Текст книги "Без наставника"

Автор книги: Томас Валентин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Коллега Криспенховен бывает уж слишком своеволен. Его класс в полном порядке. Во всяком случае, я великолепно лажу с этим классом. Кому удается разжечь интерес у ребят, разбудить их спонтанную духовную активность – тот покоряет и их сердца! Я уже давно понял то, что еще пятнадцать лет тому назад казалось мне просто немыслимым, – что мое место на педагогическом фронте! Старик тоже понимает это и отдает мне должное. И это не более чем справедливо. Не забыть про субботу! Do ut des^[83]. Психология римлян. Интересно, какова эта Хробок в постели? Слишком пресная! Рената тоже не сразу…

– Доброе утро, уважаемый коллега Немитц! Садитесь, пожалуйста!

– Спасибо.

Д-р Немитц сел у внушительного письменного стола. Гнуц разглядывал его как хирург своего пациента.

– Я прочел вашу статью в последнем номере «Руркумпеля»! – соврал он для начала. – Великолепная статья! Вы не имеете намерения послать ее правительству?

– Об этом я, признаться, пока не думал.

– «Не ставь свой светильник под сосудом», коллега!

– Вы полагаете, что референт министра действительно интересуется моими статьями о школьной реформе?

– Да конечно же, коллега! Когда я в последний раз с ним виделся – это было на конференции директоров, – он как раз спрашивал о вас.

Гнуц почуял, что перестарался; он подвинул к Немитцу портсигар и сказал:

– Кроме того, будет объявлен конкурс на замещение вакансии директора средней школы имени Эрнста Морица Арндта.

Немитц закурил и скромно ответил:

– Боюсь, что это превосходит мои возможности.

– Ну, я хотел сказать вам об этом первому! Вы можете, конечно, рассчитывать на мою поддержку. В любой форме.

– Спасибо, господин директор. Я вам очень признателен.

Немитц встал и направился к двери.

– Что я еще хотел вас спросить, – Гнуц задумчиво вертел в руках пресс для бумаг в виде монумента Арминия^[84], – знакомы вам эти цитаты?

Д-р Немитц вернулся, снова раскурил свою почти уже погасшую сигарету, сел – на этот раз без приглашения – в кресло для посетителей и взял из рук директора карточки.

– Цитаты из Кафки, Камю, Брехта и Сент-Экзюпери, – без труда определил он.

Гнуц взял карточки обратно, долго рассматривал их и спросил:

– Вы рассказывали в школе об этих авторах?

– Да.

– В каком классе?

– В шестом «Б».

Гнуц помедлил, затачивая карандаш, потом спросил:

– Это соответствует программе, уважаемый коллега?

– «Чуму» и «Землю людей» я интерпретировал в литературном кружке, – ответил он. – А для кружка, как известно, определенной программы не существует.

Гнуц спрятал точилку в футляр и положил карандаш на большой чистый лист бумаги – точно по диагонали.

– Прекрасные произведения! Но, пожалуй, сложноваты для наших старших классов – как вы полагаете?

– Я полагаю, что мы недооцениваем остроту юношеского восприятия, – снисходительно сказал д-р Немитц. – Ребята, конечно, еще не в состоянии выразить то, что они поняли, но они поняли! А если и не поняли prima vista^[85], то поймут через год – через два.

– Откуда вы знаете?

– Посеянное взойдет рано или поздно! – сказал Немитц, сам удивился сказанному и поспешно добавил: – А я узнаю это из их писем.

Гнуц с минуту смотрел на Немитца остановившимся взглядом, потом снял очки, аккуратно положил их на белый лист бумаги рядом с карандашом и сказал:

– Скажите, коллега, не помните ли вы, в каком контексте стоят эти фразы?

– Вы позволите мне еще раз взглянуть на них?

– Прошу вас!

Д-р Немитц еще раз прочел цитаты, на несколько секунд закрыл глаза, потом широко раскрыл их и уставился на изречение, висевшее над головой директора. Оно гласило: «Такова моя воля!»

– Содержание «Чумы» вам, конечно, известно? – небрежно спросил он.

– Я смутно припоминаю. Книгу эту я Читал, когда она только появилась, – в оригинале! Но ведь с тех пор прошло уже шесть или семь лет.

– Шестнадцать.

– Вот видите. Кое-что выпадает из памяти, когда тебе уже не сорок лет.

– Сорок один, господин директор. Дистанция между нами теперь с каждым годом все сокращается.

– Ну, ну. Не будем обольщаться.

Д-р Немитц разложил перед собой на столе карточки.

– Какая цитата вас больше всего интересует?

Гнуц наклонился над столом и попытался прочесть текст вверх ногами.

– Вот эта сентенция насчет тирана, – выдавил он из себя.

– Эта фраза принадлежит, как я уже сказал, Кафке, Францу Кафке.

Немитц вдруг понял, что больше ему сказать нечего, и осекся.

– Да, я знаю! Но в каком контексте она стоит? – спросил Гнуц. Он встал и заходил по кабинету.

– Надо будет полистать «Процесс». Сегодня вечером…

– Это будет слишком поздно, уважаемый коллега.

Немитц поднял глаза, встретил взгляд директора и сказал:

– Текст у меня здесь, с собой, но, к сожалению, я должен идти на урок…

– Так ведь это минутное дело.

– Это нужно для какой-нибудь викторины? – спросил Немитц и принялся листать «Процесс».

– Для викторины? Да что вы! Хотите еще сигарету?

Д-р Немитц все листал книгу.

– Эта пакость красовалась сегодня утром у меня на двери, – неожиданно сказал Гнуц и сел.

Немитц захлопнул книгу и улыбнулся.

– На двери вашего дома?

– Да что вы! На двери моего кабинета.

Д-р Немитц все еще улыбался.

– А вот это висело на дверях конференц-зала!

– «Не бывает свободы без взаимопонимания!» – прочитал д-р Немитц и кивнул. – А три остальные?

– В шестом «Б».

– В шестом «Б» – вы подумайте. Значит, ребята все-таки куда интенсивней занимаются документами современного искусства, чем мы предполагаем.

– Дело сейчас совершенно не в этом, коллега Немитц, – перебил его Гнуц. – Здесь перед нами случай неповиновения, какого я еще не встречал за все тридцать пять лет моей деятельности.

– Этот почерк мне знаком, – сказал д-р Немитц и поднял вверх две карточки.

Гнуц нацепил очки, прочел текст и досадливо рассмеялся.

– Эти два изречения только что списала с доски фрейлейн Хробок.

Гнуц включил селектор.

– Фрейлейн Хробок, вы стерли потом с доски в шестом «Б»?.. Хорошо.

Лампочка погасла.

– Извините, – сказал д-р Немитц. – Но о трех других карточках я в данную минуту не могу сказать вам ничего определенного. Написано просто каллиграфически: я был бы рад, если бы оболтусы писали так свои классные работы.

Гнуц разочарованно посмотрел на Немитца, забрал у него карточки и стал выстукивать по столу карандашом азбуку Морзе.

– Сколько учеников посещает ваш кружок, уважаемый коллега? – спросил он.

– Десять.

– Все из шестого «Б»?

– Все! Но, конечно, не исключено, что и ученики параллельного класса и даже ребята из пятого класса читают дома литературу, которую я разбираю на занятиях кружка.

– Остановимся для начала на ваших десяти литераторах, коллега! От кого бы вы могли ожидать такое грубое нарушение школьного распорядка – мягко выражаясь?

Д-р Немитц наморщил лоб.

– Трудно сказать. Проще было бы предположить, от кого – с известной степенью вероятности – этого нельзя было бы ожидать.

– Прошу вас!

Д-р Немитц открыл свой красный блокнот.

– Адлум, Клаусен, Фарвик, Муль, Рулль, Затемин. Если судить по общему облику – а именно через сочинения узнаешь многое из, так сказать, интимной сферы, что далеко не столь ясно раскрывается при изучении других предметов, – так вот, если рассматривать каждого из этих парней в целом, то я убежден – при расследовании эти шестеро исключаются.

– Тогда остаются, коллега?

– Лумда – этого я, собственно, тоже исключаю.

– Его отец – случайно не советник федеративного управления железных дорог?

– Да. Я поражаюсь вашей памяти, господин директор!

– Спасибо. Остаются трое.

– Курафейский. Отвратительный парень. Из Катовиц.

– Понимаю.

– Шанко – внебрачный ребенок.

– Прелести бесплатного обучения, дорогой коллега. Когда я учился, таких типов дальше начальной школы не пускали. Но в наши дни мы вынуждены принимать всякую шваль.

– Ну, по этому вопросу я придерживаюсь другого мнения, уж извините. Но я, конечно, могу понять вашу позицию. Да, остается еще Тиц. Но вчера его не было.

– Вчера?

– Да.

– А сегодня?

– Я еще не был в классе, господин директор.

– Да, верно.

Гнуц принялся что-то писать.

– Что вы намерены предпринять? – спросил д-р Немитц.

– Прежде всего я займусь этими двумя сомнительными молодыми людьми! Как бишь их фамилии?

– Курафейский и Шанко.

– Спасибо. А вы тем временем выясните, коллега, пришел ли сегодня Тиц.

– Сию минуту, господин директор.

Д-р Немитц погасил сигарету и встал.

– А если это окажется один из них? Позвольте задать вам вопрос.

– Примерно наказать. В школе, которой руковожу я, дисциплина прежде всего.

Д-р Немитц взял еще одну сигарету, но тут же положил ее обратно и сказал:

– Этого бы я не советовал – прошу меня извинить.

Гнуц перестал писать и выпрямился в своем кресле.

– А почему, уважаемый коллега? Пожалуйста, пожалуйста, говорите откровенно.

– Я не думаю, что за этим кроется злой умысел, – сказал д-р Немитц. – Ребята сейчас в критическом возрасте, они как бы изживают последний период бунта против взрослых…

– Я преподаю уже тридцать пять лет, уважаемый коллега Немитц.

Д-р Немитц все-таки решился взять еще одну сигарету, но не сел, а остался стоять, опираясь о письменный стол.

– Прибавьте к этому, что современное искусство, которым они особенно интересуются – что, впрочем, я всячески приветствую, – совершенно лишено классической simplicitas^[86] и способно оказать – во всяком случае, поначалу – в высшей степени амбивалентное воздействие, даже сбить с толку. Ребята понимают все слишком буквально, психологически это вполне объяснимо. Они еще не способны усмотреть высший смысл, иносказание, символику текста. У некоторых в голове пока что порядочная каша.

– Мне тоже так кажется, уважаемый коллега, – сказал Гнуц. – Но это еще отнюдь не основание для того, чтобы допускать здесь англо-американские нравы. Во всяком случае, пока я сижу в этом кресле. Воцарился бы немыслимый хаос. Благодарю вас за благожелательный совет, коллега Немитц. Но участь этого хулигана решит школьная администрация.

– И педагогический совет, – любезно сказал д-р Немитц.

Гнуц в ярости оглянулся на расписание уроков, висевшее на стене у него за спиной.

– А среди учителей найдутся люди, которые втайне одобрят эту выходку, – ведь я могу, господин директор, говорить с вами откровенно?

– На кого вы намекаете, господин…

Д-р Немитц развел руками.

– Тем не менее! – проскрипел Гнуц и снова уселся прямо. – Спустить такую дерзость я не могу. Именно в глазах всей коллегии это может выглядеть как непоследовательность, мягкость, недомыслие и что угодно еще.

– Коллегия, конечно, со своей стороны подсыплет перцу к этой истории – тем или иным образом, если только она будет об этом информирована. Но ее незачем информировать об этом.

– Что вы хотите сказать?

– Оставьте этот случай без внимания, господин директор. Не думаю, что возьму на себя слишком много, если скажу, что, наверное, через несколько дней буду знать, кто написал и повесил эти карточки. И существуют не столь явные способы наказания. Я, например, веду в шестом «Б» два предмета, коллега Хюбенталь ведет физику…

– Коллега Хюбенталь поддерживает руководство, – сказал Гнуц не допускающим сомнения тоном.

Он опять встал, опять подошел к расписанию и забарабанил пальцами по стеклу.

– Скажите-ка, ведь этот Кафка ко всему еще еврей?

– Когда речь идет о художнике такого масштаба, это не имеет значения, – сказал д-р Немитц.

Гнуц повернулся.

– Ну ладно, я еще раз продумаю все это дело, – сказал он. – Впрочем, вряд ли мне нужно просить вас, коллега, чтобы все, о чем мы с вами здесь говорили, осталось в этих четырех стенах?

– Само собой разумеется!

Немитц взглянул на часы.

– Уже начался второй урок, – сказал он. – Всего хорошего.

Гнуц нагнал его у дверей и протянул ему руку.

– Спасибо, – сказал он и проникновенно посмотрел на Немитца.

– Само собой разумеется, – смущенно повторил д-р Немитц. – Вы можете на меня положиться, господин директор.

– Да заткнитесь же вы, охломоны! Если нас застукает шеф, будем до рассвета корпеть над штрафным заданием!

Рулль закрыл дверь, подошел к доске, но, передумав, бросил мел в угол и, тяжело ступая, отправился на свое место.

– Кто-нибудь сегодня уже видел Пижона? – спросил Клаусен.

– Я, – сказал Адлум и, зажав руками уши, продолжал читать.

– Где?

– Оставь ты меня в покое. Возле чистилища.

– Он там щиплет фрейлейн Хробок, – хихикнул Муль.

– А ее и ущипнуть не за что!

– Мисс Глиста!

– Если ее напоить малиновым сиропом, она сможет на карнавале изображать градусник! – проверещал Мицкат.

– Ножки как спицы!

– Ты бы не прочь повязать, а?

– Неужели вы еще можете здесь читать? – спросил Затемин.

Адлум и Клаусен не ответили.

– Дай-ка мне твою тетрадь по математике, – сказал Фейгеншпан Курафейскому.

– Бэби еще не кончил списывать.

– Silence, silence, – проверещал Петри, дежуривший у дверей.

Гомон мгновенно смолк. Несколько тетрадей перешли из рук в руки.

– Восемь часов тридцать минут, – тихо сказал Фариан.

– Вместе-то подыхать веселей.

Дверь медленно отворилась. Вошел Лумда, давясь от смеха.

– Доброе утро, друзья мои!

Вопль возмущения.

– Пошел вон, бездельник!

– Фу! Кастрировать его!

– Трепло, захлопни пасть – сквозит, – сказал Лумда.

– Что у тебя случилось? – спросил Нусбаум.

– Авария.

– «Молния» не закрывалась, – попытался сострить Гукке.

Лумда смущенно махнул рукой.

– Капоне тоже явится. Ко второму уроку.

Шанко перестал писать, промокнул чернила, закрыл тетрадь и заревел как бык.

– Кончай базар! – заорал Рулль и стукнул кулаком по парте. – Только сами себе гадите! Неужели вам это еще не ясно?

– Я с тобой согласен, – сказал Адлум. – Но такова уж человеческая натура.

– Не раздувайся от важности, как лягушка! – вставил Шанко.

– Фавн прав, – сказал Затемин.

– Лучше бы кто-нибудь рассказал о Кафке, – предложил Гукке. – Четверка у Пижона была бы мне сейчас в самый раз.

– Тогда, может, и мы, рядовые читатели, что-нибудь поймем.

– Давай-ка ты, Дали: художники – вперед!

– Дали, изобрази нам Кафку в манере интуитивистов!

– Нет, лучше в абстрактной манере!

– Кто у нас в шестом «Б» самый абстрактный трепач?

– Дали!!!

– Валяй, Дали, выходи в эфир!

– Пусть лучше Фавн! Про Кафку знает Фавн.

– Понесет сейчас всякую дичь!

– Бык-меланхолик.

– Фавн еще психованней, чем Кафка.

– Тогда Пий!

– Давай, Пий, – ex cathedra!^[87]

– У нас есть свой папа!

– Папа Пий!

Клаусен сделал вид, что не слышит. Мицкат взял Клаусена за шиворот и выволок на середину класса. Стоя перед средним рядом парт, Клаусен переминался с ноги на ногу, потом сказал с волнением:

– Я, конечно, тоже не все понимаю, но, по-моему, «Процесс» – это религиозная трагедия.

– Поповская болтовня!

– Ты бы меньше зубрил свой катехизис!

– Дайте ему сказать! – потребовал Затемин.

– Кафка был еврей и…

– …ел чеснок!

– Слушай, Трепло, избавь нас от своих пошлых острот. Меня тошнит! – сказал Адлум.

– А кого интересует вся эта белиберда?

– Меня!

– Ну конечно же, Лумумбу!

– И меня, – сказал Адлум.

– А меня нет, идиоты вы несчастные!

– Ну, посиди пока в сортире!

– Нет, нет, пожалуйста, никаких эмигрантов! – воскликнул Мицкат. – Здесь у нас демократия!

– Ну что ж! Тогда расскажи лучше о подвесном моторе! – проворчал Муль.

– О ракетах «Поларис»!

– О твисте!

– О сексуальной жизни шестого «Б»!

– Что я скажу своему дедушке?

– Голосовать!

– Ладно, давайте проголосуем, – сказал Затемин.

– Лумумба предает СЕПГ!

– Фавн, изобрази-ка из себя Герстенмайера!^[88]

– Вот дерьмо! – сказал Рулль и сжал голову руками.

…Пижон и Дуболом. Мои афоризмы теперь у него на столе. Но ведь должны же они понять! Неужели они до того чокнутые, что подумают… ну что может обо мне подумать Пижон? С него станется поверить, что я просто решил исписать стены! Как их исписывают в сортире. Черт его знает, как может один и тот же человек быть таким образованным и в то же время таким глупым! Неужели он не видит, что почти вся литература, которую мы с ним прошли за последнюю четверть, написана против него? Против всех этих пижонов! Против Медузы, Рохли, Факира, Рюбецаля, Дуболома, Буйвола, Шута, Нуля, Капо. Таких типов мы встречаем везде, что бы мы ни читали! Выходит, они совсем тупые и не узнают самих себя? Такие всегда думают, услышав звонок в дверь, что это не к ним…

– Кто против того, чтобы Пий сказал здесь все, что он хочет сказать? – спросил Адлум, стоя перед классом.

– Я!

– Вопрос надо ставить иначе: кто «за»?

– Пятнадцать «за» и три – «против», при одном воздержавшемся, – сказал Адлум. – Говори, Клаусен.

Клаусен махнул рукой и хотел было вернуться на свое место, но Петри не пустил его.

– В кусты? Так не пойдет!

– Католики – вперед!

– Не скрывать своего цвета, даже если он черный.

– Тихо, – верещал Мицкат. – Слово имеет депутат Клаусен из ХДС.

Клаусен опять встал перед средним рядом.

– Да, так вот, значит, Кафка, будучи евреем, мыслит сначала только категориями В. З.

– Что это еще такое?

– Холодильники фирмы «Вэзэ» пользуются спросом даже на Северном полюсе!

– Каждый уважающий себя эскимос купит холодильник «Вэзэ»!

– Кто вякнет еще хоть слово, будет платить штраф, – сказал Адлум.

– Голосовать!

– Дальше!

– Было внесено предложение, надо проголосовать! – запротестовал Муль.

– Да вы что? Не будем же мы голосовать из-за всякой ерунды, как в Швейцарии!

– Не будем? – спросил Затемин.

– Давай, Пий, дальше, а то скоро заголосит звонок!

Клаусен поправил свой галстук и взглянул на Адлума.

– Так вот. Кафка живет сначала целиком и полностью в традициях Ветхого завета. Существует только тот закон, который установил бог Авраама и Исаака…

– И Адам придумал лю-убовь, а Ной – вино… – пропел Муль.

– Две марки в классную кассу! – сказал Адлум.

– Дешевка!

– Пошел вон!

– Долой его с трибуны!

– Здесь ведь так не делается! – сказал Затемин. – Но ты, Трепло, кончай свою бульварную трепотню!

– Дальше, Пий!

– …так вот, бог старого закона…

– Это еще что за штука?

– Бог непримиренный, – сказал Клаусен. – Бог без Христа, спасителя нашего…

– Радио Ватикана!

Клаусен поднял руки и хотел еще что-то сказать, но зазвенел звонок, и в начавшемся шуме Рулль вдруг принялся маршировать по классу, неся перед собой, как флаг, подставку для карт и при этом громко выкрикивать:

John Brown’s body

lies mouldering

in his grave

but his soul

goes marching on.

Glory, glory, hallelujah!

glory, glory, hallelujah!

but his soul

is marching on^[89].

– Не изображай из себя психа, – сказал Адлум и подошел к окну.

– Зачем ему изображать, у него, и правда, не хватает винтиков, – заявил Гукке.

В дверь резко постучали.

Вошел Тиц и свистнул в два пальца.

– Пижон у старика! Сидим все как паиньки, играем в тихие игры! С минуты на минуту ожидается прибытие! – объявил он.

– Откуда ты знаешь? – спросил Мицкат.

– Особое задание фрау Эдельтраут!

– Нет, вы только послушайте!

– Гангстер Тиц пошел на раут с крошкой фрау Эдельтраут!

– Похотливый козел!

Тиц сел на свое место.

– Где ты пропадал вчера? – спросил Лепан.

– Переживал творческий кризис!

– Вот выгонят тебя, тогда и будет кризис, – сказал Петри.

– Что у нас нынче в козырях? – спросил Тиц и достал свои тетради.

– Франтишек Кафка.

– Ты что-нибудь знаешь про этого малого?

– Не слишком много.

– Выкладывай! – сказал Тиц и взял у Петри тетрадь. – А по математике?

– Что-то по теореме косинусов.

– Ты сделал?

– Списал у Анти.

– Дай-ка взглянуть!

Тиц принялся делать уроки.

– Как вы находите проповедь Пия о Кафке? – прокричал с последней скамьи Фарвик.

– Галиматья, приправленная ладаном! – сказал Затемин.

– Почем ты знаешь? – спросил Мицкат.

– Неверные предпосылки!

– В каком смысле? – спросил Адлум и толкнул локтем в бок Клаусена, который уже опять читал.

– Ведь ты исходишь из того, Пий, что существует единый бог?

– Разумеется.

– Но ты же знаешь, что доказательств этому нет?

– Нет рациональных доказательств. Однако…

– Однако?

– Есть доказательства другого порядка: стройность мироздания, чудеса, исполнение молитв, кроме того…

– Но ты же знаешь, что все эти явления можно объяснить и без бога?

– Объяснить, – сказал Адлум, – но не доказать.

– В настоящий момент мы говорим только о постулатах, из которых исходит Пий, – сказал Затемин.

Клаусен опять склонился над своей книгой.

– Существуют истины, которые можно постичь, только веруя в них, – сказал он и попытался отгородиться от класса.

– Существует ложь, давным-давно разоблаченная, но все еще принимаемая за истину потому, что небезызвестная клика продолжает упрямо защищать ее имея на то причины, – в ущерб прогрессу человеческого разума.

Курафейский жалобно захныкал.

– Поимейте снисхождение к моей шизофрении!

– Что, у них опять идейная дуэль? – спросил Петри, отходя от двери, где он вел наблюдение за коридором. – Тихо!

– Entrer, mesdames, entrer, messieurs! – протрубил Мицкат, сложив руки рупором. – Pour dix centimes, deux sous, vous aller voir deux animaux extraordinaires: un catholique et un communiste!^[90]

– А кем является Христос для тебя, Затемин? – спросил Адлум.

– Иисус был обманутый обманщик, – заявил Шанко.

Затемин перебил его.

– Обманутый святой, – поправил он. – Что для вас гораздо хуже.

– Может ли быть святой, если нет бога? – спросил Адлум.

– Он умрет, как собака, – пробормотал Рулль.

– Точно, – подтвердил Затемин. – Как Иисус.

– Братцы, меня от вас тошнит, – застонал Курафейский и зевнул.

– Тебя, наверно, удастся разбудить, только когда разразится последняя война.

Затемин принялся рисовать на своей парте серп, молот и рыбу.

– Значит, бог для тебя – абсолютная истина, Пий? – спросил Шанко.

– Конечно.

– И он всемогущ?

– Не задавай дурацких вопросов! Конечно, всемогущ.

– Малый справочник богослова, – сказал Петри.

– Допустим, этот малый справочник верен и бог говорит: «Меня не существует!» Что тогда, Пий?

– Это глупый софизм, и больше ничего, – сказал Адлум.

– Если это так глупо – просветите меня.

Адлум махнул рукой.

– Не стоит.

– Значит, бога либо не существует, либо он лжет и вовсе не бог, – сказал Шанко.

– Зануда! – пискнул Мицкат.

– Есть вопросы, которые меня больше интересуют, – сказал Затемин. – Например: почему при христианстве возник самый алчный капитализм в истории? Или еще: почему большинство войн вели христиане? В общем я считаю, что вопросов тут задают скорее слишком мало, чем слишком много.

– Слишком мало отвечают, – проворчал Рулль.

– Attention, attention! – пронзительно крикнул Петри. – Пижон как угорелый вбежал в коридор!

– Затеем спор! – предложил Муль.

Затемин тщательно вытер свою парту.

– Не стоит! – сказал он и осклабился. – Салонный большевик.

Рулль вылез из-за парты, запрыгал перед ребятами, которые нехотя и с шумом рассаживались по местам, уронил очки, встал на четвереньки и жалобно заскулил: «Бе-бе-бе!»

…В одном надо отдать старику должное. Трусость рождает в нем психолога! Когда он напуган, у него развивается шестое чувство – чувство опасности. А так как он всегда напуган, этот трус с вильгельмовскими повадками, то с ним надо быть осторожным. Сначала он хотел меня ошарашить, а потом согнуть в бараний рог. Не вышло. Вот я и еще кое-что узнал о нем – одну из тех смешных мелочей, которых такой человек, как он, боится больше, чем импотентности. Плюс № 1. И он знает, что мне это известно. Плюс № 2. В случае необходимости я могу подсказать это коллегии. Плюс № 3. Точно так же я могу, как бы между прочим, дать понять 6-му «Б», что спас их от расследований и унижения. Плюс № 4 и одновременно № 5 – благодарность и трепет. Кому из них все-таки взбрела в голову эта идея? Наверное, работа нескольких человек. Впрочем, цитаты подобраны неплохо. Эти мошенники действительно слушают внимательней, чем можно предположить. Фарвик? Хорошо, что старик прямо не спросил о нем. Было бы жалко парня, безупречный малый. Отец – старый ветеран, сражался в Африке. Курафейский? Славянская хитрость. Никакого сравнения с судетскими немцами. Шанко? Пустой парнишка, да и тертый. Итак, скорее всего Курафейский и Шанко. Откуда они взяли эту фразу Кафки? Устроить викторину и узнать. Хорошая мысль. Разумеется, интриганы не объявятся. Тем не менее: селекция подозрительных. Впрочем, я еще хорошенько подумаю, дам ли я старику сведения для проработки виновных. Надо поразмыслить. Кафка, видите ли, слишком труден для чтения в выпускном классе! Смешно. Ведь все дело в том, кто преподносит его ребятам. Проза как родниковая вода: ясная, свежая, естественная. Немецкий язык Гебеля^[91]. Для еврея из Праги просто удивительно чистый. Возможно, он изучил его как искусственный язык – вроде эсперанто. Тема заслуживает специальной статьи. В чем-то он все-таки, конечно, неудачник. Как все они. Разъедающий интеллект. Импозантные декаденты. Парадоксы – вот мой конек. Это у меня с ними общее! Кто, собственно, ведет в «АДЦ» литературный раздел? Наверное, еврей. Послать им еще парочку эссе. У них есть вкус к тонкостям. К Шанко и Курафейскому присмотреться поближе…

– Желаю всем вам, господа, доброго утра! Вы как будто весело провели время, пока шла конференция.

– Доброе утро, господин доктор Немитц!

– Садитесь, пожалуйста. Что за стихотворение у нас сегодня? Адлум!

– Бертольт Брехт: «1940».

– «1940»? Не знаю! Docendo discimus!^[92] Я всегда благодарен за науку. Итак, пожалуйста, читайте!

Адлум застегнул пиджак, поднялся и подошел к кафедре – холодный и непринужденный. Его строгий взгляд был устремлен вперед, поверх голов его товарищей.

– Бертольт Брехт, «1940».

– Одну минутку, пожалуйста, – почему вы говорите «Бертольт Брехт»?

– Потому, что его так зовут, господин доктор.

В голосе Адлума не слышалось ни малейшей иронии.

– Но весь мир зовет его Берт. Берт Брехт.

– По-моему, это фамильярность.

– У вас странные взгляды, Адлум. Пожалуйста, не забывайте все же, что Б. Б. – Тиц, оставьте свою фривольную ухмылку, – так вот, Брехт, Адлум, был как-никак законченный коммунист. Ему ваши аристократические манеры, конечно, не особенно бы импонировали. «Товарищ Адлум», – сказал бы он…

– Но я не был его товарищем.

– Ну хорошо, оставайтесь при своих капризах! Пусть каждый будет счастлив на свой манер. Кому принадлежит эта Magna Charta^[93] терпимости? Затемни?

– Фридриху Второму.

– Фридриху Великому, если вы ничего не имеете против!

– Брехт говорит только: Фридрих Второй. «Фридрих Второй победил в Семилетней войне. Кто победил, кроме него?»

– Ах, вот что – так говорит великий Брехт? Господа, по всей видимости, просто пленены творчеством poeta laureatus наших братьев по ту сторону железного занавеса. Attention, mes amis! Продолжайте, Адлум!

– Бертольт Брехт, «1940».

Сын задает мне вопрос:

«Учить ли мне математику?»

Зачем? – хочу я ответить ему. – То, что два куска хлеба

Больше, чем один кусок, ты заметишь и так.

Сын задает мне вопрос:

«Учить ли мне французский?»

Зачем? – хочу я ответить ему. – Эта страна погибает.

А если

Ты просто потрешь себе брюхо рукой и будешь стонать,

Тебя и так все поймут.

Сын задает мне вопрос:

«Учить ли мне историю?»

Зачем? – хочу я ответить ему. – Лучше учись голову прятать

                                                                                   в канаве,

И тогда ты, может быть, уцелеешь.

– Да, учи математику, – говорю я ему, —

Учи французский, учи историю!^[94]

Адлум двинулся обратно на свое место.

– Гм. Иногда спит и папаша Гомер, сказал бы я. – Д-р Немитц с сожалением пожал плечами. – Почему вы взяли именно это стихотворение, Адлум? Ведь, без сомнения, у Брехта есть более значительные стихи.

– Оно понравилось мне, – сказал Адлум.

– А почему – если только я не вторгаюсь этим вопросом в слишком интимную область?

– Оно искренне и отчасти касается нас.

– Разве этого нельзя сказать про всю нашу современную лирику вообще, которая, заметим в скобках, доступна пониманию масс, а это решительно опровергает все реакционные вопли о гибели искусства?..

– Я не думаю.

– Ну ладно, это, конечно, ваше право, Адлум, думать иначе! Тогда мне, разумеется, вдвойне интересно знать, почему вы находите именно данное, в общем не очень выразительное, стихотворение таким необыкновенно искренним?

– Я не сказал: «необыкновенно искреннее». Просто искреннее.

– Курафейский, может быть, вы лучше понимаете вашего товарища, чем я?

– Это стихотворение направлено против школы!

– Против школы? А это вам по душе, Курафейский, не так ли?

– Да. Это пародия на избитую фразу: «Мы учимся не для школы, а для жизни».

– Фарвик?

– Это не пародия. Это пессимизм.

– Любопытное противоречие. А что скажет господин декламатор?

– Насколько я понимаю, стихотворение говорит только то, что хочет сказать, и без всякой пародии или пессимизма, а трезво и умно.

– Фарвик?

– Но ведь в нем звучит ожесточение. Этого же нельзя не услышать.

– Адлум?

– Я полагаю, что «ожесточение» – неподходящее слово. Трезвые определения Брехта в первых десяти стихах жесткие, но не ожесточенные. Вначале он только говорит: таков мир, то есть он гадкий, несовершенный, непрочный. Но Брехт не приходит в отчаяние даже от этого горестного перечня…

– Из чего вы это заключаете?

– Из концовки.

– Из морали, из поучения – ну, хорошо. И что она, эта мораль, гласит?

– Учись, несмотря на несовершенство мира, – нет, именно из-за него, чтобы ты мог предотвратить катастрофу.

– Верно. Совершенно верно! Конечно, только в материалистическом смысле. А теперь я вас спрашиваю, Адлум: откуда черпает Брехт эту смелую и абсурдную – по крайней мере вначале – надежду, что можно все же предотвратить крушение нашего непрочного мира?

– Да, по-моему, люди слишком часто забывают, что Брехт был по рождению католиком, – сказал Адлум. – Христианин всегда надеется.

– Ну, ну, ну! Такая интерпретация, пожалуй, слишком уж рискованна. Затемин?

– Интерпретация Адлума не рискованна, она неправильна. Свою веру в будущее Брехт черпает не из метафизики католицизма, а из физики диалектического материализма.

– Ну, Адлум, что можете вы возразить на реплику нашего эксперта по советской идеологии?

– Затемин, по видимости, прав, но это именно только видимость правоты. Однако доказать ему противное я все-таки пока не могу, потому что Затемин и знать не хочет, что такое христианство.

Д-р Немитц весело посматривал то на одного, то на другого, покрутил свои наручные часы и сказал:

– Совсем неплохо, господа спорщики. Садитесь, Адлум! На одном из ближайших уроков мы продолжим дискуссию с товарищем Затемином. На сегодня, однако, довольно. Мой безотлагательный разговор с господином директором и так уже значительно урезал наше время. Между прочим, вот что я хотел спросить – Шанко, с кем вы сегодня вместе шли в школу?

Шанко вздрогнул от неожиданности, медленно встал и хмуро уставился на д-ра Немитца.

– С Затемином. А в чем дело? – раздраженно спросил он.

– Это правда, Затемин?

– Так точно.

– Хорошо, садитесь, Затемин.

– Когда вы вошли во двор школы, Шанко?