Текст книги "Тайная история лорда Байрона, вампира. Раб своей жажды"

Автор книги: Том Холланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 45 страниц)

Так что же произошло? Не стану притворяться, будто знаю. Очнувшись, я не смог вспомнить ничего из того, что случилось после падения нашего фланга. Как оказалось, ничего не помнили и мои товарищи по оружию. Они тоже потеряли сознание в эти последние минуты, поэтому нам пришлось довольствоваться тем, что рассказал нам Пакстон. Он сообщил, что нас нашли сваленными в кучу за баррикадами, огонь еще горел, а все вокруг было усеяно трупами нападавших. Некоторое время существовало опасение, что мы тоже умрем, ибо все мы находились в довольно глубокой коме и прошла пара дней, прежде чем мы очнулись. К этому времени Каликшутра осталась далеко позади, а когда я пытался вспоминать о ней, на меня накатывали волны ужаса, чередующиеся с провалами в памяти. Лишь недавно ко мне вернулась память о том, что произошло, и я впервые изложил это здесь, в своих записках.

Но события той странной ночи остаются тайной до сего времени. Кто восседал на троне? Кем был человек с лицом Элиота, и кем был его спутник, стоявший по другую сторону трона? Почему нас пощадили? Было ли это все на самом деле? Я отдаю себе отчет в том, что меня можно принять за слегка «тронутого». Может, я действительно помешался тогда, ибо время, проведенное нами в горах, было довольно бурным. Но в глубине души я не могу поверить, что стал жертвой обыкновенной галлюцинации,– как же я тогда выжил, чтобы поведать вам эту историю? Окончательное суждение, однако, я должен предоставить своему читателю. Пусть он сам судит мой рассказ и мое поведение.

Мне не довелось больше побывать в Каликшутре. В определенном смысле наше задание было выполнено удачно, ибо мы могли быть уверены, что никаких русских там нет и вряд ли они появятся там в будущем. Похоже, колониальная администрация тоже была заинтересована в том, чтобы оставить это королевство в покое, ибо Пам-перу, как выяснилось, было строго запрещено присоединять эти места к владениям Британской короны. Я, полдню, очень разгорячился, полагая, что Каликшутра может лишь выиграть от введения британского колониального правления, ибо в зловещей порочности тамошних местных обычаев не могло быть никакого сомнения. Но я знал, что Пампер вряд ли позволит себе не подчиниться приказу. И действительно, позднее под строгим секретом он сообщил мне, что будущее Каликшутры служит предметом каких-то споров в очень высоких лондонских кругах. Засим мы оставили разговоры об этом королевстве, хотя, сказать по правде, я бы не очень расстроился, если бы мне довелось снова побывать там.

К моему рассказу остается добавить всего одно примечание, но примечание печальное и ужасное. Уже приближаясь к ущелью, которое должно было вывести нас на Тибетскую дорогу, мы поравнялись со статуей Кали, и я увидел сидящую перед нею фигуру в одежде, посыпанной пеплом, и с головой, склоненной в пыль. Медленно человек поднял голову и взглянул на нас. Это был брамин, старый факир. Неуверенно поднявшись на ноги, он указал на нас пальцем и принялся пронзительно кричать, а потом направился в нашу сторону. Стоило ему приблизиться к нам. с Пампером, взор его вспыхнул ненавистью. Он напомнил мне женщину, которую мы взяли в плен, и я заметил, что кожа его блестит так же, как блестела у той женщины.

– Он болен той болезнью! – вскричал я.

– Вы уверены? – нахмурился Пампер и, когда я утвердительно кивнул, приказал брамину убираться.

Но брамин подходил все ближе, и, хотя ему во второй раз было приказано уйти, он не послушался, так что Пам-перу не оставалось ничего другого, кроме как ударить его. В пылу гнева Пампер влепил брамину пощечину, и старик, зашатавшись, упал в пыль. Все это выглядело очень скверно, и Пампер, ужаснувшись тому, что натворил, поспешил брамину на помощь, но Элиот вовремя придержал его за руку.

– Дайте ему денег,– сказал он,– но, ради Бога, держитесь от него подальше.

Пампер медленно кивнул. Он прокричал приказ своей колонне и, когда его люди проходили мимо, бросил жрецу кошелек с рупиями. Но старик швырнул деньги в грязь, вскочил и горящим взором уставился на проходящие мимо войска. Нам вслед эхом летели его проклятия. Думаю, что среди нас не было ни одного человека, кто бы не содрогнулся от этих воплей.

Я спросил у Элиота, что именно кричал нам брамин. Элиот нахмурился, явно чувствуя себя не в своей тарелке, и, когда наконец он все объяснил, я тоже испытал довольно скверные ощущения. Оказалось, что деревня брамина пала жертвой болезни и он посчитал, что это мы навлекли гнев Кали.

– А его проклятие? В чем оно выражалось? – спросил я.

Элиот посмотрел мне в глаза.

– Полковник; Пакстон, берегись! – перевел доктор.

– Берегись чего?

Элиот нахмурился и пожал плечами.

– Берегись гадостей, о которых знает брамин.

Это обеспокоило меня, и я попросил Пампера следить за тылами. Но он был старый лев и высмеял мои страхи. Проходили дни, и я почта забыл о брамине. Мы добрались до Симлы. Там меня на некоторое время задержали разные любители рапортов, и мне пришлось долга расшаркиваться и щелкать каблуками. Естественно, я часто виделся с Пампером, а также с Элиотом, поврежденная нога которого к этому времени стала заживать. Доктор решил вернуться в Англию, ибо его вера в исследования была сильно подорвана пережитым, и он сказал мне, что, по его мнению, эта болезнь в Каликшутре неизлечима. Его соображения встревожили меня, поскольку я сам видел, как быстро эта болезнь может распространяться, и я задумался над тем, удастся ли ей навсегда остаться в пределах Гималайских вершин. Вспомнил я и о брамине. Пару раз мне показалось, что я видел его. Я сказал себе, что, по-видимому, ошибся или воображаю всякие глупости, но как-то вечером Элиот сообщил мне, что и он встретился со жрецом лицом к лицу на базаре. Брамин ускользнул, но Элиот не сомневался, что это был он. Сообщили медицинским властям, и начался поиск. Однако ничего не обнаружили – ни следов брамина, ни признаков болезни.

И все равно я снова предупредил Пакстона, чтобы он был бдителен. Он согласился не расставаться с револьвером, но, думаю, больше из чувства компромисса, чем из убежденности, что ему действительно угрожает опасность. У меня создалось ощущение, что он подтрунивает надо мною. Шли дни, брамина так и не отыскали, и я уже стал задумываться, не оказался ли я в дураках. Пампер начал отпускать свою охрану. Он то и дело поддевал меня и как-то вечером в клубе заставил согласиться с тем, что опасность, судя по всему, миновала. Он от души смеялся над моими страхами, я поддакивал ему, и тот вечер мы закончили в довольно веселом настроении. Мы вышли, пошатываясь, довольно поздно, и, поскольку Пампер квартировал ближе к клубу, чем я, он предложил мне переночевать у него. Я согласился, да и дом у Пампера был приятнее, чем моя квартира,– там чувствовался семейный дух. Тонга[7]7
  Двухколесная бричка.– Примечание переводчика.


[Закрыть] прогрохотала по мостовой и остановилась у бунгало Пампера. Мы сошли и расплатились с извозчиком. Вокруг стояла тишина, и мы задержались на веранде, засмотревшись на звезды. Вдруг из дома донесся пронзительный крик, а за ним последовал выстрел.

Мы со всех ног бросились внутрь и застали ужасную картину: госпожа Пакстон стояла с дымящимся пистолетом в руке, а на полу лежал мертвый брамин. Я склонился над трупом. Каким-то чудом пуля попала прямо в сердце, и, перевернув тело, я довольно усмехнулся.

– Конец ему! – констатировал я.

Но госпожу Пакстон вдруг охватила неудержимая дрожь.

– Нет, нет,– всхлипывала она.– Вы не понимаете...

Она уронила пистолет, повернулась и показала на открытую дверь.

– Тимоти... Он,– она сглотнула,– он... он мертв!

И разразилась рыданиями.

Мы кинулись в комнату Тимоти. Мальчик лежал на постели. Горло его было разорвано, а противокомарная сетка вся забрызгана кровью.

– Нет! – вскричал Пампер.– Нет!

Он упал на колени у постели Тимоти и принялся гладить мальчика по волосам. Мое сердце разрывалось при виде того, что этот храбрый человек плачет как ребенок, но я знал, что ничего не могу сказать. Госпожа Пакстон подошла к нему, он приподнялся и обнял ее. Вдруг она замерла.

– Он пошевелился! Я видела! – вскрикнула она.– Говорю вам, я видела – он пошевелился!

Пампер и я впились взглядами в лицо Тимоти. Теперь на нем играла улыбка, которой совершенно точно раньше не было!

– Что же это...– прошептал Пампер.

Внезапно Тимоти открыл глаза.

– О Боже мой,– рассмеялась госпожа Пакстон.– Он жив! Жив!

– Позовите Элиота,– сказал я.

– Но зачем? – удивилась госпожа Пакстон.– С ним же все в порядке!

– В порядке? – переспросил я.

Мы вновь посмотрели на Тимоти. Он приподнялся, и в ране на его горле все еще бурлила кровь. Но что ужаснее всего, глаза его голодно блестели, побелевшее лицо мальчика словно сморщилось.

– Позовите Элиота,– повторил я.

Госпожа Пакстон зарыдала и, повернувшись, выбежала из комнаты. Пампер и я последовали за ней, заперев за собой дверь на засов.

Через двадцать минут появился Элиот. Мы с ним вошли в комнату Тимоти, и я сразу увидел на его лице отчаяние.

– Оставьте меня! – велел Элиот.

Я повиновался, а через несколько минут приехал профессор Джьоти.

– Мне сообщили,– проговорил он и без каких-либо дальнейших объяснений прошел в комнату Тимоти.

До нас донеслись приглушенные голоса, доктор и профессор, похоже, спорили. Затем дверь отворилась, Элиот вышел и заговорил с госпожой Пакстон. Он попросил разрешения оперировать, она без слов согласилась, и Элиот кивнул. Выглядел он ужасно и, судя по всему, никаких надежд не питал. Он закрыл за собой дверь, и до нас донесся скрежет ключа в замочной скважине. Появился доктор лишь часом позже. Рубашка его была забрызгана кровью, а на лице был явно запечатлен провал.

– Мне очень жаль,– пробормотал он, и, Боже мой, он действительно скорбел. Элиот подошел к госпоже Пакстон, взял ее руки в свои и сжал их.– Я ничего не мог сделать...

Он попросил Пакстона не входить в комнату, но Пампер настоял:

– Он же мой сын... был... моим сыном!

Мы вошли вместе. Вся комната была забрызгана кровью. Тимоти лежал, распростершись на кровати, и походил на анатомический муляж, ибо грудь его была вскрыта, а сердце вынуто.

Пампер не мог оторвать глаз от трупа сына.

– Неужели это было необходимо? – спросил он наконец.

Профессор Джьоти, стоявший в дальнем углу комнаты, слегка качнул головой.

– К сожалению! – прошептал он.

Пампер кивнул, пристально вглядываясь в лицо Тимоти, которое абсолютно лишилось юных мальчишеских черт,– перекошенное, побелевшее, заострившееся в жестокости.

– Не позволяйте моей жене заходить сюда,– с этими словами Пампер повернулся и вышел из комнаты.

Тело он приказал отвезти в морг.

Вот так и закончилось наше приключение в Каликшутре.

На следующий день пришли приказы для меня. Возвращаясь назад, на равнины, я постарался выбросить из головы ужасы прошлого месяца. Меня ждал мой полк, и вскоре времени обращаться к прошлому совсем не осталось. Новые приключения, новые задания...

Письмо д-ра Джона Элиота

профессору Хури Джьоти Навалкару

Симла 1 июля 1887 г.

Хури!

Что мы наделали? Что я наделал?

Я – врач. Хранитель человеческой жизни. А вы убедили меня стать убийцей.

Да, я возвращаюсь в Англию. Эти ваши разговоры о вампирах, жестоких демонах и кровожадных богах... Как мог я вас послушать! «Все это существует»,– говорили вы. «Нет! И еще раз нет!» – отвечаю я.

В Индии, может быть, верят в такое, но я, как вы часто напоминали мне, не индус. Так что я вернусь, как, без сомнения, должны вернуться все мы, британцы, в свой мир, где я смогу быть уверен в том, что есть и чего нет. Где смогу заниматься практикой, как мне велит совесть. И где искуплю свою ошибку, где буду спасать, а не уничтожать человеческие жизни.

Выезжаю в Бомбей завтра. Билет на пароход до Лондона уже заказан. Сомневаюсь, что мы когда-либо еще встретимся.

Жаль, Хури, так расставаться.

Засим и остаюсь. Ваш невольный друг

Джек.

ЧТО МЫ НАТВОРИЛИ?!

 ЧАСТЬ II

Письмо д-ра Джона Элиота

профессору Хури Джьоти Навалкару

Лондон, Уайтчепель, Хэнбери-стрит,

«Подворье Хирурга» 5 января 1888 г.

Мой любезный Хури!

Как видите, я теперь прочно обосновался в Лондоне. Думаю, что вы запомните адрес и, несмотря на то, как мы расстались, воспользуетесь им, написав мне. Сейчас у меня мало возможностей участвовать в спорах, которыми мы увлекались раньше. Я никогда не был особо уживчивым человеком и все же иногда чувствую себя более одиноким в этом могучем шестимиллионном городе, чем когда-то среди Гималайских вершин. Из моих самых старинных друзей одного, Артура Рутвена, нет в живых – он, по-видимому, пал жертвой жестокого и бессмысленного убийства. Трагическая потеря! Мне его очень не хватает, ибо это был великолепный человек. Другой мой друг, сэр Джордж Моуберли,– вы, может быть, читали о нем в газетах, ибо он сейчас министр в правительстве,– практически забыл меня, так что я лишился его, как и бедняги Рутвена. Я оплакиваю их обоих.

Хотя не могу сожалеть о своей изоляции. Вообще-то, в моем распоряжении мало времени. Число моих пациентов все время растет, так что работой я загружен с головой. Мой кабинет расположен в самом отверженном районе этого великого города отверженных. Нет ни одного вида пороков или ужасов, которые бы не порождали здешние улицы, поэтому в течение целого месяца я ничего не чувствовал, кроме гнева и отчаяния. Отправиться за границу меня подвигла гордыня – почему я решил, что мне надо ехать на Восток, чтобы облегчить бремя человеческих страданий, когда здесь, в богатейшем городе мира, царит столь ужасное отчаяние?

Вам я могу признаться в своих чувствах к этому городу. С другими, однако, да и с самим собой, я холоден как лед. Иначе и быть не может. Ибо как еще я смогу пережить все, что вижу вокруг? Человек в подвале умирает от оспы, его жена на девятом месяце беременности, их дети ползают голые в грязи. Маленькую девочку, которая две недели как умерла, находят под кучей ее живых братьев и сестер. Вдова, больная скарлатиной, продолжает торговать своим телом в крохотной комнатушке на чердаке, в то время как ее дети мерзнут на пронизывающем ветру внизу, на улице. Даже в трущобах Бомбея мне не доводилось видеть подобного. Эмоции в таких условиях – пламя свечи на сильном ветру, и даже гнев я едва ли могу себе позволить. Но, к счастью, я по природе своей, как вы помните, существо бесстрастное. Силы логики и. рассудка, на которые я опираюсь сейчас в Уайтчепеле, всегда были преобладающими чертами моего склада ума. Несмотря на все ваши усилия, Хури, меня так и не тронули восточные учения. Вы, может быть, думаете, что все мои годы, проведенные в Индии, пропали зря. Но ничего не могу поделать с тем, каков я есть. Для меня никогда не будет иной реальности, чем та, которую я наблюдаю и на основании которой иногда делаю выводы.

 «А как же то, что ты видел в Каликшутре?» – наверняка спросите вы меня. Сомневаюсь ли я в реальности тех событий? Могу ли я объяснить все это логически? Признаюсь, пока еще нет, но я много работаю и в один прекрасный день смогу найти объяснение. Пока же ясно одно, Хури: я не приемлю ваших толкований. Демоны? Вампиры? Какое науке дело до таких фантастических идей? Никакого. Вновь повторю: меня не интересует невозможное. Врач, исповедующий подобные идеи, вскоре опускается до уровня знахаря. Я не стану выродившимся врачом, знахарем, свершающим ужасные ритуалы для умиротворения ужасов и духов, которые он не может понять. Воспоминания о бедном сынишке Пакстона до сих пор тревожат меня. Боль в его глазах, поток крови, хлынувший из его развороченного сердца... Кем он стал, Хури? Жертвой ужасной и необъяснимой болезни – да, но не призраком, не существом, подлежащим уничтожению. Вне сомнения, я не мог ему помочь, и все же меня угнетает сознание того, что я даже не попытался вылечить мальчика, а вместо этого убил, предумышленно убил его! И, совершив это, я предал дело всей своей жизни.

Ибо, подчеркиваю, я оптимист и ученый. Это главное, чем я могу гордиться. Тайны, над которыми я работаю, должны иметь ответы, данные, которые я исследую, должны быть наблюдаемы. Помните мои методы? Поиск, изучение, выводы... Я остаюсь тем, кем всегда был – рационалистом, и моя жизнь, посвященная науке, сохраняет ценность. Как видите, я не отказался от исследований. Наоборот, построил небольшую лабораторию и при помощи имеющегося здесь оборудования обрабатываю данные, собранные в горах. К этому письму прилагаю экземпляр написанной мною краткой статьи, где изложены некоторые мои предварительные размышления. Вы заметите, что я еще не потерял интерес к этим белым кровяным клеткам, которые изучал ранее, и загадке их примечательной живучести. Предо мной еще долгий путь, но, пройдя его до конца и решив проблему, вряд ли я обнаружу, что во всем виноваты вампиры.

Напишите мне. Как вы поймете из этого письма, я не прочь продолжить наши споры. Ответьте поскорее и не церемоньтесь со мной.

Джек.

Письмо мисс Люси Рутвен

сэру Джорджу Моуберли

Лондон, Клеркенвелл,

Мидлтон-стрит, 12

12 апреля 1888 г.

Дорогой Джордж!

Пишет вам Люси, ваша верная подопечная. Нет, я не умерла, не погрязла в разврате, не пала до низости, как предупреждала ваша дорогая супруга, а живу хорошо и счастливо. Расскажите об этом Розамунде. Уверена, она будет рада. Все мы знаем, как добра была ко мне ваша жена.

Надеюсь, по крайней мере вы, дорогой Джордж, не ненавидите меня. Вот уже много месяцев, как я ушла от вас, и едва ли я вела себя так, как полагается вести добродетельной подопечной. Но сейчас я стараюсь внести некоторые поправки в наши отношения, и пусть я покажусь глупой, но то, что я должна вам рассказать, выглядит очень странным – особенно в свете того, что я, как вы знаете, не склонна к суеверным страхам. Так что вы посмеетесь, Джордж, когда я вам скажу, что прошлой ночью видела ужасный сон, столь кошмарный, что до сих пор не могу прогнать его от себя. Может, вы поймете, насколько я должна обожать вас, чтобы рассказать об этом сне с риском заслужить ваши насмешки?

Вам, конечно, не надо напоминать, что сегодня исполняется ровно год, как тело бедняги Артура нашли в водах Темзы. Джордж, я видела это прошлой ночью, видела во сне, но все выглядело ужасающе, будто наяву.

Его труп покачивался в грязной реке, и, вглядевшись, я заметила, сколь обескровлено и бледно его дорогое лицо. Мы все, его семья и друзья, собрались на берегу в траурных одеждах, а за нашими спинами на открытом катафалке стоял гроб. У одного из могильщиков в руках был длинный шест с крюком на конце. Им он и зацепил тело Артура. Труп протащили по грязи и положили на катафалк. Мы стояли, вглядываясь в лицо Артура, а потом возница щелкнул кнутом, и катафалк медленно покатился по унылой маленькой улочке. Я не могла смотреть ни на катафалк, ни на могильщиков. По какой-то причине они вселяли в меня страх, ибо тьма, в которую они уходили, была тьмой смерти, а они сами и катафалк – ее посланцами. Все мы, оплакивающие покойного, словно окаменели, когда катафалк прогрохотал мимо и цоканье подков начало замирать в темноте.

И тогда я вдруг обнаружила, что за катафалком идете вы и Розамунда, рука об руку. Розамунда выглядела прекрасно, еще более мило, чем обычно, но в то же время лицо ее, частично закрытое черными волосами, было бледно как смерть, столь же бледно, как и лицо Артура Вашего лица, Джордж, я не разглядела, вы держались спиной ко мне, но я знала, что вам грозит смертельная опасность. Я силилась предупредить вас, но ни звука не сорвалось с моих губ, а вы все шли и шли. Наконец и вас, и Розамунду полностью поглотила тьма, а вскоре затихло даже громыхание катафалка. Только тогда мне удалось закричать, и от своего пронзительного крика я проснулась. Но ужас, однако, остался и живет в моей душе до сих пор.

Не могу избавиться от ощущения, что мой кошмар был предупреждением: вы и Розамунда каким-то образом идете к ужасной гибели. Вы ответите, что такую мою взволнованность объясняет годовщина смерти Артура. Вне сомнения, это так, и все же, дорогой Джордж, не забывайте, что убийство моего брата остается неразгаданным по сей день, а значит, мои страхи, как бы они ни выражались, может быть, не совсем напрасны. Так что прошу вас: будьте осторожны, если не ради себя, то ради Розамунды. Я не люблю ее, но не хочу, чтобы она разделила судьбу бедняги Артура. Не могу пожелать такого никому.

Очень хочу повидаться с вами, но, к несчастью, пока не могу. Через пару вечеров начинается новый сезон в «Лицеуме», и мне надо выступать на открытии! Как часто говорит мистер Стокер (директор нашего театра), у нас еще столько дел. Но потом, Джордж, мне бы хотелось с вами увидеться, если смогу, и навести мосты, которые нужно навести. Чувствую, что мы слишком долго были в разлуке. Я всегда ссорилась с вашей женой, но с вами – никогда.

Может быть, вы придете посмотреть, как я выступаю в «Лицеуме»? Придете или нет, дорогой опекун, остаюсь вашей любящей, хотя и чересчур суеверной подопечной.

 Люси.

Письмо леди Розамунды Моуберли

мисс Люси Рутвен

Лондон, Мэйфейр,

Гросвенор-стрит, 2

13 апреля 1888 г.

Дражайшая Люси!

Надеюсь, вы простите меня, что пишу вам в то время, когда, насколько мне известно, ваше внимание полностью сосредоточено на грядущем первом выступлении, но я в таком расстройстве, что не могу не связаться с вами. Умоляю, прочтите, пожалуйста, это письмо, а не выбрасывайте его сразу же. Дочитав до конца этот абзац, вы поймете, что у меня не остается иного выбора, кроме как обратиться к вам по ужасному делу, о котором я хочу рассказать. Сегодня утром я получила письмо. С рассыльным,. Мои имя и фамилия были написаны большими буквами на конверте, само письмо тоже состояло из больших букв. Подписи не было. Поэтому я не знаю, кто его послал. А содержание письма было необычным и устрашающим.

«Я – СВИДЕТЕЛЬ УБИЙСТВА ДЖ.» – было написано в письме.

Если я скажу вам, что мой дорогой Джордж уже неделю как пропал и еще до исчезновения, очевидно, стал целью какого-то ужасного заговора, вы поймете, почему я опасаюсь самого худшего. Я попросила одного человека расследовать эту тайну для меня – не полицейского, даже не частного детектива, а старого друга Джорджа, человека замечательных способностей, чему я сама была свидетельницей. Уверена, вы помните его – его зовут доктор Джон Элиот, и он, вероятно, вскорости навестит вас. Поэтому, полагаю, лучше всего будет, если я дам вам полный отчет о моей встрече с ним – не только для того, чтобы вы подготовились к его стилю расследования, весьма своеобразному, но и чтобы ознакомить вас с фактами, сопровождавшими исчезновение Джорджа, в том виде, как я представила их самому доктору Элиоту.

Я навестила доктора сегодня утром. Было необычно холодно и сыро, даже самые процветающие кварталы Лондона выглядели безрадостно, когда я по ним проезжала, направляясь к доктору. Выехав из Сити, я вообще сочла, что попала на крути ада, и даже самый благоприятный климат не смог бы скрасить ужасные сцены, которые мне довелось увидеть. Джордж предупреждал меня, что доктор Элиот обладает тем, что мой муж однажды в насмешку назвал «миссионерским духом». И все же даже миссионеры, видимо, как-то внутренне сжимаются, прежде чем входить в районы, где одетые в лохмотья существа дрожат от холода, а молодые девчонки оголяются без малейшего намека на стыд. И конечно же, молодая замужняя женщина, как я, воспитанная за городом и посему непривычная к таким сценам, почувствовала большое облегчение, когда мы наконец добрались до места назначения. Выйдя из кэба, я чуть не задохнулась от ядовитых испарений и мерзкого запаха гнилой рыбы и овощей. Мостовая, на которую я ступила, утопала в грязи. «Этот доктор Элиот,– подумала я, выискивая местечко почище,– и в самом деле особенный человек, поскольку решился не только вести медицинскую практику в таком месте, но и жить здесь же!»

Войдя в его хирургическую клинику, я несколько отошла от потрясения. После гама переполненных улиц царившей здесь тишине можно было только порадоваться, а воздух, если не считать легчайшего запаха крови, был относительно свеж и чист. Я попросила впустившую меня медсестру сообщить доктору Элиоту о моем прибытии.

– Если вам нужен доктор Элиот,– ответила она,– то вам следует подняться наверх и самой побеспокоить его. Когда он у себя в кабинете, иначе его внимания не привлечешь. Вверх по лестнице, первая дверь налево.

Она повернулась и торопливо ушла, а слова моей благодарности потонули в плаче детей из соседней палаты. Предо мной мелькнули их тела на колченогих кроватях, и дверь захлопнулась. «Время,– подумала я,– особо ценно в таком месте». Осознав это, я без промедления поднялась по лестнице. На площадке я постучала в дверь, к которой меня направила медсестра. Ответа не было, и я постучала снова Опять никакого ответа, поэтому я осторожно повернула ручку и распахнула дверь.

Кабинет, а это явно был он, выглядел приятно. В камине пылал огонь, толстые ковры и глубокие кресла завершали впечатление уютной жизнерадостности. Повсюду стопками громоздились книги, а на стенах были развешаны украшения иноземного, если не сказать экзотического, вида. Самого доктора Элиота не было видно, так что я вошла и огляделась по сторонам. Дальний конец кабинета сильно отличался от остальной части комнаты. По сути он представлял собой химическую лабораторию: повсюду виднелись пробирки, трубки, а на конторке полыхала горелка. Склонившись над этой конторкой, спиной ко мне стоял какой-то человек. Он наверняка слышал, как я вошла, но не обернулся. Вместо этого, как я с некоторым удивлением заметила, он нацелился шприцем себе в руку, тычком вонзил иглу, и шприц начал наполняться пурпурной кровью. Затем он осторожно вынул иглу и добавил кровь к какому-то веществу на тарелке.

– Прошу садиться,– произнес доктор Элиот, по-прежнему не оборачиваясь.

Я повиновалась. Пять минут я молча наблюдала за ним, а он изучал получившуюся смесь и делал какие-то пометки. Наконец я услышала, как он, отодвинув стул, нетерпеливо пробормотал:

– Никуда не годится! – и повернулся ко мне.

Тонкие черты его лица излучали поразительную энергию, а проницательные глаза блестели.

– Извините, что заставил вас столько ждать,– произнес он, гася пламя горелки. При этом словно погас и огонь, озарявший его лицо и отражавшийся в глазах.

Он подошел ко мне и опустился в кресло напротив. От его недавней энергичности не осталось ни малейшего следа – он как будто погрузился в спячку.

– Чем могу быть вам полезен? – поинтересовался он, еле поднимая веки.

– Доктор Элиот, я жена вашего дорогого друга.

– А,– глаза его открылись пошире.– Леди Моуберли?

– Да,– кивнула я, нервно улыбнувшись.– А как вы узнали?

– Боюсь, у меня не много друзей, и еще меньше среди них таких, кто недавно женился. Очень жаль, что мне не удалось побывать у вас на свадьбе.

– Вы ведь были тогда в Индии?

– Я вернулся около шести месяцев назад. Я писал Джорджу по возвращении, но он был занят государственными делами. Как я понимаю, он стал важным человеком.

– Да.

Видимо, что-то проскользнуло в моем голосе, какая-то отчаянная нотка, ибо доктор Элиот внезапно взглянул на меня с интересом и наклонился вперед.

– У вас проблема? – спросил он.– Леди Моуберли, скажите, с Джорджем что-то случилось?

Я попыталась собраться с духом.

– Доктор Элиот,– выговорила я наконец,– боюсь, что Джорджа, уже нет в живых!

– Нет в живых? – Он ничем не выдал тех горьких чувств, которые охватили его при этом известии, но выражение его лица вновь стало собранным, а изучавшие меня глаза заблестели.– Но это лишь опасения? Вы не уверены в его смерти?

– Он пропал., доктор Элиот.

– Пропал? И давно?

– Почти с неделю.

– Вы сообщили в Скотланд-Ярд? – нахмурился доктор Элиот.

Я покачала головой.

– Почему?

– Есть обстоятельства, доктор Элиот. Особые... обстоятельства.

Он медленно кивнул:

– Итак, из-за этих обстоятельств вы пришли ко мне?

– Да.

– Могу спросить почему?

– Джордж много рассказывал о вас. Он высоко ценил ваши способности.

– Под способностями Джордж имел в виду те логические фокусы, которые я демонстрировал в университете, чтобы произвести на него и бедного Рутвена впечатление?

Он не стад, ждать, пока я отвечу, и вдруг покачал головой:

Сейчас я этим не занимаюсь. Нет, нет! Это были детские игры, пустая трата времени!

– Почему же детские игры,– запротестовала я,– если они помогут вернуть мне Джорджа?

Доктор Элиот сардонически улыбнулся:

– Боюсь, вы несколько преувеличиваете мои способности, леди Моуберли!

– Зачем вы так говорите? О вас ходили легенды, я сама слышала истории о том, как вы раскрывали тайны, ставившие в тупик полицию!

Доктор Элиот подпер подбородок кончиками пальцев – похоже, он вновь впал в спячку.

– Мы были большими друзьями – ваш муж, Рутвен и я, —сообщил он.– Но после Кембриджа наши пути разошлись. Рутвен стал блестящим дипломатом, Моуберли увлекся политикой, а я... а я, леди Моуберли, осознал, что я не такой великий гений, каким себя всегда считал. Вскоре открыл и то, что логические фокусы, столь впечатлявшие Моуберли, всего-навсего видимость. Короче, я начал учиться скромности.

– Понятно,– пробормотала я, хотя мне ничего не было понятно, и спросила, что научило его скромности.

– Профессор в Эдинбурге. Доктор Джозеф Белл,– ответил он.– Я учился у него, чтобы продолжить свои исследовательские работы. У профессора Белла был такой же дар, как и у меня,– он мог определить основные черты характера человека с первого взгляда. Профессор использовал свой талант для объяснения студентам принципов диагноза. Мне, однако, он преподал иной урок, ибо знал, что мои способности к дедукции очень велики, поэтому меня он предупредил о противоположном, о том, что дедукция может быть логична, но не всегда верна. Он побуждал меня к проявлению моих талантов, и, хотя я частенько оказывался прав, иногда я весьма сильно заблуждался.

«Это вам урок,– предупреждал он меня.– Всегда помните о том, что вы упустили. Помните о том, что вы не смогли признать, о чем не отважились помыслить».

Он был совершенно прав, леди Моуберли. Опыт научил меня тому, что нет ничего более коварного, чем ответы, кажущиеся самыми верными. В науке всегда есть нечто непостижимое, а в поведении людей – тем более.

Элиот помолчал и пригвоздил меня к месту внимательным взглядом.

– Вот почему, леди Моуберли,– сказал он наконец,– я ограничил свои исследования медициной.

Дорогая Люси, представьте себе, как я была удручена!

– Так, значит, вы мне не поможете? – огорчилась я.

– Не расстраивайтесь, прошу. Я просто предупредил вас, леди Моуберли, что мои возможности весьма ограниченны.

– Почему же? Потому что у вас нет практики?