Текст книги "Четвертое сокровище"

Автор книги: Тодд Симода

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

^{Тетрадь по неврологии, Кристина Хона Судзуки}

На кухне она поставила чайник и открыла свой учебник по нейроанатомии. В классе они проходили пути возникновения боли – и острой, и хронической. Тина пыталась вспомнить, в чем разница, не подглядывая в учебник. Острая боль – резкая, длится недолго и передается через нервные волокна типа Аδ, а хроническая боль – длительная и изматывающая, она передается через нервные волокна типа С. Боль, как острая, так и хроническая, – записала Тина в тетрадь, – это сложный процесс осознания и эмоциональной реакции на нервное раздражение. Таким образом, боль сама по себе – не чувство, а просто информация, которую нервные окончания передают в мозг.

Беркли

К концу следующего дня Тина постучала в дверь школы каллиграфии Дзэндзэн. Подождав несколько секунд, она подергала дверь – было открыто, и она вошла.

– Эй, кто-нибудь? – позвала она.

Один из учеников школы выбежал из глубины дома.

– Привет, – сказал он. – Ты Тина?

– Да.

– Сэнсэй Годзэн сказал, что ты подойдешь. Но по расписанию ты должна приити только через несколько часов.

– Да, но я не очень занята, могу тебя сменить, если хочешь.

– Клево, у меня полно всяких дрянских дел. – И он выбежал на улицу.

Тина прошла в мастерскую сэнсэя: тот работал за столом. Он не заметил ее, весь сосредоточившись на кисти и рисовой бумаге. Он еще больше сгорбился, словно постарел. А может, просто устал: невозможно было понять, сколько времени он уже работает, но стопка рисунков уже выросла до края стола.

Некоторое время Тина смотрела, как он работает – опускает кисть в тушечницу, потом – на бумагу. Как же понять сэнсэя и его рисунки? Идея Уиджи со снимками мозговой активности была хороша, но не похоже, чтобы она помогла разобраться в его рисунках.

Она пошла на кухню за чаем. Чайник стоял на плите. Тина налила волы из-под крана и включила конфорку. Ей пришлось открыть несколько ящиков, прежде чем она нашла заварку. Тина бросила несколько шепоток в заварочный чайник. В другом ящике она отыскала пару чашек. Может, сэнсэй тоже выпьет. подумала она.

Через несколько минут она дотронулась до чайника – совсем так же, как делала мама. Он почти закипел. Она наполнила заварочный чайник и вылила в раковину оставшуюся волу. А когда обернулась – увидела, что сэнсэй наблюдает за ней. Он держат в руках чайничек с водой для разведения туши.

Его глаза были полны слез – Тина подумала, что э го, скорее всего, последствие инсульта. Она читала, что повреждение некоторых парасимпатических нервов может привести к неправильному функционированию слезных протоков. Потом она заметила, что он смотрит на ее руки. Она тоже взглянула на них, но не заметила ничего необычного.

Сэнсэй сделал несколько шагов назад, странно пошатываясь, словно что-то тянуло его сзади. Тина двинулась за ним. Он вернулся в мастерскую и, когда Тина заглянула к нему, уже сидел за столом с чистым листом бумаги в руках. Затем положил бумагу на стол и взял кисть, как он, наверно, делал уже миллионы раз, тысячи из них – лишь за последние несколько дней.

Он быстро нарисовал фигуру, потом еще одну, Тина медленно зашла сзади и стала наблюдать за ним. Он нарисовал еще несколько, а потом занес кисть над бумагой, словно решая, не нужно ли еще что-нибудь добавить.

Сэнсэй отложил кисть, взял лист и протянул ей. Она приняла его. На нем было несколько его «иероглифов» – еще более абстрактных, чем раньше. От остальных рисунков, которые она только что изучала, они отличались большей завершенностью и цельностью. По отношению друг к другу элементы были расположены не в линию или столбик, а как на картине – словно бы они были частями пейзажа. Или, быть может, натюрморта.

Одно изображение, как показалось Тине, напоминало чайную. Или чайник. Она только что готовила чай – может, поэтому ей так показалось. Другая фигура была плоская: возможно, тушечница, но, опять-таки, это могло быть что угодно.

– Есть тут кто-нибудь? – позвали из передней части дома. Тина вышла из мастерской.

В школу входили Годзэн и Арагаки. Годзэн нервно взглянул на нее и отвернулся, но Арагаки, казалось, был рад ее видеть.

– Как удачно, что вы здесь. Как сэнсэй?

– Кажется, в порядке. Я как раз собиралась выпить чаю, не присоединитесь?

– Спасибо, – ответил Арагаки. Тина взглянула на Годзэна; тот быстро кивнул.

Тина сходила на кухню и нашла еще чашек, принесла чайник и чашки в комнату. Проходя мимо мастерской, она заглянула внутрь и увидела, что сэнсэй вернулся к работе.

Она подала им чай в большой комнате. Арагаки отпил немного и похвалил чай. Годзэн шумно отхлебывал из своей чашки.

– Сэнсэй нарисовал еще что-нибудь? – спросил Арагаки.

– Да, сделал несколько рисунков.

– Таких же, как раньше?

– Да, – ответила Тина. Она подумывала, не рассказать ли им о рисунке, похожем на чайник, но тут снова постучали в дверь.

Годзэн встал и пошел открывать. На пороге стояли Уиджи и профессор Аламо. Профессор Аламо произнес:

– Да, мы…

Уиджи тронул его за плечо и показал на Тину. Она встала и пошла к двери.

– Тина, – сказал Уиджи, – прости, я подумал, профессор Аламо должен сам взглянуть на сэнсэя.

Профессор Аламо перебил его:

– Это я заставил Уильяма привести меня сюда. Чем больше я слышу о сэнсэе, тем больше меня интересует его состояние. Я пытался связаться с вами, но вас не было на месте, и вы, наверно, последнее время не проверяли почту.

– Я была немного занята с мамой, – ответила Тина. После неловкой паузы она пропустила их внутрь. Представила их Годзэну и Арагаки, а потом отправилась на кухню еще за двумя чашками.

Уиджи последовал за ней.

– Прости меня, Тина, – сказал он на кухне.

– Конечно, Уиджи. Я понимаю. Он тебя заставил.

– Как бы да. Я подумал, что ничего, если он взглянет на сэнсэя. И потом, может быть, после того, как он встретится с ним, он оставит вас с сэнсэем в покое.

– Как ты себе это представляешь?

– Ну, может, решит, что сэнсэй – неинтересный объект для исследования.

Когда они вернулись в комнату, Годзэн как раз открывал входную дверь. На пороге стояли профессор Портер с Говардом.

– Тина, – изумилась профессор Портер, увидев, как та подходит к двери.

Годзэн сделал шаг назад, и они вошли. Все еще держа в руках чашки, Тина представила их Арагаки и Годзэну. Когда она закончила, профессор Аламо произнес:

– Карин.

– Алонсо, – ответила профессор Портер. – Что вы здесь делаете?

– Очевидно, то же, что и вы.

– Ваше присутствие здесь для меня необъяснимо, Тина – моя студентка.

– Но и мне рассказали об этом случае.

Пока они пререкались, раздался очередной стук в дверь. Тина открыла и увидела тетю Киёми.

– Что-нибудь с мамой? – сразу спросила Тина.

– Нет, Тина. С ней все в порядке. Я… просто заглянула… проверить, все ли здесь в порядке.

– Что – «все»?

– Сэнсэй. – Киёми рассказала, что Ханако показала ей рисунки сэнсэя. – Мне они очень понравились, – сказала она. – И твоя мама интересовалась, как поживает сэнсэй, как Мистер Роберт, ведь он больше не заходит.

– Думаю, вы сами всё знаете.

– Можем поговорить об этом в любое время.

– Спасибо, тетушка Киёми, непременно. – Тина провела ее в комнату и представила всем остальным.

Наконец все уселись пить чай, бросая время от времени друг на друга косые взгляды. Тина взяла пустой чайник и вышла на кухню. Поставила его, затем проскользнула в заднюю часть дома и нашла дверь, которая вела наружу.

Она вернулась в мастерскую и присела на пол рядом с сэнсэем.

– Нам нужно уходить.

Рука сэнсэя, держащая кисть, застыла над бумагой. Тина взяла у него кисть и положила ее на подставку. Потом взяла тушечницу, вылила остатки туши в мусорное ведро и убрала тушечницу в футляр. Положила футляр. несколько кистей и три брусочка туши в рюкзак. Еще она взяла стопку его последних рисунков, сунув в рюкзак еще почти целую пачку бумаги.

Затем встала и легонько тронула сэнсэя за плечо. Он поднялся и двинулся за ней к задней двери.

Выпью

и неважно

почти

откуда это

как

и зачем

Сан-Франциско

Поезд спускается во мрак. Со скрежетом вписывается в поворот. Поезд останавливается. Затем снова трогается.

Двигаясь через чащу чувств – безымянных, но все цепляются за формы – лица (ее лица), мест (приют в горах), предметов (чашка чаю в ресторанчике рядом со станцией, прикосновение руки к чайнику). Ощущение знания, хотя многое еще предстоит открыть. Неожиданность, которой нужна вечность, чтобы проявить себя.

Ощущение ее – чаща, что расстилается безгранично, по крайней мере – до известных ему пределов. Но и чаща тоже словно сжимается, возгоняет чувства в их чистую сущность. В такие моменты образы текут через кисть на бумагу, сквозь тьму к ярчайшему свету, сквозь трясину чувств, минуя слова.

Когда чаща снова расширяется – он не властен над этими переходами, – безграничная радость и боль потери выпаривают из него возможность и желание брать в руки кисть. Это не давящая тяжесть на руку, а наоборот, гнетущая легкость, апатия, словно армия не разбита в бою, а поставлена на колени силой единственной невесомой мысли.

Потом – свет. Она выводит его из поезда, легко касаясь его руки. Не ведя его, а связывая себя с ним. Связь эта доходит до бездонных глубин.

В тот момент, когда он опустил кисть в тушечницу, чаща вышла за свои бескрайние пределы.

Возможно ли

остановиться

выйти

чтобы жить

Тина вытащила карточку из турникета, створки открылись, и она прошла. Дотянулась до прорези и вставила еще одну карточку. Когда створки открылись, она потянула сэнсэя за рукав. Он прошел, и створки сомкнулись за ним с характерным свистом.

Всю дорогу до квартиры матери – вверх по эскалатору, потом по людным тротуарам Пауэлл и Буш-стрит – он не отходил от нее ни на шаг. Они двигались, как одно целое, словно их движения контролировал один мозжечок и двигательные нервы получали единый импульс от двигательной зоны коры. Тина подумала: наверное, так чувствуют себя сросшиеся близнецы. Как если бы у сестер была общая рука. Если бы эта рука коснулась горячей плиты, рефлекторные нервные волокна автоматически отдернули бы ее, ведь для их работы не требуется связи с головным мозгом и не нужно никакого сознательного усилия. А потом по отдельным нервным волокнам оба их мозга получили бы сигналы об ожоге. И обе почувствовали бы тупую боль.

Столько людей, столько зданий. Ошеломляющее давление – слишком много, слишком многие, слишком высокие. Они остановились у одного здания. Ощущение того, что место ему знакомо, – и пустота. Затем – утрата надежды, разбитая жизнь. В самом здании чувство, что место знакомо, сменяется возможностью, воображаемым пространством. Пространством, заполненным ею.

Бок о бок

с теми,

кого никогда

не понять

– Киёми? – спросила Ханако, когда дверь в квартиру открылась. – Это ты?

Ханако сидела в спальне, разложив рисунки сэнсэя по кровати. Она что-то писала на них.

– Это я, ответила Тина, быстро проводя сэнсэя мимо спальни матери в гостиную. Она подвела его к дивану, и он сел. Осмотрел комнату, потом взглянул в окно. Тина вернулась к спальне матери и просунула голову.

– Ты как? – спросила она.

– Гэнки.

– А что ты делаешь с рисунками?

– Пытаюсь прочесть. Ты разве не этого от меня хотела?

– Конечно. Как скажешь, – ответила Тина. – Я хотела немного прибраться в своей старой комнате. Ничего, если я часть коробок перенесу сюда?

– В какой комнате?

– Ну, в чуланах.

– Конечно, как хочешь.

– Спасибо. Я вернусь через несколько минут, мне нужно с тобой поговорить. Принести чего-нибудь?

Мать медленно покачала головой. Тина вышла и закрыла дверь.

Она прошла в свою комнатушку и включила свет. Сняла коробки с кровати и выстроила их у стены. Она ставила коробки одна на другую, чтобы освободить побольше места. Тина выбрала одну коробку, размером примерно с рабочий стол сэнсэя, поставила ее в середину и вернулась в гостиную.

Сэнсэй все еще осматривал комнату со своим обычным отсутствующим видом, переводя взгляд со стульев на диван, потом на стол с маленькой вазой для цветов, на книжную полку, плакат с видом Сан-Франциско с моста Золотые Ворота.

Тина взяла рюкзак и вернулась в комнату. Встав на колени, она разложила тушечницу, брусочки туши, кисти и подставки на новом столе сэнсэя. Положила рядом стопку чистой бумаги. Потом зашла в кухню, наполнила водой старый маленький чайник и тоже поставила рядом на пол.

Она вернулась в гостиную и легонько тронула сэнсэя за рукав. Он прошел за ней в чулан. Увидев устроенное Тиной рабочее место, опустился на колени и положил чистый лист на импровизированный стол.

Тина посмотрела, как он разводит тушь, и оставила его одного, закрыв двери. Она зашла в спальню матери и села на пол у ее кровати.

– Я видела сегодня тетю Киёми. Она была в мастерской сэнсэя Дзэндзэн.

Ханако молчала.

– Она не могла мне толком объяснить, что она там делает. Говорила что-то вроде того, будто хочет посмотреть, как у сэнсэя дела.

– Это я попросила ее сходить.

– Зачем? Что вообще происходит?

Ханако начала было что-то говорить, но покачала головой и снова откинулась на подушки.

Тина знала, что мать ничего не скажет. Она могла так замыкаться на месяцы, если не хотела о чем-то разговаривать.

– Ма, – сказала Тина. – Должна сказать тебе, что у Нас дома гость.

– Гость?

– Я привела сюда сэнсэя – сэнсэя Дзэндзэн. Он поживет в моей старой спальне. Извини, что не спросила разрешения заранее, но там, в школе, у него был просто сумасшедший дом. Все эти люди, которые чего-то от него хотят. Я просто схватила и привезла его сюда. Не волнуйся, я о нем позабочусь. Я позабочусь о вас обоих.

Ханако сжала голову руками, словно та могла слететь с ее тела.

Всего одного

уголка

хватит

надежного

и тихого

Часть третья

Метафора Тушечницы

Сан-Франциско

Стоя на коленях рядом с сэнсэем, Тина смотрела, как он рисует свои абстракции. Ему еще нужно было успокоиться, он выглядел взволнованным – все время с тех пор, как покинул школу. Его рисунки тоже изменились – форма линий стала свободнее, а черты – более массивными и дикими. Он водил кистью словно бы в отчаянии.

Он повернулся, чтобы взглянуть на нее – или, по крайней мере, в ее сторону, – и передал ей кисть. Поколебавшись, она взяла ее. Сэнсэй положил чистый лист на стол и отодвинулся, давая ей место. Шевельнувшись, она сделала глубокий вдох и села на пятки.

Сэнсэй показал рисунок, который только что закончил, и Тина решила, что он хочет, чтобы она его скопировала. Она окунула кончик кисти в тушечницу; тушь блестела на волосках, когда она занесла ее над бумагой. Пытаясь воспроизвести рисунок – то могла быть река, Или облако, или что угодно, – она чувствовала, как дрожит кисть. Она изучила свое творенье: черты были слабые, их толщина гуляла.

Тина вернула ему кисть и отодвинулась от стола. Его лицо разочарованно вытянулось, но он взял кисть и начал рисовать на другом листе. Тина поднялась, понаблюдала за ним некоторое время, потом вышла из чулана. Подошла к двери в материнскую спальню и постучала. Ханако лежала на кровати и, похоже, спала, но вдруг открыла глаза.

– Мне пора в университет. Киёми вот-вот придет. Тебе нужно что-нибудь?

– Нет. Неужели ты не можешь дождаться Киёми?

– Мне нужно успеть на поезд. С тобой все будет в порядке?

Ханако слабо кивнула.

Когда Тина закрыла дверь и шла по коридору. она услышала щелчок задвижки.

Мы несовершенны, и

чудеса поразительны

разочарования

безысходны

Чувства подступали яростно, без остановки, громоздясь друг на друга. Самое сильное – огромная стена времени, которую необходимо преодолеть. Прочие, поменьше, походили на черепки, которые нужно сложить вместе. Были осколки счастья, минуты покоя, чувственных удовольствии, экстаза. И были острые осколки боли, длиннее и глубже, опаснее осколков счастья. Но и они должны были сложиться в целое.

Неужели и впрямь

нет никакой защиты

от всего этого

Ханако дотянулась до стопки рисунков сэнсэя и взяла верхний. Она вела пальцем по контурам – по этой жилистой тропе, – пока ей не показалось, что она поняла. Пока черты не обрели смысл. Она записала свою версию и принялась за следующий рисунок.

Искусство решения

изменило больше

чем мой разум

Интерлюдия

Поэма о Пяти Годах

Март 1977 года

Кобэ, Япония

Сэнсэй Дайдзэн позвонил Ханако в начале дня: скончался отец его жены, так что придется отменить занятия минимум на неделю. Ханако выразила соболезнования. Спасибо, сказал он, и разговор окончился.

Тишина дома сомкнулась вокруг, как ночь в лесу. Ханако распечатала новый брусок туши – бумажная обертка зашелестела, – и тщательно развела тушь. Выбрав кисть, она установила ее на керамическую подставку. Затем она разложила на столе чистый лист простой бумаги, которую брала для обычных занятий.

Пока Тэцуо был на Гавайях, она работала над поэмой, которая должна была стать ее первой большой каллиграфической работой: что-то вроде древнего триптиха, который она видела в Музее традиционных искусств в Киото. Стихотворение, начертанное первым сэнсэем школы Курокава, рассказывало о девушке, родителей которой после горного обвала разбил паралич. Ей тогда было двенадцать лет. Она заботилась о них до конца их жизни – и они прожили много долгих мучительных десятилетий. Девушка пожертвовала своим счастьем, а в итоге – и своим разумом ради родителей. Когда они все-таки умерли, она не имела ни малейшего представления о том, кто она и что ей делать со своей жизнью. Однажды зимой она ушла из дома, и больше ее никто никогда не видел.

Поэма самой Ханако была посвящена пяти годам ее собственной жизни – тем самым пяти годам. Все началось в тот год, когда она поступила в Женский колледж в Киото и переехала в общежитие. Три ее соседки были подругами из Токио. Ханако старалась быть дружелюбной, но они не очень-то обращали на нее внимание. Не то чтобы специально пренебрегали ею, но у них между собой было столько общего, что никто новый уже не мог влиться в их компанию. У них сложились свои привычки в том, как проводить свободное время: походы по магазинам, фильмы, конфеты.

В свободное от занятий время она обычно ходила в музеи. Она потратила все деньги на годовые абонементы в несколько местных музеев, среди них – Музей традиционных искусств. Больше всего ей нравились экспонаты, которые рассказывали какую-нибудь историю – о героизме в битве или тайных любовниках. И особенно такие, как та история о девушке, которая заботилась о родителях.

Через месяц она уже проводила в музеях не только свободное время. Колледж едва ли имел какой-то смысл – сначала задания были слишком простыми для нее, потом скучными; она пропускала больше уроков, чем посещала. Соседки по комнате стали невидимками. Люди на улицах превратились в призраков. Казалось, она видела одно – музейные экспонаты.

Однажды в колледж приехал отец; они с завучем дождались ее. Когда Ханако вернулась в колледж после спокойного дня, проведенного в Музее текстиля Нисидзин, ее под взглядами соседок по комнате усадили в машину и увезли домой.

Первые несколько дней – на самом деле она не знала, сколько прошло времени, может, и несколько недель, – Ханако не выходила из своей комнаты. Родители перестали и выманивать ее. Они пробовали сердиться, потом игнорировали ее, один день даже не давали еду. А в конце концов позвонили психологу, доктору Сумита.

В свой первый визит он просидел у нее час. Он ничего не говорил, она – тоже. На следующий день все прошло так же – и так всю неделю. В первый день второй недели он начал говорить – о погоде, о том, что жена приготовила ему вчера на ужин, о своем давнем походе по Японским Альпам – и не замолкал целый час. Ханако не удалось бы вставить и слова, если бы она даже попыталась. На пятый день второй недели психолог прервал свой монолог через полчаса. Тишина в комнате Ханако стала такой давящей, что она зажала уши руками.

Потом из внутреннего кармана пиджака он вытащил брошюру музея в Осака. Целых пять минут он читал ее вслух, медленно переворачивая страницы, дразня ее. Закончив, он передал брошюру ей. Она жадно всматривалась в глянцевые фотографии с выставки «суми-э» – рисунков тушью. Потом улыбнулась.

В тот день доктор Сумита отвел ее в музей. Он смотрел, как она изучает экспонаты, читая каждое слово на табличках. Осмотрев всю выставку, они пошли в кафе при музее и выпили чайник лучшего зеленого чаю. Он спросил, какие картины показались ей самыми интересными. Некоторое время она ничего не говорила, а потом из нее полился поток слов: она перечисляла любимые картины, рассказывала истории, связанные с ними, говорила о художниках – обо всем, что она впитала в себя за этот длинный день.

Раз в неделю целый год доктор Сумита и Ханако ходили по музеям. Потом пили чай, обсуждая экспозицию. Больше говорила она, он лишь изредка задавал случайные вопросы. В остальное время Ханако была занята. Мать подобрала ей несколько курсов: чайная церемония, составление букетов, правильное ношение кимоно и завязывание оби^[71]. Все женские искусства. В конце года доктор Сумита перестал приходить к ней и посещения музеев сменились курсами по французской кулинарии.

По прошествии трех лет Ханако стала ходить на свидания с тщательно отбираемыми потенциальными женихами. Она понимала, что первые встречи назначались только для тренировки; настоящие испытания начались позже. И главным призом, в глазах ее родителей, был Тэцуо Судзуки. В конце четвертого года она была с ним уже помолвлена, а в конце пятого обустроилась в собственном доме, прежде служившем выставочным экспонатом строительной компании.

Она прошла испытания. Все.

Но ее поэма будет не просто рассказывать об этих конкретных событиях. Ханако хотела, чтобы она отражала ее переживания того времени: тайну душевных страданий и успокоение, которое она отыскивала в историях музейных экспонатов. И она хотела передать то чувство расщепления, исчезновения, что охватывало ее, когда она жертвовала собой ради того, чтобы родители были довольны.

Беркли

Тина постучала в дверь кабинета профессора Портер. Она хотела объяснить, зачем похитила сэнсэя, надеясь спасти свое положение в институте. Она заверит Портер, что такого больше никогда не произойдет, она постарается как-нибудь все исправить. Правда, скорее всего, извинения окажутся бесполезными, и ее карьера в институте, начавшаяся всего несколько недель назад, пострадала безнадежно. Никто другой – и уж тем более Аламо – не возьмет ее к себе после того, как она вступила в конфликт с двумя ведущими профессорами факультета.

Никто не ответил, и Тина пошла в свой кабинет. Говард работал за компьютером. Когда Тина вошла, он перестал стучать по клавиатуре.

– Прости, что я вчера всех вас бросила, – сказала она. – Мне показалось – это лучшее, что я могу сделать для сэнсэя. Слишком много народу, слишком много всего сразу происходит, понимаешь.

– Ерунда, – ответил Говард.

– Ты ведь не видел еще Портер?

– Сегодня – нет. – И он снова заколотил по клавишам.

Тина застала Уиджи у него в кабинете. Он оторвался от книги.

– Тина, прости за вчерашнее – что я привел Аламо. – Уиджи поднес воображаемый пистолет к виску. Тина села на свободный стул.

– Какие у меня теперь неприятности?

– В смысле?

– Ну, у меня ведь, наверное, будут какие-то проблемы. Я пренебрегла мнением научного руководителя и еще одного профессора.

Уиджи поерзал на стуле и отложил книгу.

– Думаю, все обойдется.

– Да, но это лишь одна из гипотез. А по другой версии мне конец.

– Брось, Тина. Не думай об этом.

Тина пожала плечами:

– Ладно, не буду мешать тебе заниматься.

– Поужинаем потом вместе?

– Не могу, мне нужно к маме.

– Как она?

– Трудно сказать. Почти не разговаривает. Думаю, у нее депрессия. Она совсем не работает.

– Это понятно, – ответил Уиджи. – Должно быть, ей это тяжело. И стресс еще усугубляется болезнью.

– Ну еще бы.

– Но она, кажется, неплохо держится.

– Не знаю. – Тина встала и повернулась к двери. – Спасибо, Уиджи. Мне стало полегче.

– В любое время.

Сан-Франциско

Не вставая, Ханако вытянулась на кровати и открыла дверь. Вошла Киёми.

– Ханако, что случилось? Почему у тебя дверь заперта?

Ханако оперлась на подушки – лодыжка пульсировала от притока крови после такого напряжения. Киёми присела на краешек.

– С тобой все в порядке?

– Сэнсэй здесь, – простонала Ханако.

– Здесь?

Ханако кивнула:

– В старой комнате Ханы. Она его привела.

– Это я виновата. Тина увидела меня в школе. Пришлось ей сказать, что это ты отправила меня проверить, как дела у сэнсэя.

– Нет, не ты… – Ханако потянулась к ногам – их свело судорогой.

– Ханако?

Ханако, скривившись, ткнула в сторону кухни.

– В ящике для палочек.

Киёми побежала на кухню. Боль судорог были сильнее обычной.

– Это? – спросила Киёми, закрывая дверь.

Она принесла самокрутку с марихуаной и коробку спичек из «Тэмпура-Хауса». Ханако кивнула. Киёми передала косяк Ханако. Та поднесла его к губам, Киёми зажгла спичку и дала ей прикурить. Когда пламя коснулось сигареты, Ханако глубоко затянулась. Набрала полные легкие и закашлялась на выдохе.

– Никогда такого не пробовала, – сказала Киёми. Ханако протянула ей самокрутку. Киёми сделала затяжку, быстро выдохнула, и вернула косяк. Ханако затянулась еще – на этот раз ей удалось задержать дыхание и не закашляться.

Она опять передала косяк Киёми, та сделала еще одну осторожную затяжку и вернула его Ханако. Покачала головой и медленно выдохнула дым.

– Двух затяжек хватит? – спросила Киёми.

Ханако кивнула. Киёми загасила оставшуюся часть, прижав зажженный конец к спичечному коробку.

– У меня голова кружится. – Она сидела на краю кровати.

– У меня тоже, – ответила Ханако.

Через пару минут мышцы ног расслабились, судороги стали ослабевать.

– Тебе лучше? – спросила Киёми.

– Хай. Домо^[72].

– Хорошо, – сказала Киёми. – Ты знаешь новую официантку?

– Нет, а что?

– Она хорошо работает.

– Хорошо.

– Очень любезна с посетителями.

– Это радует.

– Но не так, как ты, – быстро добавила Киёми. После долгой паузы она сказала: – Тебе нужно рассказать Тине. Она поймет. Она заберет его отсюда.

– Я знаю, но так много всего… – Голос Ханако становился мягче с каждым словом.

Беркли

С библиотечного терминала Тина искала в Интернете хоть что-нибудь о школе Дайдзэн. Открылось несколько страниц, почти все – на японском. Один сайт на английском – посвященный сёдо – давал краткую историческую справку об этой «одной из основных» школ каллиграфии в Японии. Там приводились имена старших сэнсэев и годы их пребывания в должности главы школы. Также излагалась краткая история возникновения состязаний Дайдзэн-Курокава и перечислялись победители.

Тридцатый, ныне действующий сэнсэй Дайдзэн Арагаки стал главой школы в 1977 году. Его запись в истории состязаний Дайдзэн-Курокава составляла пять побед и два поражения. Тина прокрутила страницу ниже. Самое большое количество побед у других сэнсэев равнялось четырем – кроме одного, жившего в конце XIX века, у которого их было шесть.

Симано, двадцать девятый сэнсэй Дайдзэн, пребывал в должности с июля 1975 по июнь 1977 года, побед – 0, поражений – 0. Запись под его именем гласила: «Двадцать девятый сэнсэй Дайдзэн Киити Симано покинул школу прежде, чем смог принять участие в состязаниях Дайдзэн-Курокава. Тушечница Дайдзэн исчезла в то же время. За дополнительной информацией о Тушечнице Дайдзэн обращайтесь к историческому очерку».

В разделе истории и культуры Азии она нашла «Историю Тушечницы Дайдзэн» на японском. Тина довольно плохо знала японский, но больше никаких книг о Тушечнице Дайдзэн или школе каллиграфии Дайдзэн из перечисленных в базе данных библиотеки найти не удалось.

В тетради для записей по семинару Аламо Тина пометила основные даты, исторические события и адреса сайтов. Перед тем как уйти из библиотеки, она отметила, что взяла книгу с «Историей Тушечницы Дайдзэн».

Интерлюдия

История Тушечницы Дайдзэн

Часть 3

Весна 1657 года

Эдо, Япония

Однажды утром сэнсэй Курокава проснулся усталым. За год после его победы в школу пришло больше учеников, чем ему было под силу обучать. Энергия от состязаний со школой Дайдзэн поддерживала его много месяцев, словно ветер, дующий в спину Но обучать столько людей стало утомительным, и его ежедневные десять тысяч черт стали ему скучны.

В то утро он спросил у старухи Курокава:

– Позволите ли вы мне отправиться в небольшое путешествие? Я чувствую, что должен обновить свой дух.

Старуха Курокава кивнула:

– Я почувствовала, что вы устали.

– Но мне бы не хотелось оставлять учеников.

– Усталый учитель не может хорошо учить.

Это была правда.

– Куда вы направитесь? – спросила она, собирая посуду.

– Я бы хотел посмотреть на то место, где нашли Тушечницу Дайдзэн.

Сэнсэй Курокава подошел ко входу на постоялый двор горной деревушки с ноющими и одеревеневшими после долгого перехода ногами. Старик-хозяин приветствовал его у порога и помог с сумкой. Он проводил его в комнату над рекой, которая протекала через деревушку Дзюдзу-мура.

После победы в состязании интерес сэнсэя к Тушечнице Дайдзэн и ее силе возрос. Он решил за свой отпуск написать ее историю.

Устроившись в комнате, он понежился в ванне постоялого двора, неторопливо поужинал и отправился спать. Утром проснулся бодрым и отдохнувшим, как будто не был в школе не пару дней, а целый год. Он позавтракал, и еда показалась ему необычайно свежей и вкусной. Потом вытащил Тушечницу Дайдзэн из походной сумки и приготовил тушь. Взяв маленькую кисточку и несколько листов лучшей бумаги, начал писать:

Тушечница Дайдзэн начала свою жизнь как гора в центре внутренней провинции, рядом с деревней Дзюдзу-мура. Конечно, тушечницей стала не вся гора, а только маленький ее кусочек. В какой-то момент древней истории гора начала менять свою природу – как это бывает со всеми предметами, как это бывает со всеми людьми. Осколок скалы сдвинулся с места и освободился от давящего веса своего родителя.

Он летел вниз, сталкивался с острыми выступами горы и от него откалывались кусочки. Наконец он замер у подножия и долго ничего не делал. Просто лежал, размышляя о своей свободной жизни.

Постепенно вода, стекавшая с горы, стала подталкивать камень к реке, которая протекала через деревню Дзюдзу-мура, хотя все это происходило еще до того, как деревня стала деревней. Не уверенный, что ему понравится в реке, камень попробовал остановиться, но это было не в его силах. Его сила была в другом, но он об этом еще не знал.

В конце концов камень соскользнул в реку. Ощущение от воды вокруг было таким незнакомым, таким властным. Будучи проявлением другой силы, нежели неподвижная сила горы, река была самодвижение, бесконечный поток. Сила текущей воды не откалывала от него кусочки, как при падении с горы, а медленно, очень медленно, сглаживала неровные края.