Текст книги "Без наставника"

Автор книги: Томас Валентин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

– Да.

– Очень хорошо. Пожалуйста, читайте дальше.

– Франц Кафка получил диплом, но стал всего лишь мелким служащим в бюро по страхованию от несчастных случаев на производстве. От этого он очень страдал. Франц Кафка жил в Праге, Берлине и недалеко от Вены. Он умер 3 июля 1924 года от туберкулеза. При жизни его произведения не имели большого успеха. Сегодня это мировая литература.

– Ну, Клаусен, пожалуй, вы все немножко упростили – так ведь? В вашей работе больше участвовало сердце, чем голова. Ничего, для начала нам этого достаточно. В ходе наших занятий мы еще успеем сделать необходимые дополнения.

А теперь – ad fontes^[18]: откройте книги! В нашем издании это будет страница седьмая. Затемин, пожалуйста, читайте вслух. Пока до середины страницы двенадцатой, до слов: «…на тот маловероятный случай, если бы вдруг понадобилось…» Рулль, вы что – спите?

…вот дешевка. Такая дешевка – все, что он тут несет. Хоть и пахнет ученостью. А может быть, и не пахнет. Не мне судить, я-то ведь не ученый. Откуда мне им быть? Вот Ребе – ученый. А Пижон просто много знает. Но и только. Как человек, который изучил устройство санитарной машины, а отвезти больного не может – не умеет водить. У Дали есть пластинка Бенна. Здорово читает, без нажима. Но он когда-то уверовал в нацистов. Почему Пижон нам об этом не рассказывает? Это ведь поважнее, чем весь его коктейль из иностранных слов. Опять я забыл. Humour noire^[19]. В стихотворении я ничего такого не заметил. В углубленье под диафрагмой увидели выводок крысят. Юмор? Да это же протест – вот это что! Взрыв бешенства против определенного образа жизни. Протест, горький, как кошачье дерьмо. Крысята – это мы. По уши в дерьме нашего мерзкого образа жизни. И проводим в дерьме прекрасную юность. В компании Пижона, Факира, Рохли, Шута и Нуля. Нечего сказать, преподавательский состав. К счастью, не весь, только половина. Я хочу стать учителем. Учитель – это в тысячу, раз важнее, чем механик. Отец не желает. Сначала – в бундесвер. «Но смерть унесла их тоже – легко и быстро: всех крысят побросали в воду». Плавать они не умели. Захлебнулись. Требуется тренер по плаванию для крысят. Этот Кафка мне нравится, но я его не понимаю. Пижон все понимает. Я понимаю каждое слово, но ни одной фразы в целом. Каждую фразу, но ни одной главы. О чем идет речь, я вроде бы схватываю, но ведь он разумеет под этим что-то другое. А вот что? Этот Кафка тоже захлебнулся, как крысенок. Надо узнать о нем побольше – Пижон дает нам какие-то жалкие крохи. Интересно, Ребе что-нибудь о нем знает? Еврей. А что это, собственно, такое – еврей? Здесь, в школе, я слышал, что евреи написали библию, а потом несколько тысяч лет подряд дурачили все человечество; при Гитлере их пускали на мыло; теперь этого больше уже не разрешают. Еще был Эйхман. Гейне был еврей, и Маркс, и Эйнштейн. И Кафка. Надо поговорить об этом с Ребе. Но ведь он может только слушать часами, а сам при этом не говорит ни слова. Не отвечает. Лучше уж я пойду к Попсу. У того всегда находится время для нас, он не капризничает. И кое-что знает. Надо еще раз прочесть текст. «Чтобы вы добрались до смысла!» Знаем мы эти штучки! А сам Пижон опять читает свою «АДЦ»^[20]. Ненавижу эту газету! Говорят, будто она хорошая, но я ее ненавижу. Вот уже три года, как на каждом уроке литературы нам вместо лекции суют под нос эту «АДЦ». А потом начинается жвачка. Брехта он собирается разделать таким же способом. Дали достал мне Брехта из Восточной зоны; издание – класс! И еще пластинки. Дали бывает иногда похож на Пижона – такой же пустобрех. Ученый болтун – и больше ничего. Они кое-чему научились, но и только…

«Искусство в эпоху техники» – интереснейшая тема. Все хорошее и стоящее уже было сказано. Антитезис техники – Poiesis. «Творческая бесприютность» – так называет это Хейдеггер. Превосходно! «Язык – обитель бытия». Великолепный образ. Надо будет достать его лекции. Поговорю об этом с Иреной. «Творчество – это ясновидение сущего». Подчеркнуть! И еще: «Прекоммуникативная стадия языка немыслима». Кто это сказал? Разумеется, Бубер. Его знаменитый принцип диалога, философия «на ты» – это моя формулировка, Ирене она показалась необыкновенно точной. Тут я действительно силен. Отличался еще в семинаре. Статью вполне можно развернуть в эссе. «Поэзия как духовная задача в школе, готовящей к университету» – что-нибудь в этом роде. Поизящней сформулировать! Но это еще можно придумать. Тема как будто напрашивается сама собой…

– Что, Фейгеншпан?

…– Мы перечитали текст, господин доктор!

– Хорошо! Вопросы есть? Надо сказать, что этот текст труднее всего поддается расшифровке и интерпретации. Пожалуйста, господа, не стесняйтесь, задавайте вопросы. Ведь мне именно за это и платят, хотя и не очень щедро. Лумда?

– К. – это сокращение от «Кафка»?

– И да и нет, Лумда. Герой, трагический герой «Процесса» с точки зрения биографической, конечно, не писатель Франц Кафка. Но можно сказать так: писатель Франц Кафка просматривается в образе своего героя – следовало бы, пожалуй, выразиться еще точнее: своего антигероя! Это значит, что на совершенно другой базе, а именно – на базе человеческой сущности… короче говоря, на его долю выпали духовные испытания, сходные с теми, что предстоят Иосифу К. в начале романа. Понятно?

– Да, – сказал Лумда.

– Рулль!

– Господин доктор Немитц, мне кажется, что я дурак.

В классе раздался одобрительный смешок.

Д-р Немитц удивленно поднял брови.

– Я ни черта не понимаю. Единственное, что мне понятно, – это рисунок на обложке и выражение «без наставника».

– Без наставника?

– Да. Так говорил Кафка о своей юности. Он всегда метался из стороны в сторону потому, что у него не было наставника.

– Верно. Припоминаю. Его отношения с отцом были действительно крайне сложными и полными внутреннего напряжения. Существует письмо Кафки к отцу – я как-нибудь принесу его вам, оно в высшей степени показательно: это как бы самоанализ, который сразу же раскрывает нам всего Кафку.

– Я уже читал это письмо, господин доктор. Оно очень слезное.

– Слезное?

– Я хочу сказать, что от него можно зареветь. Я…

– Да, тут вы совершенно правы, Рулль: вся эта кафкианская ситуация – мрачная и щекотливая. Но не огорчайтесь, Рулль; общими усилиями мы найдем подход к этому блистательно сложному комплексу. Затемин?

– Был звонок, господин доктор!

– Хорошо. К. следующему уроку я попрошу подготовить особенно точный протокол. Это наш долг по отношению к Кафке, господа. Всего доброго.

Харрах поочередно обходил в учительской своих коллег с каким-то списком в руках и спрашивал каждого:

– Придете в субботу играть в кегли?

– В котором часу?

– В семнадцать пятнадцать, у «Старого Фрица».

– Нет, – без обиняков сказал д-р Немитц. – Вы знаете, уважаемый коллега, у меня лекции – мне очень жаль!

– Разве в вечернем университете еще есть занятия?

– Зимний семестр кончается только тридцатого апреля.

– Ну что ж…

– Мог бы немножко порастрясти жирок! – вмешался Нонненрот. – Это способствует пищеварению, укрепляет член и придает заднице свежий цвет лица!

Д-р Немитц смущенно молчал, разглаживая свою газету.

– Господин Нонненрот, господин Нонненрот! – сокрушенно произнес Годелунд.

Нонненрот весело расхохотался.

– Знаю, знаю, уважаемый коллега, вы считаете меня величайшим засранцем нашего века, – невозмутимо сказал он. – Ничего, я и сам так думаю. Не зря же меня шесть лет подряд воспитывал Иван. Привет из Воркуты! Товарищи, обучайтесь боксу, и вы почувствуете, что такое жизнь!

Годелунд снисходительно улыбнулся.

– Так пойдешь ты в среду играть в кегли?

– Я? Неужели ты еще не безнадежен? Нет, дружок, меня ты не загонишь теперь даже на собрания католического рабочего союза, где сидят и греются в теплых шубах. Девять лет у Ивана, из них три года окопной вошью и шесть лет военным преступником! А когда я вернулся – тридцать три килограмма живого веса, – меня первым делом погнали на денацификацию. И как ты думаешь, кто заседал в трибунале и орал на меня, зачем-де я ходил с кружкой для сбора денег в кампанию «зимней помощи»? Бывший начальник наших окружных военных курсов! Уже опять с брюшком и опять на высоком посту. Нет, приятель, с тех пор ты не заманишь меня даже в союз козлов отпущения «Серенький козлик».

– Если все думают так, как вы, тогда давайте сразу же закроем наш кегельный клуб, – обиженно сказал Харрах.

– Ну нет, ради меня этого делать не стоит. Ведь демократическое большинство идет – сам шеф…

– Нет! Совещание директоров.

– Хюбенталь, Криспенховен, Кнеч…

– Идем.

– Годелунд, Куддевёрде, Гаммельби…

– Идем.

– Випенкатен…

– Нет, на этот раз я не смогу. Мне надо подлечить зубы.

– В моей едальне тоже завелся червяк, – заявил Нонненрот и оскалил свою щербатую челюсть.

Д-р Немитц с оскорбленным видом отвернулся и протянул Грёневольду газету.

– Может быть, вас заинтересует моя статья, – сказал он вскользь.

– Безусловно, – ответил Грёневольд.

Затрещал звонок, возвещая начало четвертого урока.

Д-р Немитц и Куддевёрде одновременно встали.

– Вы ссылаетесь на Ван-Гога? – спросил Грёневольд, на секунду отрываясь от чтения.

– Да. Я считаю его экстатическим мистиком современного искусства. Своего рода Достоевским в живописи.

– А знаете вы, что в свое время некоторые из его картин были причислены к «выродившемуся искусству»?

– Это мне неизвестно, – сказал д-р Немитц.

– Ван-Гог? А вы не ошибаетесь? – Куддевёрде был не на шутку испуган.

– Нет, это точно. Почитайте, что пишет о нем Розенберг в «Мифе двадцатого века». Это очень показательно.

– Этой чудовищной бессмыслицы я никогда не читал, – решительно заявил д-р Немитц.

– И «Майн кампф» тоже не читали?

– «Майн кампф»? Но позвольте, коллега! Куддеверде, а вы читали «Майн кампф»?

– Нет.

– Ну вот видите! Извините, уважаемый коллега Грёневольд, но вы, по понятным причинам, составили себе несколько искаженное представление о том, что читала интеллигенция «третьего рейха». «Лотта в Веймаре» ходила по рукам в те времена; люди прямо-таки с азартом искали ключ к «Мраморным скалам»^[21]. Для более непритязательных умов существовал Вихерт. Но «Майн кампф» – об этой книге для нас вопрос не стоял.

– А до тридцать третьего года тоже нет?

– До тридцать третьего года образованные люди в Германии только краем уха слышали о Гитлере; какой-то там крикун из баварской пивной. Конечно, я знаю, что коллеги из начальной школы быстро поддались чарам этого пролетария, но что касается меня, то я могу с чистой совестью заявить: ни Розенберга, ни Гитлера я никогда в жизни не читал.

– А вот я читал, – сказал Грёневольд.

– Так не бывает! – горячился Гукке. – Без судебного ордера никакая полиция, а значит, и гестапо не имеет права ни на обыск, ни на арест.

– Как бы не так, Бэби!

– Да ты загляни хотя бы в наш учебник истории. В приложении написано черным по белому…

– Может, это относится только к западным демократиям, – сказал Адлум.

– К Восточной зоне уж наверняка не относится.

Затемин вернул Клаусену протокол последнего урока истории, который он переписал в велосипедном сарае, и как бы между прочим спросил:

– Откуда тебе это так хорошо известно?

– Не валяй дурака, Лумумба! Сам ведь каждый день слышишь. Неужели, по-твоему, там правовое государство? Даже Беньямин^[22] и та с тобой не согласится.

– Я только спросил, откуда тебе это известно.

– Откуда известно? Да из газет, парень, из радио-и телепередач!

– Из каких радиопередач?

– Из наших!

– Ах, наших! Но «Голос Америки» не наш голос, даже если он доходит до нас по черному каналу.

– Оба вы идиоты, – сказал Курафейский. – Каждый день наскакиваете друг на друга, как два петуха – красный петух по кличке Лумумба и черный по кличке Пий. Пощадите мои нервы! Мне все это до лампочки.

– И стена тоже?

– И стена, братец.

– И Берлин?

– И Берлин.

– И воссоединение?

– И воссоединение.

– Этого ты будешь ждать еще, качая на коленях внуков! – сказал Мицкат.

– У Пия не будет внуков. Он пойдет в священники, – предрек Нусбаум.

– Да кто у нас еще верит в воссоединение? – спросил Шанко. – Неужели кто-нибудь всерьез считает, что сам святой Конрадин, последний император священной римской империи германской нации, действительно надеется на воссоединение?

– И этот туда же! – Курафейский воздел глаза к небу и заломил руки.

Клаусен не мог удержаться от смеха.

– Я бы хотел знать, во что веришь ты, – сказал он. – Я имею в виду твои убеждения. Ведь во что-то ты должен верить?

У Курафейского отвисла челюсть.

– Подавай мне каждый вечер ящик холодного пива и теплую девочку в постель, – сказал он, – и я тебе проголосую хоть за воссоединение, хоть за НАТО, за восточный блок, за Берлин, Москву, Пекин, Вашингтон, за Одер, Нейсе, за социализм, за капитализм, за Кеннеди, Никиту, Аденауэра и сверх того – еще за Иоанна XXIII.

– Подонок! – в один голос сказали Клаусен и Затемин и оторопело уставились друг на друга.

В эту минуту Петри, карауливший в коридоре, у полуоткрытой двери в класс, крикнул:

– Тихо! Ребе идет!

…рискованно осуждать кого-либо из них! Сам я все это время пробыл за границей. «Эмигрантам события представляются в несколько искаженном виде», – сказал недавно д-р Немитц. «Чем вы занимались там эти двенадцать лет?» – спросил министр. Мы-то знаем, чем мы занимались. А они разве могут это сказать про себя? Нет. Вот что самое невероятное! Я теперь уже не думаю, что они лгут, когда слышу их слишком наивные ответы. Если и лгут, то лишь немногие; большинство не лжет – они просто уже забыли! Этот народ, который я так люблю, снова поражен душевной болезнью – прогрессирующей атрофией исторического сознания. Ну, а документальные фильмы, благонамеренные телепередачи, поток книг? Казалось бы, все это доказывает обратное. Но в действительности люди ведут себя, как будто ничего не было. Становится жутко, когда подумаешь, до чего легко стряхнули они с себя эти двенадцать лет. Все это, конечно, было, но ведь было! И к тому же было в стране, которая по случайности называлась Германией. Актеры трагедии провалились в преисподнюю, осталась безобидная публика, которая испытала много горя, но вот уже восемнадцать лет с превеликим усердием, энергией, добросовестностью и твердой верою в бога отдается делу восстановления. Пресловутые немецкие добродетели, сумма которых обманчиво представляется миру, как некое чудо. «И жизни новой цвет пестрит среди развалин». И на прахе двадцати пяти миллионов убитых взошло пятьдесят пять миллионов немцев, нажившихся на войне. Нет, нет, нет, ты ожесточился, ты несправедлив. Ты нарушаешь первое правило критики, которое внушил тебе еще твой отец! «Никогда не рассуждай вообще! Вспомни о том, сколь бережно и терпеливо господь вершил свой суд над Содомом». Отец. Над ним самим вершили суд отнюдь не бережно и не терпеливо: «Сгинь, еврей!» Надо будет как-нибудь пригласить к себе Криспенховена, а может быть, и Виолата, чтобы снова научиться доверять людям. Без доверия я здесь жить не смогу – прежде всего не смогу преподавать. Даже если в каждом классе найдется всего десять человек – пусть хоть десять. Это уже астрономическая цифра. Надо говорить с ними, и не только в школе. У себя дома тоже, с каждым в отдельности. Первым делом надо поговорить с Руллем. Вид у него, как у отлученного от церкви католика, который рыдает возле исповедальни. «Но хоть десять человек можно среди них найти!» Десять? А я сам? Сам я не вхожу в это число. Только отчаяние удерживает меня от того, чтобы примкнуть к многочисленной армии процветающих – благополучных и забывчивых. Надо запросить визу! Придется опять уехать отсюда: мне здесь искать нечего, а они нашли все, что им нужно, – забвение и успех…

– Здравствуйте! Садитесь.

– Здравствуйте, господин Грёневольд!

– Кто нам зачитает протокол? Петри!

– В начале урока истории, в прошлый четверг, преподаватель опрашивал нас по заданному материалу. Тема: «Гитлеровская политика свершившегося факта». Этот метод – fait accompli – приносил Гитлеру успех до 1939 года.

Ученики, которые были вызваны, к счастью, подготовились, потому что Гитлер нас интересует. Из беседы с преподавателем, которая за этим последовала, мы узнали кое-что о сопротивлении Гитлеру внутри Германии. С самого начала у Гитлера имелись открытые противники: священники, политические деятели, бывшие профсоюзные функционеры, художники, военные, ученые, а также совсем простые люди, не принимавшие гитлеровского режима.

Однако объединить все эти группы и отдельных противников Гитлера в активное движение Сопротивления не удалось.

Причин этому три. Первая: иностранные державы недостаточно поддерживали Сопротивление против Гитлера. Вторая: гестапо работало безотказно. Даже в собственной семье люди не могли доверять друг другу. Третья: между отдельными группами Сопротивления существовали значительные политические и религиозные разногласия.

…уже то, в каком порядке он перечисляет причины неудач Сопротивления, показывает, как отчаянно цепляются они за ту мысль, что не Германия – нет, а весь остальной мир виноват во всем, что они сами теперь, искренне потрясенные, называют «величайшей трагедией Германии». И что в конце концов было все-таки преступлением. Одним из самых кровавых преступлений в истории человечества, совершенным правительством Германий с ведома и одобрения подавляющего большинства немецкого народа, которое избрало и поддерживало это правительство. Довольно многочисленная фаланга вплоть до горького конца. Это неопровержимые факты, однако они пытаются их опровергнуть! Этот вот Мартин Петри – толковый, порядочный парень; целый год он ждет не дождется летних каникул, чтобы можно было опять поехать во Францию – удить рыбу на берегу Марны с приятелем-французом. Он, конечно, путает порядок причин бессознательно. Но эта ошибка не случайность: кто-то другой, многие другие путают сознательно, во мгновение ока они меняют местами причины и следствия. Совершенно сознательно и методично.

Не нацисты, нет, русские и поляки виновны в том, что теперь существует эта гноящаяся рана по Одеру – Нейсе. Кто они, эти люди, что своим политическим Шулерством ставят под угрозу будущее и снова морочат немецкий народ? Нет, ведь, положа руку на сердце, я и сам не верю, что это делается со злым умыслом – из реваншизма, как называют это те, другие, которые сами взяли реванш. Все происходит из-за того, что человечество испокон веков никак не отстирает грязное белье – белье Пилата… Белье трусости, оппортунизма…

– Ты забыл назвать по меньшей мере одну причину провала антифашистского Сопротивления, Петри.

– Борцы Сопротивления были бессильны! Я хочу сказать, у них не было бомб и так далее.

– Шанко!

– Не нашлось человека, который отважился бы уничтожить Гитлера.

– Гукке!

– Немецкий народ, широкие массы не поддерживали Сопротивление. Возьмем, например, двадцатое июля. Мой отец говорит, что в его роте к тому времени почти все уже были против Гитлера, но для порядочного немца существовал только один путь: сначала выиграть войну, а уж потом посадить Гитлера на цепь! Все другое было бы предательством и государственной изменой.

– Как, Гукке? Речь идет о двадцатом июля 1944 года, и вы говорите: «сначала выиграть войну»?

– Да! Мой дядя был в Пенемюнде. Если бы не эти трусливые собаки саботажники, англичане уже в 1944 году стояли бы на коленях. Шестьсот шестьдесят тонн «фау» мы могли бы ежедневно…

– Минутку, Гукке, мы сейчас снова вернемся к этому. Только сперва один вопрос; что тебе приходит на ум, когда ты слышишь выражение «народный трибунал»?

– Народный трибунал? Да, был такой – в Нюрнберге. Там судили всех, кто представлял идеи национал-социализма. Строго говоря, это было несправедливо. Немцам там не дали и слова сказать. Их просто засудили. Большинство обвиняемых были повешены.

– Есть другие мнения? Нусбаум?

– Справедливо-то оно, пожалуй, было. На скамье подсудимых сидели и настоящие бандиты. Но юридически это неправильно. Закона, согласно которому их повесили, раньше не существовало.

– И эти слова – «народный трибунал» – никому из вас больше ничего не напоминают? Фейгеншпан?

– Народный трибунал был вовсе не в Нюрнберге. Так древние германцы называли свой родовой суд.

– Ремхельд!

– Народные трибуналы бывают только в коммунистических странах при показательных процессах.

– Затемни?

– В «народном трибунале» в Берлине под председательством Роланда Фрейслера разыгрывался процесс участников заговора двадцатого июля.

– Да, именно разыгрывался. Удивительно, каким выразительным может быть наш язык, верно? Так вот, в числе обвиняемых находился граф Шверин фон Шваненфельд. Когда Фрейслер спросил его, почему он примкнул к мятежу против Гитлера, состоялся, как гласит протокол, следующий диалог:

«Шверин. Я подумал о многочисленных убийствах.

Фрейслер. Об убийствах?

Шверин. Совершенных в Германии и за ее пределами.

Фрейслер. Вы гнусный подонок! Вы раскаиваетесь в собственной подлости? Да или нет – раскаиваетесь?

Шверин. Господин председатель…

Фрейслер. Да или нет, я требую четкого ответа!

Шверин. Нет!»

Или вот еще: ты, Гукке, может быть, когда-нибудь расскажешь это своему отцу и поговоришь с ним на эту тему, обер-лейтенанта Вернера фон Гефтена тот же Фрейслер спросил, почему обер-лейтенант нарушил клятву верности своему фюреру. Он ответил: «Потому что я считаю фюрера воплощением злого начала в истории!» Гефтен погиб, так же как Шверин и его друзья, во имя той убежденности, того достоинства, той человечности и того светлого разума, которые содержит в себе этот ответ!

Прежде чем мы снова вернемся к разговору о двадцатом июля, – а мы должны еще раз поговорить об этом, и даже как можно подробнее, – до этого я постараюсь сообщить вам фактические сведения, точные данные о периоде между 1938 и 1944 годами. Наша следующая тема называется: «Начало второй мировой войны».

…мой отец говорит: «Грёневольд преподает вам историю как иностранец! Все происходило совсем не так. Ведь его здесь даже не было. Держу пари, что он еврей». Не знаю. Он же посещает нашу церковь. Но бывают и крещеные евреи. Впрочем, меня это мало интересует. Роже из Шалона тоже еврей. А мне это все ровно, как и ему все равно, что я немец! Он даже рассказал мне несколько стоящих еврейских анекдотов. Например, про автобус, который идет в Тель-Авив… что там дальше? Жалко, забыл. В следующий раз возьму да и спрошу Ребе, еврей он или нет. Его обо всем можно спрашивать, он никогда не увиливает, не делает sidestep^[23], он порядочный человек. И я не думаю, что он мне снизит отметку за то, что я малость напутал насчет Сопротивления. Наверно, будет тройка. Сойдет. Больше-то я и не заработал. История меня не интересует. Каждый говорит по-своему. Вот Лумумба здорово знает новейшую историю. Он каждый вечер слушает радист ГДР. А те рассказывают всю эту белиберду опять же на свой лад. На левый лад. Поди тут разберись. Что это там Ребе плетет про радиостанцию Глейвиц? Это ж чистый детектив! Если я сегодня за обедом расскажу это дома, отец опять так раскипятится, что вся еда остынет. Это сделали поляки, говорит он. Это сделали нацисты, говорит Ребе. Ну их всех к чертям – и тех и других – с их вонючей политикой! Соединенные Штаты Европы – вот единственно стоящее дело.

От Урала до Лиссабона. Осталось три минуты. Сегодня вечером пойду с Гиттой в кино. Хоть бы она не вздумала привести с собой Карин! Та потом тащится сзади, как собачонка, до самого дома. Если Лорд отдаст мне марку за сигареты, то у меня хватит еще на две порции эскимо в «Милано». Тридцать секунд. Теперь Ребе еще придумал доклады! Я молчу. Тройка мне в самый раз. Конечно же, вызвался Фавн…

– Она дура, а он тоже юрист! – сказал Нонненрот. Если правительство на три четверти состоит из юристов – откуда здесь взяться святому духу?

– Не думаю, что причина в этом, – заявил Харрах. – Учителя начальных школ устроились неплохо, штудиенраты – тоже. Я вас спрашиваю, господа, почему? В чем дело?

Нонненрот махнул рукой.

– Могу вам точно сказать: кума учителя из лесной школы и ку́ма учителя из степной школы тянет за уши профсоюз, а у господ с высшим образованием сидят в ландтаге их бывшие дружки – корпоранты!

– Корпорация студентов-католиков! – сказал Матцольф.

– Вот именно.

– Преподаватели профессиональных училищ и учителя приготовительных классов – все получили прибавку, все, кроме нас.

– А ведь здесь есть какая-то преднамеренность.

– Вот, вот. Чувствуешь предвзятость, и просто не хочется работать.

– Вы только сейчас это заметили? Я еще два года назад писал об этом в союз.

– В союз! Да перестаньте вы говорить об этом союзе!

– Кто, по-вашему, ведет переговоры с финансовым комитетом? Неужели союз? Нет, президиум! А это совсем другое дело, господа.

– Правильно. А вы, шутки ради, хоть раз поинтересовались, кто сидит в президиуме? Три директора и два вице-директора, – сказал Матцольф.

– Вы только послушайте!

– У кого крест, тому и благодать.

– Никак не пойму, чего вы так волнуетесь, – сказал Нонненрот. – Зачем вы вступили в этот ублюдочный союз? Я больше таких вещей не делаю.

– Ну, ваша позиция тоже неправильна, уважаемый коллега! – горячился Хюбенталь. – Надо, чтобы кто-то представлял наши интересы, не то в один прекрасный день нас вообще затрут.

– Чувствуете вы теперь, откуда ветер дует? СПГ не препятствует тому, чтобы среднюю школу у нас засосало снизу и ее поглотила бы начальная, а ХДС отдает нас на съедение сверху, то есть гимназии!

– Детки, хотите – сердитесь, хотите – нет, а меня все это интересует, как прошлогодний снег, – сказал Нонненрот. – Те несколько лет, что мне осталось здесь ишачить, я уж как-нибудь перетерплю. А там – мое почтение, дедушка собирает почтовые марки!

– Что ж, дорогой коллега, если у вас уже вообще не осталось ни капли идеализма…

– Слушайте, бросьте вы эту свою болтовню об идеализме! Стоит мне только услышать это слово, как у меня начинается трясучка, – сказал Нонненрот и резко постучал костяшками пальцев по столу. – Еще Вильгельм в четырнадцатом году внушал его моему родителю. В результате тот быстро схлопотал себе березовый крест. Потом явился сапожный подмастерье из Гейдельберга^[24] и тоже долдонил про идеализм! А потом – бездомный художник от слова «худо»^[25], и пожалуйте – девять лет в России – тоже идеализм! Нет, детки, на это ухо Вилли глух – отныне, присно и вовеки – аминь!

Годелунд приложил палец к губам.

– Секретарша, – тихо сказал он.

Нонненрот обернулся.

– Что нового в ставке фюрера?

– Сбор пожертвований в пользу Конго, – ответила фрейлейн Хробок.

Нонненрот скорчился от смеха.

– Сейчас мы соберем этим чертям деньги, а они потом на наши же средства вооружат против нас свою черную армию, – проворчал он. – Эх, парень, парень, когда мы в России подыхали от голода…

– Слава богу, на сей раз виноваты не злые немцы!

– А нам кто-нибудь давал средства? – спросил Гаммельби. – В конце концов мы же не идиоты.

– Собирать им деньги, чтобы они могли купить себе больше баб.

– И золотую кровать.

– Говорят, у Нкрумы триста костюмов.

– Если бы только это. А вот они покупают в Москве самолеты на наши деньги, интересно знать, против кого они их потом пошлют?

– Да, но в этом деле есть ведь и политическая сторона, – заметил Годелунд.

– Африка же становится коммунистической! За исключением, пожалуй, Южно-Африканского Союза. Это для меня ясно, – сказал Матцольф.

– Да, но народ там бедствует!

– У нас у самих есть бедняки!

– Например, пенсионеры.

– Самое плохое социальное обеспечение во всей Европе!

– Да, но вернемся к вопросу о пожертвованиях…

Годелунду все не удавалось изложить свои идеи.

– Да что говорить, эти черномазые просто не желают работать!

– Они вообще не умеют обращаться с деньгами!

– Как малые дети!

– Да, но ведь мы делаем все это не из одной только гуманности, – снова заговорил Годелунд. – За всем этим кроется просто-напросто страх перед русскими! На днях я беседовал с одним господином из Бонна, который действительно в курсе дела…

– Послушались бы нас в сорок пятом, так Западу не пришлось бы теперь дрожать перед Иваном! – сказал Хюбенталь.

– Во всяком случае, нас, немцев, в Африке любят.

– Потому что мы обходимся с ними, как с людьми.

– А не то что французы: цап-царап, чтобы grande Nation^[26] могла загорать на Ривьере, а в Брюсселе кто-то изображал из себя великого человека!

– Шарль д’Арк!

– Генрих, не оскорбляй предмет поклонения наших древних вождей, – сказал Нонненрот.

Зазвенел звонок.

– Вон Микки бегает по двору и рыщет, чего бы пожрать. Есть у тебя еще бутерброд с колбасой?

Рулль сунул руку в объемистый карман своей куртки.

– Зельц!

– Bon!

Шанко разнял бутерброд. Они подошли к дворницкой и присели на ступеньки.

Шанко свистнул в два пальца и приподнял над землей кусочек зельца.

– Поди-ка сюда, дворняга! – сказал он. – Куш!

Пес послушно растянулся на черном шлаке школьного двора под слабыми лучами мартовского солнца, положил голову на передние лапы и выжидательно уставился на ребят.

Шанко разломил зельц на куски и самый большой кусок палкой пододвинул к морде собаки. Остальные он бросил чуть подальше, на расстояние одного-двух метров.

Пес задрожал, скосил глаза и стал облизываться.

– Черт с тобой, жри! – позвал Шанко, но, как только собака вскочила, крикнул: – Это от Гитлера! Пошел!

Пес выгнул спину, уперся передними лапами в землю и замер. Только глаза его перебегали с кусков колбасы на Шанко и обратно.

– Ну! Жри уж! Ну, Микки!

Пес засеменил к остаткам зельца, секунду помедлил, потом двинулся дальше, но, только он хотел схватить добычу, как Шанко пронзительно крикнул:

– От Гитлера! Пшел!

Пес заскулил и, отвернув морду, улегся среди разбросанных кусочков колбасы.

– По-моему, это гадость, – сказал Рулль.

– Что?

– Да эта пытка.

– Забулдыга тоже гоняет его туда-сюда, пока даст ему что-нибудь проглотить.

– Забулдыга!

– Старик, да ведь это готовый номер для цирка! Или для балагана!

– Эй, Микки! – сказал Рулль и протянул дворняжке самый большой кусок колбасы. – Можешь слопать! Это не от Гитлера, от Аденауэра!

Пес не двигался с места.

– У него тоже своя гордость есть, – сказал Шанко. – Думаешь, он так и позволит водить себя за нос!

– Не слушай его, Микки! Вон те куски – от Аденауэра. Жри!

Пес подбежал и жадно проглотил маленький кусочек.

– Паразиты чертовы! Не троньте собаку!

В дверях уборной стоял Бекман, посасывая погасший окурок.

– Вы же сами любите с ним возиться, – сказал Шанко. – Иначе бы не стали его дрессировать.

– Одно дело – когда взрослый, а другое – когда сопляки. Поняли? И катитесь отсюда, пока не надавал по шее!

Шанко опустил руку в карман.

– Как насчет сигареты, господин Бекман? После стаканчика пива – покурить одно удовольствие.