Текст книги "Четвертое сокровище"

Автор книги: Тодд Симода

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Он посмотрел на Тину, проверяя, понимает ли она. Девушка кивнула, предлагая продолжать. Он пролистнул несколько страниц в папке.

– Тем не менее, поражение крайне обширное. – Его пальцы нырнули в папку и вытащили снимок. – Да, обширное поражение.

Он протянул снимок Тине. Та всмотрелась. По черным и белым пятнам она узнала коронарный срез мозга. В левом полушарии, там, где здоровая ткань давала бы сероватое изображение, виднелись большие черные зоны.

Тина оторвалась от снимка и посмотрела на сэнсэя: его глаза теперь явно смотрели на нее, хотя лицо по-прежнему ничего не выражало. Она опустилась рядом на колени, и его взгляд последовал за ней.

– Сэнсэй?

Фокус пропал, и глаза его закрылись.

Слов не было – только чувства. Острая боль, мимолетное ощущение – очень больно. Боль стала черной дырой, в которую он провалится, и она пожрет его, как будто всё на свете его оставило.

На короткий миг, который для него тянулся целую вечность, появилось более сильное чувство – стремления.

Перед ним появилось лицо – такое знакомое и такое мучительно чужое. Лицо было перед ним, а он мог лишь пялиться на него. Не мог придвинуться, не мог выразить чувства, которых было так много, что он не мог отличить одно от другого. В нем возникло ощущение знания того, что он знает и должен выразить это, а иначе жизнь его прекратится.

Потом лицо исчезло, тьма покрыла все, оставив лишь легкий гул. Звук далеких чувств.

Говори со мной

мягко

мило

не пряча

чувств

Тина отыскала Годзэна перед входом в больницу – он сидел на скамье. Он встал, когда она подошла.

– Извините, что так долго.

Он покачал головой:

– Нет нужды извиняться.

– В палату сэнсэя пришел врач, и мы долго разговаривали.

– Что он сказал?

– Может, нам имеет смысл где-нибудь сесть и поговорить. У вас есть время?

– Да, время есть.

Тина посмотрела на окружавшие больницу медицинские учреждения и аптеки.

– Не знаю, куда здесь вообще можно пойти.

– Вы не хотели бы поесть?

– Вообще-то я сегодня только завтракала.

– Я могу вас отвезти в одно местечко поблизости. Там неплохо.

– Неплохо мне подходит.

Они сели в машину, и Годзэн отвез Тину к небольшому кафе всего лишь в паре минут от больницы. Там подавали супы и сэндвичи. Они сели за столик у окна. В такое позднее время ели всего несколько посетителей. Столы были покрыты скатертями в красную клетку. Тина заказала половину вегетарианского сэндвича, чашку грибного супа-пюре и холодный чай. Годзэн себе попросил то же самое.

После того как у них приняли заказ и принесли чай, Тина заговорила:

– Врач сказал, что у сэнсэя обширное повреждение, особенно пострадали зоны мозга, отвечающие за порождение и понимание речи. Вот эти. – Она дотронулась до левой стороны своей головы.

– Есть ли надежда на улучшение?

– Они пока не знают, насколько серьезны повреждения. Им нужно взять еще несколько анализов. Часть симптомов – неспособность говорить и писать, даже неспособность понимать, когда с ним разговаривают, – могут быть временными. У него в мозгу образовалась небольшая опухоль – естественная реакция на удар, вызванный разрывом сосуда. Когда опухоль спадет, можно ожидать некоторого улучшения.

Годзэн пристально смотрел на стол, слегка повернувшись к ней одним ухом, будто внимательно слушан.

После небольшой паузы он быстро кивнул и спросил:

– Но его состояние может и не улучшиться?

Тина объяснила, что не знает, но слышала, что при реабилитации нервные связи могут восстановиться и утраченные функции – отчасти вернуться. Однако, предупредила она, вряд ли следует ожидать полного восстановления.

Официант принес большие тарелки: на одной стороне возлежал вегетарианский сэндвич, раздувавшийся от жареного красного перца, красного лука и зеленых листьев салата, на другой стояла большая чашка супа.

– Приятного аппетита, – сказан официант. – Через минуту я подам еще чаю.

Тина попробовала суп.

– Вкусно, – оценила она. Годзэн вздохнул с облегчением.

Тина отодвинула ложку, залезла рукой в рюкзак и вынула листок, отданный врачом.

– Это нарисовал сэнсэй.

Взгляд Годзэна задвигался по листку, брови хмурились.

– Не может быть, чтобы это сделал сэнсэй.

– Некоторые части похожи на кандзи, некоторые – на кану, но я и то, и другое знаю плохо.

Годзэн взял рисунок и стал изучать его – в какой-то миг даже перевернул вверх ногами.

– Эти рисунки сделаны в стиле сэнсэя Дзэндзэн, только не столь энергично. И черты не складываются ни в иероглифы, ни в азбуку. – Он повернул лист и показал ей на часть рисунка. – Вот это часть иероглифа «вода». Вы не дадите ручку?

Тина вытащила из рюкзака ручку и протянула ему На салфетке он изобразил иероглиф «вода».

– Вот это «мидзу», вода. На рисунке есть часть этого иероглифа, – он показал на несколько черт, – но в целом иероглифа, похожего на то, что здесь нарисовано, нет.

– Понятно, – сказала Тина. – Не кажется ли вам, что этим он хочет что-то сообщить, но не может вспомнить весь иероглиф целиком?

Годзэн втянул воздух через зубы.

– Не знаю. Я не могу найти никакого смысла в его рисунках. Здесь все смешано, как… в мазне. Это правильное слово?

– В каракулях?

– Да, каракули.

– Вы сказали, что отдельные черты похожи на стиль сэнсэя, только слабее. В каком смысле слабее?

Годзэн показал на мазок, о котором шла речь.

^{Первый иероглиф – «бё» – изображает человека, лежащего на кровати, и значит «болезнь». Иероглиф произошел от идеограммы, изначально имевшей значение «большой алтарь». Значение может отсылать к понятиям «большой», «калечащий» или «фатальный». В чертах должен быть размах, чтобы не дать болезни завладеть духом больного. Второй иероглиф – «хицу» – состоит из сочетания идеограмм «бамбук» и «кисточка в руке». Для письма чаще всего брали бамбуковые кисточки, хотя каллиграфы пользовались ими крайне редко. Тем не менее, бамбуковые кисточки дают ощущение изначальной сельской простоты, описываемой традиционным японским понятием «ваби-саби» [48] .}

^{Дневник наставника. Школа японской каллиграфии Дзэндзэн.}

– Вот здесь его маркер двигался кругами, словно его разум расстроен. В сёдо есть специальный термин – «бьёхицу», что буквально значит «больная черта». – Годзэн нарисовал иероглиф на салфетке. – По тому, как нанесены кистью черты иероглифа, можно определить, болен ли человек, написавший его, или его сознание не сосредоточено на том, что он писал. Черты могут показать духовное и ментальное состояние человека. Сэнсэй сказал бы, что каллиграфия – картина сознания пишущего.

Тина внимательно посмотрела на рисунки сэнсэя.

– Значит, вы утверждаете, что эти рисунки «бьёхицу»?

– Очень «бьёхицу».

– Интересно, – заметила Тина. Она записала слово и скопировала иероглиф в свою записную книжку.

Тина стояла в кабинете профессора Портер на втором этаже восточного крыла института и смотрела, как та подписывает Тинино заявление в Отдел финансовой помощи. Когда она закончила, Тина сказала:

– Я была у учителя каллиграфии – того, который перенес удар. – Она показала профессору рисунки сэнсэя и пересказала все, что ей объяснил Годзэн.

– Классические признаки аграфии.

Профессор Портер встала из-за стола и подошла белой пластиковой доске на стене. На ней было накарябано несколько объявлений («Конференция, последний срок – 30 октября», «Переписать статью!»), а также набросок каких-то нейронных связей, которые Тина не распознала. Рядом был выведен жирный X. Профессор Портер открыла черный маркер и начертила на доске несколько линий. Одна была похожа на латинское «f» без горизонтальной черты, другая напоминала часть «а».

– Пациенты, страдающие аграфией, теряют способность писать буквы алфавита целиком. Повреждения в их мозгу прервали проводящие пути, позволявшие им помнить, в каком порядке пишутся части букв. Было бы интересно, крайне интересно изучить этот случай с учителем японской каллиграфии. Мы могли бы сделать какие-то важные открытия. К тому же межкультурные исследования – сейчас самый писк. Это было бы превосходно, просто превосходно! Он согласился стать объектом исследования?

– Он не может говорить. Не знаю, может ли он вообще понимать, чтó ему говорят.

– Мы должны получить разрешение. Вы говорили с его врачом?

Профессор Портер закрыла маркер и вернулась к столу.

– Он как раз зашел в палату, но не думает, что сэнсэй сможет в скором времени общаться.

– Может, мне с ним поговорить? И нам даст разрешение кто-нибудь из родственников.

– Разрешите мне попробовать еще раз, – попросила Тина. – Врач сказал, что как только опухоль сойдет, некоторые функции могут восстановиться.

– Это правда. Хорошо. Занимайтесь, – быстро распорядилась профессор.

Сэнсэй Годзэн рассматривал Тушечницу Дайдзэн на свету. Камень играл, когда свет падал на поверхность под неким углом. Наставник отнес тушечницу в мастерскую сэнсэя Дзэндзэн и осторожно опустил на низкий столик. Открыв выдвижной ящик, нашел там новый брусок туши. Затем развернул верх тушечницы и положил ее на стол.

Из маленькой фляжки капнул на тушечницу несколько капель воды. Застыв на секунду в нерешительности, он словно бы размышлял, можно ли продолжать. Затем опустил конец брусочка в воду и начал медленно растирать тушь. Черная тушь легко натиралась, и вода постепенно чернела, будто бы тушечница проголодалась.

Когда тушь стала совершенно черной, Годзэн полюбовался получившимся небольшим озерцом. Он положил перед собой лист лучшей рисовой бумаги – его гладкая поверхность позволяла кисти скользить без всякого усилия – и грузом прижал ее к столу. Он выбрал кисть, сделанную вручную в точном соответствии с указаниями сэнсэя Дзэндзэн в одной из старинных японских лавок.

^{Иероглиф «хо» состоит из ключа «крыша», означающего «строение», и иероглифа «яшма». Это сочетание можно интерпретировать как «место для ценных вещей», что впоследствии преобразовалось в «драгоценность», «сокровище». Черты должны быть четкими и непритязательными, ни в ноем случае не агрессивными и не буйными. Для написания используйте «нидзими» – «мокрые» черты, истекающие тушью по краям.}

^{Дневник наставника, Школа японской каллиграфии Дзэндзэн.}

Годзэн опустил кисть в озерцо туши и подождал, пока пропитается нижняя треть кончика. Расположил кисть над листом и быстрыми, точными движениям» стал наносить тушь. Он выбрал для написания иероглиф «хо» – сокровище, – и когда все черты были нанесены, его сердце колотилось. Никогда у него еще не получалось так хорошо, никогда его каллиграфия не была столь живой. Почти такое же совершенство, как лучшие работы сэнсэя, – об этом даже невозможно было помыслить.

Он быстро почистил тушечницу и поставил обратно в футляр. Открывая ящик, чтобы вернуть футляр на место, Годзэн опять заметил старый конверт. Он поставил футляр в ящик и взял его. Непрочная лента легко отделилась от бумаги, когда он провел под ней пальцем. Внутри было письмо, датированное 10 июня 1977 года, – из детективного агентства «Сыскные услуги Кандо» в Киото и адресовано старшему наставнику школы каллиграфии Дайдзэн. То был подробный отчет о действиях детектива по установлению местонахождения женщины по имени Ханако Судзуки. Он установил, что она проживает в Сан-Фращиско. Ниже приводился ее домашний адрес и место работы: ресторан «Тэмпура-Хаус» на Пауэлл-стрит.

Годзэн взял отчет в мастерскую, где переписал имя и адрес детектива, а также имя и адрес той женщины. Затем вернул конверт на прежнее место под футляром тушечницы и принялся сочинять письмо частному детективу.

Интерлюдия

Сыскные услуги Кандо

Июнь 1977 года

Киото, Япония

Кандо считал, что он практически одного возраста с сэнсэем, – ну, может, на пару лет старше. По контрасту с его безукоризненно отглаженной белой рубашкой и профессионально завязанным галстуком сэнсэй был одет в помятую серую рубашку и широкие черные брюки, которые давно утратили всякие следы складок.

Детектив знал, что источником всех бед сэнсэя, скорее всего, окажется женщина. Наверное, у них был роман, причем она, без сомнения, замужем.

– Чем могу служить? – спросил он.

– Пропал один из моих учеников.

– Пропал?

Кандо наблюдал, как сэнсэй тщательно подбирает слова. Еще один признак любовной истории: сэнсэй долго решал, как описать свой опрометчивый поступок.

– Она регулярно приходила на занятия, три раза в неделю и так – полтора года. И вдруг перестала. – Сэнсэй перевел отсутствующий взгляд на лицензию в рамке, висевшую на стене за детективом. – Однажды она пропустила занятие. Это было впервые. Она не позвонила. А потом не пришла и на следующее занятие.

– Когда это случилось?

Сэнсэй Дайдзэн немного выпрямился на стуле, и весь его облик тут же преобразился: в нем действительно появилось что-то от учителя.

– Четыре недели назад.

– Вы пытались с нею связаться, конечно.

– В самом начале – нет. Первую неделю.

Кандо представил себе эту длинную неделю сэнсэя – как он вскакивал на любой телефонный звонок, как рушились надежды, когда выяснялось, что это не она.

– Наконец я позвонил ей домой, но никто не ответил.

Сэнсэй слегка повернул голову – будто прислушивался к безответным гудкам в телефонной трубке.

– Хорошо. Мне нужно знать ее имя и где она живет.

– Ее зовут Ханако Судзуки. Она живет в Кобэ, хотя родилась в Осака. Я не знаю ее девичьей фамилии, Судзуки – это фамилия по мужу. Ее мужа зовут Тэцуо Судзуки. – Сэнсэй холодно посмотрел на Кандо.

Детектив не удержался и удивленно поднял бровь:

– Тэцуо Судзуки?

– Да.

Для Кандо это одновременно и упрощало, и усложняло задачу. Отследить перемещение кого-либо с таким высоким положением в обществе было относительно просто. Но кто-либо из окружения Тэцуо Судзуки мог бы значительно осложнить ему жизнь, если бы узнал, что детектив сует свой нос в частную жизнь клана. Люди вроде Судзуки были крайне к такому чувствительны.

У Кандо имелись свои критерии согласия или отказа от работы, и самым главным из них была вероятность успеха. В данном случае успех измерялся способностью найти женщину, оставшись при этом нераскрытым. Хитрое предложение. Своего рода – вызов. Похоже, дело стоящее.

– Да, я попытаюсь вам помочь, – согласился Кандо.

Первые полтора дня Кандо потратил на изучение клиента. Это было его правилом (никогда не раскрываемым клиентам, конечно), которым он руководствовался в тех случаях, когда клиент-мужчина запрашивал информацию о женщине, которая не была родственницей клиента. Особенно о ее местонахождении. Детективу не хотелось бы брать на свою совесть ответственность за убийство, самоубийство или иное преступление страсти.

Киити Симано родился в Фукуока – городе на западе Японии. Его родители владели маленькой страховой компанией. Их дело в конце 1950-х купила компания покрупнее, и семью Симано приняли на работу управляющими своей же компании, ставшей теперь одним из отделений. Младший Симано закончил среднюю школ) высшей ступени со средними для их класса результата ми. Он не преуспел ни в математике, ни в точных науках, но добился хороших результатов в изобразительном искусстве и иностранных языках. Имея некоторый средства, родители отправили сына учиться дальше в Киото – в престижную Высшую школу искусств. Через три месяца после приезда в Киото он начал изучать каллиграфию в школе Дайдзэн.

Восхождение Симано в школе Дайдзэн было стремительным. Через два года после окончания университета, он стал старшим наставником – неслыханный возраст для наставника в школе Дайдзэн. Он поступательно двигался вверх по лестнице инструкторских рангов вплоть до самой смерти двадцать восьмого сэнсэя Дайдзэн. Тогда Симано и присвоили высший ранг.

Симано женился, когда ему было двадцать девять, то есть шесть лет назад, – на Юрико Танигути. Ее отец служил в городском налоговом бюро вплоть до своего выхода на пенсию два года назад. Ее мать приходилась дочерью двоюродного брата двадцать восьмого сэнсэя Дайдзэн. Кандо не мог в точности установить, имела ли отношение эта женитьба к продвижению Симано в школе, хотя, скорее всего, в школе они просто познакомились. Школа Дайдзэн отличалась от традиционно японских школ искусств: в большинстве школ соблюдалась традиция «иэмото» – передачи главенства в школе старшему сыну учителя. В школе Дайдзэн все держалось на доверии, и она считалась некоммерческой организацией. Делами школы управлял главный сэнсэй и совет старших наставников.

С какой стороны ни подступись, Симано и его жена жили в счастливом браке: никто из опрошенных Кандо не смог припомнить ни единого случая размолвки или ссоры между супругами. Не было и признаков какой-либо предшествующей любовной истории. Если не считать печального факта бездетности (никто не знал, таков ли их собственный выбор или это проблема), они представляли собой достаточно заурядную пару. У сэнсэя не было приводов в полицию ни в Фукуока, ни в Киото. Не было даже намека на какие-либо осложнения с женщинами в прошлом. Его кредитная история была безупречной, и он вел хотя и не богатое, но вполне безбедное существование.

Кандо знал, что как раз таковы признаки мужчины, у которого с большой вероятностью может случиться разрушительный любовный роман: жизнь, успешно сложившаяся в молодости, часто превращается впоследствии в жалкое пустое существование. И все же Кандо не видел поводов для беспокойства. Женщина, видимо, передумала и захотела покончить с их отношениями, избежав неприятной необходимости объясняться. Она могла быть дома.

В Кобэ Кандо медленно проехал мимо дома Тэцуо и Ханако Судзуки, затем развернулся и припарковался. Немного понаблюдав и не заметив никаких признаков жизни, он вылез из машины и двинулся к дому. Участок окружала изящная каменная стена, отделяя его от соседских. Сбоку от калитки – закрытой – под домофоном располагалась кнопка. Кандо нажал, через несколько секунд позвонил снова. Он долго всматривался внутрь через небольшую щель в калитке, но не смог увидеть ничего, кроме кусочка сада перед входом в дом.

Он вернулся к машине и поехал на ближайшую торговую улицу, которую заметил по пути сюда. Опять припарковался и вошел в маленькую бакалейную лавку – всего на два прохода. У кассы он показал владельцам – немолодой паре – фотографию своей сестры, которая была приблизительно одного возраста с Ханако Судзуки.

– Я ищу эту женщину, – объяснил он.

Оба подались вперед и внимательно вгляделись в снимок.

– Нет, извините. Мы никогда ее не видели, – ответила женщина. Ее муж покачал головой.

– В любом случае спасибо, – поблагодарил Кандо. Он уже повернулся к выходу, но вдруг остановился. – Кстати, насколько мне известно, это уже третья пропавшая женщина из этого района.

– Третья? – удивилась женщина. – Я не слыхала ни о каких. пропавших женщинах.

– Ага – почему тогда полиция об этом ничего не сообщила? – поддакнул ее муж.

– Не хотят сеять панику без причины, – ответил Кандо. – Нет ли у вас постоянных клиентов, которых вы в последнее время не видели?

– Есть одна женщина, Судзуки, – ответил мужчина. Жена стрельнула в него глазами:

– Только не она. Ты разве не помнишь? Она в отпуске. Сама сказала мне, когда я ее видела в последний раз.

– Тогда не стоит волноваться, – успокоил ее Кандо. – Те пропали много месяцев назад. Если вы ее видели совсем недавно… – И Кандо мягко посмотрел на женщину.

– Ну, это было где-то с месяц назад. Как ты думаешь?..

– Месяц? Нет, вероятно, никакой связи. Тем не менее отпуск долгий получается. Должно быть, поехала отстать за границу?

– Мне кажется, она говорила, что уезжает надолго, – ответила женщина. – Мы заказывали, для нее особые продукты. Крабов с Хоккайдо, какие-то импортные деликатесы. А она сказала, что нам теперь об этом можно не беспокоиться.

Кандо кивнул:

– Очень ответственная особа. – Он снова показал им фото своей сестры. – Не думаю, что эта – такая же.

Бакалейщики слаженно кивнули, словно понимая, о чем он.

Кандо остановился на ланч в Кобэ – в ресторане, о котором ему рассказал знакомый журналист. Там подавали только лучшую сезонную рыбу и овощи, приготовленные в новом стиле «кансай», который адаптировал французскую технику готовки к японскому вкусу. По крайней мере, так утверждал его друг журналист, считавший себя кулинарным критиком-любителем. Вел подробные записи всех своих ресторанных визитов и придумал собственный рейтинг, который, как он утверждал, был правильнее и точнее известного рейтинга «Мишлен».

Еда была приготовлена прекрасно, хотя слегка дороговато для. ланча, если учитывать, что на ланч обычно Кандо быстро опрокидывал миску с лапшой «рамэн» У киоска недалеко от своей конторы. Его друг был бы счастлив, если бы узнал, что Кандо полностью согласился с его оценкой ресторана.

Прогулка по окрестностям и около самого дома Судзуки была предприятием не слишком рискованным. Возможно, что кто-то из соседей и заметил его, но Кандо сомневался, чтобы они стали докладывать об этом Тэцуо Судзуки. Вряд ли человек с таким положением и занятостью, как Судзуки, проводит свободное время за болтовней с соседями. И, конечно же, не ходит по соседским бакалейным лавкам в поисках свежей рыбы или овощей для ужина.

Скорее всего, Тэцуо Судзуки больше не жил в этом доме. Без жены, которая ухаживала за домом (и за ним самим), он, вероятно, уже переехал в более удобные апартаменты. Но куда могла деться Ханако? Причем надолго, как сказали бакалейщики.

Первым было предположение, что она вернулась к родителям. Найти имя женщины до замужества можно и в архиве, но с женой такого известного человека, как Тэцуо Судзуки, дело обстояло куда проще и, кстати, безопаснее: просто нужно было позвонить тому самому другу журналисту, который помнил фамилии других людей лучше, чем они сами. Оказалось, в девичестве она носила фамилию Иида. В обмен Кандо хорошо отозвался о ресторане в Кобэ.

В Осака – в сорока минутах езды от Киото – Кандо проехал мимо жилища семьи Иида, быстро оглядев большой, ухоженный традиционный дом под темно-синей черепицей, окруженный кедрами. Он сам не отказался бы жить в таком. Его дом был старым, маленьким и поддерживался в приемлемом состоянии настолько, насколько у него хватало времени и денег. Кандо припарковался в нескольких сотнях футов от дома, напротив местной винной лавки. Родители Ханако, скорее всего, тоже покупали здесь. Кандо вошел и выбрал бутылочку недорогого сакэ.

– Приятно снова вернуться в знакомые места, – сказал он. Владелица, пожилая женщина, недоверчиво сощурилась. – Я жил здесь неподалеку много лет назад.

Теперь она взглянула на него доброжелательно:

– Вроде и впрямь лицо знакомое.

– Спасибо, но сомневаюсь. Я стал намного старше.

– Не старше меня, – хмыкнула старушка.

– Послушайте, мне кажется, я знал семью Иида, что живут выше по улице. У них еще была дочь, Ханако, кажется.

Хозяйка отсчитала сдачу.

– Да, Ханако. Уже замужем. Выгодная женитьба. Опоздали вы.

– Она по-прежнему живет здесь поблизости?

– Нет… в Кобэ, насколько я слышала… я же почти не видела ее с тех пор, как она вышла замуж. Только в прошлый Новый год.

– Вот как, а? Давно, значит? Я бы хотел ее поздравить.

– Недавно не видела. – Хозяйка вручила ему бутылку, завернутую в фиолетовую гофрированную бумагу. Тогда советую вам купить ей что-нибудь получше этого пойла.

– Спасибо, непременно.

На поиск турагента Судзуки ушел почти весь день. Представляясь сотрудником «Японских авиалиний», Кандо звонил и объяснял, что техническим персоналом были найдены некоторые личные вещи, принадлежащие Ханако Судзуки. Он пытается с нею связаться и ему необходимы номер рейса и дата вылета для отчетности.

– Хорошо, – наконец ответил один агент после того, как Кандо провисел пять минут на телефоне в режиме ожидания. – Это был рейс ноль-один, до Сан-Франциско, в одну сторону, 30 апреля.

– Спасибо.

– Пожалуйста.

Беркли

Институтский филиал библиотеки был размером с большую столовую и гостиную, объединенные вместе. За крепким старым библиотечным столом Тина читала хрестоматию для семинара профессора Аламо.

В библиотеку вошел Уиджи и заглянул ей через плечо:

– Похоже, тебе понравились занятия Аламо. Я что-то проголодался, может, поедим чего-нибудь?

Тина посмотрела на часы.

– Как насчет японского ресторана в городе? Там работает моя мама. Может, ты с ней заодно поговоришь. У меня это не очень получилось.

– Чего не сделаешь?

Они отправились на станцию, пробиваясь сквозь толпы студентов, служащих и попрошаек. Уиджи бросил несколько монет в кружку какой-то женщины, и ее ответное «спасибо» едва перебило монотонный речитатив «Не пожалейте сдачи, не пожалейте сдачи».

В вагоне они нашли места рядом. Обивка кресла перед ними была порезана, а на окне виднелись царапины от стеклорезов.

– Это будет круто, – сказал Уиджи, – после приезда сюда я был в городе всего пару раз.

Тина облокотилась о стену и повернулась к нему.

– Почему ты решил учиться в докторантуре?

Он посмотрел в окно: поезд въезжал на станцию.

– Долгая история. Наверное, не заточен я под врача.

На следующей станции несколько пассажиров вышло, несколько вошло. Прижимая к себе кейс, какой-то мужчина бежал вниз по эскалатору и махал машинисту, чтобы тот задержал поезд, но двери закрылись, и поезд тронулся. Мужчина выругался и показал средний палец.

– Наверное, я не могу представить себя ответственным за что-либо, – сказал Уиджи.

– Ответственным?

– За человеческую жизнь или смерть. – Уиджи откинулся на спинку и положил ногу на ногу. – Раньше или позже я напортачу. Все врачи ошибаются, вероятность этого слишком велика.

– Медицина – не точная наука.

Уиджи смотрел, как его нога подпрыгивает под грохот и скрежет поезда, пока тот вписывается в поворот.

– Конечно. Просто я не могу жить с ощущением, что кто-то постоянно следит за мной или проверяет меня, потому что я поставил не тот диагноз или назначил не то лекарство.

Они приехали в центр сразу после семи и решили где-нибудь выпить перед ужином. Заглянули в салун «Золотая лихорадка» на Пауэлл, нашли свободный столик у окна и заказали пива «Анкор Стим».

– Тут как бы для туристов, – заметила Тина. Уиджи озирал интерьер, в оформлении которого выдерживалась тема золотой лихорадки: лотки, кирки, пробирные весы. Когда принесли пиво, он сделал большой глоток. Тина чуть отхлебнула.

– А ты? – спросил Уиджи. – Почему вдруг аспирантура?

– Просто не смогла попасть в медицинский.

– Пыталась?

– Шучу. Я не хотела в медицинский.

– Предубеждение?

Тина согнала пальцем каплю влаги с пивной бутылки.

– Меня просто интересует мозг. Сознание. Я просто хочу знать, как оно работает.

Уиджи кивнул:

– Наверное, клево вырасти в таком городе, как Сан-Франциско.

– Не сказала бы, что так уж клево, – усмехнулась Тина.

– Но ты посмотри, сколько здесь всего.

– Может быть. Но я-то особенно не присматривалась – несколько соседних кварталов, только и всего. Японский район.

– В городке на юге Колорадо, где я вырос, нет Японского квартала. Нет и Китайского квартала, нет и Маленькой Италии, нет Миссионерского района. Там живут в основном белые да несколько наших семей. Когда у нас появился «7—11», весь город думал, что мы сделали чудовищный прорыв вперед. Мне тогда было около десяти и мы с приятелями тусовались там часами.

– У меня рядом был супермаркет «Ад Зевз», – сказала Тина.

– Ад Зевса?

– На самом деле он назывался «Звезда». В соседнем доме.

– А, понял. «Звезда» задом наперед.

Тина глотнула пива:

– Там стояли лотки с картошкой. Наверное, продавалась она плохо, потому что начинала прорастать – ну, знаешь, такие фиолетовые и зеленые ростки, из глазков пробиваются. Я заходила в магазин каждый день, чтобы посмотреть, как они выросли за ночь.

^{Дендриты: тонкие, похожие на конечности ответвления нейронов, активизирующиеся посредством синапсов других нейронов. Дендриты могут увеличиваться или уменьшаться в объеме в течение жизни нейрона, устанавливая новые связи или отказываясь от старых, уже не нужных.}

^{Тетрадь по неврологии, Кристина Хана Судзуки}

– И как они вырастали?

– Не помню, наверное, до самого пола. Чем-то похоже на нейроны, от которых отходят новые дендриты и синапсы, как мне это сейчас представляется. – Отпивая. Уиджи улыбнулся. – Блистательное детство, да?

Уиджи пожал плечами:

– Все это, мне кажется, относительно.

Когда они добрались до «Тэмпура-Хауса» – было уже около девяти, – толпа ужинающих поредела, и занято было только четыре-пять столиков. Киёми увидела Тину и Уиджи из глубины ресторана и поспешила к ним.

– Тетя Киёми, – поздоровалась Тина. – Это Уильям Крус, мой однокашник.

Киёми улыбнулась и пожала ему руку.

– Мы знакомы с Ханой с первого дня ее жизни.

– Вот как? Готов спорить, она была симпатичной.

– Очень. – Киёми потрепала Тину по голове. – Ты к матери или поесть?

– И то, и другое.

– Тогда как насчет славного столика вон там? – Киёми показала на угловой столик в верхней секции ресторана. – Уютный и отдельный.

– Здорово, – оценила Тина. Пока Киёми вела их к столику, Тина спросила: – Много работы сегодня?

– Вяловато, но это ничего. Время от времени мне нравятся спокойные вечера. – Когда они сели, Киёми спросила: – Чего-нибудь выпьете?

Тина повернулась к Уиджи:

– Одно большое пиво на двоих?

– Я – за.

– Большое «Саппоро», пожалуйста.

Киёми кивнула:

– Пойду скажу Ханако.

Когда Киёми отошла, Уиджи спросил Тину:

– Почему твоя тетя назвала тебя Хана?

– Это мое среднее имя. По-японски означает «цветок». А мамино – «цветочек». Мама и тетя Киёми всегда меня так называют.

– Ты предпочитаешь «Тина», насколько я понимаю.

– Если не трудно. Тебе понравилось бы, если б тебя называли цветком?

– Всяко лучше Уиджи.

– Извини. Тебе не нравится Уиджи?

– Шучу я. Правда.

Ханако вышла в зал, неся поднос с большой бутылкой и двумя стаканами.

– Ма, – сказала Тина, – это доктор Уильям Крус, Уиджи. Помнишь, я тебе о нем говорила? Это моя мама, Ханако.

– Хадзимэмаситэ, – поклонилась Ханако.

– Это означает, что она рада с тобой познакомиться, – объяснила Тина.

– И я рад.

Ханако поставила бутылку и пивные стаканчики на стол и спросила:

– Вы любите рыбу, доктор Крус? У нас есть свежий морской окунь.

Тина подалась к нему и прошептала:

– В своем заказе я обычно полагаюсь на шеф-повара.

– Конечно. Принесите, пожалуйста, морского окуня.

Ханако кивнула. Придерживая рукав кимоно, чтобы не мел стол, она разлила им пиво, потом вопросительно взглянула на Тину. Та ответила непринужденной улыбкой, дескать «он всего лишь друг». Глядя вслед Ханако, Уиджи сказал:

– Она хорошо держится.

– Она гораздо лучше держится здесь, чем дома.

– Физическая и умственная активность ей полезны.

Ханако принесла им суп мисо и «цукэмоно» – маринованную капусту. Тина попросила чай и воду. Ханако поклонилась, снова наполняя их стаканы.

– Спасибо, – поблагодарил Уиджи. Ханако улыбнулась и пошла принимать заказ у другого столика. Тина отпила немного чая, который мать принесла им в кружках.