Текст книги "Без наставника"

Автор книги: Томас Валентин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

– Этого я не понимаю, – сказал он без всякой иронии.

Рулль растерянно посмотрел на него и обернулся к д-ру Немитцу. Тот снова пускал к потолку спирали дыма.

– Может быть, ты переведешь нам все это на логичный немецкий язык, Рулль, – сказал Гнуц. – Мы многому научились, почти по всем предметам. Но, кроме уроков господина Криспенховена, господина Грёневольда и господина Виолата, это было все.

Рулль продолжал смотреть на д-ра Немитца, который теперь наклонился вперед, осторожно держа сигарету между большим и указательным пальцами.

– Мы учили наизусть бревиарий, но не знаем сущности христианства, – сказал Рулль наконец.

– Вот как! Значит, ты говоришь о господине викарии Вайнштоке?

– Нет. Я евангелист.

– Но, Рулль, ты только что, секунду назад, сказал – как звучала эта фраза, фрейлейн Хробок?

– «Мы учили наизусть бревиарий, но не знаем сущности христианства».

– И вдруг выясняется, что ты евангелист! Это же чепуха какая-то, Рулль! Ты нас что же, дураками считаешь?

– Я не хотел ничего сказать о господине Годелунде! – в ярости процедил Рулль сквозь зубы. – Он, пожалуй, из учителей лучше всех подготовлен. Я сказал бревиарий вместо «Малый катехизис». И кроме того, для нас дело было вовсе не в религии, вернее, не только в одной религии. Или, может быть, все-таки в религии. Но вообще…

– Вообще? – спросил Гнуц и снова посмотрел вокруг.

– Да, мы действительно многому выучились здесь в школе, господин директор! То есть, я хочу сказать, множеству, множеству нужных вещей, для работы там или для чего-нибудь еще. Но мы не научились ничему, что помогало бы жить, понимаете? Ничему, что помогало бы, ради чего стоило бы…

Рулль замолчал и, замкнувшись, посмотрел в окно.

– Ты с невероятным спокойствием говоришь о таких важных вещах, – сказал Гнуц и с ухмылкой посмотрел на своих коллег. – Я, Рулль, тоже мог бы процитировать: «Был темен смысл твоих речей». Но пока оставим это. Меня вот что интересует: как ты пришел к идиотской мысли напакостить именно таким образом?

Рулль присел на корточки, примостившись на собственных башмаках.

– Прекрати это безобразие! – сказал Гнуц.

Рулль поднялся.

– Я подумал: посмотрим-ка, что они на это скажут. Должны же они что-то сказать?

– Они?

– Наши учителя. Хотя бы некоторые. Некоторые из тех, кого это касается в первую очередь. Надо же нам научиться говорить с ними. Пусть они спросят: «А чего вы, собственно, хотите? Что с вами происходит?»

– Можно мне теперь осведомиться, кого ты имеешь в виду под этими некоторыми?

Рулль промолчал.

– Пожалуйста!

– Я считаю, что это нечестно, господин директор, если я сейчас скажу что-то о тех, кого здесь нет, кто не может защищаться.

Гнуц многозначительно усмехнулся.

– Тогда спокойно говори о тех, кто здесь! – сказал он приветливо.

Випенкатен снова выпрямился.

– Но это же невозможно! – сказал он.

Директор сделал вид, что не слышит.

Рулль посмотрел на него, пригладил волосы и пробормотал:

– Ну, например, доктор Немитц.

Обернувшись, Випенкатен посмотрел на своего коллегу отсутствующим взглядом.

– Что ж, прошу, – с насмешкой сказал д-р Немитц.

– У доктора Немитца обычно было так, – сказал Рулль. – Он входил, держа в одной руке «Альгемайне дойче цайтунг», в другой – пачку тетрадей для проверки и бутылку кефиру. «Доброе утро, ребятки! Садитесь!» Он садился. Потом мы вынимаем свое чтение – «Процесс» или там что-нибудь другое, что мы как раз проходим, – и начинаем читать. Читаем в среднем по десять страниц. Когда десять страниц прочитаем, доктор Немитц говорит: «Читайте еще раз!»

– Читайте еще раз? – переспросил Гнуц и посмотрел на д-ра Немитца.

Д-р Немитц улыбнулся, подчеркнуто промолчал и изящным движением руки показал на Рулля.

– Чтобы мы лучше усекли, – сказал Рулль.

– А господин доктор Немитц не читал вместе с вами? – спросил Гнуц слегка растерянно.

Д-р Немитц нахмурился. Его улыбка несколько померкла.

– Нет. Он читал что-нибудь другое. «АДЦ». Или проверял тетради. Или пил кефир.

– Продолжай, Рулль! – раздраженно сказал Гнуц.

– Да, а когда урок кончался, он говорил: «Мы читали на этом уроке Франца Кафку, «Процесс» со страницы такой-то по такую-то. Дома напишите об этом сочинение».

– То есть, насколько я понимаю, изложение содержания?

– Да, изложение содержания. Или протокол урока. Все это зачитывалось на следующем уроке. И потом все начиналось сначала.

– Описанный тобой ход урока ты считаешь типичным для моего метода преподавания? – небрежно спросил д-р Немитц.

– Наполовину, – сказал Рулль.

– А вторая половина?

– Вы входили и начинали читать лекцию! Она наверняка была очень умной, но ни один черт не мог в ней разобраться.

– Ни один черт, – весело сказал д-р Немитц.

– Да, иностранные слова и весь набор модных терминов пролетали мимо наших ушей со свистом, так что мы вообще теряли способность соображать, а после лекции знаний у нас становилось еще меньше, чем было! От обилия слов мы не слышали самой речи.

От усталости Рулль уже еле ворочал языком. Замолчав, он стал смотреть в окно.

Гнуц положил сдвинувшийся лист бумаги под прямым углом к краю стола и тоже молчал.

– В моем эссе «Schola meditationis»^[152] я достаточно подробно говорил как о роли чтения про себя, так и о влиянии дидактических импульсов, – небрежно сказал д-р Немитц. – Среди специалистов эта статья вызвала заметный интерес.

Гнуц перестал двигать лист бумаги.

– Твоя… ну, назовем ее акцией – твоя акция была, стало быть, направлена в первую очередь против доктора Немитца? – спросил он быстро.

– Нет! – решительно сказал Рулль. – Это я рассказал просто как пример, потому что доктор Немитц находится тут. Все это направлено против – ну, против всего этого… холостого хода, из-за которого мы здесь прозябаем.

Випенкатену стоило немалых усилий сдержаться.

– Теперь мне было бы действительно интересно узнать, что не устраивает господ мятежников в моем преподавании, – сказал он. – О том, что говорилось до сих пор, я могу только сказать: этот камешек брошен не в мой огород.

– Нет, на уроках стенографии все было по-другому, – сказал Рулль. – Господин Випенкатен всегда был хорошо подготовлен и все такое прочее, но когда кто-то не успевал, его вызывали к доске и ему не объясняли того, что он не понял, с ним просто разделывались, его словно обухом по голове трахали! И обзывали его невеждой, паршивой свиньей, абсолютным идиотом, духовным пигмеем, рахитичным кретином…

– Господин директор! – дрожа всем телом, закричал Випенкатен. – Я констатирую, причем вполне официально, что эта характеристика моих методов преподавания представляет собой клеветническую травлю самого дурного сорта! И если я когда-нибудь терял на уроке терпение, – что, впрочем, легко поймет каждый, кто имеет хоть малейшее представление о школе, – то исключительно потому, что этот шестой «Б», все эти типы вроде Рулля и его гоп-компании – это самые бесстыжие и бездарные люди, каких я встречал за тридцать три года, проведенных на школьном фронте! С таким же успехом я мог бы, вместо того чтобы пытаться обучить эту дикую орду, лаять на луну или метать бисер перед свиньями.

– Но не волнуйтесь так, дорогой коллега, – сказал Гнуц, заметно повеселев. – Я нахожу весьма увлекательным то, что сообщает нам здесь коллега Рулль! Гарун-аль-Рашид умел ценить критику снизу и, что мне лично представляется важным, умел делать из нее должные выводы, не так ли, коллега Немитц?

Д-р Немитц рассеянно закинул ногу на ногу, сунул руку в карман пиджака, вынул три стеклянные ампулы и проглотил таблетку апельсинового цвета.

– Я чрезвычайно сожалею, – сказал Гнуц, – что самому мне не выпало на долю вести преподавание перед этой великолепной элитой шестого «Б». Ваши упреки и порицания, ваши контрпредложения могли бы всерьез заинтересовать меня, Рулль! Или, не утруждая себя знанием дела, вы и мое преподавание включили бы в этот мощный поток реформации?

– Вы у нас никогда не вели уроков, – пробормотал Рулль. – Мне только не нравилось, что вы были так несправедливы в наказаниях.

– Несправедлив?

– Да. Вы появлялись в коридоре, когда в классе становилось шумно, потому что там еще не было учителя, распахивали дверь, хватали беднягу, который сидел на передней парте, даже если он вовсе не кричал, записывали его в журнал, и потом весь класс получал бессмысленное штрафное задание.

– Бессмысленное! – сказал Гнуц и улыбнулся с некоторым усилием.

– Да, так по крайней мере я считаю. Переписать глав пять из учебника географии или в этом роде. И когда мы сдавали работу – обычно это было около десяти страниц, – вы на наших глазах разрывали листки в клочья. Я считаю, что это бессмысленно.

– Интересно! – сказал Гнуц и с кисло-сладким выражением посмотрел на своих коллег.

Д-ру Немитцу уже удалось снова прочно вооружиться своей снисходительной усмешкой, в то время как Випенкатен продолжал ожесточенно молчать.

– Мой милый Рулль, – сказал Гнуц, быстро повышая голос, – вот уже тридцать семь минут я слушаю эти невероятно вздорные и наглые разглагольствования, которые ты осмеливаешься произносить в нашем присутствии! Никто не может меня упрекнуть в том, что в моей школе не уважают достоинство ученика, никто. Возможно, я даже перешел границу благожелательного терпения моих коллег. Надеюсь, что потом они все же согласятся со мной. А теперь послушай меня, приятель: весь этот детский лепет и твой тон, которому ты научился, безусловно, не в нашей школе, а где-то в бескультурной среде, и который нам незачем принимать во внимание, вся идиотская болтовня ни в коей мере не извиняет, да и не объясняет твоих омерзительных художеств! Ни того, что ты развесил в школе, ни того, что ты намалевал на стенах уборной! Понятно?

– Да, но там это сделал вовсе не я!

– Как? Повтори!

– То, что там, на той стене, сделал не я, господин директор!

Трое учителей посмотрели друг на друга, словно их хватил удар. Гнуц опомнился первым.

– Это уже верх всего! – сказал он прерывающимся басом. – Разве ты не признался мне час назад, что ты, и ты один, виновен в этом хулиганстве?

– Нет, – сказал Рулль. – Я только сказал: это, вчерашнее, сделал я! Я имел в виду надписи! А тут вы мне дали затрещину. И я больше не успел ничего сказать.

– Фрейлейн Хробок?

– Да, господин директор?

– Восстановите сейчас же показания этого Рулля!

– Пока велся протокол, он ни разу не признавался, что он автор этих художеств, – сказал д-р Немитц.

Гнуц обиженно посмотрел на него.

– Ну хорошо, – сказал он. – Итак, ты, ничтоже сумняшеся, утверждаешь, что эти свинские выходки не плод твоих усилий, Рулль?

– Нет, это был не я, господин директор, точно не я! Я бы сказал. Когда я проходил здесь вчера вечером…

В дверь постучали.

– Войдите! – прохрипел Гнуц. – А, коллега Криспенховен! Хорошо, что вы пришли. Мы вас ждали.

– У меня только третий урок, – сказал Криспенховен.

– Я знаю, знаю. Это не в упрек! Будьте добры, сделайте мне одно личное одолжение: прежде чем я попрошу вас заняться вместе с нами этим действительно невероятным случаем заговора в вашем классе, пожалуйста, позовите сюда дворника! Фрейлейн Хробок в настоящий момент необходима здесь.

– Дворник сейчас в коридоре, моет окна, – сказал Криспенховен.

– Тем лучше. Пожалуйста, передайте ему. Не принесете ли вы еще один стул из приемной, фрейлейн Хробок!

Гнуц подошел к умывальнику, налил стакан воды, выпил и остатком увлажнил виски.

– Садитесь, пожалуйста, коллега Криспенховен! Господин Бекман, чтобы быть кратким: могу я просить вас повторить свои показания, которые вы сделали сегодня утром? Что вы видели вчера вечером, около половины одиннадцатого, перед общественной уборной: коротко и ясно?

Бекман стоял возле Рулля у окна, держа в руках измятую кепку; сдвинув каблуки, он заговорил:

– Значит, как я шел вчера вечером, около пол-одиннадцатого, по направлению от Берлинерштрассе к моей квартире в школе, вижу, значит, издалека, что ученик Рулль, из шестого «Б», чего-то делает у стены общественной уборной.

– Вы абсолютно уверены, что это был Рулль, господин Бекман? – спросил Криспенховен.

– Ошибки быть не может, господин Криспенховен, – я с ним даже трепался.

– Ну, Рулль, – резко сказал Гнуц.

– Да, это примерно так и было. Только я этого не рисовал.

– То есть как?

– Это уже было, когда я проходил. Я только…

– Что?

– Я просто справил нужду.

– Господин Бекман!

– Это он тоже сделал, господин директор! А сперва он, должно быть, и намалевал то слово, масляная краска-то была свежехонька, когда я минуты через три подошел. И к тому ж у него и портфель с собой был.

– Рулль!

– Я этого не делал, господин директор. Это уже было там, правда!

– Вы видели своими глазами, как Рулль рисовал на стене, господин Бекман? – спросил Криспенховен.

– Нет. Чего нет, того нет! Когда я подошел, он, знать, как раз и кончил. А масляная краска была свежехонька, говорю вам! Я уж в таких делах толк знаю.

– Вы видели, что у него в сумке были кисть и краска? – спросил Криспенховен.

– Нет, я на это не глядел. Я ж тогда и понятия не имел про ту мазню.

– Рулль, когда ты проходил мимо, стена уже была запачкана?

– Да, конечно, господин Криспенховен.

– Ты знаешь, кто это сделал?

– Нет.

Криспенховен посмотрел на директора, вздохнул и сгорбился на своем стуле.

– Скажи-ка, Рулль, – спросил Гнуц, – откуда ты шел вчера вечером около половины одиннадцатого? Это весьма необычное время для прогулок, если учесть, что ты ученик.

Рулль стал раскачиваться всем телом.

– Этого мне бы не хотелось говорить.

Гнуц удивился.

– Но это странно, Рулль! Почему же ты не хочешь нам сказать? До сих пор ты был не очень разборчив в своих высказываниях.

– Я считаю, что это к делу не относится.

– Смотри, пожалуйста!

Гнуц потряс свою авторучку и снова что-то записал на листке.

– Вы готовы, фрейлейн Хробок?

– Да.

– Я считаю, много было сказано всяких слов, – резко сказал Випенкатен. – По мне, даже слишком много.

Гнуц какое-то время с омерзением рассматривал Рулля.

– Вы можете идти, господин Бекман, – сказал он решительно. – Этого юнца заприте опять в комнате для посетителей! А сами будьте наготове – возможно, вы снова нам понадобитесь.

– Сделаем, – сказал Бекман и повернулся.

– До свидания, – сказал Рулль и прошел перед дворником в дверь.

– До свидания, – пробормотал Криспенховен.

– Вы тоже можете идти, фрейлейн Хробок. Перепишите, пожалуйста, протокол сразу на машинку.

– Слушаюсь, господин директор!

– Закройте, пожалуйста, за собой дверь!

Д-р Немитц с интересом посмотрел, как фрейлейн Хробок выполняет это приказание директора.

Гнуц молча выждал несколько секунд. Потом он выпрямился, снял очки, положил между ладонями на стол и сказал:

– Господа! Возможно, кто-либо из вас ложно истолковал мое добродушие и терпение. Ну хорошо. Буду краток: я, как руководитель этой школы, предлагаю немедленно исключить ученика Йохена Рулля, шестой класс «Б»…

– Я не думаю, что мальчик лжет, – перебил его Криспенховен. – Хотя я в настоящий момент не совсем в курсе, я все же не думаю, что Рулль лжет. Это такой мальчик…

– Господин Криспенховен, – сказал Гнуц, – в том, какой мальчик этот Рулль, мы успели разобраться, право же, лучше, чем вы! Мы – надеюсь, я могу говорить и от имени доктора Немитца и от имени коллеги Випенкатена – целый час бились с этим бандитом: это чудовищно коварный плебей. Положитесь на меня, самое позднее через пять лет у нас здесь будет лежать запрос по делу Рулля из уголовной полиции. Ко мне это уже не будет иметь отношения. Но пока я сижу за этим столом, здесь будет порядок. Я это сказал, и сказал не в шутку.

Господа, как руководитель школы, я повторяю свое предложение: немедленно исключить! Мы сами выставим себя на посмешище, если позволим этим наглым негодяям сесть нам на шею. Мое предложение, не в последнюю очередь, сделано и в ваших интересах.

– Для исключения нам нужно решение педагогического совета, – сказал Випенкатен серьезно.

Гнуц с яростью взмахнул руками.

– Я, как руководитель школы, мог бы настоять на том, чтобы решить дело этого Рулля единолично, поверьте мне, дорогой коллега! Но хорошо: пусть ни у кого не создается впечатление, что я не уважаю принципы коллегиального руководства школой! Итак, господин Випенкатен, я возлагаю на вас поручение собрать совещание на – ну, скажем, на десять часов пятнадцать минут.

– Присутствовать должны только учителя данного класса или все?

– Все. Обсуждать так уж обсуждать.

– Но разве не полагается объявлять о совещании за три дня…

– В таких катастрофических случаях – нет, – отрубил Гнуц.

Криспенховен хотел еще что-то возразить, но Гнуц уже открыл дверь своего кабинета, первым вышел из комнаты и через плечо фрейлейн Хробок прочитал на машинке начало протокола.

– Всего хорошего, – сказал доктор Немитц.

– Всего хорошего!

Затемин сидел на базальтовой ограде и смотрел, как в высоких окнах коридора промелькнули директор, доктор Немитц и Випенкатен, направляющиеся в учительскую. Он спрыгнул во двор, пригнувшись, пробрался вдоль ограды, спустился в подвал, к уборным, бегом промчался вверх по главной лестнице и постучал в дверь приемной директора школы.

– В чем дело? – спросила фрейлейн Хробок.

Затемин открыл дверь.

– Мы завтра пишем контрольную по математике, и я должен проследить, чтобы тетради у всех были в порядке, фрейлейн Хробок. А ключ от шкафа – в кармане у Рулля!

Фрейлейн Хробок поднялась из-за своего столика, на котором стояла пишущая машинка, сняла с крючка ключ и молча и угрюмо прошла впереди Затемина к комнате для посетителей.

Она отперла дверь и сказала:

– Нужен ключ от вашего шкафа, Рулль.

Рулль сидел на полу и писал.

– Нет у меня его, – буркнул он.

– Нет есть! – убежденно сказал Затемин и появился в дверях рядом с фрейлейн Хробок. – Конечно, есть. И если дело не уладится, Дину и Лумумбе – каюк! Конечно, эти чертовы куклы заслужили, но все же постарайся сделать, что можешь.

Рулль сунул руку в карман брюк, вытащил толстую связку ключей и отцепил один из них.

– О’кэй, – сказал он. – Рад встрече.

– Stand up and fight^[153], – сказал Затемин.

Он повернулся, и фрейлейн Хробок снова заперла за ним дверь комнаты для посетителей.

– Спасибо большое, – сказал Затемин. – Всего доброго.

– Всего, – пробурчала фрейлейн Хробок, вернулась к своему столику, зевнула, одернула юбку и хмуро принялась расшифровывать стенограмму.

– Господа коллеги! Я открываю педагогический совет, посвященный вопросам дисциплины. Единственный пункт повестки дня – дело Йохена Рулля, класс шестой «Б». Я вряд ли сообщу вам что-либо новое, тем не менее хочу еще раз изложить суть дела…

Гнуц сел, аккуратно разложил бумагу для заметок и цитаты и продолжал:

– Ученик Йохен Рулль, шестой «Б», вчера утром перед началом занятий развесил на доске для объявлений, на дверях учительской, кабинета директора и класса шестого «Б», а также на обеих классных досках пять записок, содержание которых зафиксировано: вы можете с ним ознакомиться. Мне, совместно с дворником, удалось изъять эти объявления прежде, чем они смогли вызвать беспорядок.

Тот же Рулль – это факт вполне вероятный, если не сказать, точный, вчера вечером, около двадцати двух часов тридцати минут, на обращенной к школе стене общественной уборной намалевал красной масляной краской свастику и слова: «Проснитесь, тревога!» Эту пачкотню, которая была осмотрена лично мной, коллегами Випенкатеном и Грёневольдом, а также дворником, я велел господину Бекману стереть со стены, дабы это не повлекло за собой общественного скандала. Я сделал это, не забыв, однако, сфотографировать все эти художества! Никогда нельзя знать, как все обернется.

Ученик Рулль между тем полностью признался, что он, причем он один, повесил вчера вечером эти карточки. Виновность в деле замаранной стены общественной уборной Рулль хотя и оспаривает, но показания дворника, который поймал этого парня с поличным возле свежей масляной краски, полностью изобличают Рулля.

Помимо того, названный ученик сам запутался в противоречиях. Так, например, он отказывается объяснить, почему он вчера вечером около двадцати двух часов тридцати минут оказался именно возле общественной уборной. И так далее!

Я, как руководитель школы, допрашивал этого парня в присутствии и при любезной поддержке коллег Випенкатена и доктора Немитца. Моя секретарша застенографировала показания ученика Рулля. Вот они перед вами, отпечатанные на машинке. Впечатление, которое создалось у нас в связи с делом Рулля, не может быть истолковано двояко: отношение Рулля к школе чудовищно! Оно абсолютно негативно!

Рулль создал себе чрезвычайно извращенное представление о школе и преподавателях, которое психологически удерживает его, если воспользоваться терминологией Кро, в запоздалом периоде детского упрямства и ведет к фанатичной ненависти ко всему миру, каков он есть, в данном случае – к авторитету и порядку в школе! При этом Рулль не останавливается и перед такими средствами, как клевета и подстрекательство, он подрывает нравственность своего класса, старостой которого он к тому же является, и last not least^[154]: он чернит доброе имя нашей школы, подрывает репутацию ее учителей. Это означает – вашу репутацию, господа, и мою; компрометирует нас перед лицом общественности, создавая угрозу политического скандала. Причем в ходе всей этой подрывной и подстрекательской кампании Рулль ни на минуту не переставал сознавать, что он творит.

Учитывая чрезвычайную тяжесть этого преступления, я решил немедленно исключить из школы ученика Йохена Рулля, пока он не успел заразить и демобилизовать и без того морально весьма неустойчивый шестой «Б».

Я, как руководитель школы, мог бы вынести это решение единолично, но, действуя в духе коллегиальности школьного руководства, которого я всегда придерживался, я хотел бы заручиться вашей поддержкой.

Господа, вы выставите на посмешище себя и меня, а также – и это волнует нас всех гораздо больше – нашу школу, если не сумеете сейчас проявить солидарность, если твердо не осознаете, на какой шаг вы идете и на чьей вы стороне.

Гнуц судорожно разжал кулаки, выпрямил пальцы и положил свои руки, худые и аккуратные, на стол, справа и слева от чистой стопки бумаги.

– Кто-нибудь хочет слова? – спросил Гнуц уже без напряжения. – Коллега Грёневольд, прошу!

– Я прежде всего прошу, господин директор, еще раз выслушать мальчика здесь, на нашем совещании.

Гнуц снова сжал кулаки и удивленно оглянулся.

– Это требование, господин коллега?

– Пожелание, – сказал Грёневольд.

– Очень сожалею, – сказал Гнуц, поднял руки и улыбнулся. – Я, право же, не вижу смысла в том, чтобы мы снова…

– Тогда я свое пожелание высказываю в форме требования, – сказал Грёневольд.

Гнуц слегка покачал головой.

– Я вас не понимаю, дорогой коллега, – сказал он удивленно. – Ведь именно вы по особым, чисто человеческим причинам должны были бы чувствовать себя особенно задетым этим подлым выпадом.

– Я хотел бы столь же почтительно, сколь и настойчиво повторить свое предложение, господин директор.

– Следует ли понимать это так, что вы не доверяете данному протоколу, господин коллега Грёневольд? – неприязненно сказал Гнуц.

– Нет, господин директор. Напротив, я убежден, что мальчик сказал именно то, что здесь написано. Но, не говоря уже о том, что этот «протокол» вовсе не протокол-метод постановки вопросов, например, остается, по крайней мере для меня, абсолютно загадочным, – совершенно независимо от этого я полагаю, что ответы мальчика были неправильно поняты и фальшиво истолкованы, разумеется непреднамеренно.

– Ну, это уже верх всего, – сказал Випенкатен, отодвинул свой стул и сгорбился.

– Ну, хорошо, – сказал Гнуц, словно перемалывая что-то зубами. – Приступим к голосованию, господа. Каково мое мнение на этот счет, вам известно!

– Смею обратить внимание коллег на то, – сказал Грёневольд, – что по школьным правилам этот педсовет должен был быть созван через три дня.

– О сроках созыва педсовета здесь единолично решает руководство школы, уважаемый коллега Грёневольд, – сказал Гнуц и опустил правую руку на стопку белой бумаги.

– Это было просто формальное замечание, которое я прошу внести в протокол.

– Мы не можем вот так, без всяких, игнорировать эту точку зрения, – вмешался Годелунд.

Гнуц так и взвился.

– Приступим к голосованию. Господин коллега Грёневольд вносит предложение еще раз допросить на педсовете ученика Йохена Рулля из шестого «Б», хотя сегодня утром Рулль уже был подробно допрошен руководством школы в присутствии коллег Випенкатена и доктора Немитца и частично признался в содеянном. Я прошу поднять руки: кто присоединяется к контрпредложению руководства не допрашивать повторно ученика Рулля?

– Сначала нужно поставить на голосование само предложение, – сказал Годелунд.

– Господа! В вашем более чем не коллегиальном поведении я усматриваю лишь попытку вставить спицу в колесницу руководства, – сдавленно проговорил Гнуц и забарабанил обоими кулаками по столу. – При случае я не замедлю вспомнить об этом, положитесь на меня! Итак, кто из вас поддерживает предложение Грёневольда? Поднимите, пожалуйста, руки! Четверо. Кто присоединяется к моему контрпредложению? Один, два, три! Три? Это скандал! Кто воздерживается? Одиннадцать. Господин Йоттгримм, вы ведете протокол?

– Так точно, господин директор!

– Я желаю, чтобы этот постыдный результат голосования, который я рассматриваю как выпад против меня лично, был бы запротоколирован точно и с указанием имен, понятно?

– Так точно, господин директор!

– Господин коллега Нонненрот, вы сидите у двери: приведите, пожалуйста, сюда наверх этого Рулля из комнаты для посетителей! Ключ у вас есть? Хорошо.

Гнуц сел.

– Господа, я потрясен. Я относился к каждому из вас в отдельности с чрезвычайной благожелательностью и кое-кого спасал от неприятностей, чего тот даже не подозревал. Но и мое желание идти вам навстречу имеет границы. Впредь вы узнаете меня совсем с другой стороны. Это уже слишком, господа. Повторный допрос ученика Рулля не представляет для меня ни малейшего интереса. Я поручаю вести его коллеге Грёневольду!

– Благодарю, господин директор!

Гнуц откинулся на спинку кресла и стал листать календарь знаменательных дат.

– Рулль, ты величайшая скотина нашего века, – сказал Нонненрот в коридоре. – Я-то, парень, полностью на твоей стороне, но весь вопрос в том, как ты будешь выкидывать свои коленца! Если ты намерен в этом вывихнутом, дерьмовом мире лезть со своей правдой на рожон, то ты, дружище, не пробьешься в жизни! Ты и так уже завяз по уши. Я, конечно, не могу затевать склоку со стариком, не то бы я за тебя вступился! Но так – ты же понимаешь?

– Да, – сказал Рулль.

Рулль вошел вслед за Нонненротом в учительскую, остановился возле двери, посмотрел близорукими глазами на стол, имеющий форму подковы, за которым сидели учителя, и сказал:

– Доброе утро!

На приветствие ответили лишь немногие.

– Можно ученику сесть? – спросил Грёневольд директора.

– Нет!

Грёневольд посмотрел на Рулля.

– Почему ты вчера вечером не пошел сразу домой? – спросил он.

Рулль засунул в карман торчавшие оттуда листки бумаги и сказал:

– Мне хотелось посмотреть, как школа выглядит ночью.

Гнуц обменялся взглядом с д-ром Немитцем и нахмурился. Випенкатен покачал наклоненной головой.

– По пути в школу ты кого-нибудь встретил, с кем-нибудь говорил, Рулль?

– С господином Бекманом.

– А до этого?

– До этого я никого не встречал.

– Ты перед этим еще куда-нибудь заходил?

– Нет.

– А когда ты зашел в туалет, Рулль, стена уже действительно была измалевана?

– Да.

– Ты видел что-нибудь, что позволило бы узнать, кто незадолго до твоего прихода занимался этим безобразием?

– Нет, я ничего не видел.

Грёневольд повернулся к директору.

– Вчера до двадцати двух часов мальчик был у меня, – сказал он.

Випенкатен резко выпрямился на своем стуле. Д-р Немитц тонко усмехнулся, глядя на изумленное лицо директора.

– Дворник показал, что видел Рулля раньше двадцати двух часов тридцати минут возле уже испачканной стены. Чтобы пройти от моей квартиры до школы, нужно двадцать пять минут при быстрой ходьбе. В портфеле, который имел при себе Рулль, не находилось, прошу мне поверить, ни банки с краской, ни кисти. Даже не пытаясь брать на себя роль детектива, я могу с высокой степенью вероятности сделать отсюда вывод, что мальчик не имеет отношения к пачкотне на стене туалета.

– Это еще не доказано! – сказал Гнуц несколько неуверенно и сделал себе какую-то пометку.

– Это был действительно не я, господин директор!

Гнуц не поднял головы от своих записей, а только сделал жест рукой в сторону Грёневольда.

– К пункту второму: расклеивание цитат! Вот передо мной твои высказывания, Рулль. Но прежде чем мы снова будем с тобой об этом разговаривать, я хотел бы знать другое: была ли непосредственная причина, повод, заставивший тебя повесить эти карточки именно вчера?

– Особого повода вчера не было. Я все время хотел это сделать. И с каждым днем это казалось мне все более необходимым.

– Доктор Мартин Рулль, – не выдержал Нонненрот.

Гнуц неприязненно посмотрел на него.

– А эти цитаты, Рулль, – сказал Грёневольд. – Почему ты выбрал именно эти цитаты?

– Ну, я думал так: скажем им однажды то, чему они нас сами учили, что мы читали на их уроках, но что они сами не принимают всерьез, по-настоящему.

– Кто это они? – спросил Хюбенталь.

– Наши учителя.

– Ты, очевидно, имеешь в виду господина доктора Немитца? – спросил Хюбенталь.

– Нет, ведь, по существу, так было почти на всех уроках!

– Я отказываюсь от комментария, – сказал д-р Немитц.

Гнуц кивнул ему головой.

– В этом нет никакой нужды, коллега!

– Итак, эти тексты вы читали в школе? – спросил Грёневольд.

– Мы все эти тексты читали в школе! У меня был в кармане еще один тезис: «Абсурдное не уничтожает человека, оно бросает ему вызов». Да, а абсурдное – это для нас школа.

– Ну, знаете ли… – сказал Випенкатен, но на сей раз не закончил фразу, а удовольствовался тем, что покачал головой, причем казалось, что он никогда уже не перестанет ею качать.

– Рулль, чего же все-таки ты хотел добиться своей акцией, если говорить конкретно? – спросил Грёневольд.

– Я думал, ну, теперь им придется с нами поговорить. Тут было только то, чему мы учились у вас. Да, и я надеялся, что у нас, наконец, будет шанс сказать, чего мы хотим.

– И о чем же вы хотели поговорить? – спросил Годелунд с искренним интересом.

– Ну, о школе без души, например.

– А скажи-ка, Рулль, – вмешался Харрах, – вы не думали при этом: «Ну, покажем же мы этим учителям! Поглядим, как далеко можно нынче зайти, оставаясь безнаказанным. Это будет провокация высший класс». Ну что, так было или не так?

– Нет. Мы от них ничего не хотели. Я ведь не сделал ничего такого… преступного, господин Харрах. А насчет провокации – да, я хотел спровоцировать их на разговор! Думал, а вдруг это будет иметь для школы какой-нибудь смысл. Я имею в виду настоящий смысл, который помогает жить, который дает возможность идти дальше.