Текст книги "Четвертое сокровище"
Автор книги: Тодд Симода
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
Сан-Франциско
Тина успела на последнюю электричку в город: она отправлялась с оклендской станции Рокридж в 00:32. Жил Уиджи в трехэтажном доме, в двух кварталах от станции. Они с Джиллиан проводили ее до станции. Уиджи обнял Тину.
– Это твоей маме, – сказала Джиллиан, вложив ей в ладонь косяк. Тина положила его в кармашек рюкзака.
– Поздравляю еще раз, – сказал Уиджи Тине. Ее Приняли в семинар Аламо, как Уиджи и Джиллиан.
Вагон был пуст, если не считать пары спящих мужчин, по виду – бездомных. Их головы мотались под стук колес. Пол был замусорен газетами, обертками от еды и бутылочными крышками – несмотря на то, что в поездах строго запрещалось есть и пить.
До 16-й улицы в Сан-Франциско ехать было 37 минут – то была ближайшая остановка к кондоминиуму где они с Мистером Робертом снимали квартиру.
Когда Уиджи спросил, говорит ли она по-японски, Тина вспомнила тот редкий дождливый день в Сан-Диего, когда она встретила Мистера Роберта. Она сидела в студенческой закусочной. Все прятались внутри от дождя, поэтому свободных столиков не осталось. Мистер Роберт вежливо спросил, не мог бы он занять свободный стул напротив.
– Конечно.
– Извините за вопрос, – спросил он, оглядев ее поверх своего сэндвича. – А вы не японка по происхождению?
Странно сказано, подумала она.
– Да. Моя мама из Осаки. Моя фамилия Судзуки.
– Ага, – отреагировал он, будто найдя подтверждение какой-то своей теории. – Судзуки. Какое совпадение. Меня зовут Смит. Роберт Смит.
– Совпадение?
– Ну, знаете… Судзуки – самая распространенная фамилия в Японии, точно так же, как и Смит здесь.
– Честно говоря, не знала. Действительно совпадение, а? – Она ему улыбнулась.
Он секунду смотрел на нее отсутствующе, затем тоже улыбнулся.
– Извините, получилось, кажется, несколько глупо. Вы говорите по-японски? Простите за любопытство.
– Немного, – ответила Тина.
– Ваши родители говорят дома по-японски?
– Мы живем только с мамой. Она пытается время от времени заставить меня говорить по-японски. Но после того, как у меня началась учеба, я вижусь с ней только недели две в году. Так что я наверняка почти все забыла.
Мистер Роберт рассказал, что жил в Японии пять лет – в городе Нисиномия около Осаки. Тина никогда не была в Японии. Мистер Роберт удивился, услышав это. Даже ее мать никогда не возвращалась в Японию после того, как переехала в Сан-Франциско еще до рождения Тины.
Совершенно естественно, что он постепенно подошел к вопросу, не хочет ли она с ним поужинать. Он хотел пригласить ее в классный суси-бар – небольшую забегаловку, о которой знали немногие. Тина ответила, что это было бы здорово. Она не стала говорить, что уже была в этом суси-баре и знала в городе три-четыре места гораздо лучше.
К тому времени, как он зашел за ней, дождь перестал. Воздух, освеженный влагой, напомнил Тине влажный Сан-Франциско. Мистер Роберт говорил с шефом суси-бара по-японски. Тина кое-что понимала. Он говорил свободно, насколько она могла судить со своим тугим слухом. Мистер Роберт обращался к ней по-японски, но она отвечала только по-английски – если понимала вопрос, конечно. Вскоре он бросил попытки поразить ее своим лингвистическим талантом, если такова была его цель, и остаток вечера говорил по-английски.
Ту ночь они провели вместе. Тине Мистер Роберт показался довольно приятным, однако, быть может, чуточку упертым. Япония то, Япония сё. Через несколько недель они стали жить вместе. Ей импонировали его знание Японии и уважение к этой стране; в результате она даже стала гордиться своим «японским происхождением». Он ценил ее иначе, нежели оба ее предыдущих бойфренда, с которыми она выдерживала недолго. Возможно, потому, что мать никогда не говорила о Японии, никогда не учила ее обычаям, истории и традициям. Хотя следует признать: саму Тину это никогда особо не интересовало. Было много вещей и позанимательнее.
Ее поезд подлетел к остановке 16-й улицы и остановился. Она вышла и быстро зашагала домой мимо обычных полуночников Миссионерского района, ошивавшихся у станции: пьянчуг, наспидованных торчков, искателей мексиканского героина, которым в этих кварталах торговали все. Но до их жилища в четырех кварталах от станции Тина добралась без происшествий.
Мистер Роберт был уже в постели, но проснулся, когда она вошла в спальню, и сонно спросил, как прошел прием.
– О, прекрасно, – ответила она чуть виновато: говорить, что она отлично повеселилась, не хотелось.
Мистер Роберт пробормотал что-то и сразу уснул. Она разделась и легла в постель в одной футболке.
Тина открыла глаза до рассвета – от рева сирен у самого дома. Больше заснуть не удалось, и она, выскользнув из постели, пошла на кухню. Села там в тусклом свете, зевая, но уже совершенно проснувшись. Тишина и темнота постепенно рассеивались, окутывая и опутывая ее, словно огромная татуировка энсо.
Ее потрясло первое занятие с профессором Аламо. Будто остатки смутного страха после кошмара. Словно невидимая сила толкала ее к чему-то или кому-то незнакомому, непривычному. Еще один шаг – и тебе будет лучше.
Разговоры с Джиллиан и Уиджи после приема были очень приятными, тем более что с ней такого уже давно не случалось. Они сняли напряжение первого дня, и ей стало спокойнее.
Тина написала Мистеру Роберту записку: она едет в Беркли пораньше. Ей сегодня хотелось одного – как можно скорее начать читать тексты для семинара профессора Аламо.
Ханако встала и поставила воду для утренней чашки зеленого чая. Пока вода грелась, она убрала чашки, в которых, придя с работы, готовила лапшу.
Когда она выдвинула ящик, чтобы положить палочки Для еды, вперед из глубины выкатились три пузырька с пилюлями. То были выписанные ей лекарства от болей, мышечных спазмов и депрессии. В ящике также хранился набор шприцов с ампулами «бетазерона», инъекции Которого она должна была делать подкожно через день.
Ханако пыталась следовать предписаниям две недели, но потом решила прекратить – пока не почувствует приближения нового приступа. Инъекции были болезненными и вызывали озноб и тяжесть в голове, но что еще хуже – после них в нее заползала какая-то усталая печаль.
Врач сказал, что такое бывает. У него были длинные волосы и густые усы, прикрывавшие рот. С ней он был приятен и терпелив, разъяснял все так, чтобы ей было понятно. Депрессия – побочный эффект лекарства, как он объяснил. Сказал, что ни за что не прописывает его пациентам, если у них обнаружена депрессия или же склонность к суициду, поскольку средство может вызвать повторы депрессии или же усугубить ее. Он спросил, ставили ли ей диагноз «депрессия».
– Нет, – ответила она.
– Хорошо, – сказал он. И прописал ей антидепрессант. На всякий случай. – Избегайте стрессов, – уточнил он. – Всеми силами избегайте стрессов.
Последний вечер на работе прошел хорошо. Никакого стресса. Все клиенты были веселы и любезны. У нее не было никаких симптомов, никакой боли, покалываний. Никакой потери чувствительности, что было так же страшно, как и боль.
Ханако положила в чайник щепотку чая, потом другую. Ее левая нога слегка онемела, а затем стала покалывать, как будто бы ее ударил слабый электрический ток. Она попыталась этого не замечать.
От прописанных лекарств ее тошнило. Трудно работать в ресторане, если тебя все время мутит от вида жующих людей, от запахов кухни, когда вытираешь со столов остатки еды, разводы от стаканов и капли соевого соуса. И рисинки, не попавшие во рты едоков.
Ей не нравилось чувствовать себя слабой, быть не в состоянии отнести большой деревянный поднос с тарелками тэмпуры, суси или заставленный бутылками пива. Ей не нравилось, что она не может справиться с грудой посуды, так что приходится просить судомоев самим таскать грязные тарелки. Не нравилось присаживаться в кабинете управляющего, чтобы перевести дух, словно она бежала за муниципальным автобусом по Тейлор-стрит до самой вершины Ноб-Хилла.
Ее тревожила не столько боль – покалывающая и пронзающая, или же скручивающая и охватывающая спазмами боль, – сколько слабость. По крайней мере, боль – это ее боль, боль ее тела. Она не вызвана лекарствами.
Ладонью Ханако определила, что чайник нагрелся до нужной температуры. Она вылила горячую, но не закипевшую воду на листья в чайнике.
После чая она все утро занималась стиркой и уборкой. Незадолго до полудня позвонили в дверь. Наверное, это Роберт-сан. Она нажала кнопку, впуская его. Ожидая, пока он поднимется, Ханако выставила две чайные чашечки на маленьком кухонном столе, втиснутом между плитой и окном.
Через минуту-две он уже заходил в кухню.
– О-гэнки дэс ка, Ханако-сан?
– Аригато, гэнки дэс[30].
Ханако разлила чай и жестом пригласила его сесть. Оба сели и отпили по глотку. После небольшой паузы Ханако спросила:
– Вы слышали что-нибудь о своем учителе каллиграфии?
– Нет, ничего. Сегодня еду в Беркли – посмотрю, смогу ли что-нибудь разузнать. Когда я там был в последний раз, на двери висело объявление о его болезни. И к телефону никто не подходит.
Ханако кивнула. Когда они с Ханой несколько месяцев назад переехали в Сан-Франциско, она рекомендовала ему прекрасного сэнсэя в школе японской каллиграфии Дзэндзэн в Беркли. «Только, пожалуйста, даже не упоминайте мое имя», – поспешно добавила она тогда.
Роберт-сан допил чай и спросил:
– Вы готовы к рэйки?
– Хай, онэгай симас[31].
Интерлюдия
Уединение в горах
Февраль 1976 года
Киото, Япония
– Сэнсэй, – произнесла Ханако. Падая, легкий снег приятая к веткам в саду сэнсэя Дайдзэн. Снег, попавший на камни, уже растаял.
– Да?
– Я чувствую, что готова учиться дальше.
– Дальше?
Сёдо должно стать способом вашего существования и помимо занятий каллиграфией. Очень трудно полностью сосредоточиться лишь в тот момент, когда необходимо написать истинный, духовный знак се. Невозможно достигнуть такой сосредоточенности всего на несколько минут во время занятий – необходимо взращивать в себе такую сосредоточенность постоянно. Лишь тогда сёдо проникнет в подлинную глубину вашего существования.
Говоря с ним, она смотрела в сторону:
– У меня такое чувство, будто я достигла определенного уровня мастерства, но чего-то все равно не хватает. – Сэнсэй Дайдзэн ничего не сказал. Ханако продолжала: – Я не знаю, как описать свои ощущения. Наверное, что-то еще должно соединить мою каллиграфию со мной истинной.
Сэнсэй опустил свою кисть на резную нефритовую подставку в форме спящего дракона.
– Значит, вы не напиши себя в сёдо, как надеялись на это раньше?
– Нет – еще нет. Пока я чувствую себя домохозяйкой, которая решила брать уроки каллиграфии, чтобы занять себя чем-нибудь зимними вечерами.
– Но вы хорошо успеваете. Вы уже обогнали некоторых учеников, которые здесь занимаются намного дольше.
Ключ «до» – вертикальная черта, является одной из базовых черт «эйдзи хэппо». Черта рисуется прежде всего движением кисти, а не руки. Постепенно уменьшайте нажим, на кисть, ведя ее сверху вниз. Нижнее окончание черты должно смотреть вверх, а не вправо или влево. Если общая структура иероглифа требует тонкости черты, она рисуется быстрее, чтобы избежать дрожания кисти.
«До» буквально означает «усилие», «стремление» или «попытку». Возможно, это объясняется тем, что при написании этой черты нужно стараться держать кисть как можно устойчивее и прямее. А может, требование следовать прямой и есть путь к совершенству?
Дневник наставника. Школа японской каллиграфии Дзэндзэн.
Слегка наклонив голову, Ханако произнесла:
– Это, наверное, потому, что я учусь старательнее. Кроме того, я ничем особым больше не занимаюсь.
– Нет, у вас к этому талант. Может, вы хотели бы принять участие в конкурсе?
– Нет, это не для меня. Я занимаюсь каллиграфией по личным причинам.
Сэнсэй кивнул.
– А вы? – спросила Ханако. – Вы, должно быть. нашли связь между своей личностью и каллиграфией.
Не желая признавать этого, сэнсэй, тем не менее, не был уверен, что понял, о чем она. Не совсем точно, по крайней мере. В своей жизни он шел путем каллиграфии. Был учителем, а теперь стал сэнсэем Дайдзэн – последним за долгую историю школы. Вот, собственно, и все.
– Как сказать… Мне кажется, это очень сложно выразить с определенностью. Да, я стал един с каллиграфией в каком-то смысле. Она определяет мое существование.
– Ваше существование. Это понятно. Но определяет ли она также ваше бытие?
– Мое бытие… Нет, я не могу сказать этого с уверенностью. Как вы можете описать свое бытие как, гм, бытие?
Ханако шевельнулась, садясь поудобнее и сдвинув ноги в одних чулках.
– Мы оборачиваем его множеством слоев. Именно так нас видят окружающие. Мы должны снять с себя в ею эту оберточную бумагу, чтобы обнаружить реальную сущность своего бытия – то, на что мы действительно похожи. – И она слегка склонила голову набок, бросив на учителя быстрый взгляд.
Сэнсэя Дайдзэн переполнило смятение – он вдруг осознал, что не знает, кто он на самом деле. Сущность, запрятанная внутри, плакала и просила выпустить ее. Будто бы Ханако увидела ее сквозь все слои, обмотанные сверху, и коснулась той личности, которой он поистине был, но о существовании которой ничего не знал или никогда не ощущал его.
Он собрал все свое самообладание.
– Видите ли, да, вообще-то…
– Я не знаю, есть ли такая жизнь внутри меня, – сказала Ханако, – но мне хотелось бы проверить, смогу ли я найти ее.
Сэнсэй ничего не мог сказать.
Когда она задавала ему вопрос, голос ее был мягким, как падающий снег:
– А вы не хотели бы проверить, сможете ли найти свою?
Ханако сложила галстук мужа ровно пополам и повесила его среди других на раскладную вешалку в шкафу. Сняла с мужа пиджак, просунула деревянную вешалку под плечи и тоже повесила в шкаф.
– Спасибо, – сказал Тэцуо.
Ханако удивилась и почувствовала, как щеки ее зарделись. Благодарность мужа звучала чуть ли не ласково. Может, просто устал…
– Я хотел бы принять ванну, – сказал он.
– Потереть тебе спину?
Тэцуо поднял бровь.
– Ты не делала этого уже давно.
– Извини, пожалуйста.
– Ну, если хочешь…
Хотя их дом был практически полностью оформлен в западном стиле, ванна была японской: пол выложен плиткой с канавкой для отвода воды, чтобы человек смог помыться и сполоснуться, прежде чем париться в горячей ванне, по форме напоминающей бочку. Ханако выскользнула из колготок, пока Тэцуо снимал оставшуюся одежду. Они вошли в ванную: он – в юката[32], а она в своем платье и босиком.
Она пустила в ванну кипяток. Тэцуо снял халат и повесил его на крючок. Он сел перед краном на низкую деревянную скамеечку, всего несколько дюймов высотой. Когда он открыл кран, вода полилась сильной струей. Когда температура стала подходящей, он наполнил водой пластиковый тазик и вылил воду себе на голову. Затем стал намыливаться.
Ханако присела на корточки. Взяла у него мыло и стала водить им по плечам и спине, пока муж весь не покрылся мыльной пеной. Затем она отложила мыло и стала массировать его шею и плечи. Ее ладони сдвигались ниже по спине, усиленно растирая ее, разминая его мышцы.
– Ты намочишь платье, – сказал муж. Она потери а его еще немного, затем ответила:
– Ничего страшного.
Он повернулся и притянул ее к себе. Его губы впивались в ее лицо, шею, в рот. Она тоже его поцеловала, когда он склонился над ней. Она лежала на спине, на скользких мокрых плитках, а он задрал на ней платье, немного повозился с трусиками, пока не стащил совсем. Он навалился на нее, а она подтягивала его еще ближе, обхватив за спину, пока он вздымался и снова опускался на нее. Ханако продолжала растирать мыльную пену и массировать его мышцы – они то расслаблялись, то снова сжимались в узлы.
После ванны они ужинали в молчании. Ханако убрала посуду, Тэцуо потягивал бренди.
– Я буду в Токио всю следующую неделю, – сказал он. – Встречи.
– Хорошо, – ответила она.
– Я собираюсь в приют в Дзюдзу-мура на несколько дней, – сказал сэнсэй Дайдзэн Юрико.
Она оторвалась от вышивания и посмотрела на него:
– Да? В это время года? Разве следующий сбор не летом?
– Летом сбор – для наставников, а сейчас это больше мое личное уединение.
Юрико вернулась к вышиванию, затем, подумав, спросила:
– Извини за вопрос, но… У тебя что-то случилось?
– Нет, ничего. Мне нужно время попрактиковаться в одиночестве. С тех пор, как я стал главным наставником, у меня практически нет времени заниматься самому. Мои навыки деградировали. Но если я главный наставник школы, именно они – самая важная часть моего существования.
– Конечно, тебе нужно ехать.
Первый иероглиф – «син» или «кокоро» [33] – представляет собой пиктографическое изображение сердца и означает «дух». Он используется как в значении «чувства», так и в значении «сознание». Каждая черта должна раскрывать собственную жизнь, особенно – вторая длинная черта. Закончите эту черту энергичным, направленным вверх крючком. Остальные маленькие черты оживляют весь иероглиф, заставляя это «сердце» биться. Порядок черт:
Хотя встречаются исключения, в общем, порядок линий определяется следующими правилами:
1. сверху вниз;
2. слева направо;
3. вертикальные после горизонтальных, если они пересекаются.
Второй иероглиф – «дзё» – означает «похожий». Он, в свою очередь, состоит из двух частей – «женщина» и «рот» – и, возможно. в своем значении ассоциируется с представлением «делать, как велено», хотя у такой интерпретации есть свои противники. «Рот» – квадратный ключ иероглифа «дзё» – состоит из трех черт, а не из четырех. Левая часть пишется первой, затем – верхняя и правые черты одним движением, и в конце пишется нижняя черта.
Третий иероглиф – «суй» или «мидзу» – означает «вода». Он восходит к изображению реки, зажатой между берегами. Центральная черта, которая всегда пишется первой, должна быть вертикальной, а не наклонной, и иметь вид энергичного, бегущего потока.
Дневник наставника. Школа японской каллиграфии Дзэндзэн.
Чтобы добраться до Дзюдзу-мура из Киото, нужно было четыре часа ехать на трех разных поездах. Дзюдзу-мура – горная деревушка, в которой, согласно «Истории Тушечницы Дайдзэн», как раз и была найдена эта тушечница. Историю написал Ихара, основатель школы каллиграфии Курокава. Спустя сто лет школа Дайдзэн купила там старый дом и устроила в нем приют. Типичная гор постройка из массивных бревен, обтесанных и обработанных вручную, увенчанная крутой изогнутой крышей. В центре дома располагался открытый очаг – средоточие всей жизни. Полы были устланы татами, на которых наставники практиковались в искусстве сёдо.
Сэнсэй Дайдзэн с трудом добрался от станции к приюту по холоду и слежавшемуся снегу. Огкрьш тяжелую деревянную дверь, и его овеяло приятное теплое дуновение. Предупрежденный о приезде сэнсэя смотритель включил газовый обогреватель. Сэнсэй Дайдзэн отнес багаж в спальню и долго отогревался в ванне, откуда открывайся вид на горный лес.
Выйдя, он обнаружил еду, оставленную служкой, и легко пообедал рисовыми шариками и супом из пакета. Следующий поезд прибывал в деревушку только через несколько часов, поэтому он отправился подышать свежим, звенящим воздухом. Вернувшись, разложил каллиграфические принадлежности.
Но сосредоточиться не удалось. Тогда сэнсэй отправился в деревушку: дорога шла через ароматный сосновый и кедровый лес. В деревне он нашел небольшую закусочную на четыре стола – он оказался единственным посетителем. Он медленно потягивал сакэ и задумчиво жевал отваренные соевые бобы, которые хозяин поставил ему на стол. Старик улыбнулся, но обронил не более двух слов, за что сэнсэй был благодарен. Покончив с бутылочкой сакэ, он поблагодарил хозяина – тот опять улыбнулся и кивнул в ответ – и пошел к деревенской станции. Поезд с одним вагоном, похожий на игрушечные поезда из детского парка развлечений, пришел вовремя. На платформу вышли шесть или семь пассажиров. Среди них была Ханако Судзуки.
Сначала он показал ей старый дом.
– Чудесно. Здесь так тихо и спокойно.
– Вы голодны? – спросил он.
– Да.
– Где бы предпочли поесть: здесь или в деревне?
– А здесь у нас есть еда?
– Здесь есть какие-то запасы. Должно хватить на несколько дней.
– Тогда давайте поедим здесь.
Ханако настояла, что будет готовить, и потушила в соевом соусе и сакэ деревенское рагу из горного картофеля, резаного лука, капусты и ломтиков говядины. Сэнсэй развел огонь в старом очаге и они, усевшись рядом, ели и пили пиво.
– Очень вкусно, – сказал он.
– Спасибо.
Пока он ходил за дровами, сложенными снаружи, Ханако вымыла посуду. Приготовила чай в металлическом чайнике на очаге.
Они долго смотрели на огонь и чайник, ожидая, пока вода согреется. Она легко коснулась чайника рукой. Вода была готова, не дойдя до кипения. Она вылила воду на чайные листья.
Они пили чай при медленно угасавшем огне.
– Может, пройдемся? – спросила она.
– В темноте?
– Хотелось бы посмотреть на звезды.
Они осторожно шли вдоль реки, по обледеневшему берегу. Через прорехи лесного свода любовались обилием звезд. Промерзнув до костей, поспешили в дом, расстелили фугоны поближе к углям очага и залезли под одеяла.
– Ханако, – произнес сэнсэй, – звезды были прекрасны.
– Прекрасны, – повторила она.
Он подвинулся к ней, она дотянулась до него и привлекла к себе.
Лучшая тушь суми готовится из «кокэйбоку» – брусочков туши, которые изготовляются из смеси сажи и клея. Их возраст подобен выдержке хорошего вина. Несколько брусков редкой туши стоимостью в несколько тысяч долларов каждый дошли до нас из династии Мин [34] .
Большинству начинающих следует пользоваться жидкой тушью – «экитайбоку». После овладения базовой техникой всем учащимся следует перейти на тушь в брусках. Приготовление туши путем натирания брусочков о тушечницу является частью ритуала, необходимого для духовной каллиграфии. Используя брусочную тушь, каллиграф сможет лучше контролировать густоту и опенок туши, а также чувствовать духовную близость со всеми каллиграфическими принадлежностями – «четырьмя сокровищами».
Дневник наставника. Школа японской каллиграфии Дзэндзэн.
В приюте они провели три дня. После обеда гуляли, наслаждаясь воздухом, пропитанным ароматом снега и льда. Ходили по тропинке вдоль реки к горам – к тому месту, где, по преданию, начала свою жизнь Тушечница Дайдзэн. Когда было настроение, занимались каллиграфией. Остальное время проводили на фугоне.
В последний вечер при желтом свете старого фонаря они трудились бок о бок над старым стихом поэта Бунтё Мэй «Дух – как вода». Сэнсэй Дайдзэн смотрел, как Ханако добавляет жидкую тушь в канавку чернильного камня.
– Хочешь сама попробовать Тушечницу Дайдзэн?
Ее рука замерла.
– Я? Я не имею права. Только сэнсэй Дайдзэн может ею пользоваться.
– Ты дала мне столько, раскрыла меня самого так много всего во мне. Я просто хочу поделиться с тобой всем, что имею.
– Мне кажется, не все следует делить с другими.
– Может, и нет, но…
Ханако придвинулась к нему. Сэнсэй положил чистый лист бумаги на стол. Несколько мгновений она внимательно изучала тушечницу, затем опустила кисть в канавку.
Она коснулась кистью бумаги и написала иероглиф «дух». Неожиданно ее охватил прилив энергии и чувства. Словно тушечница вдохнула жизнь в ее кисть и тушь.
Она отложила кисть.
– Спасибо, – сказала она, снимая свитер и выскальзывая из юбки. Она прижалась теплой кожей к сэнсэю и помогла ему раздеться.
– Никогда не расставайся с Тушечницей Дайдзэн, – сказала она сэнсэю, пока они ждали поезда из Дзюдзу-мура.
– Я должен сделать все, на что способен, чтобы она осталась у меня.
– Ты не должен ее отдавать, – повторила она.
Беркли
Годзэн своим ключом открыл дверь школы Дзэндзэн. Собрал почту, которая нападала под щель в двери. Он просмотрел всю кипу, отделив счета и важную на вид корреспонденцию от рекламного мусора. Бросив обе пачки на стол, осмотрел офис и мастерскую. Все было в порядке, хотя все за это время покрылось слоем пыли.
Из шкафа, где хранился инвентарь для уборки, он достал перьевую метелку и стал методично обходить весь дом. В спальне сэнсэя, смахнув пыль с комода, Годзэн выдвинул нижний ящик. Открыл коробку, вынул тушечницу и стал внимательно изучать ее на свету.
Два дня назад он нашел копию «Истории Тушечницы Дайдзэн» в азиатском отделе университетской библиотеки. Просидев больше трех часов за столом, он с грехом пополам прочел стостраничный документ. История была написана на старояпонском, читать который трудно всем. кроме специалистов по классическим текстам. Но даже того, что он понял, хватило, чтобы окончательно убедиться: он держал в руках именно Тушечницу Дайдзэн.
Интерлюдия
История Тушечницы Дайдзэн
Часть 1
Лето 1655 года
Киото, Япония
Распространяя вокруг себя еле уловимый аромат чайных листьев, сын чаеторговца Ихара постепенно сгибался в глубоком поклоне, пока не оказался простертым на татами. Рядом самурай Саката, сын одного из дальних родственников сёгуна, склонился столь же низко. Старый учитель – четырнадцатый сэнсэй Дайдзэн – нетерпеливо клёкотнул, и оба ученика выпрямились. На коленях они подползли к низкому столику, на котором должны были готовить тушь для учителя. Оба потянулись за бруском туши, когда сэнсэй вдруг сказал:
– Нет.
Саката стал медленно отползать от столика, а Ихара застыл в нерешительности. Старый сэнсэй дернул головой в сторону Ихары, и ученик последовал за Сакатой. Учитель подождал, пока ученики не сядут рядом. Ихара смотрел на татами, не решаясь встретиться с взглядом учителя. Тогда сэнсэй произнес:
– Вы сделаете то, что я вам велю.
– Да, сэнсэй, – ответили ученики. Голос Ихары слегка дрожал, ответ же Сакаты прозвучал холодно и ровно.
– Я уже очень стар. Если бы мне было суждено никогда больше не взяться за кисть, я был бы только счастлив. Огонь уже догорел. – Сэнсэй тихо кашлянул. – Если бы я захотел умереть, то умер бы?
Ихара поднял глаза, недоумевая, нужно ли отвечать на вопрос. И вопрос ли это вообще? Слова учителя звучали, как предсмертный стих[35].
Старый сэнсэй пристально смотрел на внутренний дворик. Ихара потушил взор, когда взгляд сэнсэя снова упал на учеников. Саката не двигался, едва дыша.
– Вам нужно идти, – тихо сказал ученикам сэнсэй Дайдзэн.
Остолбенев от беспрекословности этой фразы, Ихара лишь сморгнул.
– Идите и сами ищите свой путь. Вы мои лучшие ученики. Я преподал вам последний урок. Мне больше нечему вас учить, я уже не знаю пути.
Ихара по-прежнему не двигался. Саката поклонился и стал подниматься.
Старый сэнсэй взял Тушечницу Дайдзэн. Темно-серый, почти черный камень впитал в себя тушь, которая высыхала в его трещинах те двести лет, что он прослужил тушечницей.
– Мой учитель дал ее мне – так же, как и его сэнсэй передал ему ее, и так было четырнадцать поколений. Но я не могу решить, кто должен стать главой школы Дайдзэн. Саката, твой стиль так точен, так чист. Долгими часами ты упражнялся, чтобы до совершенства отточить каждую черту. – Саката поклонился так низко, что все его лицо прижалось к татами. – Ихара, твой стиль столь полон жизни, он взрывается энергией, каждая черта имеет собственную душу. Я не знаю… – Голос сэнсэя стал едва слышен. Ихара ответил низким поклоном. – Каждый из вас должен найти свой путь, – сказал сэнсэй после долгого молчания. – Найти свою жизнь.
Распрямляя ноги и вставая, сэнсэй крякнул. Затем проковылял к сёдзи[36]. Держа тушечницу обеими руками, он размахнулся и кинул ее во дворик. Тушечница, казалось, пролетела слишком далеко для своего веса. Она упала у камня, напоминавшего собачий клык, почти в самом центре сада.
Позже, когда полумесяц висел над галереей мастерской и домика сэнсэя, Ихара выскользнул во дворик, едва освещенный тусклым серебристым светом.
Тихо ступая, словно привидение, Ихара прошел по мшистой дорожке к собачьему клыку. Опустился на колени и стал нащупывать тушечницу. Вот он коснулся ее, его пальцы обвились вокруг камня. Уже вставая, он услышал дуновение ветра за спиной, а следом – шепот стали.
Сзади стоял Саката, держа короткий меч в вытянутой руке.
– Как вор в ночи, да, Ихара? – произнес он. – Тушечницу, пожалуйста. Сэнсэй упомянул меня первым.
– Это правда, – ответил Ихара, – но он не смог бы произнести наши имена с одним выдохом.
– Он был слишком добр к тебе.
Саката сделал шаг вперед, вытянув руку. Ихара протянул ему тушечницу. Саката отступил на несколько шагов, вложил меч в ножны, повернулся и ушел. Ихара подождал мгновение, затем вышел из сада.
Сэнсэй наблюдал, как оба покинули дворик. Все элементы стихотворения на месте: луна, полночный сад, два его лучших ученика, меч и тушечница. Но стихотворение так и не сложилось.
Старый сэнсэй умер в своем саду, свернувшись вокруг камня, похожего на собачий клык. Последней он видел луну.
Ихара опустил кончик кисти в тушечницу и поднес кисть к бумаге. Десять тысяч черт в день, и так – десять тысяч дней, как наставлял его когда-то сэнсэй. Лишь после этого ты, быть может, достигнешь успеха. А прежде ты не сможешь познать пути каллиграфии.
– Сын. – Его сосредоточенность нарушил материнский голос.
– Да? – Он положил кисть на подставку, повернулся и посмотрел на нее.
Выражение ее безучастного лица редко менялось. Единственный раз, когда на ее лице отразилось хоть что-то, – это когда он сказал матери, что принят в школу каллиграфии Дайдзэн. Тогда выражение ее лица чуть смягчилось, особенно у глаз.
– Извини, что прервала тебя, – сказала она, – но это касается твоего отца. Я получила послание из Эдо[37]. Он очень болен. Пожалуйста, отправляйся к нему.
– Он поправится?
Она подумала немного.
– Вряд ли.
– Понятно. Мне очень жаль это слышать.
– Прошу тебя.
Долгую тихую паузу наконец прервал сам Ихара:
– Матушка, могу ли я говорить откровенно?
– Да, если ты отправишься к отцу.
– Да, я пойду, но мне бы не хотелось становиться наследником моего отца. Я с радостью уступлю свое место младшему брату.
Мать стояла молча; в тихой комнате почти не были слышны стрекот цикад и беспокойные крики ворон в соседней роще. После долгого молчания она произнесла:
– Дела нашей семьи также поражены болезнью.
– Неужели?
– Я не знаю, что делать. У твоего брата много хороших черт…
Ихара хорошо понимал смысл невысказанных слов матери: его брат предпочитал иллюзорный мир попоек, азартных игр и запрещенных чайных павильонов.
– Я отправлюсь в Эдо. Но будет ли ошибкой продать наше семейное дело? Мы могли бы получить небольшую прибыль, достаточную, чтобы начать сызнова.
Мать дернула головой:
– Прости меня за эти слова, но, мне кажется, наши долги съедят большую часть денег, вырученных от продажи. Конечно, если бы дела шли ровнее, с продажи можно было бы получить прибыль.
– Я понимаю.
Мать низко поклонилась.
