Текст книги "Четвертое сокровище"

Автор книги: Тодд Симода

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Много, много лет спустя, когда камень созрел и отшлифовался, странствующий поэт и каллиграф подошел к реке и остановился на некоторое время в Дзюдзу-мура. Поэт бродил по окрестностям – он сам не знал толком, что ему нужно, он искал вдохновения. Он чувствовал, что душа его очерствела, и хотел видеть и переживать новое. Поэт – а это был Дзинмай – сел у реки. Солнечные лучи отражались от поверхности воды как вспышки пламени.

Вдруг проплыло темное облачко и закрыло солнце. Дзинмай смог заглянуть в толщу воды и заметил прямоугольный камень, застрявший между двумя валунами. Он казался пойманным в клетку и словно хотел освободиться, чтобы продолжить свое странствие вниз по течению. Совсем как сам Дзинмай.

Дзинмай быстро спустился к реке и вытащил его.

– Если ты не возражаешь, думаю, из тебя получится замечательная тушечница.

Камню, конечно, нечего было на это сказать.

Сэнсэй Курокава отложил кисть и выглянул на улицу. Теплый воздух поздней весны манил его оторваться от занятий. В конце концов, горы – то, ради чего он приехал в деревню: отдохнуть, обновить дух, вырваться из столичной лихорадки. Не было нужды писать всю историю за один день.

Сэнсэй отложил свое произведение и вымыл кисти и тушечницу. Хозяин постоялого двора показал ему тропинку, шедшую лесом вдоль реки.

– Здесь много прекрасных видов, сэнсэй, – сказал старик почти грустно, словно чувствовал это уже не сам, а лишь через своих гостей. Сэнсэй Курокава поблагодарил его и взял на обед лепешки из горного картофеля.

Тропинка вела вдоль реки, и он иногда подходил к воде так близко, что до него долетали брызги. Он добрался до небольшого притока, и некоторое время шел вдоль него. По руслу струился тоненький ручеек. Отойдя достаточно далеко от шумной реки, он услышал, как ручеек, приятно журча, стекает по скалам в маленький пруд среди скал.

Сэнсэй Курокава сел на корточки и прислушался. Звук умиротворял и восхищал его, и он улыбнулся.

– Там есть еще, – раздался женский голос, нежный, как журчание ручья. Сэнсэй Курокава оглянулся. Женщина, на несколько лет моложе его, была одета в простое кимоно, завязанное свободно, как для прогулки по горам. – По всему ручью есть такие места, где можно услышать музыку воды, сэнсэй, – сказала она.

– Музыку воды? Мне хотелось бы ее послушать.

– Пойдете со мной?

– Да.

Она шла медленно, осторожно ставя ноги в простых соломенных сандалиях на покрытые мхом скалы, и ее лодыжки блестели на солнце.

– Откуда вы узнали, кто я?

Пройдя несколько шагов, она ответила:

– Это маленькая деревня. Простите мою нескромность.

– Что вы. Конечно, это маленькая деревня.

– Мы все наслышаны о вас. Кое-что мы знаем о мире, несмотря на свою удаленность.

Женщина остановилась у еще одного места, где ручеек протекал между скал. Оба сели рядом на корточки и стали слушать. Ручеек делился на две неравные струйки – большая текла медленнее и спокойней, и звук ее был глубже, а маленькая легко журчала. Два звука гармонично сливались, словно играли в лад.

– Он не всегда так красиво звучит, – сказала женщина. – Иногда бывает не в голосе. Сегодня особый день.

– Музыка воды каждый день звучит по-разному?

Она легко рассмеялась:

– О да. Ведь мир каждый день меняется, правда?

Они долго сидели, прислушиваясь.

– Хотите еще послушать другие мелодии?

– Да.

Они нашли еще три таких места, и у каждого был свой голос; у последнего они остановились, чтобы вместе перекусить.

– Вы часто приходите слушать музыку воды? – спросил сэнсэй Курокава.

– Когда только могу.

– Я рад, что нашел эти места. И я рад, что вы были здесь и показали мне остальные.

Она слегка поклонилась, и он увидел ее шею. Когда она подняла глаза, их взгляды на миг встретились. Она поднялась и сказала:

– Я должна идти. Сюда обычно приходят, чтобы побыть в одиночестве.

Сэнсэй не хотел оставаться один, но она уже ушла, ступая гораздо легче и проворней, чем по пути сюда.

Каждое утро сэнсэй Курокава писал историю, которую ему рассказывал старый наставник. Он словно записывал рассказы. будто бы сам переживал те времена – те поколения. войны и перевороты, личные победы и трагедии, связанные с тушечницей. Он сознавал. что приукрашивает факты – или, по крайней мере, то, что рассказывал ему сэнсэй. Чем дальше он писал, тем больше добавлял от себя – вплоть до того, что становился одним целым с историей каждого сэнсэя, разворачивающейся вокруг Тушечницы Дайдзэн.

^{Слово «музыка» – «онгаку» – состоит из двух иероглифов: «он», что значит «звук», и «гаку» – «музыка» или «удовольствие». «Он» происходит от иероглифов «рот» и «язык». «Гаку» – туманная отсылка к «нитям на дереве дуба», возможно, намекает на нити шелкопряда и удовольствие от того, что находишь их (словно поешь от радости?). Черты этих иероглифов должны петь от радости, словно отыскиваешь истинную любовь, которая приходит незвано и от которой никуда не деться, как ни старайся.}

Каждый день после работы он брал с собой еду и шел гулять по тропинке, всегда проходя вдоль ручейка, чтобы послушать музыку воды. Она действительно каждый день менялась. И каждый день он встречал в одном из таких мест ее – женщину музыки воды. Они тихо слушали, а потом, по-прежнему не произнося ни слова, творили свою музыку, словно их тела были живыми музыкальными инструментами. И она, как целый мир, каждый день звучала по-иному.

В конце концов сэнсэй Курокава дописал до конца историю тушечницы, рассказав и свою собственную. Это было сложнее всего. Его история была слишком реальна, он стоял к ней слишком близко. А может быть, просто не хотел, чтобы она заканчивалась, – чтобы не переставать слушать музыку воды с той женщиной.

^{Иероглиф «место» – «токоро» – развился из иероглифов «дверь» (используется фонетически) и «топор» или «рубить». Неясно, почему звук рубки обозначает «место». Возможно, место характеризуют особые звуки. В самом деле, они являются частью места – так же, как его вид и запахи. Черты должны быть вескими, поскольку «место» обозначает нечто существенное в нашей памяти, то, к чему могут прикрепиться эмоции: будто стена, благодаря которой висит картина.}

Он бы отдал Тушечницу Дайдзэн, лишь бы остаться в Дзюдзу-мура, но знал, что должен вернугься в школу. У него теперь так много обязанностей, так много учеников. Целая традиция погибнет, если он не вернется.

В тот день, когда сэнсэй закончил «Историю Тушечницы Дайдзэн», он спросил у хозяина про женщину музыки воды, мимоходом заметив, что однажды случай но встретил ее и она показала ему еще одну тропинку. Он сказал, что хотел бы отблагодарить ее и вручить небольшой подарок, какие он передавал всем жителям Дзюдзу-мура, которые сделали его пребывание здесь таким приятным.

– Наверное, это Ямано-сан. Она всегда бродит по ' холмам, если только не занята заботами о родителях, после несчастного случая.

– Что произошло?

– Это ужасная история – ее родители были изувечены обвалом. Они не могут ходить. Только она о них заботится.

– Действительно ужасно.

^{Слово «радость» – «ёрокобу» – происходит от иероглифов «рот», «растение» и «сосуд для пищи», который используется, например, для приготовления овощей. Все вместе они обозначают «принимать пищу» и, в свою очередь, – «удовольствие». Странно, что именно еда и вкусовые ощущения используются, чтобы символизировать удовольствие. Почему не зрение? Почему не изобразить удовольствие в виде цветущей сакуры? Или прикосновения возлюбленной?}

^{Дневник наставника. Школа японской каллиграфии Дзэндзэн}

Сэнсэй вернулся в комнату. Он написал последний свиток: иероглифы «вода», «музыка», «место» и «радость». Иероглифы стекали с его кисти как никогда прежде, словно их писал не он.

Он закончил собирать вещи и отдал хозяину постоялого двора свиток, который написал для него в благодарность. Он также попросил его передать Ямано-сан свою последнюю работу. Хозяин ответил, что с радостью сделает это. Сэнсэй Курокава поблагодарил его и поспешил вниз по склону; прочь от Дзюдзу-мура – испугавшись. что если он еще немного помедлит, то, возможно, останется навсегда.

Сан-Франциско

Тина открыла дверь в свою спальню-чулан. Сэнсэй по-прежнему рисовал. На полу рядом с временным столом выросла стопа законченных работ. Тина тихо подошли и взяла ее.

Она закрыла дверь и положила стопку на кухонный стол. Потом пошла в спальню матери. Тихонько постучав, прежде чем взяться за ручку, она позвала:

– Ма? – Дверь была заперта.

Открыла Киёми. Тина почувствовала запах марихуаны. Ханако лежала на кровати, под ноги была подложена подушка.

– У нее с ногами были эти, как их, – судороги. – сказала Киёми.

Тина заметила окурок.

– Тетушка Киёми?

– Просто любопытно стало, – сказала Киёми. – Знаешь, мне пора на работу. Я уже опаздываю.

Тина вышла вместе с ней из спальни.

– Как она?

– Уже все в порядке, – ответила Киёми.

– Она говорила о сэнсэе?

Киёми кивнула:

– Ей это не нравится.

– Я и не рассчитывала, что ей понравится. Надеюсь. он не пробудет здесь долго.

– Извини, мне пора.

– Спасибо, что приходите, тетушка Киёми. Я вам очень благодарна.

– Дай-ка я посмотрю твою ногу, – сказала Тина матери. Она сняла с лодыжки мешок со льдом и откинула полотенце. Опухоль спала, но появились ужасные кровоподтеки всех оттенков. – Я позову Уиджи, пусть он тебя посмотрит. – Она поправила полотенце и мешок со льдом. – Были сегодня судороги?

– Да. Уже прошли.

Тина вдруг почувствовала ужасную усталость – она бы уснула сразу, как только закрыла глаза.

– Приготовить тебе обед?

– Да, я бы съела что-нибудь.

Тина кивнула и поднялась. Перед тем как открыть дверь, она сказала:

– Прости, что я привела сюда сэнсэя. Я не думала, что это будет тебе неприятно. Не переживай. Я постараюсь что-нибудь придумать.

Вымыв посуду, Тина села за кухонный стол и принялась изучать рисунки сэнсэя. Они были абстрактнее предыдущих, еще меньше похожи на традиционную каллиграфию, которую она видела у Мистера Роберта. Тина разделила листы на группы: в одну – те, где была только одна картинка, а в другую – все остальные. Она не могла придумать никакого другого критерия.

Почему же сэнсэй уехал из Японии с Тушечницей Дайдзэн? Если она такая древняя и ценная, поступок его ужасен. «История Тушечницы Дайдзэн» подсказала бы ей ответ, если бы только удалось ее перевести.

Она опять стала раскладывать рисунки, на этот раз – на группы с угловатыми и округлыми линиями, – но казалось, она никогда не сможет понять, что они значат. Даже если бы она потратила всю оставшуюся жизнь на их Изучение или могла бы постоянно делать функииональные MPT-сканы работы его мозга. Если он не скажет сам, что означают его рисунки, разве кто-нибудь сможет их понять? В них не было никакой явной связи с действительностью.

Понять эти рисунки было так же сложно, как судить об ощущениях другого человека: невозможно, если он сам не расскажет о них. Можно описать воспринимаемый объект или субстанцию – например, свет, отражающийся от здания, или количество соли в супе. И можно измерить мозговую активность, когда человек смотрит на здание или ест суп, – но что он при этом испытывает, описать невозможно, если он сам не расскажет. Мы можем только представить это чувство, сравнив с тем, что испытали бы сами в подобной ситуации.

Тина сложила рисунки в стопку и вдруг заметила иероглифы на обратной стороне одного. Раньше она не замечала никаких надписей – наверное, это мама приписала. Тина внимательно рассмотрела два иероглифа, но они были ей незнакомы.

В гостиной она нашла словарь иероглифов и японско-английский словарь и принесла их на кухню. Сосчитала количество черт, составлявших каждый иероглиф, и поводила пальцем по списку иероглифов с этим количеством черт, пока не нашла: «кокай». Она посмотрела это слово в японско-английском словаре: «сожаление» или «раскаяние».

Когда Тина уснула в гостиной, Ханако спустила ноги с кровати, перенеся вес тела на здоровую ногу. Она оперлась рукой на кровать, затем на комод, и, стараясь поддерживать равновесие, медленно подошла к двери. Тихонько открыв ее, осторожно выглянула в коридор.

Держась за стену, она прохромала к спальне в чулане – дверь была приоткрыта на дюйм, из щели струился свет. Она заглянула. Сэнсэй сидел к ней спиной. Она бы не узнала его, если бы не знала, что это он. Он неуклюже согнулся над столом; у него были седые спутанные волосы. Совсем как бездомный с Юнион-сквер. Ханако оттолкнулась от стены и заковыляла по коридору на кухню. На столе лежала стопка последних рисунков сэнсэя. Ханако опустилась на стул и начала изучать его мазки.

Знаю его

люблю его

желаю его

много лет

и по-прежнему

от него тает

мое сердце

Интерлюдия

Источник

Март 1977 года

Киото, Япония

За час до первого после похорон тестя урока сэнсэй Дайдзэн пытался подготовить мастерскую к возвращению Ханако. Неделя его измотала: бесконечные распоряжения, соболезнования, речь для церемонии. Ему пришлось взять на себя основные хлопоты, потому что вдова просто обезумела от горя – тесть умер неожиданно, когда казалось, что он уже совсем поправился после операции. Юрико почти всю неделю не отходила от нее.

Сэнсэй никак не мог решить, чему посвятить занятие с Ханако, и трудность вызывал отнюдь не только недельный перерыв. Жена вдруг начала делать какие-то странные бесцеремонные заявления: дескать, он слишком поглощен работой и его студенты должны ценить такой индивидуальный подход. Он не был уверен, что правильно понимает ее намеки, и содрогнулся, когда подумал. что они могут относиться к ним с Ханако. Но может у него начиналась паранойя, и она ничего такого в виду не имела.

^{Каллиграф, который идет дальше простого ремесла, должен найти источник вдохновения и черпать из него. Каллиграф, который хочет создать великое творение без такого источника, добьется технически совершенной, но поверхностной работы. Его искусству будет недоставать духовности, глубины, подлинного смысла.}

^{Дневник наставника. Школа японской каллиграфии Дзэндзэн}

К тому же ему ничем не хотелось заниматься – не только преподаванием. но и совершенствованием своего искусства, в частности – подготовкой к первому в его должности состязанию Дайдзэн-Курокава. До него оставалось несколько месяцев, но чтобы увеличить шансы на победу, пора было начинать серьезно готовиться. После недели без Ханако ему стало труднее сосредоточиваться.

Его жизнь рушилась.

Он много думал о ней и ждал новой встречи. Он решил не планировать много на это занятие. Они начнут потихоньку, как обычно, и посмотрят, как сказался перерыв. Дружеская беседа поможет расставить все на свои места.

К тому времени, как Ханако пришла на урок, он начал волноваться. Он все-таки подготовил для нее серию из шести иероглифов – на случай, если они не найдут, о чем поговорить. Ханако низко поклонилась ему, войдя в студию. На ее лице читалось искреннее соболезнование его потере. Он низко поклонился в ответ.

Когда они расположились в студии, сэнсэй начал с того, что спросил, как она провела это время.

– Хорошо. Мне не хватало наших занятий.

– Мне тоже.

– Но у меня было время для размышлений, – сказала она.

– О чем?

Ханако достала блокнот из сумки с принадлежностями для каллиграфии.

– Это лишь начало, – сказала она, передавая его сэнсэю.

Он открыл блокнот и начал читать ее поэму. И пустота в нем начала заполняться, словно его напитывал глубокий источник се эмоций.

Сан-Франциско

– Спасибо, что помогаете с мамой, тетушка Киёми, – сказала Тина.

– Не нужно меня все время благодарить, мне это нетрудно.

– Но у вас и без того есть чем заняться, – тем более, что мама теперь не работает.

– У нас все в порядке, – сказала Киёми.

– Точно? А кто ее заменяет в «Тэмпура-Хаусе»?

– Пока никто. Мы пытаемся обойтись старым персоналом. Тяжеловато, конечно.

– А как насчет меня? Я могла бы работать вместо нее в вечерние смены.

– Это очень мило с твоей стороны.

– Правда, я была бы рада помочь.

– А кто же будет заботиться о маме? – спросила Киёми и добавила: – И о сэнсэе.

Тина вспомнила о своей «бабушке».

– Как она поживает?

– У нее все в порядке. Я спрошу. А твой университет?

– Времени на учебу у меня хватает. Честно говоря. я думаю, мама беспокоится насчет денег; хотя я почти уверена, что у нее неплохие сбережения, а я почти не истратила то, что она отложила мне на колледж.

– Ты правда думаешь, что она волнуется из-за денег?

– Со всеми этими проблемами со здоровьем – я даже не знаю. Она не ходила к врачу.

– Врачи нынче дороги. Не думаю, чтобы у нее была страховка.

Тина кивнула:

– Мне тоже так кажется.

Киёми заглянула в спальню:

– Сколько я ее знаю, она никогда не болела дольше двух дней.

– Это правда.

– А теперь все так навалилось. – Киёми повернулась к Тине и широко улыбнулась: – Если хочешь работать в «Тэмпура-Хаусе», приходи.

Тина улыбнулась такому неожиданному согласию.

Беркли

Копии MPT-сканов мозга сэнсэя были разбросаны по всему столу профессора Аламо. Он сделал несколько заметок про каждый и прикрепил их пластиковыми скрепками к снимкам. В его заметках указывались все активные зоны и, что гораздо важнее, – все неактивные. На каждом снимке было видно, что большая часть левой височной доли поражена после инсульта. Поразительно, что сэнсэй вообще может хоть что-то делать. Наверное, ему быстро оказали помощь – от такого приступа он легко мог умереть.

Аламо наблюдал и других пациентов, у который участки лобной коры оказались разъединенными с эмоциональными проводящими путями. Обычно они вели себя весьма непредсказуемо. Похоже, сэнсэй как раз из таких. Удивительно, что он вообще такой мирный. Обычно пациенты подвержены вспышкам дурного настроения – совсем как дети. Их поведение, равно как и мысли, полностью определялись либо чувствами, либо рассудком. А как показывает всевозрастающее количество случаев из практики, чувства позволяют принимать решения скорее на ощупь, нежели руководствуясь строгой логикой.

Портер бы не согласилась. Она считает, что ключом к сознанию является язык – через язык мы создаем концепты, метафоры и другие символические способы осмысления мира, которые, в свою очередь, влияют на то, как мы воспринимаем его. Она объяснила ему свою теорию, после того, как они столкнулись в школе каллиграфии.

Обнаружив, что Судзуки увела сэнсэя, он первым предложил Портер перемирие. Не только потому, что попал в неловкое положение – все-таки Судзуки действительно была ее студенткой, – но и потому, что понял, каким плодотворным может быть их совместное изучение случая сэнсэя. Он пригласил ее на чашечку кофе. Эта повседневная встреча могла бы войти в историю исследований мозга, например, под названием «Кофейное совещание в Беркли» или каким-нибудь столь же звонким. Он сохранил салфетку, на которой они набросали схему нейронных связей мозга и план совместных работ.

Аламо уже собирался убрать снимки, как вдруг заметил на верхнем маленькое пятнышко – утолщение, похожее на крошечного червячка. Он изучил его внимательнее под лампой. Может, это дефект изображения? Снимки, сделанные Крусом и Судзуки, были не лучшего качества. Аламо не был клиницистом, но это заслуживало внимания: нужно, чтобы кто-нибудь этим занялся.

Он захватил папку со снимком на занятия. Войдя в конференц-зал Хэбба ровно за 15 секунд до начала семинара, он положил заметки на стол. На месте были все, кроме Судзуки.

Как только он заметил это, она вошла и села.

– Приступим, – сказал он.

Тине пришлось бежать от остановки до университета. Поезд опаздывал из-за «полицейской операции», как объявили по громкой связи, а тот, что был раньше, она пропустила, заболтавшись с Киёми.

За все занятие она не произнесла ни слова. Не то чтобы она не собиралась ничего говорить – просто у нее не было сил участвовать в обсуждении. За три часа ее разум погружался в сон, словно зверек, который заползает в нору перед зимней спячкой. После семинара она вышла вместе с Джиллиан. Уиджи разговаривал с профессором Аламо.

– Ты как, Тина? – спросила Джиллиан.

– Бывало и получше. У мамы судороги в ногах и она Почти не встает. Работать не может и от этого у нее депрессия. И рассеянный склероз прогрессирует. Я рассталась со своим парнем, и у меня не было времени занижаться.

Джиллиан покачала головой, тряхнув дредами:

– Хорошо, что моей маме нет до меня дела, и парня У Меня нет.

– А ты как?

– Ничего, хотя тоже отстала. Но все из-за собственной лени.

– Читать нужно слишком много.

– Это просто физически нельзя прочесть, не говоря уже о том, чтобы понять.

Тина кивнула и тихо спросила Джиллиан, нет ли у нее травки для мамы. Джиллиан тихонько хихикнула и начала копаться в сумке. Достала маленький портсигар и вручила Тине:

– Держи, это тебе.

Тина вытащила пару самокруток.

– Я бы тебе с удовольствием заплатила.

– Мой вклад в здоровье твоей матери.

Тина поблагодарила Джиллиан. Та собиралась в библиотеку:

– Как следует позаниматься.

Тина поднялась к себе в кабинет. Попыталась открыть дверь ключом, но та не поддалась. Тина проверила номер комнаты и попыталась еще раз; ключ даже не поворачивался.

Не могли же они поменять замок… Она постучала. Говард открыл дверь, весь красный от смущения.

– Слушай, мне очень жаль, – сказал он.

– Что случилось? – спросила Тина.

– Теперь твой кабинет дальше по коридору.

– Что?

– Ну, Карин тебя переселила. Прости. Я пытался ее отговорить, но, похоже, она в бешенстве. Я не знаю, эта история с учителем каллиграфии…

Тина стояла в дверях, не зная, что сказать.

– Ключ от твоего нового кабинета у меня, – сказал Говард. Он зашел в кабинет и вернулся с ключом. Передал его Тине, она подержала его на ладони, словно взвешивая.

– Комната 2-23, дальше по коридору, потом направо. Прости. Мы уже перенесли твои вещи. Там немного было.

Тина уставилась на ключ.

Ее новый кабинет оказался длинной узкой комнатой со складным столом вместо обычного. Там было одно узкое окно, и она открыла его, чтобы избавиться от запаха плесени. Потом разложила свои вещи – несколько книг, тетради и канцелярские принадлежности – и набрала номер сэнсэя Годзэна. По крайней мере, в кабинете были телефон и компьютер.

Когда Годзэн ответил, она спросила, не могут ли они встретиться в школе Дзэндзэн.

– Мне нужно поговорить с вами насчет сэнсэя.

– Ладно.

– А другой сэнсэй у вас?

– Сэнсэй Дайдзэн в Сан-Франциско.

– Хорошо, потому что мне нужно поговорить с вами наедине. Вы будете у себя через пятнадцать минут?

Он помолчал, потом сказал, что будет.

– Как сэнсэй? – спросил Годзэн.

– В порядке, по-прежнему все время рисует.

– А кто за ним присматривает?

– Сейчас – Киёми. Помните ее?

Годзэн кивнул.

– А когда вы приведете сэнсэя назад?

– Когда все успокоится. – Тина еще не решила, что с ним делать. – Я подумала, что нужно принести что-нибудь из его вещей. Мы так быстро уезжали… Вы не могли бы мне помочь?

Когда они собирали всякие мелочи в ванной – зубную щетку, бритву, расческу, – Тина спросила:

– Я хотела бы изучать каллиграфию сёдо. Возьмете меня в ученицы?

– Вы хотите, чтобы я вас учил? – Годзэн посмотрел на нее в изумлении.

– Но вы же наставник, разве нет?

– Я действительно наставник в школе Дзэндзэн, но это должен одобрить сэнсэй Дзэндзэн.

– Но сейчас-то он не может.

– Ну да.

– А что же будет со школой Дзэндзэн, если сэнсэй больше не сможет быть сэнсэем?

– Обычно должность переходит к старшему наставнику.

– Это вы?

Годзэн нахмурился и прикусил нижнюю губу.

– Да, но…

– Ну тогда вы могли бы начать свою официальную деятельность с обучения меня.

– Ну не знаю… Сэнсэй – все еще сэнсэй, мне нужно подумать.

Когда они зашли в спальню сэнсэя за одеждой. Тина остановилась в дверях. Комната, очень простая – там были только комод и футон, свернутый у торшера, – выглядела так, будто сэнсэй был в этом доме проездом, а не жил тут больше двадцати лет. Когда Годзэн открыл комод, она заметила каллиграфический свиток на стене. Когда она подошла ближе, наставник сказал:

– Вот его одежда – что вы хотите ему отвезти?

Тина отвернулась от свитка и помогла Годзэну собрать одежду и сложить ее в рюкзак. Годзэн задвинул ящики, после чего они зашли в студию, где он собрал еще кое-что – тушечницу, печать сэнсэя, пузырек красной туши – и отдал это Тине. Тина взяла все это и тоже сложила в рюкзак.

По пути в большую комнату Тина сказала:

– Я нашла одну очень интересную книгу – «Историю Тушечницы Дайдзэн».

– Да, я слышал о ней, а что вас заинтересовало?

– Мне нужно, чтобы кто-нибудь помог ее перевести.

– Извините, я плохо перевожу с японского на английский. Вот наоборот – лучше.

– Я думаю, вы бы справились. Вы ведь разбираетесь в каллиграфии и знаете о школе Дайдзэн.

Годзэн принялся убеждать ее, что кто-нибудь другой справится гораздо лучше.

Сан-Франциско

После того как Тина ушла, Годзэн поехал в отель «Ми-яко». В холле он встретился с сэнсэем Арагаки и Мистером Робертом. Они пошли в маленький ресторанчик в Японском квартале по соседству с антикварной лавкой. Когда они сели, Годзэн заказал пиво «Саппоро» и отчитался о встрече с Тиной – рассказал, что она вдруг очень заинтересовалась Тушечницей Дайдзэн и даже попросила его перевести «Историю Тушечницы Дайдзэн».

– Говорил я ей, что нужно учить язык, – заметил Мистер Роберт на прекрасном японском.

Арагаки хмыкнул:

– Как я и боялся. Нужно скорее делать ход.

– Какой ход? – спросил Годзэн.

– Чем больше Тина Судзуки узнает, тем вероятнее, что она захочет оставить тушечницу себе, – сказал Арагаки. – Кандо разрабатывает план. – Он взял бутылку «Саппоро» и наполнил стаканы.

Интерлюдия

Ранний вечер

Июль 1977 года

Киото, Япония

Душный жаркий день подходил к концу Кандо хотелось одного – залезть в прохладную ванну, выпить пива и съесть холодной лапши «соба» на ужин. Он составлял отчеты о работе за день, как вдруг дверь неожиданно распахнулась. Он обернулся и сразу узнал Тэцуо Судзуки – ведь он столько раз видел его фотографии. Два громилы с ним были не знакомы, но Кандо знал такой тип и догадался, зачем они пришли.

– Я Тэцуо Судзуки. Но я уверен, что вы меня знаете.

– Да, знаю, – подтвердил Кандо. Он сам удивился, что голос его не дрогнул.

– Сообразительный, – заметил Судзуки громилам. Его спутники промолчали – они не сводили глаз с Кандо.

Судзуки начал ходить по кабинету, рассматривая фотографии цветов в дешевых рамках, которые Кандо унаследовал от предыдущего арендатора. Он остановился у лицензии на ведение сыскной деятельности.

– Да вы настоящий частный детектив.

Кандо ничего не ответил.

Обращаясь к лицензии в рамочке, Судзуки сказал:

– Ну а коли так, вы должны знать, зачем я здесь.

– Я знаю, – сказал Кандо.

Судзуки повернулся к нему:

– Тогда расскажите мне.

– Кажется, в этом нет необходимости.

Глаза Судзуки сузились:

– Расскажите.

Медленно и глубоко вздохнув, Кандо сказал:

– Я вел расследование, которое, возможно, как-то Коснулось вас.

– Никаких «возможно».

Кандо кивнул:

– Никаких «возможно». Конечно, вам это не нравится. Я понимаю. Скажите, чего вы хотите?

Судзуки ухмыльнулся. У него были ровные белые зубы.

– Разумное предложение. Перейдем к делу. Я хотел бы получить доступ ко всей информации, касающейся моей жены.

– Я бы не стал, – сказал Кандо, – но если я откажусь, ваши друзья наверняка зададут мне хорошую трепку, а потом разнесут мой кабинет и все равно найдут.

Судзуки коротко кивнул:

– Я же сказал – сообразительный.

Кандо пожал плечами и повернулся к картотеке, вытащил нужные отчеты и отдал Судзуки. Тот сел на стул и быстро просмотрел их.

– Очень профессионально. Я возьму с собой.

– Конечно, – сказал Кандо. – Думаю, что теперь я все-таки получу свою трепку.

– Если хотите.

– Не очень.

– Вот что я вам скажу: я отложу трепку, как вы ее называете, если вы кое-что для меня сделаете.

– Что?

– Когда у меня будет работа, где потребуется наш опыт, я позвоню вам, и вы ее выполните без колебании. Конечно, я вам заплачу – я не прошу работать бесплатно, – но если вы когда-нибудь откажетесь, ваша отсрочка закончится.

Сан-Франциско

Тине никогда особо не нравилось носить кимоно. Когда она была маленькой, ей пришлось надеть его для какой-то школьной пьесы. Тетя Киёми помогла им с Ханако выбрать детское кимоно в лавке в Японском квартале. Но хуже всего – оби. Его так сильно затянули, что она едва могла дышать. В таком наряде трудно было ходить: ей приходилось скользить, едва сгибая ноги и почти не отрывая их от пола. Не говоря уже о красивых, но очень неудобных сандалиях и специальных носках с большими пальцами, которые ей тоже пришлось надеть.

Облаченная в кимоно, Тина скользила от столика к столику в «Тэмпура-Хаусе».

– Извините, что заставила вас ждать, вы готовы сделать заказ?

Наверное, это была семья из Японии – отец, мать, сын и невестка. Наверное, родители решили отметить тридцатую годовщину свадьбы поездкой в Америку. Видимо, надеялись, что сын наконец объявит, что у них с женой скоро будет ребенок.

Тина обрадовалась, что невестка хорошо говорит по-английски. После того как она приняла у них заказ – они явно проголодались после осмотра достопримечательностей и заказали много тэмпуры, большой набор суси и еще несколько отдельных порций, – Тина проскользила на кухню, чтобы передать заказ.

– Ну как ты? – спросила Киёми, держа в руках стопку меню.

– Простите, я все делаю так медленно.

– Вовсе не медленно.

Тина передала заказ на суси через окошко в суси-бар, а заказ на тэмпуру положила повару на стойку.

– Спасибо, что приходишь. Я знаю, как ты занята.

– Вы же не сказали маме, что я здесь, правда?

– А что, не надо было?

– Ладно, неважно.

Тина взяла поднос с четырьмя мисками супа мисо с «вакамэ»^[73], украшенного стрелками зеленого лука, и четырьмя мисочками зеленого салата со спиралями моркови и «дайкона»^[74] и имбирной заправкой. Сколько же раз ее мать разносила такие суп и салат? Осторожно выскользнув из кухни, она быстро подсчитала: двадцать три года, пятьдесят две недели, шесть вечеров в неделю, около сорока столиков за вечер – почти треть миллиона подносов с супом мисо и салатом. От такого числа Тина покачнулась и чуть не упала.

Число поразительное, сокрушительное. Стоило только подумать о нем, и поднос становился тяжелее. Тина поставила его на стол и расставила тарелки перед семьей. Они и понятия не имели, сколько подносов ее мать принесла с кухни за свою жизнь.

Кандо снова обслуживала молодая официантка с татуировкой. Она принесла ему пиво и «эдамамэ» – блюдо из вареных соевых бобов в стручках. Девушка узнала его и спросила, как он проводит тут время. Кандо ответил, что хорошо.

Он не удивился, что Ханако сегодня не работает; парень Тины сказал ему, что она растянула лодыжку. Но его удивило, что он встретил здесь дочь. Он не знал, что она работает в ресторане.