Текст книги "Без наставника"

Автор книги: Томас Валентин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

– Сигарета есть?

– Старик, подожди хоть до большой перемены!

– Во дворе, что ли, дымить!

– Можно пойти в сортир!

– Да брось! Давай!

– Бери, так и быть. Тут всего две. Одну оставь мне!

– Наверх пойдешь?

– Bon^[5]. Трепло, Пигаль и Бэби уже там.

Мицкат и Шанко стремглав промчались по свежевыкрашенному коридору, состроив гримасы Харраху – тот был дежурным учителем и стоял у окна, к ним спиной. Мицкат извлек из кармана ключ, открыл дверь на чердак, запер ее за собой. Они медленно взобрались по неосвещенной чердачной лестнице.

– Пароль, товарищи?

Голоса стоявших наверху гудели, как саксофоны.

– Ротхендле!

– Добро пожаловать, товарищи! Милости просим в курилку славного шестого «Б»!

Мицкат и Шанко подсели к остальным на цементный пол возле батареи и закурили.

– «Ротхендле» – сигарета работяг! – сказал Петри и опустил глаза на свои бейсбольные ботинки.

– А также снобов.

– «Ротхендле» – ладан для Федеративной республики!

– «Ротхендле» – курево униженных и оскорбленных.

– И бродяг.

– И маленького человека.

– Трепло, ты острил и получше!

– Да перестаньте вы, – заворчал Адлум. – Еще рано состязаться в остроумии. Кроме того, скоро будет звонок.

– Но помочиться-то человек имеет право!

Затяжки становились глубже и чаще. Под низкой шиферной кровлей висел дым.

– Рохля сегодня опять был как вяленая рыба, – сказал Нусбаум и зевнул во весь рот.

– Анти здорово его поддел!

– Анти? Ну, где ему.

– Зато он так считает.

– Страшно интересно.

– Во всяком случае, Рохля – набожный болван, – сказал Шанко.

– Старик, закон божий – это ведь горький хлеб.

– Рохля делает, что может. А может он мало.

Муль встал и носком ботинка погасил свой окурок.

– Церковь – величайший театр мира, – с важностью сказал он.

– Ерунда на постном масле!

– Слушай, в воскресенье мне пришлось-таки с моей мамашей податься в храм. Причастие и тому подобные штучки. Думаешь, хоть кто-нибудь следил за службой? Кроме меня, ни один человек. Остальные набожно клевали носом или глазели на баб. Противно вспомнить! Я ловил каждое слово священника. Ведь удовольствие-то дешевое. Лекция с музыкой да еще глоток вина в придачу – и все задаром. И все-таки это халтура. В этой лавочке сам преподобный отец не верит в то, что он нам преподносит. Кому нужна теперь вся эта белиберда – голуби с изречениями в клюве и тому подобное? Наши братья на Востоке тоже еще не отделались от этого, разве что…

– Заткнись, Трепло, ты в этом ни черта не смыслишь!

– Но вы-то, католики! У вас ведь прямой провод к самому небесному боссу.

– В таком тоне я с тобой разговаривать не буду.

– Демократия! У нас демократия. Дай ему высказаться.

– Пий, старина, не строй из себя дурака! Подумай хоть пять минут обо всем этом цирке – и ты сам потащишь свой нимб к старьевщику! Неужели ты можешь всерьез сказать, что в наше время найдется человек – если только башка у него не набита опилками, – который еще способен верить в святого духа и в эту вашу деву Марию? Известно ведь, что ее обрюхатил какой-то GI^[6]. Римский легионер по имени… ну, как его?.. Пант… Забыл! Завтра я тебе скажу точно.

– Меня это не интересует, – сказал Клаусен, пытаясь в потемках разглядеть время на своих наручных часах. – Ты свинья, Трепло, и потому для тебя весь мир – сплошной свинарник.

– Бросьте вы эту вашу позднехристианскую дискуссию. По-моему, гораздо важнее вот что: кто из вас слушал вчера радио Восточной зоны? – спросил Затемни.

– Брехунец? Еще чего! Лучше уж списывать сортирные стишки.

– А тебе не вредно бы разок послушать, товарищ. Сэкономишь деньги на репетитора по истории Германии!

– Интересно, что за песенку крутят теперь наши восточные братья на своей пропагандистской шарманке?

– Все ту же, красную.

– Там показывают неплохую передвижную выставку, уважаемые господа справа! Хорошенькие документики по делу Глобке и К°.

– Старые басни!

– И насквозь тухлые!

– Я тоже про это слышал. А знаешь, если хоть четверть из того, что они там говорят, правда, выходит, в нашем западном раю что-то прогнило. Прогнило до костей.

– А ты только сейчас заметил?

– Ехал бы ты обратно, Лумумба!

– Qui sait, qui sait^[7].

– До тринадцатого августа ты бы мог встретить на дороге не одну тысячу беженцев.

– Может быть, ты найдешь возле стены или в колючей проволоке еще парочку беглецов, которых подстрелили твои «товарищи»!

– Паршивая штука эта стена!

– А кто ее построил?

– А кто заставил ее построить?

– Пошел вон!

– Коммунист!

– Народ ландскнехтов и мучителей!

– Спроси как-нибудь Ребе, что он об этом думает, – посоветовал Адлум.

– И спрошу, – сказал Затемин.

– По-моему, его цвет – розовый.

– И твой тоже. Верно, Дин?

– Ты про кого? Про Ребе?

– Вот тут ты и промахнулся!

– Красный цвет – гарантия на будущее. У этого еврейчика губа не дура.

– И вовсе он не еврейчик.

– Кто, Ребе? Скажешь тоже. Носище, как у пророка Аввакума.

– Вы, черти, уже восемь минут десятого! – закричал Петри и кинулся к лестнице.

– Без паники! Факир всегда на десять минут опаздывает.

– Ребята, делаем вид, будто только что опорожнили свой мочевой пузырь, – посоветовал Мицкат, кубарем скатываясь по лестнице.

– Кому дать мятные таблетки?

– Атас, Факир!

…горемыка этот Годелунд. Никаких радостей в жизни. Жена и дети сосут его, как пиявки. Ну, зато он чист душой и уповает на бога. Много от этого толку! Где ключ от уборной? Вот он. Если ввинтить в эпидиаскоп цветное стекло, получится движущееся изображение. Хорошая идея. И ее можно осуществить с помощью обычного маленького электромотора. Блестящая идея. Сейчас же подать заявку на патент. Пока кто-нибудь не опередил. Наверняка уже кто-нибудь выскочил.

Какой-нибудь паршивый американец. Сколько они перехватили у нас патентов! А с ними – и денег без счета. И все же у них там учитель начальной школы может со временем стать профессором Гарвардского университета, если у него есть мозги. А у нас? Ты пришит к месту до пенсионного возраста. Я и сегодня уже точно знаю, сколько буду зарабатывать через десять и сколько через двадцать лет. Столько же, сколько Кнеч, Куддевёрде или тот же Годелунд, а ведь это ничтожества! В то время, как мне ничего не стоит получить доктора. Черт с ним! Что тут на днях изрек этот остряк Нонненрот? «Если тебе не по зубам то, что ты любишь, люби то, что тебе по зубам». Надо будет рассказать Хельге. Нет, лучше не стоит. Она в последнее время такая раздражительная. Критический возраст. А может быть, она с тобой не так уж безумно счастлива? Ерунда. Что мне нужно – это новый цветной объектив, Ф: 1,9/50 мм. И автоматическое включение диаскопа. Дорогая штука. Будь у меня дети, я бы не мог всего этого себе позволить – лабораторию, новую машину, камеры. При таком-то жалованье! Радуйся, что у тебя их нет! В наше мерзкое время плодить детей – нет уж! Чтобы снова заселить Хиросиму, Берлин или Дрезден для новой атомной бомбы? Для этого надо быть сверхоптимистом. Но что же делать с Хельгой? На пасхальные каникулы съездить с ней в Гарц? Но без цветного объектива в Гарц ехать незачем. Стоп, у нас в 3-м «Б» есть Крауке – фотомагазин. Поговорить с папашей: у парня дела плохие, Криспенховен ставит ему одни двойки. Можно будет дать ему несколько дополнительных уроков по математике – и все в порядке. Рука руку моет. 6-й «Б», эта шпана опять запустила проигрыватель, но они хоть интересуются техникой…

– Здрасьте, ребята!

– Здрасьте, господин Хюбенталь.

– Садитесь.

Муль остался стоять.

– Господин Хюбенталь, я забыл свой протокол.

– Забыл?

– Да.

– Забыл составить или забыл принести?

– Забыл составить.

– Ну, это по крайней мере честно. На следующем уроке физики ты сделаешь сообщение – ну, скажем, об индуктивном напряжении. Понял?

– Да.

Затемин поднял руку.

– Скажите, господин Хюбенталь, что, инструкция не задавать уроков на понедельник еще не отменена?

Хюбенталь довольно усмехнулся.

– Ах, уж этот мне господин Затемин! Как он всегда хорошо информирован! Обо всем, кроме домашних заданий. Нет, Затемин, эта инструкция еще не отменена. Кстати говоря, лично я считаю эту инструкцию дурацкой, но так уж решили господа чиновники, и я подчиняюсь. Подчиняюсь этому филантропическому установлению, вот почему вам еще ни разу – чего вы, по-видимому, даже не заметили – не приходилось выполнять к понедельнику мои задания. Подтверждаю это снова со всей определенностью. Я выслушиваю по понедельникам лишь ваши, так сказать, добровольные сообщения для пополнения счета – вашего, не моего!

– Ха-ха-ха!

– Благодарю за аплодисменты. Итак, предложение принято единогласно. Гукке, читай.

Затемин сел на свое место и принялся демонстративно что-то записывать в блокнот.

– Можно отсюда? – спросил Гукке.

– Стань перед классом! Покажи-ка свою тетрадь! Действительно, твоя. Ну и мазня – будто пьяная швабра прогулялась! Читай.

– «Трансформатор состоит из двух соединенных между собой катушек, первичной и вторичной, и железного сердечника…»

– Иди к доске и нарисуй трансформатор звонка.

Гукке замешкался, стал перебирать мелки.

Нусбаум раскрыл под партой учебник физики и, спрятавшись за спину Мицката, выставил книгу перед Гукке. Тот начал рисовать.

…опасный парень этот Затемин. Беженец из Восточной зоны, к тому же еще из Саксонии. Если смотреть просто по-человечески, могут быть, конечно, и трагические случаи, но в общей массе… Каждый такой беженец приносит с собой мириады коммунистических бацилл. Каждый. Даже если там он считался противником режима. Якобы считался. Это переносчик заразы. Его отец как будто снова в Хемнице, в так называемом Карл-Маркс-Штадте! После того, как здесь он потерпел крах! И остался должен семьдесят тысяч – наших денег! А об этом даже нельзя сказать вслух. Хотел бы я знать, что бы сделали с нами, если бы нам пришлось бежать отсюда, с Запада, в Верхнюю Силезию, к этим полячишкам? Подумать страшно. Ясное дело, парень где-то пронюхал, что я служил в СС. Нынче все знают всё, что им совсем не нужно знать. Демократия: раззвонить во все колокола то, что должно храниться в строгой тайне. Взять хотя бы Америку. Русские оказались куда хитрее. Мыс Канаверал. Неудача за неудачей. В школе то же самое. Школьная демократия – это просто свистопляска! Импорт из США! Одно надо сказать: при Адольфе дисциплина была образцовая. А теперь: родительская опека, совет учащихся и прочие церемонии. За каждую оплеуху могут притянуть к ответу. Каждая контрольная, каждый кол – юридически оспоримы. А государство даже и не думает защищать своих служащих. Оно играет в демократию, а внакладе остаемся мы. Авторитет летит ко всем чертям. Как у Годелунда, Куддевёрде, Кнеча. Вся эта юная банда вьет из них веревки. А когда кто-то начинает мести железной метлой, собственное правительство ставит ему палки в колеса. Счастье еще, что как воспитатель я не знаю никаких трудностей. Этого только не хватало. За этим Затемином надо будет последить. И за Шанко, за Мицкатом. За Курафейским – тоже. Стоит мне только услышать эти фамилии…

– Похоже на упитанный коровий зад, но все-таки кое-что. Теперь скажи-ка мне, Гукке, где ты впервые в жизни столкнулся с трансформатором?

– В коридоре – звонок.

– Так-то оно так, но тогда ты еще вряд ли мог до него дотянуться. Вместе с тем, как мне представляется, твои родители в своей неизреченной доброте подарили тебе на рождество – ну, Гукке?

– Электрическую железную дорогу!

– Совершенно верно! Еще один-единственный вопрос – и ты спасен. Нельзя сказать, что физика – твое хобби, а?

– Нельзя.

– Это заметно, Гукке, и как еще заметно. Так вот: как относится напряжение в трансформаторе к числу витков?

Нусбаум придвинул учебник ближе к Гукке и постукал линейкой по формуле, напечатанной жирным шрифтом. Но Гукке был близорукий.

– Не знаю я, – обиженно буркнул он.

– Прискорбно, Гукке! Ну, может быть, ты по крайней мере знаешь, как грузят уголь, – на всякий случай. Садись!

Хюбенталь взял кусок красного мела, стал спиной к доске и с ошеломляющей быстротой начал писать какую-то бесконечную формулу.

– После того как мы без особого успеха столько времени занимались слаборазвитыми народами, – весело сказал он, – вот несколько лакомых кусочков для немногих присутствующих здесь представителей просвещенного человечества. Универсальное уравнение Гейзенберга. Ну, кто хочет взять слово по этому поводу? Ты, Гукке, вряд ли?

…Вот издевательство. Подлое издевательство! Знает ведь, гад, что никто из нас не понимает, что он там наколдовал на доске. Универсальное уравнение Гейзенберга! Хотел бы я знать, существует ли оно вообще. Не можем даже проверить. Разве что Анти мог бы. Пожалуй. Надо его спросить. Один все-таки нашелся. Один-единственный. А нас двадцать человек. Для чего же мы выбирали Рулля старостой? Он должен бы сейчас поднять руку, встать и заявить: «Вето!» А он сидит, уткнувшись носом в стол, кропает свои афоризмы и знать ничего не знает. Трус! Нет, он вроде бы не трус. Никак его не раскушу. Факир кривляется, а Фавн играет в молчанку. Ча-ча мне хоть подсказывал. Правда, без толку. Эта двойка меня угробит! По математике, а теперь еще и по физике – все, я накрылся. Отец меня выгонит. Вчерашняя сцена у дверей спальни была ой-ой! Прямо не знаю, что я буду делать. «Выкину дармоеда на улицу, если он еще раз застрянет. Теперь уж можешь не сомневаться!» И все-таки, кроме отца, у меня никого нет. Если б он только знал! Что тогда? Не могу я ему этого сказать. Хорошо еще, что они опять спят вместе! Только это их и связывает. Мамаша бесится, что я вообще существую. Не будь меня, она могла бы дать деру. Я уже два года не слышал, чтобы она смеялась. У кого еще из нашего класса такая заваруха дома? Наверное, у Джонни. Надо слушать. Факир – коварный тип. Если он меня сейчас зацепит, а я не отвечу, больше он со мной возиться не станет. У Дина вообще нет отца. И у Ча-ча тоже. Погибли или пропали без вести. Ну зато им хоть трястись не перед кем. И все же надо будет помириться с отцом. Если я следующую контрольную по математике напишу на тройку, Попс придираться не станет. Он ничего парень. Ага, Фавн все-таки заговорил.

– Господин Хюбенталь, класс этого не понимает.

– Курафейский, это правда?

– Я не слушал, господин Хюбенталь.

Факир осклабился. Звонок. Стирает с доски. Аллилуйя!..

– Видели вы шведский фильм «Майн кампф»? – спросил Виолат, пытаясь открыть бутылку с аперитивом. – Сегодня его опять дают в учительском клубе.

– Нет, не видел. А надо?

– Стоит.

– У меня все это прошлое вот где сидит! – заявил Нонненрот.

– Я бы тоже сказал: что было, то миновало. Надо уметь подвести черту.

Харрах отсчитал свои эндокринные пилюли и проглотил их, запив соком черной смородины.

– «Хочешь жизнь прожить толково, прошлое отринь сурово!» – сказал Гёте, – процитировал д-р Немитц.

– Что для меня всего непонятней, так это почему мы, немцы, вечно копаемся в застарелой грязи, вместо того чтобы всецело посвятить себя будущему! Так что же обижаться, когда это делают русские или англичане? Хотя и у них тоже рыльце в пушку. Но мы-то, мы сами зачем гадим в собственном гнезде? Ни к чему это. По крайней мере я так считаю.

Хюбенталь достал из своего ящика музыкальную шкатулку размером не больше спичечной коробки.

Она заверещала: «Германия, Германия превыше всего».

Все засмеялись.

– Швейцарская прецизионная работа. Обошлась мне в тридцать марок.

– Какая прелесть! – воскликнул Матцольф. – Можно посмотреть?

– Ради бога!

– А режиссер этого фильма случайно не еврей? – спросил Нонненрот.

– Фильма «Майн кампф»?

– Да!

– Чего не знаю, того не знаю, – сказал д-р Немитц. – Попробуйте спросить коллегу Грёневольда.

Нонненрот осклабился.

– Он дежурит во дворе!

В дверь постучали. Д-р Немитц пошел открывать.

– Это для вас, господин Нонненрот, – сказал он и поставил на стол для заседаний, возле учителя биологии, большое чучело попугая.

– Я не хотел вмешиваться в ваш разговор, – сказал Годелунд, – но и с христианской точки зрения подобное – как бы выразиться поточнее? – подобное нежелание простить вовсе не похвально.

– И тем не менее понятие «коллективная вина» было придумано человеком с вашего факультета, – съязвил Нонненрот.

– Неудачная формулировка.

Харрах оторвался от ученических тетрадей.

– Неудачная формулировка? Сказано более чем мягко, уважаемый коллега! Политический мазохизм – вот как бы я это назвал. Коллективная вина! Про себя могу сказать одно: я решительно никакой вины за собой не чувствую. И думаю, что так же обстоит дело с большинством нашей нации. С тем ее порядочным большинством, которое лишь выполняло свой проклятый долг, свою повинность.

– Не кипятись, Генрих, это вредно для твоей щитовидки, – сказал Нонненрот.

– А ваше мнение, господин викарий?

Викарий положил репродукции с изображениями святых в свой молитвенник.

– Я полагаю, что понятие «коллективная вина» часто толкуют превратно, – сказал он. – Не могу себе представить, чтобы досточтимый глава вашей церкви имел в виду какое-либо иное толкование этого понятия, кроме чисто теологического.

– Теперь совсем другой вопрос: вчера я смотрел этот фильм, к сожалению, вместе с женой, – сказал Гаммельби. – Насколько все это вообще соответствует действительности? Сегодня, слава богу, можно опять доискиваться исторической правды.

– Пока еще, – вставил Нонненрот.

Д-р Немитц подмигнул ему.

– Конечно, делались некоторые вещи, которые вообще недопустимы. Прежде всего вся эта затея с евреями была неумной – согласен. Это восстановило против нас весь мир, иначе мы бы выиграли войну еще в сороковом году.

– Дюнкерк! – сказал Харрах.

– Вот именно. Это промах самого Гитлера. Но вернемся к моему вопросу: разве это подлинные фотографии и документы – те, что тычут нам в лицо вот уже восемнадцать лет? Ведь их же фабрикуют американцы, французы, англичане и русские – или евреи.

– После моего пребывания в плену я больше не верю ни единому их слову, – заявил Матушат. – Они только и делают, что смешивают нас с дерьмом!

– Что касается лжи – в этом Черчилль нисколько не уступит Геббельсу!

– Одно можно сказать с уверенностью – и тут нас никто не собьет: простой человек, рядовой немец не имел другой возможности получить информацию, кроме как сверху – от Адольфа, Германа и Юппкена^[8]. Я, во всяком случае, ничего, ну ровным счетом ничего не знал о концлагерях и т. д. и т. п.

– И вы не одиноки, уважаемый коллега. Что касается организованности и сохранения государственной тайны – в этом они знали толк.

– Не только в этом.

Раздался звонок. Кончилась большая перемена. Грёневольд вернулся со двора, где он дежурил. Разговор на секунду оборвался.

– Мы тут как раз обсуждаем вопрос, можно ли было во время войны узнать правду о сущности «третьего рейха», уважаемый коллега Грёневольд, – сказал д-р Немитц. – Лично я, откровенно говоря, думаю, что, если не брать в расчет каких-то счастливых исключений, это было невозможно. А ваше мнение?

– На фронте или в тылу, господин доктор?

– Скажем, в тылу.

– Были иностранные радиопередачи.

– Английские, например?

– Или из Беромюнстера^[9].

– Но слушать иностранные радиопередачи было опасно для жизни.

– Разве не опаснее для жизни было не слушать их?

Все в учительской поднялись.

– Были также иностранные газеты. До войны существовал…

– Издалека многое выглядело иначе, – сказал д-р Немитц, когда они вышли из учительской.

– Это верно.

Годелунд подошел к Грёневольду.

– Я не слушал иностранных радиопередач и не читал иностранных газет никогда, – сказал Годелунд. – Я доверял государству, у которого состоял на службе! Можете вы это понять?

– Я могу вас понять, господин Годелунд. – Грёневольд смущенно улыбнулся. – Я даже слишком хорошо вас понимаю.

– В девчачий питомник заглянем? – спросил Шанко.

– Фигня это все.

Рулль уселся на каменную ограду и критически разглядывал бутерброд, который только что развернул.

– Тогда пошли наверх, подымим.

– Неохота.

– Ты что, с утра уксуса напился?

– Сбегу я, брат, отсюда!

Шанко оперся руками о стену, прыгнул и сел рядом с Руллем.

– Дай откусить. Поругался с отцом?

– Не без того.

– А в чем дело?

– Да все из-за работы.

– Не нашел пока ничего?

– Есть уже.

– Где?

– На машиностроительном. Так хочет отец.

– А ты?

– А я хотел бы учителем или в этом роде.

– Долбилой?

– Вот уж нет.

– И поэтому решил сбежать отсюда? А куда?

Оба разом соскочили с ограды и, по локоть засунув руки в карманы, смешались с толпой ребят, заполнивших школьный двор на большой перемене.

– Ты пойми, старик, здесь ведь черт те что делается!

– Где? В школе?

– И в школе тоже. Этот Факир – просто гад ползучий.

– Опять сегодня кривлялся, как паяц. Наверное, без этого жить не может.

– А как он отделал Бэби! В лайковых перчатках. И сколько иронии! Не выношу учителей, которые везде подпускают иронию!

– Так ведь дома он под каблуком у своей Хельги.

– Ну и черт с ним! От всей этой трепотни все равно ничего не изменится. Надо что-то делать, Дин!

– А что бы ты хотел изменить?

– Ты пойми, ведь они нас совсем за людей не считают. А в классе и половина ребят этого не чувствует. Они только над Рохлей издеваются – дался им этот несчастный старикан. Как только не стыдно! Кто знает, может, в старости и мы такими будем. Ему помочь надо – он ведь и огрызнуться не умеет! А вот Факир…

– У Факира хоть что-то есть в башке.

– Да, физика и математика. И точка.

– А тебе чего еще надо? Оскар Хюбенталь – преподаватель средней школы по математике и физике. Что от него еще требуется?

– Так ведь не один Факир меня бесит. Шут, Рохля, Пижон, Буйвол, Медуза, Рюбецаль – все хороши, на кого ни глянь. Единственное, чем от них отличается Факир: почти все остальные ни черта не смыслят в своих предметах.

– А Ребе?

– Ребе – это совсем другое дело. И Попс. Брассанс тоже. Ну, а еще кто?

– Может быть, новый.

– Может быть.

Из-за угла пристройки, где был спортивный зал, им махал Нусбаум и чертил в воздухе какие-то загадочные кривые.

– Лолло! – сказал Шанко. – Опять они там пускают слюни на это вымя. Вот кого не перевариваю.

Рулль достал из верхнего кармана куртки потрепанную книжку.

– Читал?

– Сент-Экс. Знаю. Романтик за штурвалом! Но ты мне все-таки как-нибудь дай ее. Только ведь и это не поможет. Пожалуй, я мог бы принести тебе кое-что получше.

– А что?

– Что ты имеешь в виду, говоря об изменениях?

– Ты пойми, ведь всем этим людям просто нечего нам дать! Нечего – и все. Должны мы как-то с этим бороться?

– Ну как так нечего: собрание прописных истин старого Запада. Да еще ирония. И грамматика. И атомные формулы. Чего тебе еще надо?

– Чего-нибудь такого, что может помочь, – ответил Рулль. – Ведь надо же знать, что помогает человеку. В общем в этом роде.

– Звонят. Пошли послушаем Пижона, этого стилягу. Может быть, он тебе что-нибудь подскажет.

…типично эмигрантское мышление. Но не лишен интеллекта. Впрочем, и Нонненрот тоже. Человек, действительно наделенный интеллектом, не может не вызывать у меня симпатии. Даже если у него путаные, устаревшие взгляды, вот как у Грёневольда. В неприятном характере может быть haut gout^[10], но глупость непростительна. Между прочим, интересно, что у Грёневольда есть интеллект, но совершенно нет чувства юмора. У этого полуеврея – или кто он там еще – слишком трагическое выражение лица. Вечная серьезность раздражает. Хорошо бы показать ему мою статью. Любопытно, что он скажет. У Куддевёрде нет своего мнения – нет кругозора. Я уже сколько раз отмечал: учителя рисования ничего не смыслят в живописи. Aperçu^[11]. Следствие того факта, что настоящий художник вряд ли может стать учителем рисования. Параллель: учителя музыки. Например, Шут. Конечно, бывают исключения. А в литературе? Тут дела обстоят иначе. «Руркумпель»^[12] выходит ежедневно тиражом в двести тысяч экземпляров. Значит, его читает приблизительно восемьсот тысяч человек. А литературную страницу? Скажем, половина – четыреста тысяч. Таким образом, каждый сто сороковой житель Федеративной республики прочитает мою статью. «Педагогические функции современного искусства». Почему они не поместили ее в субботнем номере? Ну ничего, для Ренаты появление этой статьи сегодня – после всего, что было в субботу, – прямо точка над «i». Punctum puncti^[13]. А где эта точка у нее самой? Пикантная девочка! Аморальна, как настоящая француженка. Если бы Годелунд только знал, кто та «подруга» в Касселе, к которой она ездила. Статья ей, несомненно, будет приятна. Я уже не раз наблюдал это явление: именно у необразованных, у совсем примитивных женщин, короче говоря, у самок интеллект возбуждает чувственность. Не только деньги. Справедливый товарообмен. Десять часов пять минут. Она уже два с половиной часа сидит за машинкой. Дурацкая профессия. Интересно знать, флиртует ли она одновременно со своим шефом? У нее были какие-то подозрительные пятна на шее. И все-таки не верится. Зачем ей меня обманывать? Ведь она получает все, что ей нужно. Что касается меня, это другое дело. Ирена – идеальное дополнение в духовной сфере. Надо будет позвонить ей сразу же после обеда. Страшно интересно, что она скажет о статье. Конечно, без критики не обойдется, но в целом она скорее всего одобрит. Образованная женщина. Какой у меня класс? 6-й «Б». Идейно вооружить их к выпуску, как говорится на этом мерзком школьном жаргоне. «Состояние современной литературы». Обзорная лекция. Конечно, только в общих чертах. Не копаться в материале, идти вперед. Как бы там ни было, в гимназии св. Петра коллега Корвин еще не проходил этого в выпускном классе. Позор! До чего мы дойдем, если наша молодежь вступит в жизнь, не имея понятия об авангарде: о Джойсе, Прусте, Брохе, Кафке…

– С добрым утром, господа! Приветствую вас!

– С добрым утром, господин доктор!

– Садитесь, пожалуйста! Кто у нас сегодня выступает? Желающие, прошу! Ну, так как же? Господа, я же ясно сказал: решайте сами, кто из вас на каждом уроке литературы – вплоть до пасхи – будет прочитывать нам какое-нибудь стихотворение современного автора – само собой разумеется, по собственному выбору, я только хочу, чтобы стихотворение было прочитано – это тоже само собой разумеется. Итак, прошу! Надеюсь, что не требую от вас слишком многого – за месяц до выпуска! Рулль, пожалуйста. Кого из современных немецких поэтов вы избрали?

– Готфрида Бенна.

– Бенна – превосходно! Это, несомненно, самый тонкий из всех немецких поэтов-экспрессионистов. Наряду с Георгом Траклем^[14], конечно. При этом я хотел бы еще раз подчеркнуть, что экспрессионизм – это специфически немецкий и весьма крупный вклад в культуру двадцатого века. Поэтому мы простим Бенну его нацистские заблуждения в самом начале тысячелетней империи. Errare humanum est^[15]. Начинайте, Рулль!

Рулль засунул обе руки в карманы брюк, втянул голову в плечи и с мрачным видом стал перед классом.

– «Прекрасная юность» Готфрида Бенна.

– Минутку, Рулль! Я предложил бы так: Готфрид Бенн, «Прекрасная юность». Звучит лаконичнее, жестче, современнее. Согласны?

Лицо Рулля приняло еще более угрюмое выражение. Он снял очки и потер их о свой черный свитер.

– Готфрид Бенн, «Прекрасная юность», – пробурчал он.

Рот девушки – она долго лежала в камышах —

Был весь изгрызен.

Когда вскрыли ей грудь, в пищеводе зияли дыры.

Но вот в углубленье под диафрагмой

Нашли выводок крысят.

Одна маленькая сестричка подохла.

Остальные грызли печень и почки,

Пили холодную кровь: здесь прошла их

Прекрасная юность.

Но смерть унесла их тоже – легко и быстро:

Всех крысят побросали в воду.

Ах, как малышки пищали!

Вяло дочитав стихотворение, Рулль неуклюже плюхнулся на свое место.

Класс ржал. Мицкат пищал наподобие тонущих крысят. Нусбаум мял в руках носовой платок.

Д-р Немитц скрестил на груди руки и с улыбкой превосходства спокойно ждал, когда утихнет общее веселье.

– Человек, незнакомый с природой современной лирики, мог бы неправильно истолковать ваш гомерический хохот, – с удовлетворением сказал он. – Тем не менее вы бессознательно подметили самую существенную черту не только в лирике великого – впрочем, здесь опять-таки истерически крикливого – Готфрида Бенна, но и в современной литературе вообще – жуткий юмор, humour macabre! Если мы попытаемся вникнуть в суть этого раннего стихотворения Бенна, то ее можно будет выразить так: трагедия юного существа, девушки – молодой, красивой, полной надежд, но больной. Смертельно больной – ведь речь идет о самоубийстве. И потом, эта изумительная в своей жути картина, это гениальное изуверство – крысиное гнездо в девичьем теле! А в заключительной строке – жесткой, но восхитительной, со всей силой проявляется тот самый humour macabre, о котором я вам говорил. Это уже искусство, господа. Больше чем искусство.

Кстати, где вы уже встречали этот мотив – «Река и самоубийство юной, цветущей девушки»? Ну-с, обратим свой взгляд на Англию? Ага, Клаусен?

– Шекспир, Офелия, – сказал Клаусен.

– Правильно. В «Гамлете». А где мы найдем это в современной литературе, которая лишь облачает в новые одежды – в соответствующую времени форму – старые, вечно актуальные тревоги человечества? Так где же?

– У Брехта.

– Совершенно верно, Затемин. «Когда она утонула и погрузилась на дно…» На следующий урок я принесу вам пластинку – Лотта Лениа, вдова композитора Лениа, великолепно читает эти стихи – «Балладу об утонувшей девушке». Производит большое впечатление. Ну-с, а теперь in medias res^[16] – обратимся к нашему Кафке. Сначала протокол… Нет, Рулль, с вас на сегодня довольно – Клаусен, пожалуйста!

Клаусен вскочил, как всегда, немного торопливо и вдохновенно начал читать свой протокол.

– В начале урока Фарвик продекламировал стихотворение Ганса Арпа «Opus null». Господин доктор Немитц рассказал нам о дадаизме в Цюрихе, Берлине и Париже, к которому отчасти примыкал Ганс Арп, который был к тому же еще и скульптор…

– Преимущественно, сказал бы я, преимущественно скульптор…

– …преимущественный скульптор. После этого господин доктор Немитц познакомил нас с творчеством знаменитого немецкого писателя Франца Кафки, который принадлежит к числу писателей, проложивших путь для современного романа и теперь уже может считаться мировой литературой…

– Крупнейшим именем в мировой литературе!

– Сначала мы обратились к биографии Франца Кафки. Франц Кафка родился 3 июля 1883 года в Праге. Он был еврей. Его отец, Германн Кафка, очень строгий человек, так же как отец Геббеля, достиг благосостояния и почета. По окончании школы Кафка изучал химию, германистику и право…

– Un moment^[17] – тут вы меня неправильно поняли, Клаусен. Он не занимался одновременно химией, германистикой и правом, а изучал эти науки одну за другой – это важно для понимания его биографии. Так или иначе, только изучение последней из них – юриспруденции – он успешно завершил. Теперь вам ясно?