот почему – а не ради цитатной мудрости вообще – я их одобряю.

– Вы подписали бы это? – спросил Рулль, собирая свои карточки.

– Подписал?

– Да, ну вроде бы как манифест.

– Рулль, я еще не видел манифеста, который мне хотелось бы подписать. Или, скажем, так: который я подписал бы без оговорок.

– По-моему, это трусость.

Грёневольд засмеялся и поставил книгу на место.

Рулль сунул руки в карманы, сполз в кресле вниз и уставился в одну точку.

– Про Восток вы, конечно, тоже думаете бог знает что! – неожиданно сказал он.

– Почему «конечно»?

– Я еще не видел учителя, который бы сказал о Востоке доброе слово.

– Сказано неумно и несправедливо, – ответил Грёневольд.

Рулль выпрямился в кресле.

– Послушайте, господин Грёневольд, – сказал он, – ведь здесь у нас, на Западе, говорят о Востоке точно так же, как правоверные католики разглагольствуют об аде. Так мы вообще не сдвинемся с места, а ведь в ГДР тоже живут немцы, все они немцы, даже члены СЕПГ.

– Сам ты с Востока? – спросил Грёневольд.

– Да. Из Нейсе.

– А когда вы переехали сюда?

– В сорок девятом.

– Я вырос в Берлине, – сказал Грёневольд.

Рулль топтался возле полок.

– На Востоке все дерьмо. Не только в ГДР – всюду, – сказал он. – Там все голодают. Там система концлагерей. Там нет свободы. Там они вооружены до зубов. Там они только и ждут момента, чтобы нас всех перерезать – ведь ничего другого мы здесь не слышим. А в школе на эту тему вообще ничего не говорят. Те самые учителя, которые все еще носят черно-красно-белые цвета, на заключительном балу танцуют под песенку Мэкки Ножа. И сами даже не замечают, какими они выглядят дураками.

Грёневольд хотел что-то сказать, но не успел.

– Ведь ни один человек не верит, что на Востоке – все сплошь гангстеры, а на Западе – сплошь святые, – продолжал Рулль. – Что же такое творится на Западе? Ведь у нас нет ничего, ничего, что могло бы нам служить компасом!

– Ты бывал там после сорок девятого года? – быстро спросил Грёневольд.

– В прошлом году, в Восточном Берлине.

– И что?

– Им живется лучше, чем здесь пытаются изобразить.

– Может быть, и лучше, но далеко не хорошо.

– А кому здесь хорошо?

– Рулль, а кому здесь плохо? Разве не будет правильнее поставить вопрос так?

– Нам плохо, – сказал Рулль.

– Кому это – нам?

– Нам.

– Ребятам? В классе?

– Да. И вообще.

Рулль взял себе еще одну сигарету.

– Скажите еще что-нибудь хорошее, – пробурчал он.

Грёневольд встал.

– Вот что я тебе предложу, – сказал он. – Как-нибудь мы обстоятельно с тобой поговорим. Сегодня уже поздно, и я очень устал.

Рулль слушал его с хмурым видом.

– Мы поговорим еще на этой неделе, может быть, завтра. Я скажу тебе в школе – когда.

Рулль закрыл «Молнию» на своей куртке и натянул на голову капюшон.

– Ладно, тогда я пошел, – сказал он.

– Приходи еще! И если хочешь, приведи с собой двух-трех ребят из вашего класса.

– Кого именно?

– Кого хочешь.

– Там посмотрим.

Грёневольд проводил его вниз. В дверях Рулль повернулся и протянул учителю руку.

– Скажите мне напоследок только еще одно.

– Что?

– Какого вы мнения обо мне?

– Ну что ж, парень, пожалуй, мне нравится, – сказал, смеясь, Грёневольд и вытолкнул Рулля на улицу.

III

Бекман стоял в котельной и наблюдал, как ртутный столбик термометра медленно полз вверх. Он раздумывал, не затопить ли ему еще и второй котел, искоса поглядывая через грязное подвальное окно на заиндевелый школьный двор, огражденный базальтовыми стенами; потом сделал затяжной глоток из пивной бутылки и решил все-таки положиться на скупое и медлительное мартовское солнце. Микки смотрел, как его хозяин вывалил из жестяной коробки в ладонь целую кучу окурков, выковырял оттуда табак, всыпал его в коробку, свернул себе цигарку в палец толщиной и закурил.

Бекман услышал во дворе шаги, посмотрел в окно, но увидел только волосатые голые ноги, обутые в закатанные носки и стоптанные мокасины, взглянул на свои карманные часы и покачал головой.

Он допил пиво, тыльной стороной ладони отер пену с губ и тяжело вздохнул. Пес сидел перед ним, постукивая хвостом по полу, и смотрел на него голодными глазами.

Вдруг Бекман поставил бутылку на бетонный пол возле котла и подошел к окну. Окно было не закрыто, а только притворено. Бекман закрыл его на щеколду, потом опять открыл и всмотрелся в следы на цементной дорожке. На угольной пыли четко отпечатались рифленые резиновые подошвы. Бекман почесал небритый подбородок, поставил пустую пивную бутылку за котел и поднялся на первый этаж.

За окнами простирался в тумане все еще пустой школьный двор. Мигающий фонарь какого-то велосипедиста бросал световые пятна на замерзший шлак. Дежурный учитель еще не приступил к своим обязанностям.

Бекман посмотрел на электрические часы, висевшие посреди коридора, где занимались младшие классы. Было без двадцати восемь. Шлепая туфлями, поднялся на один марш лестницы, вынул из кармана большую связку ключей и, прислушиваясь, нерешительно остановился перед дверью в кабинет директора.

Здесь он обнаружил первую карточку.

Она была приколота к двери кнопкой: небольшого формата, твердая, как игральная карта, и на ней каллиграфическим почерком была выведена одна-единственная фраза: «Ты приобрел в моих глазах нечто загадочное, присущее всем тиранам, чье право зиждется на их личной воле, а не на разуме».

Бекман в задумчивости зажег потухшую было сигарету, перечитал фразу еще раз, и рот его растянулся в блаженной улыбке. Он уже взялся за кнопку своими корявыми ногтями, но, подумав, рассмеялся коротким блеющим смешком и оставил карточку на прежнем месте.

Внизу кто-то открыл входную дверь.

Бекман перегнулся через перила.

– Не запирайте дверь, – радушно сказал он. – Без четверти восемь.

– Она и не была заперта.

Фрейлейн Хробок, усталая и хмурая, поднималась по лестнице, грызя плитку шоколада.

– Дежурный-то кто? – спросил Бекман, без стеснения заглянув в вырез блузки фрейлейн Хробок.

– Господин Грёневольд. Он уже во дворе. – Проходя мимо Бекмана, фрейлейн Хробок надула губы и сказала: – Опять от вас пивом пахнет.

– Уж лучше сдохнуть от пива, чем от угольной пыли! – сказал Бекман. – Что шеф, выехал?

– Он будет здесь с минуты на минуту. Вы бы хоть побрились.

Бекман посмотрел ей вслед, оценил ее ноги и отметил, что она удивленно остановилась перед карточкой. Он осклабился от удовольствия, почесал подбородок, погасил каблуком сигарету, сунул окурок в жестяную коробку и спустился на первый этаж.

…послал в Отдел охраны порядка уже три заявки, а на аллее, ведущей к школе, все еще нет фонаря! Просто скандал. Каждое утро Бекман подбирает здесь презервативы, и все-таки бывает, что и ученики наталкиваются на эту мерзость и потом творят всякие непотребства. Просто скандал. Этим ами как будто особенно нравится поливать свои цветочки именно здесь – в этой аллее! А почему? Потому, что здесь темно, а в потемках можно делать что угодно. Одна-единственная дуговая лампа в пятьсот ватт, если ее повесить посреди аллеи, в одну ночь разгонит эту шпану! Но нет, «Отдел охраны порядка не может удовлетворить вашу потребность»! Уже эта беспримерно нелепая фраза показывает, какого это поля ягоды. Видимо, их начальник окончил четыре класса. Деревенщина, сумевший лестью и хитростью взобраться на высокое место. Семейственность. И такие типы решают судьбу моих заявок. Конечно, я могу обратиться в комиссию по делам школы и культуры, но толку будет не больше. Кум башмачник и кум перчаточник. Это просто скандал, что в комиссии по делам школы и культуры из девятнадцати членов только один педагог – и то учитель начальной школы! ХДС посылает туда юристов, СНП – кого попало, а СПГ – рабочих. И эти господа решают, что нужно и что не нужно школе. От избытка знаний у них голова не трещит. За последние три года меня всего два раза соизволили пригласить на заседание этой комиссии – Nomen est omen^[79]. Какая широта. Они равнодушно слушали меня, через полчаса бесцеремонно прервали, а мои предложения – труд, на которой я убивал все вечера, ничтоже сумняшеся смахнули со стола. «Во что это нам обойдется?» «Слишком дорого». Отклонили. Магистрат не только проявляет полное невежество, он просто занимается вредительством. Господин бургомистр и обер-директор могут сколько угодно заверять меня в обратном. Это же трагедия: профессии, от которой в первую очередь зависит, восстановит ли наше отечество свое духовное могущество или постепенно впадет в маразм, – как раз этой профессии власти и широкие массы уделяют меньше всего внимания.

Когда политические органы оказываются до такой степени беспомощны, центр тяжести приходится переносить на семью. Но, к сожалению, беспомощны не только органы власти, беспомощен – при всем моем почтении к нему – и Наблюдательный совет школы. Это же просто скандал, кому и каким образом достался пост штудиенрата.

Как на ярмарке. Не опыт имеет решающее значение и не моральные качества – нет, только партийная принадлежность и протекция. В домах священников и в партийных центрах решают, кого продвинуть, а кого задвинуть. Я это испытал на собственной шкуре. Ум и порядочность теперь ничего не стоят. Что правда, то правда: при Гитлере этого кумовства не было. Тогда по крайней мере в этой области соблюдались строгие нормы. Конечно, какого-нибудь красного или тем более еврея не стали бы терпеть. Но в остальном царил порядок!

А без этого – до чего докатится народ? Народ, который когда-то славился во всем мире своим образцовым чиновничеством. Прусский чиновник. Еще немного – и он мог бы потягаться даже с прусским офицером. А ныне? Коррупция поистине китайских масштабов. Всякий раз, когда я смотрю на это здание, во мне закипает желчь. Школьная новостройка 1959 года стоила 2,7 миллиона марок – и нет ни актового, ни гимнастического залов, ни бассейна для плавания! Нет даже душевой. Это же скандал. Сколько заявлений я подал в строительное ведомство, когда познакомился с планами? Сказать дюжину – будет мало. В строительное ведомство, обер-директору, ландрату, бургомистру, правительству – все без толку. Господам за зеленым столом, конечно, лучше знать – опытного школьного работника им слушать было скучно, а от моего заключения они просто отмахнулись. Только полный провал их проекта доказал мою правоту! Школьная новостройка, устаревшая еще до того, как в ней, четыре года назад, обосновался первый класс! Скандал. Теперь, после энергичного протеста родительского совета, теперь, в год выборов, – теперь вдруг обещают средства на пристройку павильона! А как только выборы пройдут – выяснится, что денег нет! Если бы в комиссии по делам школы и культуры сидел я – они бы у меня забегали…

– Доброе утро, уважаемый коллега Грёневольд! Боюсь, что нам придется топить до конца квартала. Ну, что там еще такое, Бекман?

– Я обнаружил надпись, господин директор!

– Надпись? Что еще за надпись?

– У вас на двери, господин директор. Вот наглость-то! Чего-то там такое про тирана…

– У меня на двери? На двери моего кабинета?

– Да, господин директор.

– Это уж… ну, ладно, сейчас разберемся! Извините, коллега. Вот видите, что делается, – радуйтесь, что не сидите на моем месте.

Бекман распахнул широкую стеклянную дверь, следом за директором прошел по нижнему коридору и поднялся на второй этаж.

– Я ничего здесь не вижу! – сказал Гнуц, подойдя к своему кабинету.

– Пять минут назад эта штука еще висела! – уверял Бекман. – Может быть, фрейлейн Хробок…

Гнуц открыл дверь.

Фрейлейн Хробок стояла перед зеркалом, зажав губами шпильки, и причесывалась.

– Это вы сняли с моей двери надпись? – раздраженно спросил Гнуц.

– Да, я думала…

– Что вы думали?

Фрейлейн Хробок с обиженным видом подошла к своему столу и молча протянула директору маленькую твердую карточку.

Гнуц прочел текст, забарабанил пальцами по столу, перечитал еще раз и решительно сказал:

– Это уже предел!

Бекман негодующе кивнул.

– И много вы еще нашли этой гадости?

– Нет.

– Вы всюду смотрели?

– Да! То есть всюду на первом этаже, господин директор.

– А здесь не смотрели?

– Нет.

– И наверху нет?

– Нет. Я как раз хотел…

– Пойдемте!

Перед дверью учительской Гнуц в ярости остановился.

– Пожалуйста!

Бекман заложил руки за спину, наклонился вперед и через плечо директора, вместе с ним прочел: «Не бывает свободы без взаимопонимания».

– Снимите эту гадость! Осторожно! И пойдемте дальше!

Они прошли по коридору второго этажа, оглядывая двери классов, но больше ничего не обнаружили и поднялись на третий этаж.

– На дверях шестого «Б», – весело сказал Бекман, – я и отсюда вижу.

– На дверях шестого «Б», – вне себя повторил Гнуц. – Как нарочно, на дверях выпускного класса!

На этот раз он прочел вслух:

– «Человек не вполне виновен, ибо не он начинал историю; но и не вполне невиновен, ибо он ее продолжает».

– Неслыханно! – сказал Гнуц и открыл дверь в класс.

На доске красным мелом было написано двустишие.

Если дом твой прогнил и каплет со стен,

Значит действовать самое время, —

прочитали Гнуц и Бекман, на этот раз стоя рядом, и потом еще: «Ты всегда несешь ответственность за то, что стало для тебя родным».

Гнуц повернулся к Бекману, с минуту растерянно глядел на него, потом снял очки и сказал:

– Ступайте вниз, к фрейлейн Хробок! Пусть она придет сюда с карандашом и блокнотом и спишет эту мазню! Я подожду здесь.

Бекман бросился выполнять приказ.

– Послушайте, Бекман! – крикнул Гнуц ему вслед. – Зайдите потом в учительскую и пришлите ко мне господина Випенкатена! Нет, лучше господина доктора Немитца! Я буду у себя в кабинете.

– Слушаюсь, господин директор. Будет сейчас же исполнено.

…надо как можно скорее выяснить, кто эти пачкуны! И примерно наказать! 6-й «Б» – скандал, что в этом году я не веду у них занятий. Директор школы не должен выпускать из рук старшие классы, тогда подобных афронтов не случится! Во всяком случае, у меня такого не было ни разу за все тридцать пять лет, что я работаю в школе. Противоречить себе я просто не позволял. Principiis obsta^[80]. Эти оппозиционные элементы из низов, которые время от времени появляются снова, надо просто безжалостно искоренять! После пасхи займусь составлением расписания. Сам. Учительская коллегия только ищет случая подставить мне ножку! Желание навредить власть имущему, месть подчиненных. Коллегиальное руководство школой – нелепость. «Большинство – это глупость». Шиллер. Школа держится на директоре и рушится вместе с его падением. Пока что еще у них руки коротки! У меня есть связи в самых высоких кругах. 6-й «Б» – кто там классный руководитель? Криспенховен. Слишком мягок. У этих молодых людей какая-то дряблость в характере. Духовно искалечены войной. Все подряд! Криспенховен, Виолат, Грёневольд. Хотя этот, как полуеврей, в армию не попал. Мы возмужали под Верденом. In tempestatibus maturesco^[81]. А их доконал Сталинград. Вот в чем разница. Счастье, что я не доживу до того времени, когда эти люди станут править Германией.

Что бы там ни говорили про Аденауэра – у старика железная энергия. 6-й «Б». По-настоящему надо бы сначала поговорить с классным руководителем. Ведь я этих ребят совсем не знаю. Не имеет значения. Надо выяснить, кто этот смутьян! И примерно наказать! Быстро и в назидание всем остальным! У меня в школе должен быть порядок. Этот бунт – следствие педагогической оттепели. Товарищеские отношения между учителем и учеником – это вздор! Незачем говорить с Криспенховеном, во всяком случае заранее. Fait accompli. Испытанный метод. Необходим каждому, кто занимает руководящий пост. 6-й «Б» – кто там, в этом 6-м «Б»? Клаусен, Адлум, Нусбаум, Муль, Фарвик, Лумда. Остальных пока не могу припомнить. Да в конце концов школа насчитывает почти восемьсот учеников. Стоп, как фамилия того рыжего? Он уже один раз был оставлен на второй год, а его папаша теперь едва здоровается – так как же его фамилия, он с Востока – Кур… Кур… ну конечно, Курафейский! Да, с него такое станется. Этого надо прощупать в первую очередь. А эти тексты – да, да, да! В каком классе их прорабатывают? Насколько я помню программу – там их нет вообще! Немитц… Немитц ведет литературу в 6-м «Б». Прав я был, что вызвал Немитца. Не Випенкатена и даже не Криспенховена.

Немитц – специалист по литературе, кроме того, с тех пор, как я его знаю – уже пятнадцать лет, он всегда поддерживал руководство…

…что вдруг понадобилось от меня старику? Без дела он меня еще никогда не вызывал. Не слишком-то порядочна по отношению к остальным та роль, которую я взялся играть, но игра стоит свеч! Потом мне нетрудно будет обвести его вокруг пальца, он и не заметит. Пуглив, страдает манией величия – и порядочный дурак.

Дуболом – неплохо они это придумали. У ребят иногда оказывается довольно острый глаз. Счастье еще, что я с ними так хорошо лажу. За меня они готовы в огонь и в воду. Может быть, на этот раз мне удастся договориться со стариком насчет субботы – чтобы я был свободен не после третьего урока, а вообще весь день. При некоторой изворотливости это можно устроить. Ренаточка работает только пять дней. Not too bad^[82]. В сущности, старика пугает мое интеллектуальное превосходство. Чисто крестьянская хитрость – объединиться именно со мной. А коллегия с завистью смотрит на мое особое положение. Это типично. И первый завистник – Випенкатен! Заместитель директора – только на бумаге! Впрочем, в ведомости на выплату жалованья – тоже. Несущественное преимущество. Возможность благодаря своему уму незаметно осуществлять власть над людьми – это игра потоньше, чем всякая номинальная власть. Хорошо сказано. Или это была цитата? Где у меня сегодня первый урок? В 6-м «Б» – сдвоенный урок литературы: Кафка. Можно не сомневаться – во всем округе не найдется другой средней школы, где бы проходили Кафку! В лучшем случае прочитают одну-две притчи. И это еще называется современным обучением! Поколение наших отцов мыслит категориями наших дедов. Вот кардинальная проблема нашей школы вообще. 6-й «Б» – а не из-за 6-го ли «Б» старик меня вызывает? Но ведь в этом случае он бы вызвал Криспенховена. Правда, шеф ему не доверяет.