Текст книги "Без наставника"

Автор книги: Томас Валентин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

– У вас есть еще вопросы, господин директор?

– Я уже сегодня утром спросил и услышал все, что хотел, коллега Грёневольд.

– Коллегия?

– Да, у меня есть еще вопрос, – сказал Йоттгримм. – Вы когда-нибудь пробовали нормальным способом затеять со своими учителями – как это лучше выразить? – разговор?

– Мы все время этого добивались, – сказал Рулль. – Уже несколько лет. И иногда нам кое-что удавалось. Например, в пятом классе нам удалось организовать семинар «Христианство и коммунизм». Было два занятия, а потом все полетело вверх тормашками.

– Почему? – спросил Йоттгримм.

– Ну, учитель истории, который у нас тогда был, просто не пришел. Он сказал, все равно от этого никакого проку никому не будет, ему, мол, лучше давать уроки отстающим, по крайней мере он сможет отложить что-нибудь на черный день.

– А я и сейчас считаю это абсолютным идиотизмом – обсуждать с пятнадцати-шестнадцатилетними недотепами проблемы христианства и коммунизма! – воскликнул Матцольф. – Мы в этом сами ничего не смыслим, что же говорить о зеленых юнцах.

– Это и мое мнение, – сказал Хюбенталь. – Пусть сперва как следует выучат таблицу умножения.

– Ну, а еще? – спросил Йоттгримм. – Рулль, какие еще у вас были попытки?

– Ну, в шестом у нас какое-то время каждую неделю были встречи в «Старом почтовом рожке». Это называлось «вечер установления контактов». Приходили двое-трое учителей и говорили, что они очень рады, что мы такие милые ученики и в этой затхлой атмосфере хоть как-то выражаем свой протест. А потом мы выпивали…

– Есть еще вопросы?

Никто не отозвался, и Грёневольд сказал:

– Благодарю вас.

Гнуц только теперь перестал делать записи.

– Ты можешь идти домой, Рулль, – сказал он коротко. – Решение педагогического совета будет передано твоим родителям в письменном виде. Приходить ко мне или к преподавателям абсолютно лишено смысла. А теперь я предлагаю перерыв на десять минут. Согласны?

Раздался грохот отодвигаемых стульев. Годелунд открыл все окна.

– Вот! – сказал Нонненрот и вынул из своего ящика пустую бутылку из-под кока-колы. – Приятель Рулль мне сейчас доставит бутылочку холодненького от дворника. Только быстренько, шевелись!

– Мальчик, почему ты не поговорил сначала с одним из нас? – спросил Криспенховен, прочищая свою трубку.

Он стоял с Грёневольдом и Виолатом на ступеньках лестницы на первом этаже, а Рулль стоял перед ними, вытянув вперед губы, с бутылкой кока-колы в руке.

– Мы же знали, что вам и так трудно приходится в коллегии, – пробормотал он.

– Чепуха. Вот теперь нам будет трудно – вытаскивать тебя из колодца, в который ты бросился очертя голову.

Спичка в руке Криспенховена почти вся обгорела, он взял ее за обгоревшую головку, повернул и все-таки обжег пальцы.

– Да, но не могут же они за четыре недели до окончания вышвырнуть меня! Я же не сделал ничего плохого.

– Могут, – сказал Грёневольд.

Рулль заморгал и поднял левое плечо.

– В это я просто не верю. Этого не может быть! Мы не хотели им зла. Мы только хотели поговорить с ними. Неужели они этого не понимают?

– Ты ждешь слишком многого от своих учителей, – сказал Грёневольд. – И не только от учителей!

Рулль вертел в ладонях бутылку.

– А вы не можете сказать что-нибудь в мою пользу? – спросил он. – Что-нибудь хорошее.

– Не только что-нибудь, – сказал Грёневольд. – Но я боюсь, что чем больше мы будем за тебя заступаться, тем меньше это поможет. Дело не только в тебе.

Рулль пристально посмотрел на Грёневольда и опустил плечи.

– Ну тогда, тогда… – пробормотал он.

– Пока суть да дело, снеси колу господину Нонненроту, – сказал Криспенховен. – Потом иди в город и отдай починить очки. Где ты их опять раскокал?

– Шеф сбил их с меня.

– Вот как?

– Ничего, не беда.

– Ну, во всяком случае, отдай их починить. А дома я, на твоем месте, подождал бы говорить, а поел бы сперва и завалился бы спать. Позже, после обеда, можешь прийти к господину Грёневольду или ко мне. И к вам ведь, наверное, тоже, Виолат?

– В любое время!

– Ну тогда спасибо большое, – сказал Рулль, помолчал и, шаркая, поплелся вверх по лестнице.

– Я вами восхищаюсь, господин директор, – сказал Йоттгримм. – Я на вашем месте не смог бы выдержать все это представление. Это неслыханная бесцеремонность по отношению к руководству и всей коллегии. Мы же просто потеряем свое лицо, если будем позволять такие вещи.

– Дорогой коллега Йоттгримм, когда вы просидите столько лет в школе, Сколько я, и, быть может, когда-нибудь сами будете руководить школой, как это предстоит с пасхи нашему коллеге Матцольфу – теперь я могу выдать эту тайну, – то вы научитесь понимать, что на этом посту, как вообще на всяком руководящем посту, надо уметь давать говорить другим и действовать самому. Стремительно и бескомпромиссно! Вот тогда-то и выяснится, чье влияние сильнее. Моя обходительность часто бывает непонятна кое-кому из коллег, но ведь она может быть и дипломатическим приемом, приемом умелого руководства людьми, не так ли? – Гнуц улыбнулся.

– Да, но тем не менее этот сосунок вздумал над нами основательно поиздеваться! – загремел Нонненрот. – Дудки! С Вилли Нонненротом этот номер не пройдет! Без железной метлы у нас в каждом углу полно дерьма будет. Таково, во всяком случае, мое убеждение. В этой трепотне насчет братства и прочего я не участвую. Потом нам, пожалуй, еще придется высказывать свою благодарность за то, что нам дозволено общаться с этими потомками нижних чинов древних германцев.

– Но самое потрясающее, господа, что этот наглый щенок еще нашел себе покровителя – причем среди нас! – сказал Хюбенталь.

– Называется – коллегиальность!

– Advocatus diaboli!^[155]

– Я, откровенно говоря, не понимаю господина Грёневольда, – сказал Гаммельби.

– Это же старый трюк: втереться в доверие к ученикам и…

– Кривой нос, кривые мысли, – громко сказал Нонненрот.

– Ну, так далеко я бы не стал заходить, – притормозил Гнуц. – Хотя и я должен сказать, что роль, которую играет здесь господин Грёневольд, кажется мне более чем странной.

– С тех пор, как он здесь, в школе у нас бесконечные споры и пререкания, – сказал Хюбенталь.

– Ну, хорошо. Я рад, что фронты, наконец, определились. Я только надеюсь, что коллегия впредь будет знать, с кем она. Кто не за меня, тот против меня, господа!

– Здесь вы вполне можете на нас положиться! – сказал Нонненрот.

– Господа, руководитель школы должен знать, на кого он может опереться, а кто имеет на него зуб. И тут я должен сказать: господин Годелунд ужасающим образом разочаровал меня. Я не ожидал такого вероломства.

– Не играют ли тут определенную роль соображения вероисповедания быть может даже бессознательно? – спросил Хюбенталь. – Этот Рулль ведь евангелического вероисповедания, или нет?

Гнуц махнул рукой, давая понять, что не придает этому значения.

– Можно говорить что угодно, – вдруг вмешался Матушат, – а в Восточной зоне такой бунт невозможен. В их лавочке строжайшая дисциплина. У меня зять учителем в Баутцене, так что я могу себе позволить иметь суждение на этот счет.

– Возможно, вы и правы, уважаемый коллега, – сказал Хюбенталь. – Но я смотрю на всю эту историю еще и с другой точки зрения: наши парни вполне могут помешаться от этих чудовищных программ. Чем мы только не забиваем им головы, какой чепухой! Лишь бы можно было сказать, что наши ребята вполне современны. Но от всего этого в головах у них получается винегрет. Нет, то, что я говорил на последнем собрании, снова подтверждается: multum non multa^[156]. Мы должны иметь мужество как-то сократить программу.

– Вы знаете, что я придерживаюсь иного мнения, – перебил его д-р Немитц. – Вы недооцениваете рецепторную способность юношеского мозга. А ведь именно современное искусство, если мне позволят исходить из моего предмета, дает такие возможности для интенсивной духовной деятельности, которые мы просто не имеем права игнорировать.

– Блоковое обучение, – сказал Риклинг. – Блоковое обучение – вот единственно правильный метод. Иначе у нас будут бесконечные осечки.

– Кому вы это говорите!

– Это вопросы методики, – резюмировал Гнуц. – Они важны – нет сомнений. Но главным было, есть и остается вот что: из мальчишек, которых нам доверили, должны вырасти порядочные люди.

– Разумеется.

– И порядочные немцы, – сказал Риклинг. – Этого мы тоже не должны забывать.

– Порядочные немцы и порядочные христиане, – добавил Йоттгримм.

– Господа, я думаю, нам надо стараться как можно скорее разделаться с этой неприятной историей, – сказал директор. – Ведь в конце концов у нашей школы есть и другие задачи, помимо того, чтобы четыре, пять часов биться с упрямым, как козел, юнцом.

Нонненрот быстро двинулся по направлению к туалету.

– Шагать врозь, а спать вместе, – рявкнул он.

Годелунд стоял у ворот школы и чистил яблоко.

Когда Рулль вышел из сарая, где стояли велосипеды, учитель закона божьего сказал:

– Я поступил бы против своей совести, если бы одобрил то, что вы затеяли, Рулль. Вам бы следовало немножко лучше относиться к своим учителям. Я думаю, что сегодня должен дать вам этот совет.

– Извините, пожалуйста, – пробормотал Рулль, сел на велосипед и поехал в город.

– Говорить придется вам, – сказал Криспенховен. – Я на педсовете никогда не могу рта раскрыть.

– Говорить – пожалуйста, но к кому обращаться, Криспенховен?

– Апеллируйте к тому хотя и не очень-то развитому чувству справедливости, которым мы по крайней мере намерены руководствоваться, – сказал Виолат.

– Виолат, я ведь даже не верю в то, что коллеги, занимающие противоположную позицию, не жаждут справедливости, что им не хватает доброй воли. Им не хватает совсем другого, того, что в трагической мере вообще отсутствует у этого народа: юмора и благожелательности. Если бы нам удалось дать какой-то импульс их сердцу, всего лишь маленький толчок, чтобы оно не стояло по стойке «смирно» так безупречно и так педантично, тогда вся эта история обернулась бы своей человечной, юмористической стороной и не вылилась бы, чего я опасаюсь, в тяжелую трагедию, замешанную на глупости, муштре и деспотизме.

Они увидели Затемина, который поднимался к ним по черной лестнице.

– Тебе еще что здесь надо? – спросил Криспенховен.

Затемин не мог перевести дыхания.

– Кажется, я догадываюсь, – сказал Грёневольд.

– Пойти сказать, что это я? – спросил Затемин и глотнул воздуха. – Что я сделал эту надпись? А свастика уже была до меня.

– Уже была?

– Да.

– Ну, самое время, приятель, – сказал Криспенховен. – Бегом к шефу.

Грёневольд удержал Затемина за рукав.

– Нет, – сказал он. – Во всяком случае, не теперь. Судя по всему, Руллю это уже не поможет, а тебе будет уготована та же участь. Нас ты, во всяком случае, поставил в известность. Позаботься-ка лучше о Рулле!

Затемин нерешительно повернулся.

– Могу я на тебя положиться? – спросил Грёневольд.

– Да, – сказал Затемин. – Сегодняшний день меня многому научил.

Они молча смотрели, как он мчится вниз по лестнице.

– Наверное, вы правы, – сказал Виолат.

Криспенховен покачал головой и ничего не ответил.

Гнуц постучал своим перстнем с печаткой по пластмассовой крышке стола. Дебаты быстро затихли.

– Господа коллеги, – сказал он и перемешал пять карточек, – я думаю, у всех нас теперь такое чувство, что в темном деле Рулля мы не пренебрегли ничем, решительно ничем, что могло бы способствовать прояснению и пониманию этого дела. Это хорошее чувство, чувство объективности и справедливости. Но объективность и справедливость являются здесь, в школе, как и повсюду, предпосылкой честного приговора – оцениваем ли мы классную работу или решаем судьбу юноши. К сожалению, сегодня перед нами стоит именно эта задача, и я знаю, как трудно каждому из вас дается такое серьезное и ответственное решение. Гораздо труднее, нежели юнцы, вроде этого Рулля, могут себе представить. Но я хотел бы повторить: мы сделали больше, нежели в человеческих силах, чтобы составить себе объективное и справедливое представление об этом деле. Теперь каждый воспитатель должен руководствоваться двумя главными принципами: любовью и строгостью, чтобы сделать правильные выводы из того, что мы узнали. Разумеется, я бы хотел, прежде чем мы вынесем свое решение, еще раз услышать ваше мнение.

Что касается меня – я сейчас говорю не как руководитель школы, а как ваш коллега, – то я, к моему величайшему сожалению, считаю себя обязанным настаивать на своем требовании о немедленном исключении из школы ученика шестого класса «Б» Йохена Рулля. Недавний повторный допрос Рулля, вести который любезно согласился уважаемый коллега Грёневольд, не дал нам ничего нового, во всяком случае ничего, что снимало бы с него вину. Я готов согласиться с коллегой Грёневольдом в том, что участие Рулля в пачкотне на стене общественной уборной нельзя считать стопроцентно доказанным, хотя я лично, замечу в скобках, в противоположность коллеге. Грёневольду отнюдь не убежден в том, что этот поступок не на совести Рулля. Но хорошо, отбросим это – что, в сущности, меняется? Не меняется ничего, кроме, быть может, угла зрения.

Мы ни в коем случае не должны недооценивать значения случившегося. Мы, очевидно, вообще не можем себе представить, господа, какие трудности и неприятности свалились бы на нас, если бы общественности стало известно, что один из наших учеников действительно нарисовал эту свастику. Пресса, комиссия по делам школы и культуры, правительство – боже, у меня волосы встают дыбом, стоит мне только об этом подумать. Ну, хорошо, будем надеяться, что мы избавлены от этих неприятностей, этого позора – но, как и прежде, совершенно несомненно одно, что ученик Рулль пытался оклеветать своих учителей или по крайней мере некоторых из них, пытался затоптать их в грязь, опорочить в глазах соучеников. И что еще больше отягощает его вину – он пытался настраивать своих соучеников против педагогической коллегии, какой бы псевдолитературный характер он ни старался придать своим акциям. Господа, на такую подлость по отношению к нам и школе есть только один ответ: исключение, и немедленное!

Гнуц откинулся в кресле и зажег сигару.

– Прошу, коллега Грёневольд!

– Сначала один формальный вопрос, господин директор. Если я вас правильно понял, то вы настаиваете на своем требовании об исключении даже в том случае, если мальчик не участвовал в этой стенной росписи?

– Именно так, вы правильно меня поняли!

– Благодарю, пока я хотел услышать только это.

– Коллега Випенкатен, – сказал Гнуц.

– Господин директор, коллеги, вот уже три часа я слежу за тем, сколько шуму, сколько суеты может нынче вызвать ученик, который не представляет из себя ничего, кроме того, что он опасный для всех подстрекатель, действующий исподтишка. И который только и делал, что занимался продуманной, клеветнической травлей, направленной против нас.

Когда я – с тех пор прошло уже больше тридцати лет – посещал семинар, имело хождение загадочное, привлекательное выражение «век ребенка». Я тогда не совсем понимал, что, собственно, оно означало. Теперь я знаю. Вот Его Величество Ребенок, ученик, а вот учителя в роли культурлакеев и если так будет продолжаться и дальше, то в скором времени – и придворных шутов.

Господа, в мое время ученику, у которого столько на совести, как у этого Рулля, директор с треском закатывал пощечину и выпроваживал его за дверь прежде, чем он успевал открыть рот, и никто не проливал по нему слез. Я знаю, что некоторые из вас про себя назовут это прусскими методами или палочной педагогикой, но, господа, в наших школах царили порядок и дисциплина, а нынче Его Величество Ученик сел нам на шею. А почему? Вот уже почти пятьдесят лет в Германии систематически подрывается всякий авторитет.

Мы, старики, пережили это на собственной шкуре, господа. Сначала подрывался авторитет монархии – слева. Потом авторитет Веймарской республики – слева и справа. После сорок пятого всякий авторитет, любой авторитет «третьего рейха» затаптывался в грязь, а ведь в конечном итоге речь идет о правительстве нашего германского народа, которое когда-то было свободно избрано по демократическим правилам игры, господа. А нынче каждый кому не лень может безнаказанно порочить правительство нашей Федеративной республики. То, что еще осталось от авторитета к западу и востоку от железного занавеса, ежедневно и ежечасно обращают в прах. Я уже не говорю об избирательных кампаниях.

Таков, господа, исторический и политический фон, на котором разыгрывается трагедия падения нравов нашей молодежи. Ибо, как в большой политике, так и в скромных пределах школы, мы, учителя, – как будто над нами тяготеет проклятие – на протяжении этих четырех, пяти десятилетий оказываемся объектом клеветы и дискредитации! Все равно, исходит ли она от той или другой партии, от той или другой церкви или от родителей. Да, это, быть может, самое ужасное во всей сегодняшней печальной истории: нынче родители не только не могут сами воспитывать своих детей, они пытаются открыто или путем интриг помешать нам, педагогам, выполнять свой долг и принимать решительные меры. Если же кто-то из нас действует решительно, то против него ополчаются родители, пресса и, что самое гнусное, его собственное начальство. Я уже достаточно заработал из-за этого пинков, господа.

– Кто честно делает свое дело, тот всегда остается в дураках, – сказал Кнеч.

– А если говорить о социологической стороне ваших выводов, коллега Випенкатен, то тут нам попросту не измерить возможных последствий, – сказал Хюбенталь.

– Вот именно.

– Господа, – сказал Йоттгримм, – я вполне согласен с мнением коллеги – извините, я еще не запомнил всех имен!

– Випенкатен.

– Господин Випенкатен – мой заместитель, – сказал Гнуц.

– Я разделяю ваше мнение, дорогой коллега: школа обязана бороться с тенденциями к отказу от старых человеческих ценностей – я имею в виду долг, повиновение, приличие, авторитет, порядок. Короче: школу необходимо оградить от чудовищного падения нравственности и ослабления авторитета воспитателей. Это в интересах школы, в интересах нашего народа. Боюсь, что потом будет поздно. Сейчас, так сказать, даже не без пяти двенадцать; уже бьет двенадцать. Кто любит свое дитя, наказывает его вовремя, сказал один великий немецкий педагог. Не поймите меня превратно, господа: я требую всего лишь ласковой, но здоровой твердости. А это, несомненно, предусматривает, что такой партизан, как Рулль, должен быть расстрелян!

– Как вы сказали? – спросил Грёневольд.

– Я выразился образно, – сказал Йоттгримм. – Такой партизан, как Рулль, просто неуместен в школе. Зачем нам эта слезливая гуманность, если от нее нет никакого проку?

– Да это в конце концов и ученикам не на пользу, – сказал Матушат.

Гнуц вмешался в разговор:

– Слово имеет классный руководитель.

– Я думаю, вы видите мальчика в неверном свете, господин Випенкатен, – сказал Криспенховен и заерзал на стуле.

– Я вижу его в верном свете, можете мне поверить, господин Криспенховен. Такой тертый калач, как я, не позволит забивать себе мозги псевдоидеалистической чепухой, состоящей на одну восьмую из литературы и на семь восьмых из наглости, каковая смесь, кстати, произвела на некоторых господ впечатление, как мне кажется.

– Очень правильно.

– Конечно, пустой треп.

– Прошу тишины, господа, – воскликнул Гнуц. – Первым попросил слова классный руководитель.

– Я знаю мальчика вот уже четыре года, – сказал Криспенховен. – Именно столько лет я в шестом «Б» классный наставник. И веду там математику и химию. Рулль не коварен. Он иногда просто как телок, да, как слон в фарфоровой лавке. Он может вызвать раздражение. И у меня тоже. Но, по существу, он добродушный и честный.

– Ну, этих свойств я в нем не подметил! – крикнул Хюбенталь.

– Я вам приведу пример, – сказал Криспенховен. – Мы недавно совершили с классом туристскую поездку в Голландию. Господин Виолат тоже был с нами, он может подтвердить то, что я говорю. В Амстердаме Мицкат сломал ногу, и ему пришлось остаться в клинике. Я еще и сам не успел об этом подумать, а уж Рулль является ко мне и говорит: «Господин Криспенховен, мы не можем оставить Мицката одного. Я останусь с ним».

– Выслужиться хотел, – сказал Випенкатен.

В разговор включился Виолат:

– У меня не создалось такого впечатления. Рулль не тот человек. Он прямой, непосредственный, бесхитростный.

– Он хитрее, чем вы думаете, – сказал Матушат.

– Проныра он! – подал голос Нонненрот.

Криспенховен попытался снова раскурить свою трубку.

– Я признаю, – сказал он, – что его поступок с вывешиванием карточек просто неуместен.

Д-р Немитц вдруг захихикал.

– Он вел себя неподобающим образом, и его надо наказать, – сказал Криспенховен. – Но я считаю, что мы не должны сразу же прибегать к самому суровому наказанию. Подумайте, что это означает для мальчика: исключение за четыре недели до выпуска. Я предлагаю сообщить его родителям, что при новом проступке ему угрожает исключение.

– Господа, вы слышали предложение классного руководителя? – сказал Гнуц. – Кто-нибудь еще хочет выступить? Коллега Риклинг.

– Я должен снова вернуться к тому, что недавно сказал господин Випенкатен: ученику, который ведет себя столь строптиво и упрямо, не место в школе. До чего мы докатимся, если каждый ученик будет иметь собственное мнение о преподавании, да еще будет пытаться настаивать на нем? Это теневые стороны демократии, господа, впрочем, не только это. Каждый сопливый мальчишка позволяет себе иметь собственное мнение и еще пытается навязать его нам.

И вот еще что. Тут я должен энергично возразить господину Криспенховену: мальчишка вовсе не добродушен, он не увалень, он совершенно точно знает, чего хочет, он себе на уме. Я этого Рулля заметил еще четыре года назад, когда преподавал в третьем классе географию. Мы проходили Китай, и я его спросил про Гонконг. Но не тут-то было. Знаете, что этот болван мне ответил: «Я Гонконг знаю только по названию. А бывать мне там не доводилось». Я, конечно, тут же его записал в журнал…

– Но это же… – сказал Випенкатен.

– Типично.

– Уже тогда – парню было лет тринадцать-четырнадцать – в нем таилась злоба, – сказал Риклинг.

– Нет, господа, такой нам здесь не нужен. Из всего сказанного может быть только один вывод: вон из школы, закрыть ему путь к дальнейшему образованию! Пускай станет каменщиком, может, на работе уймется.

– Работать эти плебеи тоже не желают, – сказал Кнеч. – Только склоки затевать!

Гнуц с удовлетворением отметил благоприятную перемену в настроении собравшихся.

– Следующим просил слова господин Виолат.

– Мне кажется, мы должны были бы подойти к этому делу и с совсем другой стороны – с точки зрения психологии. Мальчик родился по ту сторону, в Силезии, в сорок пятом, среди поляков. Его отец был в плену. Вернувшись после долгого отсутствия на Запад, он нашел уже пятилетнего мальчика. Отец – я хорошо знаю отношения в их семье – всегда был и так и остался для сына чужим. Кто хоть немного разбирается в психологии, легко может себе представить, как это травмировало его душу.

– Вот этого-то я и ждал, – сказал Нонненрот. – Только психологии не хватало, чтобы все окончательно запуталось. Не будем себя обманывать, господин Виолат: раньше в такой истории все было бы ясно, как при сборе гороха: хороший в корзину, а плохой – свиньям на корм. А нынче по каждому поводу начинается треп с применением психологии. Появится какая-нибудь скотина и наделает тебе на башку, сразу же тут как тут мозговых дел мастер и поясняет, что это вовсе не та милая скотинка нагадила тебе на башку, а что все дело в эдиповом комплексе. Хватит! Этому пророку из Богемии и Моравии, который возвестил о великой миссии нижней части живота, надо было стать торговцем нитками, а не изобретать вопросники для сексуальных преступников и наркоманов.

– Ты прав, – задумчиво сказал Гаммельби. – В скором времени за каждым учителем в класс будет следовать врач-психиатр.

– Прошу спокойствия, – энергично сказал Гнуц. – Господин Виолат, пожалуйста.

Виолат сплел пальцы обеих рук, опустив их между коленями, и смотрел в пол.

– Мальчик, бессознательно конечно, весь еще находится в материнском мире, в области эмоций, в фантазии, в сфере душевных переживаний. Поначалу этот мир душевных переживаний был для него неразрывно связан с материнским началом. Теперь, на грани половой зрелости, он сменяется миром искусства.

– Какое там, наглотался современной литературы, а теперь блюет этот винегрет прямо на нас! – пролаял Нонненрот.

– Чего мальчику недостает, как, впрочем, и многим другим в наше время, – сказал Виолат, – это уважения к отцу, согласия с отцом. Проще говоря: он любит мать и ненавидит отца. И не столько своего собственного, родного отца, сколько вообще мир отцов, мир авторитета, порядка, законности.

– Слушайте, ребята, бросьте вы эту чепуху, – сказал Нонненрот и заломил руки. – Раньше это называлось просто и убедительно: переходный возраст, и было от него прекрасное средство: дать как следует по заднице – так сказать, по заслугам и честь!

– Я попрошу вас все-таки, – сказал Гнуц, с трудом подавив улыбку.

Виолат продолжал, не поднимая головы:

– Если мы пойдем на то, чтобы исключить мальчика, его духовному развитию будет нанесен непоправимый урон, и это, быть может, навсегда толкнет его в состояние психической неуравновешенности и сделает невротиком.

– Говорят, теперь каждый десятый немец – неврастеник, – сказал Кнеч. – Читали об этом?

– Нет, но каждый четвертый американец – точно.

– А в России этого не знают! – воскликнул Риклинг.

– Ну, не скажите, – покровительственным тоном сказал д-р Немитц. – Если вспомнить Достоевского… Но уж в Китае-то наверняка дело обстоит по-другому.

– Они в нашей декадентской Европе еще тоже заработают хорошие неврозики, – сказал Нонненрот.

– Господа! Кому говорить, пока решаю я. Прошу вас, господин Виолат.

– Мальчик сейчас находится в процессе выздоровления, как ни странно это звучит. Насколько это выздоровление продвинулось вперед, иными словами, насколько он уже выздоровел, я мог убедиться недавно, когда он нарисовал передо мной образ идеального учителя. Это, без сомнения, был его классный руководитель, его он имел в виду, к нему впервые было адресовано его признание, его духовное согласие с отцовским миром.

Мне кажется, нам следовало бы прежде всего разобраться в психологии этого юноши! Это не означает, что мы должны одобрить все, к чему приводят его многочисленные комплексы. Но мы прежде всего должны его понять. И главное: мы должны ему помочь.

Нонненрот поперхнулся.

– А эту задачу мы сможем выполнить только в том случае, если дадим мальчику возможность сбалансировать силы, которые разрывают его; и надежда на это допустима лишь в том случае, если мы его не исключим. Поэтому я присоединяюсь к предложению классного руководителя.

Виолат вдруг встал, взял ключ от туалета и вышел.

– Несомненно, интересный аспект, – сказал Гнуц. – Кто-нибудь еще хотел бы высказаться по делу Рулля?

– Проголосуем наконец, – вмешался Риклинг. – Время идет к двенадцати.

– Дорогой коллега, это не должно помешать нам соблюсти чрезвычайную осмотрительность, – сказал Гнуц. – В такой ситуации, как эта, когда речь идет о радостях и горестях молодого человека, мы не должны скупиться ни на свое время, ни на свои усилия. Господин доктор Немитц просит слова.

– Я не могу избавиться от ощущения, что здесь лежит в родах некая психологическая гора, которая рождает дисциплинарную мышь, – сказал Немитц и взял сигарету. – Конечно, все, что здесь говорилось по… у меня язык не поворачивается сказать по «делу Рулля», я предпочитаю говорить о «руллевском демонстративном поведении»… и сейчас и вообще, – все, что здесь было высказано по этому поводу, очень трогательно: сочувствие просто переливается через край. И я не хотел бы, несмотря на то, что и я принадлежу к тем, против кого ополчился наш юный Катилина, я вовсе не хотел бы задавать вопрос, который в общем-то напрашивается сам по себе: не перестарались ли мы в своем желании делать добро? Нет, перестараться здесь невозможно: ведь в наших руках самый благородный материал, который существует на этой земле, – человек, молодой человек.

Но – и этот вопрос не риторический, я действительно вас спрашиваю: не приписываем ли мы в этой дискуссии нашему фрондеру такой уровень, которым он, просто по бедности мысли, вовсе не обладает? Не проецируем ли мы свои собственные, очень серьезные проблемы на грубый экран?

Для меня этот Рулль – классический пример пролетария. Не лишенный способностей, обладающий завидной жизненной силой, он абсолютно не в состоянии вникать в более сложные проблемы и ситуаций. Он не способен различать те промежуточные тона, без которых немыслима культура, как сюжет художественного произведения без какого-то общего настроения, атмосферы; но при этом он достаточно чувствителен, чтобы peu à peu^[157] ощутить свою принадлежность к низам, и потому он, полный неприязни, восстает против всего, что мы в своей школе – как и во всякой другой школе Западной Европы – привыкли ценить, что определяет всю нашу жизнь и за что многие и лучшие из нас готовы были умереть! Уважаемый коллега Випенкатен уже упомянул некоторые из этих элементарных понятий: порядок, справедливость, долг. Я хотел бы этот список дополнить хотя бы еще такими понятиями, как вкус, стиль и шарм. Все это категории, которые недоступны такому чурбану, как Рулль, и всегда будут недоступны.

Д-р Немитц откинулся на спинку, покачался на задних ножках своего стула и посмотрел вверх.

– Господа коллеги, этот недоразвитый мечтатель, вздумавший исправить мир, решил всех нас – себя я ни в коей мере не исключаю – обвести вокруг пальца; он ведет себя как пресловутый слон в фарфоровой лавке, он грубо нарушает правила игры, по которым действует «педагогическая провинция», и не только она. Мы близки к тому, господа, чтобы пасть жертвой одной из самых трогательных слабостей цивилизованного человека: его faible^[158] к примитиву! Да, я даже склонен видеть здесь некоторую аналогию с амбивалентной симпатией многих интеллектуалов к коммунизму. Господа, позвольте мне нарисовать перед вами гротескную картину: мы со своим разросшимся до самопожертвования благородством растим себе троянского коня! От дальнейших пояснений я, как мне кажется, могу воздержаться.

Д-р Немитц откинул голову и усмехнулся в потолок.

– Уважаемый коллега Куддевёрде, – сказал Гнуц.

– Можно мне уйти, господин директор? Мне еще нужно в больницу.

– Прошу вас остаться до голосования, коллега. Я бы не хотел, чтобы из-за чистой случайности мы получили результат, который неточно отразит наши убеждения.

– Я уполномочил господина Нонненрота проголосовать за меня.