Текст книги "Четвертое сокровище"

Автор книги: Тодд Симода

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Арагаки до сих пор явственно помнил их последнюю встречу. В то утро они с другими наставниками школы Дайдзэн встретились с сэнсэем в канцелярии школы – городского дома «матия»^[55], выстроенного в традиционном киотосском стиле. Кабинеты занимали переднюю часть длинного узкого здания, а классы, выходившие окнами в сад, располагались в глубине.

Увидев сэнсэя, Арагаки хотел было поприветствовать его: «Здравствуйте, молодой сэнсэй!» – но воздержался от такого оскорбления.

На той встрече с наставниками Арагаки хотел обсудить процедуру выборов нового сэнсэя Дайдзэн. Туманная процедура практически полностью зависела от воли действующего главы школы, хотя учитывались имевшиеся работы претендентов и результаты состязаний. Предпочтения сэнсэя Дайдзэн никогда не будут исключены из процедуры избрания, но Арагаки готов был отстаивать свое мнение (и большинство его друзей-наставников – тоже), что оно должно быть третьим по важности.

Хотя этого не было в повестке дня, Арагаки также поинтересовался новой студенткой Симано, которой не было в официальном реестре школы. Если бы какой-нибудь другой наставник без предупреждения привел нового ученика, он подвергся бы суровому дисциплинарному взысканию.

Когда собрание началось с обсуждения следующего сбора в приюте, Арагаки заметил, что Симано отвлеченно смотрит в пространство. За все время он едва ли проронил больше двух-трех слов. Даже споры насчет процесса выбора преемника главы школы не вызвали у него никакой реакции, кроме пары кивков.

Предложение Арагаки установить поддающиеся количественному определению критерии было спокойно одобрено.

Все это случилось много лет назад, но Арагаки до сих пор содрогался от внутреннего дискомфорта. Хотя это и не оправдание, он осознавал: в тот момент его амбиции взяли верх над рассудительностью. Он постоянно думал, не из-за него ли тогда исчез Симано. Иногда ему казалось, что он не имеет к этому ни малейшего отношения, иногда же винил во всем только себя. В такие дни его недовольство собой росло.

На последней прогулке по бамбуковой роще у мастерской Арагаки решил, что его недовольство объясняется желанием оставить после себя наследие. Что-нибудь такое, что отметит и выделит эру его правления в долгой истории школы каллиграфии Дайдзэн чем-либо, кроме простого успеха в каллиграфических состязаниях. В прохладной тени листвы ему вдруг пришло в голову, что таким наследием может быть только одно – возвращение тушечницы. Он должен вписать новую главу в «Историю Тушечницы Дайдзэн».

Кандо вручил сэнсэю Арагаки копию письма Годзэна. Имя и адрес он заштриховал.

Почерк сразу же произвел впечатление на Арагаки: линии были исключительно точны, начертаны хорошо и с художественным вкусом. Писавший это, вне всякого сомнения, занимался сёдо, возможно – у Симано. Ара-гаки дважды перечел послание.

– Что мне делать? – спросил он у Кандо.

– Лучший вариант – лично встретиться с автором этих строк. Вы можете полететь в Калифорнию? Он там живет.

– И Тушечница Дайдзэн там?

– Думаю, да. Он не упомянул об этом в письме. Арагаки снова взглянул на письмо:

– Совершенно верно. – Он посмотрел на Кандо. – Я поеду. Если необходимо, то хоть сегодня.

– Я организую встречу.

Сан-Франциско

Как обычно во вторник – вечер, небогатый на клиентов в «Тэмпура-Хаусе», – Ханако и Киёми устроились в кабинке ресторана морской кухни «Китайские моря», расположенного в глубине Китайского квартала на Клэй-стрит между «Грантом» и «Стоктоном», в пятнадцати минутах ходьбы от «Тэмпура-Хауса». Их совместный ужин в городе стал традицией вскоре после того, как Ханако начала работать с Киёми. Ханако поначалу отмалчивалась, но Киёми своей нескончаемой болтовней действовала на нее успокаивающе.

Ханако взяла ломтик зеленого перца, облитого сладковатым чесночным соусом. Перец хрустел на зубах как надо.

– Очень свежий.

Они всегда заказы ват и одни и те же блюда: острые креветки, белую рыбу на пару в чесночном соусе и сезонные овощи.

– Рыба тоже хороша, – кивнула Киёми.

Ханако отделила кусочек белой рыбы от прозрачной кости и отправила в рот.

– Оисий^[56].

Сделав глоток чая «улунг»^[57], Киёми спросила:

– Ханако, почему ты не говорила мне о своей болезни?

– Гомен насай, – тихо ответила та. Она извинялась за то, что Киёми обо всем узнала, когда у нее на работе случился приступ. Она собиралась рассказать ей, если – когда – все станет действительно плохо. Но действительно плохо – это как? Поначалу она считала, что ее боли – естественный результат возраста и усталости. Но однажды утром, когда Ханако не смогла встать, она поняла, что ей действительно плохо. Ноги не слушались. Пришлось пролежать в постели около двух часов, прежде чем смогла подняться.

Когда наконец она пошла к врачу и узнала диагноз, ей стало еще труднее говорить об этом. Во-первых, она не могла взять этого в толк. Как это тело человека. может уничтожать часть самого себя? Врач ответил, что этого никто не понимает. Он сказал Ханако, что человеческий организм настолько сложен, что достаточно малого, чтобы все пошло наперекосяк. Ханако хотела знать, не стала ли ее болезнь результатом ее собственной оплошности. Этого врач не знал. Может, и нет, ответил он. Может, это все равно случилось бы с ней рано или поздно.

– Ты не хотела, чтобы я знала? – спросила Киёми.

Ханако повозила по тарелке креветкой, словно та могла ожить.

– Нет. Не знаю… – Ее голос стих. Она взяла креветку палочками и сказала: – Это уже не я. – И положила креветку в рот.

Киёми наклонила голову и отвела взгляд; ее разрывало на части.

– Ты права, это не ты, – наконец сказала она. – Ханако, которую я знаю, всегда весела и трудолюбива. Ты об этом?

– Это словно кто-то другой внутри меня. Я хочу, чтобы этот кто-то ушел. Я хочу работать и быть матерью Ханы. – Ханако глотнула чаю.

К их столику подошел стоический официант, который обслуживал их с самого первого раза здесь. Он протянул руку к пустой чашке для риса, стоявшей перед Киёми, и, когда та кивнула, быстрым движением убрал ее. Через несколько секунд он уже нес новую чашку, наполненную доверху рисом.

Ханако и Киёми некоторое время ели молча. Ханако всегда удивляло, что даже когда все столики заняты, официанты не суетились без толку. Едва клиенты уходили, приборы убирались, стеклянная поверхность вытиралась и стол сервировался по-новому. У ресторана никогда не было очереди, и в то же время каждую минуту в Дверях появлялась новая группа, проходила мимо аквариумов с морской водой и садилась за свободный столик. Вот бы в «Тэмпура-Хаусе» толпа была хотя бы наполовину дисциплинированнее, каждую неделю повторяли Киёми и Ханако.

Киёми упомянула их новую официантку – ей всего Двадцать один.

– У нее татуировка на лодыжке. Такая симпатичная розочка. Мне очень нравится. Я хочу такую же сделать.

– Ииэ^[58]. Нет, ты этого не сделаешь.

– А у Ханы есть тату?

– Я не удивлюсь. Мне кажется, она подсела на траву.

– Что? – Киёми уронила палочки. – Хана?

Они рассмеялись, когда Ханако рассказала о косяках, которые принесла ей Тина.

– Ты попробовала? – прошептала Киёми. Ханако покачала головой.

– Я ни одной сигареты за всю жизнь не выкурила. А ты?

– Я тоже.

Они навалились на креветок, рыбу и овощи. За едой Киёми рассказывала о грядущем переоборудовании кухни – по настоянию Санитарной службы. Ресторан придется закрыть на несколько недель.

Пока Киёми перечисляла все, что она собиралась сделать в свободное время, Ханако вспомнила, как впервые сказала Хане о своем диагнозе. Начала она разговор с вопроса, что Хана знает о рассеянном склерозе. Эти два слова она выговорила медленно, словно ей было трудно их произносить. Хана ответила, что знает крайне маю. а потом спросила: а что?

А то, ответила Ханако, что у меня его обнаружили.

Она помнила, как резко Хана втянула воздух, какое долгое повисло молчание. Ой, мам, наконец выговорила Хана, но так тихо, что она едва расслышала. Хана сказала, что прилетит домой ближайшим рейсом. Это же посередине учебного года, запротестовала Ханако. Она сказала дочери, что не хочет, чтобы та приезжала сейчас. Нет причин для беспокойства. Она просто хочет, чтобы дочь знала.

Четыре человека уселись за столик, только что убранный и сервированный.

– Было бы здорово, если б в «Тэмпура-Хаусе» царил такой же порядок, – заметила Киёми.

– Мне бы тоже хотелось, – согласилась Ханако. Она съела кусочек нежного белого мяса, которое просто таяло юрту, и отложила палочки. – Киёми-сан, у меня есть еще одна проблема.

Киёми подносила рис ко рту, и внезапное заявление Ханако застигло ее врасплох.

– Дело в Хане. Мне кажется, я сделала большую ошибку.

– Ошибку?

Сначала Ханако сложила руки на груди, затем положила на колени.

– Ты знаешь, ее молодой человек занимается сёдо. Когда он переехал сюда, я рассказала ему об одной школе в Беркли – школе Дзэндзэн.

– Дзэндзэн? Ничего? Странное название для школы.

Ханако кивнула и продолжила:

– Роберт-сан был в восторге, когда я рассказала ему о ней. – Слова застревали у Ханако в груди, как наперченная креветка. Она выдохнула. – Я знала сэнсэя этой школы раньше. В Японии.

– В Японии? – переспросила Киёми. Ее палочки зависли над чашкой с рисом.

^{Иероглиф «ки» (дерево) представляет собой пиктографическое изображение дерева с колышущимися ветвями. При написании этого иероглифа помните, что «ветви» должны быть как живые, словно они качаются под дуновением лёгкого ветерка, не рисуйте иероглиф симметричным. тогда он будет смотреться слишком искусственно.}

Ханако кивнула. Никому, даже Киёми, она никогда не рассказывала, кто был отцом Ханы. И Киёми тактично никогда не спрашивала.

– В Японии… – повторила Киёми. – Ты хочешь сказать, он и есть отец Ханы.

Ханако кивнула.

– И Хана об этом не знает?

Ханако покачала головой.

– Я всегда себя спрашивала, кто же отец Ханы, – сказала Киёми, – но я думала, он остался в Японии.

– Он здесь. Он все время был здесь. – Ханако следила за жизнью сэнсэя, слышала о его школе, хотя никогда не пыталась связаться с ним.

– Ты приехала за ним сюда, и он не захотел общаться с тобой?

Ханако покачала головой:

– Все наоборот.

– Он приехал за тобой… Как же, наверное, больно было ехать сюда беременной, одной. Хана не знает ничего этого?

– Я никогда ей не рассказывала.

– Но теперь она встретилась с ним, потому что он – учитель Роберта-сан. И она до сих пор не знает?

– Нет.

– Это действительно проблема. – Киёми подалась вперед и тихо спросила: – А ты уверена, что он отец?

– Есть только еще один вариант: мой бывший муж. Но мне известна его группа крови. Я также знак) свою и Ханы. Ее отец – сэнсэй.

Киёми откинулась на спинку.

^{Иероглиф «мори» (чаща) буквально означает «много деревьев»; верхнее дерево должно быть немного меньше, чтобы казалось, будто оно дальше. Ощущение чащи (места, где царят жизнь или темнота) должно создаваться чертами этого иероглифа.}

– И ты не хочешь, чтобы Хана узнала, что он ее отец.

Ханако не хотела, но она также и не хотела объяснять, почему. Это воскресило бы слишком острую боль.

– Ей, похоже, и так неплохо. Когда была помладше, она меня спрашивала, но теперь перестала.

– Ты боишься, что этот сэнсэй расскажет Хане, что он ее отец?

– Я не уверена, догадывается ли он вообще, что она его дочь. Но это не так важно. У него был инсульт, и он не может говорить. Поэтому Хана им и заинтересовалась.

– Потому что она изучает мозг. И язык, – заметила Киёми. – С дедушкой моего мужа случилось нечто похожее. Кажется, я тебе рассказывала. Это разбило ему сердце. Дедушке, то есть. Он любил поболтать, рассказывал множество замечательных историй. Приплыл в Сан-Франциско на корабле, когда ему было шестнадцать лет. – Она помолчала. – Я любила эти истории.

– Мне очень жаль.

– Если не возражаешь, еще один вопрос: почему ты не рассказала Хане об отце?

– Я не могла. Пришлось бы все объяснять. – Она потянулась за чашкой, но вдруг остановилась и скрестила руки.

^{Иероглиф «хаяги» (лес) представлен лишь двумя деревьями. Постарайтесь чтобы они выглядели они выглядели зрелыми и крепкими.}

– Все в порядке, – поспешно сказала Киёми. После секундного колебания Ханако промолвила:

– Смотри. – Она вынула из сумочки листки бумаги. Киёми взяла листок и присмотрелась.

– Что это? Похоже на рисунки ребенка. который учится писать. Помню. я так же часами занималась.

– Это рисунки сэнсэя. Хана мне объяснила, что он, видимо, пытается что-то написать. Что-то нам сообщить. но не может правильно скомбинировать черты.

Киёми отдала листок Ханако.

– Не вижу никакого смысла. – Она посмотрела на Ханако. – А ты понимаешь?

– Нет. Я пыталась. – Она показала палочками на верхнюю часть рисунка. – Это похоже на левую часть иероглифа «Вода».

– Я понимаю, о чем ты, – сказала Киёми, просмотрев несколько листков. – А вот это похоже на часть иероглифов «дерево» или «лес».

– Или «чаща».

– Точно. А это похоже на часть «цветка». – Киёми внимательно посмотрела на Ханако. – Часть твоего имени.

^{Иероглиф «хана» (цветок) представляет собой сочетание ключа «трава» или «растения» с иероглифом «изменение, преображение», что скорее всего намекает на «цветение». «Хана» – иероглиф, идеально подходящий для упражнений, поскольку в него входят почти все основные черты и его легко запомнить. Он выражает гораздо большее, чем просто цветок. «Хана» ассоциируется прежде всего с цветком вишни, символизирующим горькую радость преходящей жизни.}

^{Дневник наставница. Школа японской каллиграфии Дзэндзэн}

Ханако закрыла глаза, и морщинки в уголках стали еще заметнее и глубже.

Ханако вошла в подъезд, миновала разложенные на брезенте детали лифта и начала медленный подъем на пять пролетов. Дойдя до площадки третьего этажа, она почувствовала, как начинает сводить мышцы, затем ощутила горячие уколы невидимых иголок. Ханако остановилась на площадке и села на нижнюю ступеньку следующего пролета, надеясь, что ее никто не увидит. Она вытащила рисунок сэнсэя, который показывала Киёми, и принялась водить пальцем по изящным мазкам, в которых не было никакого смысла. Но она не останавливалась, а смысл не раскрывался ей.

Она перестала думать о чертах, оставленных рукой сэнсэя. Перестать думать… сколько раз сэнсэй говорил ей об этом? Но как я могу сосредоточиться, если перестану думать? – спрашивала она. Хороший вопрос, отвечал он. И рассказывал ей о жесткой и мягкой сосредоточенности. Жесткая хрупка и легко ломается, мягкая же гибка, ее трудно сломать – как деревья, танцующие на ветру.

Она снова начала водить пальцами по следам руки сэнсэя. Как деревья, танцующие на ветру.

Помоги мне

сопережить

в конце

покинуть

каждого

в своем колодце

Беркли

– Как сэнсэй? – спросила Тина у Годзэна, когда они вошли в переднюю комнату школы Дзэндзэн.

У Годзэна были темные круги под глазами.

– Он вроде счастлив вновь оказаться дома. Практически со всем справляется самостоятельно, только вот ходит пока с трудом.

– Он нарисовал еще что-нибудь?

Годзэн посмотрел в сторону мастерской сэнсэя.

– Только это и делает. Еле удается заставить поесть.

– Думаю, это хорошо, что он чем-то занят.

Годзэн вздохнул:

– Что ему теперь делать со своей жизнью? Он больше не может учить сёдо, как раньше. Поправится ля он когда-нибудь?

– Не могу сказать.

Между чтением материалов к занятиям Тина проштудировала в своем учебнике нейроанатомии главу посвященную афазии. Там давалось детальное описание ее нейропсихологической основы с изображением всей сложной системы нейронных связей, задействованных в коммуникации. При обширных поражениях мозг терял способность самостоятельно их восстановить.

Читая главу она подумала, что было бы интересно включить описание болезни сэнсэя в ее доклад на семинаре профессора Аламо. Таким станет ее вклад в общую нейронную теорию сознания, хотя она слабо представляла, что это такое или как к ней прийти. Что-то связанное и с языком, и с сознанием. По крайней мере, ей поручили сделать последний доклад. У нее есть двенадцать недель на обдумывание.

Последний доклад – не означало ли это, что ее отобрали для семинара последней?

Тина посоветовала Годзэну пойти домой отдохнуть. Тот зевнул и сказал, что еще не спал нормально после возвращения сэнсэя домой: после удара сэнсэй стал значительно меньше нуждаться в сне. Тина предположила, что удар мог нарушить привычную схему сна.

Когда Годзэн ушел, Тина направилась в мастерскую сэнсэя. Наставник неуклюже изогнулся, чтобы сесть к ней лицом и поклониться.

Тина быстро поклонилась в ответ и смутилась. Она знала, что поклонилась неправильно: угол не тот, да и манера недостаточно японская. Сэнсэй вернулся к своей каллиграфии – своим рисункам. Тина села на колени сзади и слегка сбоку от него.

На чистом листе он нарисовал те же нечитаемые знаки. Она просмотрела пачку из десятка рисунков, лежавших рядом на полу. Рисунки становились более абстрактными, но приобретали внутреннюю логическую связанность и уже меньше походили на каракули. Возможно, ей казалось так потому, что она к ним привыкла.

Сэнсэй закончил очередной рисунок и показал ей, отодвинувшись в сторону. На рисунке была дуга, почти полуокружность и над ней – точка. Что-то похожее на глаз? Тина с жаром кивнула.

– Прекрасно. Сугой^[59], – сказала она, не совсем уверенная, что правильно употребила слово.

Сэнсэй вдруг встал и неровной походкой, но уверенно вышел из мастерской. Она не пошла за ним, решив, что отправится на поиски, если его не будет долго. Может, он наконец-то решил поспать.

Две-три минуты она листала его абстрактную каллиграфию, а потом сэнсэй вдруг вернулся с каким-то футляром. Опустился на корточки, вынул из футляра тушечницу и поставил ее на стол. Взял брусочек туши и стал тереть его о край углубления. Его движения не были неуклюжими – только слегка дергаными. Он добавил чуть-чуть воды из кувшина и растирал дальше. Вода и тушь стали глубоко черными.

Сэнсэй взял кисточку и протянул ее Тине.

– Я? Извините, я никогда не занималась каллиграфией. Да и иероглифов-то почти не знаю.

Как же это будет по-японски? – подумала она. Сэнсэй не отрывал взгляда от кисти. Она уже готова была принять ее из рук наставника, но из передней части дома вдруг раздался голос Мистера Роберта. Тина извинилась и встала.

– Тина? – удивился мистер Роберт, увидев ее. – Я думал… я думал найти здесь Годзэна.

– Он вымотался. Я сказала ему, что побуду с сэнсэем.

– Но у тебя же занятия – все эти статьи и книги, которые надо прочесть.

– Я здесь как раз, в некоторой степени, из-за учебы.

Мистер Роберт сделал шаг вперед, словно хотел защитить сэнсэя.

– Ты хочешь сказать, что ты здесь, чтобы сделать его объектом ваших исследований.

– Я бы не стала так говорить. Я пытаюсь ему помочь.

– Как? – Он скрестил руки на груди.

– Не могу сказать определенно. Пока не могу.

Мистер Роберт направился в мастерскую.

– Теперь я побуду здесь. И позабочусь о нем.

Тина смотрела ему вслед. Ей показалось, что она видит его впервые: спина выглядела непропорционально большой, просто огромной по сравнению с весьма субтильными остальными формами. Она отвернулась, взяла рюкзак и вышла из дома.

В твоих руках

и тут отдохну

После занятий Тина заглянула в кабинет Уиджи. Его ноги лежали на столе, на коленях покоилась раскрытая книга.

– Как насчет поужинать где-нибудь? – предложила Тина. – Я плачу.

– И отвлечь меня от занятий? – Уиджи закрыл книгу и встал. – Идет, но платить не стоит. Как насчет у меня дома? Я прекрасно готовлю пасту.

– Согласна, если только мне будет позволено купить бутылку вина. Или две.

На столе стояла паста «зити»^[60] с овощами, слегка обжаренная в оливковом масле и посыпанная свеженатёртым «пармезаном», и зеленый салат с оцтом. Из вина, купленного Тиной, они выпили бутылку белого и по бокалу красного. Тина не отставала от Уиджи до третьего бокала, после чего слегка замедлила темп.

– Он пытается что-то сказать, я чувствую это. – говорила Тина о сэнсэе Дзэндзэн. – Его рисунки, его подобие каллиграфии имеют какой-то смысл.

– Откуда ты знаешь? – спросил Уиджи, расправляясь со второй порцией пасты.

Тина задумалась на секунду – ее сознание словно плавало.

– Он ведет себя так, будто это должно что-то значить. Он так целенаправленно этим занимается – не просто делает хаотические зарисовки. Я знаю, это всего лишь мое предположение. Но когда он показывает их мне, он явно хочет, чтобы я их прочла.

– В том-то и проблема, не так ли? В таких случаях мы не можем сказать точно, о чем думает пациент или объект нашего исследования.

– Да, – подтвердила Тина, наколов на вилку клинышек помидора и обмакивая его в темно-красный оцет. – Скажем так, это моя гипотеза. – Она отправила помидор в рот.

– Как ты думаешь, что он пытается нам сообщить? – спросил Уиджи и добавил: – В качестве гипотезы.

– Без понятия. По крайней мере – пока. – Она сделала глоток воды и посмотрела на свою пасту, пытаясь оценить, сможет ли съесть еще. – Но в этом что-то есть. Такое впечатление, будто он хочет, чтобы я помогла ему, или… не знаю, как сказать… за этим что-то стоит.

– В этом что-то есть?

Тина допила вино.

– Вот именно. Что-то есть.

Уиджи подал шоколадные «бискотти» и кофе, сваренный его эспрессо-машиной.

– Только не говори, что ты и «бискотти» приготовил сам.

– Нет. Я купил их в «Рокридже».

– Вкусно.

Они сидели на кушетке. Уиджи отпил кофе.

– Этот сэнсэй – интересный случай. Тебе нужно продолжать наблюдение. Хороший объект исследования в этом деле может повести тебя далеко.

Тина размешивала сахар в эспрессо.

– Смешно.

– Смешно?

– То же самое мне сказала профессор Портер. Она странно относится к сэнсэю.

Уиджи пожал плечами.

– Академики все странные. Таков процесс. Специализация на любой узкой области перекашивает мозги на одну сторону – крыша едет.

Тина засмеялась:

– Мне эти светила науки представляются так: одно полушарие огромное, другое – совершенно атрофировано. Им все время приходится подбрасывать головы на плечах, потому что те упорно скатываются на одну сторону.

– В яблочко.

Тина устроилась на кушетке поудобнее. Уиджи сделал то же самое. Некоторое время они сидели молча, затем Уиджи спросил:

– Тебе хорошо?

Тина улыбнулась и повернулась к нему.

– Очень.

Уиджи нагнулся к ней, и она отдалась его поцелую. Ответила на него, ощущая вкус пасты, чеснока, оливкового масла, вина, оцта, эспрессо и шоколада. Все вкусы громоздились друг на друга. Его язык слегка настойчиво столкнулся с ее языком.

То был долгий поцелуй. Когда Уиджи отстранился, Тина сказала:

– Это было мило.

– Мило?..

– Ну, то есть очень мило, прекрасно. Сугои.

– Что сухое?

– Ничего, проехали.

Уиджи снова потянулся к ней. Тина положила руку сзади ему на шею. Он коснулся ее шеи сбоку, за ухом, и его рука медленно сползла ей на грудь.

Она продолжала целовать Уиджи, пока он нежно ее ласкал, а потом вдруг отпрянула. Глаза его открылись, и он внимательно посмотрел на нее.

– Мне пора. Прежде чем мы зайдем слишком далеко.

– А?

– Я живу с парнем.

– Я знаю. Но ты сейчас здесь.

Тина сложила руки перед собой, затем опустила их, чувствуя, что этот жест слишком напоминает ей Мистера Роберта.

– Я знаю, но мне все равно иногда нужно появляться дома. Я бы подождала, пока не буду жить с ним, если все идет именно к этому.

Уиджи положил руку ей на плечо:

– Вполне справедливо.

Тина встала и взяла чашки из-под кофе.

– Давай я помогу тебе убраться. Мне нужно хоть раз прийти домой рано. Я постоянно не высыпаюсь.

Сэнсэй Дзэндзэн опустил кисть в тушечницу, как делал раньше уже много раз – так ему подсказывало чувство. Он не помнил, сколько времени прошло после того, как он последний раз брал тушечницу. Время больше не имело точения: ни минуты, ни часы, ни годы. Ощущение времени было опустошенностью, пустотой в его существовании, и это пустота была невыразима.

Пустота была безгранична. Чем больше он пытался понять ее, выразить, тем больше ощущал свое бессилие, словно был связан невидимыми путами. Будто какая-то сила схватила его и прижала к земле.

Потом вдруг наступило озарение – тушечница. Это она даст необходимую связь, путь, которому он должен следовать, чтобы заполнить пустоту. Если бы он только мог найти способ оттолкнуть пустоту в сторону, все бы встало на свои места, достигло бы завершенности.

Волна непроницаемой, тяжелой пустоты накрыт его.

Нежно закутанное и

перевязанное

в нем не будет моей

жизни

Сан-Франциско

Тина проспала всего несколько минут – ее разбудил звонок Киёми.

– Хана. – сказана Киёми, – я насчет мамы.

– Что случилось?

– Мы шли домой, то есть – я провожала ее домой. После работы. Нам пришлось работать допоздна. – Киёми перевела дыхание и сказала: – Она остановилась.

– Остановилась?

– Просто перестала идти. Сказала, что ноги больше не слушаются. Села на ступеньки у того театра, знаешь, на Буш-стрит. Я очень извиняюсь, очень извиняюсь.

– Все нормально, тетя Киёми. Где она сейчас?

– По-прежнему там. Я прибежала обратно в «Тэмпура-Хаус» позвонить тебе, и сейчас я тут. Я хотела вызвать «скорую», но она попросила не волноваться.

– Сейчас приеду.

Мистер Роберт уже стоял рядом с Тиной, когда она повесила трубку.

– Что случилось?

Тина подошла к шкафу и вытянула оттуда джинсы и толстый свитер.

– У мамы проблема. Был приступ, и Киёми за нее волнуется.

– Я поеду с тобой. – Он потянулся за джинсами.

– Нет, пожалуйста. Я лучше поеду одна.

Мистер Роберт злобно глянул на нее и, не сказав ни слова, зашел обратно в спальню.

Тина взбежала по лестнице в квартиру матери и выдвинула ящик, где, как сказала ей Ханако, она спрятала марихуану. Косяки лежали в глубине.

Затем побежала вниз по Буш-стрит к «Театру Ноб-Хилл». Мать сидела на ступеньках театра. Киёми стояла рядом. Даже при слабом освещении Тина заметила, что мама очень бледна.

– Тебе не нужно было приезжать, Ха-тян. Я просто остановилась отдышаться.

– Больше того – она говорит, что у нее ноги не хотят двигаться, – вмешалась Киёми. Тина села рядом с матерью.

– Тебе станет лучше?

– Еще несколько минут – и все будет хорошо.

Тина взглянула на Киёми:

– Все нормально, тетя Киёми, я побуду с ней.

– Ты уверена? Я могу подождать.

– Уверена. Спасибо.

– Хорошо. Если понадоблюсь, я дома.

Она сделала шаг и потрепала Ханако по плечу. Та ответила слабой улыбкой. Мать и дочь смотрели Киёми вслед, пока она возвращалась к «Тэмпура-Хаусу».

– Не хочешь попробовать встать? – спросила Тина.

– Нет пока, – ответила Ханако. – Извини.

– Что ты чувствуешь?

Мать на секунду задумалась.

– Как будто кто-то сжимает мои ноги.

– Ты хочешь сказать, ноги немеют? – спросила Тина.

– Да, именно так.

Тина вытащила из кармана косяк и коробку спичек из «Тэмпура-Хауса».

– Ма, не хочешь попробовать?

Когда та не ответила «нет», Тина зажала самокрутку губами и чиркнула спичкой, потом сделала пару неглубоких затяжек.

– Воняет, – заметила Ханако.

Тина взяла косяк, зажала его между большим и указательным пальцами и поднесла к материнским губам. Ханако помедлила в нерешительности и наклонилась вперед.

– Сделай затяжку и держи дым в легких, сколько сможешь.

Ханако обхватила самокрутку морщинистыми губами, как будто целовала ее, а не курила. Сделала крохотную затяжку и попыталась вдохнуть, но большая часть дыма рассеялась. Она кашлянула.

– Попробуй еще раз, – сказала Тина. Мимо прошла молодая пара, оба в черном.

– Круто, – сказал кто-то из них, почуяв дым.

Ханако подождала, пока они ушли, и опять поднесла самокрутку к губам. Теперь она сделала глубокую затяжку и откинулась назад, задержав дыхание, словно ребенок, который учится плавать под водой. После долгой паузы выдохнула и закашлялась, будто вынырнула на поверхность.

– Сделай еще одну, – сказала Тина.

Кашляя, Ханако, оттолкнула руку дочери.

Тина похлопала мать по спине, когда та делала глубокий вдох.

Тина затянулась сама – чтобы не погасло. Кашель Ханако начал постепенно утихать.

– Ты, видно, вдохнула прилично, – заметила Тина.

Кашель не унимался. А когда прошел, Тина протянула ей косяк:

– Еще разок?

Ханако покачала головой:

– Это еще хуже, чем боль.

– Ну, еще одну. – Тина протянула ей самокрутку.

Брезгливо сжимая косяк, словно какое-то насекомое, Ханако взяла его в рот и глубоко затянулась. Опять задержала дым внутри и выдохнула одним большим облаком. Тина засмеялась.

Они посидели какое-то время, наблюдая за проносящимися машинами. Из театра вышли несколько зрителей. Тина почувствовала легкий приход. Хорошая дрянь, Джиллиан.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.

– Устала. Голова немного кружится. – Ханако встала и сказала: – Я домой. Ты идешь?

На лестнице, на полпути к квартире матери Тина заметила:

– Ты должна получить скидку на аренду.

– Управляющий сказал, что лифт скоро починят.

В квартире Тина пошла за матерью на кухню, где та поставила воду для чая. Вечно ей надо что-нибудь готовить или заваривать чай, если кто-нибудь приходит.

Ханако вынула чайник, чашки и жестяную коробку с зеленым чаем. Тина сидела за столом и смотрела. Недокуренный косяк она положила на стол.

– Ты, наверное, хочешь, чтобы я это выкинула.

Ханако краем глаза глянула на косяк – так сонная кошка лениво наблюдает за мотыльком, прежде чем ударить его. Потом накрыла его рукой, и тот исчез. Открыв ящик с палочками для еды, она положила туда окурок и задвинула ящик.

– Могу достать еще, – сказала Тина.

Ханако бросила в заварник несколько щепоток чайного листа.

– У своего друга доктора?

– Нет, не у Уиджи. У другого студента.

– Он твой новый парень?

– Мама.

– Роберт-сан не очень-то счастлив по этому поводу.

– Мистеру Роберту не стоит обсуждать с тобой мою личную жизнь.

Ханако потрогала чайник. Пока вода подогревалась до нужной температуры, она заметила Тине:

– Тебе следует лучше относиться к Роберту-сан. Слушай, что он говорит.

Тина стиснула зубы. Она вынула из кармана сложенный лист и сменила тему.

– Я принесла новые рисунки сэнсэя Дзэндзэн.

Ханако не повернулась к ней. Лишь снова потрогала чайник, выключила конфорку и налила воду в заварник, затем еще по чуть-чуть долила в каждую чашку.

Тина наблюдала за матерью, понимая, что та ее услышала. Тина устала. Она отложила рисунки и подождала, пока чай заварится: только девяносто секунд, а не то станет слишком горьким.

Что хуже

заботиться так

чтобы возненавидеть

или не заботиться

вообще

Мистер Роберт вошел на кухню, где Тина занималась, разложив на столе хрестоматию. Ее практически нетронутая чашка кофе уже остыла. Заметив, что он стоит рядом, она взяла чашку и сделала глоток. Лицо ее искривилось, и она понесла чашку к микроволновке. Таймер она установила на девяносто секунд.

– Я зайду к твоей матери сегодня до занятии, – сказал Мистер Роберт. – Ничего не хочешь мне о ней рассказать?