Текст книги "Пилигрим"

Автор книги: Тимоти Финдли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

Не вини меня.

Почему? Это твоих рук дело.

Оставив страницу неперевернутой, ты не сопрешь то, что там написано. Прятать голову в песте – не выход, Карл Густав. Когда ты переворачuваешь страницу, ты делаешь хоть что-нибудь!

Пожалуй, ты прав.

Тогда вперед! «Переверни страницу!» – вот что должно отныне стать твоим девизом.

Мне не нужен девиз.

Ну и зря. Тем более что он все равно у тебя есть. Переверни страницу!

Не могу, пока не пойму, кто этот «я»!

Пилигрим.

Не смеши меня! Его там не было. Он был там – во сне.

Всего лишь как наблюдатель. Он не принимал участия в тех событиях… в изнасиловании…

Ты так думаешь?

Конечно, я: так думаю! В конце концов, Пилигрим всего лишь живой человек.

Элuзабетта тоже была живым человеком.

В дверь дома позвонили.

– Я открою! – крикнул Юнг, довольный тем, что их спор прервали.

В коридоре маячила смутная фигура, озаренная закатным светом.

Солнце садилось. Небо было оранжевым.

Вчерашний посыльный, непонятно зачем, пришел опять. Над его золотистыми волосами пылал огненный нимб. Шапку он держал в руках.

– Входите.

– Я должен поговорить с вами наедине, герр доктор, если можно.

– Разумеется. Пойдем в мой кабинет.

– Спасибо.

Закрыв дверь кабинета и сев за стол, Юнг жестом предложил посыльному начать.

– Я принес плохие вести, – сказал молодой человек.

– Понятно.

Юнг снял очки и положил их на дневник Пилигрима. Он считал, что лучше не видеть, как тебе преподносят плохие вести, и не смущать человека, вынужденного их передавать. Ему и так нелегко. Сделай вид, что ты смотришь на него, но не гляди ему в глаза. Прикинься слепым и сосредоточь внимание на губах и словах.

– На перевал Альбис обрушилась лавина. Сегодня утром, прямо перед полуднем. Машина леди Куотермэн…

Все часы в доме, казалось, разом остановились.

– Я понимаю.

– Да, сэр. Спасибо, сэр.

Юнг встал и подошел к окну.

Нарциссы.

Сумерки.

Итак…

– Ее нашли?

– Да, сэр. И ее шофера. Их нашли собаки.

– Другие пострадавшие были?

– Нет, сэр. Горный патруль сделал официальное заявление. Только женщина из Англии и ее шофер, больше никаких машин и никаких жертв. Ниже ехал автобус, направлявшийся к озеру О6ерзее, но ему удалось проскочить.

– А кто вас послал?

– Горничная леди Куотермэн, герр доктор. Она была очень расстроена, но сказала, что вы должны это знать.

– Как ее зовут?

– Фройляйн Фиби, сэр.

– Она сейчас одна?

– Нет, сэр. С ней англичанин по фамилии Форстер.

– Ах да!

– Да, сэр.

Юнг унесся мыслями к роковому перевалу над озером. Посыльный кашлянул.

Юнг обернулся.

– Это все, сэр? – спросил юноша.

– Да. И спасибо вам. – Юнг протянул ему франк и похлопал по плечу. – Я провожу вас до дверей.

Когда посыльный выходил из дома, Юнг спросил, не упоминался ли в заявлении человек по имени Пилигрим.

– Нет, сэр. О нем не было ни слова.

– Ладно. Всего хорошего. Юнг вернулся в кабинет.

Новости подождут, решил он. Нет смысла немедленно сообщать об этом Эмме. И мистеру Пилигриму. Он скажет, когда узнает побольше.

3

Эмма сделала выписки из «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» Джорджо Вазари, «Очерков по истории Ренессанса» Уолтера Патера, а также вышедшего в 1911 году нового издания Британской энциклопедии и положила их Юнгy на стол для изучения. Узнав о гибели леди Куотермэн, он решил, что это неплохой способ отвлечься.

«Весь 1496 год и несколько недель 1497 года Леонардо провел в Милане, при дворе герцога Лодовико Сфорца. И хотя сделал он там немало, почти вся его работа была пустой тратой талантов художника. Виноват в этом сам Леонардо. Но, похоже, это его не волновало, – писала Эмма. – По утрам он обычно придумывал сценарии маскарадов, днем записывал в дневники научные данные, вечерами рисовал фантастические скетчи, изображавшие пушки, арбалеты и осадные орудия будущего, а ночи проводил в объятиях своих мальчиков.

С другой стороны, – продолжала она, – в 1495 году он приступил к созданию «Тайной вечери» и не успокоился, пока не закончил ее в 1498 году. Пару раз, в конце февраля и в июне 1497 года, Леонардо ненадолго приезжал во Флоренцию.

Фреска «Тайная вечеря» написана на стене трапезной доминиканского монастыря Санта Мария делле Грацие в Милане. Я ее видела, а ты нет, хотя я довольно часто говорила тебе о ней. Уже во времена Леонардо ходили слухи, будто он писал ее крайне бессистемно – мог прийти в монастырь в любое время дня и ночи и нанести единственный мазок или же стереть какую-то мелкую тень. Если ты читан трактат мистера Пилигрима, то знаешь, что лицо Христа написано не рукой Леонардо. Он оставил там пустое место».

Да. Юнг об этом забыл.

Затем Эмма сделала выписки о Савонароле. «Доминиканский монах Джироламо Савонарола родился в 1452 году – в том же году, что и да Винчи. Он был полной противоположностью Леонардо почти во всем. Художник да Винчи не осмелился выбрать натурщика для изображения Сына Божьего, в то время как священник Савонарола сам объявил себя небесным посланцем – чуть ли не вторым Сыном Божьим. Леонардо оставил лицо Христа ненаписанным, боясь оскорбить Господа, между тем как Савонарола постоянно отождествлял себя с образом Христа и заявлял, что говорит его голосом. Савонарола сделал головокружительно быструю карьеру в своем ордене и был замечен Римом. В 1497 году у него были тысячи последователей. Его избрали в синьорию и прочили в будущие правители Флоренции».

Дальше шли более подробные выписки о том, как Савонарола достиг власти; о смерти Лоренцо ди Медичи в апреле 1492 года; о завещании Флоренции французским королем Карлом VIП и побеге Пьеро ди Медичи в октябре 1494 года. То, что между смертью Лоренцо великолепного и восхождением Савонаролы к вершинам власти прошло всего пять лет, безусловно свидетельствовало о незаурядной харизме священника.

А как насчет сожжения идолов?

Юнг перевернул страницу.

«Во вторник вечером, седьмого февраля 1497 года, – писала Эмма, – на площади Синьории во Флоренции произошло весьма необычное событие.

Священник – или же «ненавистный священник», как его называли некоторые – потребовал разжечь гигантский костер, в который горожане должны были бросить самое дорогое для них имущество. «Сожгите все, что вы любите, – велел он, – ибо любовь к вещам есть зло, преграждающее путь к Богу».

Костры во Флоренции жгли не впервые, но этот должен был стать самым большим. «Его дым достигнет небес», – так заявил Савонарола в своем декрете.

В течение всей масленицы мальчики из хора священника патрулировали улицы, пресекая азартные игры, побивая проституток палками и срывая кружева и драгоценности даже с жен торговцев. Савонарола называл этих пареньков «своими маленькими отрядами надежды», поскольку они якобы собирали пожертвования для церкви, даже если это были мужские кошельки со всем содержимым, серебряные женские браслеты и стеклянные сережки, детская лошадка, разноцветный мячик иди кукла в красном платье.

(Какие жуткие времена! – добавила от себя Эмма.)

Вот уже два года священник переписывал законы заново с тем, чтобы прекратить «безудержное распространение аморальных ценностей и господство греха». Внедрить эти законы в жизнь должна была синьория, но именно Савонарола, как член совета синьории, формулировал их и заставлял коллег-советников за них голосовать.

Скачки закрыли; за азартные игры подвергали пыткам; богохульствовать запрещалось, а клеветникам, если их ловили с поличным, протыкали язык. Светское пение не поощрялось а также танцы и игры. (Боже мой! Такое чувство, что все это делал Мартин Лютер! – Э.Ю.) Евреев перед Великим постом водили по улицам, и горожане швыряли в них навозом. Бордели были преданы огню, а распутных женщин выгнали за городские ворота. Слугам платили за доносы на хозяев, уличенных во всех этих грехах, однако вознаграждение тут же уходило на пожертвования в исповедальнях.

Тем не менее, несмотря на свои лютеранские идеалы и представления о том, как нужно управлять государством, синьория и ее совет, руководимый Савонаролой, были популярны, особенно среди торговцев среднего и высшего класса, поскольку налоги пересмотрели в их пользу. Налоги для богатых и бедных тоже пересмотрели – с тем, чтобы окончательно их разорить.

Наступило время религиозного рвения и набожности, с одной стороны, и растущего недовольства и безмолвного возмущения – с другой.

Все это достигло кульминации во время сожжения идолов в 1497 году.

(Надеюсь, тебе помогут мои заметки, хотя, честно говоря, меня от этого тошнит и я рада, что мне не пришлось жить в то время. Что бы ты принес в жертву в день сожжения идолов, мой дорогой? Ума не приложу. Даже самая мелкая, но любимая вещь – слишком большая жертва. – Э.Ю.)».

* * *

Юнг перерезал бечевку – и сразу пожалел об этом при виде надписи, сделанной синими чернилами. Сибил Куотермэн написала: «Герру доктору К. Г. Юнгу», напоминая ему о том, что это «Пакет номер один». Последние три слова были подчеркнуты тремя жирными линиями, проведенными без линейки. Они были волнистыми из-за вина, которое она выпила.

Отложив в сторону коричневую оберточную бумагу, Юнг обнаружил, что вкус Пилигрима в отношении переплетов столь же изыскан, как и в области каллиграфии. В отличие от первого дневника второй был переплетен в дымчато-серое сукно, как корабельный журнал. Быть может, расцветка являлась данью излюбленному «сфумато» Леонардо – «дымки времени», которой он заволок свои полотна? Вполне возможно.

Юнг посидел минутку, положив ладонь на обложку и рассеянно поглаживая ее. Он внушал самому себе:-«Переверни страницу!»

«Ну почему все это так печально?» – подумал он.

А потом понял: «Потому что последней, кто касался этой ткани, была леди Куотермэн, погребенная ныне под снегом».

Первая страница была почти пустой. С правой стороны, внизу, Пилигрим написал: «Молитесь, чтобы не впасть в отчаяние». А ниже – буквы «С. Мл.».

Сокращение ничего не говорило Юнгy, Но он решил, что спросит у автора.

На второй странице над словами нахально, без всяких объяснений, парила цифра:

7-е

А потом:

Вы, женщины, похваляющиеся своими украшениями, волосами, руками, я говорю вам – вы уродливы. Хотите увидеть истинную красоту? Посмотрите на благочестивых людей, в которых дух господствует над материей; посмотрите на того, кто молится, и вы увидите свет божественной красоты, озаряющий его, когда он закончил молитву. Тогда вы увидите красоту Господа, сияющую на его лице, и узрите лик ангельский.

Так нас журил Священник.

И далее:

Сон

Антонио Герардини, его жена, дочери и слуги собрались на площадь Синьории для сожжения идолов. Всем велели найти свою лепту. Годилась любая вещь, если только ее уже не выбрал кто-то из домочадцев. Они решили, что поедут на площадь в карете, но без гербов, дабы продемонстрировать свое благочестие.

В четыре часа пополудни Элизабетта собирала свою дань в спальне, складывая вещи на большую белую скатерть, которую она потом завяжет и понесет с собой. Залитая солнцем скатерть лежала у нее на кровати, туда оставалось положить всего одну вещь.

Кошка Элизабетты Корнелия сидела в дверном проеме. В приоткрытую дверь струились солнечные лучи. Шерстка у кошки была пятнистой, рыже-серой. Глаза зажмурены, а хвост свернулся в пыли вопросительным знаком.

Окна были открыты. Особняк, стоявший на холме, выходил фасадом на юго-запад, и Элизабетта видела смутные пятна на небе – там, где над речными туманами вздымался главный собор с колокольней и клубился дым первых костров.

Она села.

Последняя вещь, которую я люблю.

Она украдкой бросила взгляд на Корнелию.

Никогда. Никогда. Нет! Животное – это не идол.

На скатерти уже лежали любимые лосины и камзолы Анджело, его кожаные сапожки, перчатки с завязками на запястьях, бархатные шапочки, рубашки в складку. Осталась последняя вещь.

Элизабетта знала, что это за вещь, поскольку держала ее в руках. Самая большая драгоценность. Самое любимое имущество. Портрет Анджело в серебряном медальоне, написанный, когда ее брату было пятнадцать лет. А с другой стороны миниатюра того же художника с изображением самой Элизабетты. Оба одеты в свои излюбленные серо-голубые тона. Ни он, ни она не улыбались. Это было запрещено.

Сейчас Бетта была в женском платье. Она сняла с груди повязку и прикрыла волосы скромной вуалью. Никаких драгоценностей, перчаток или шарфов – и самые простые туфли.

Синяки на ногах, руках и бедрах были прикрыты. Никто не видел их, кроме нее самой, даже няня Виолетта.

Сегодня утром после молитвы Элизабетта сказала отцу, что готова подумать над предложениями женихов. Она навсегда отреклась от мужской одежды. Хватит оплакивать Анджело. Жизнь продолжается. Она обязана выполнить свой долг – выйти замуж, нарожать детей и занять в обществе положенное ей скромное место.

Элизабетта монотонно пропела эту литанию серости и бездарности, глядя на руки отца, сложенные на столе напротив нее. Она устала. Она потерпела поражение. Она сдалась.

Отец воспринял раскаяние с пониманием, чуть ли не с сочувствием. Сказал, что рад ее возвращению, поцеловал и благословил. Даже улыбнулся.

Сейчас они поедут на площадь, внесут свою лепту в сожжение идолов и вернутся домой. Все будет кончено.

В сумерках карету подали к крыльцу. Светло-серые дверцы с монограммами отца и гербовыми щитами гильдии были задрапированы черной тканью. Элизабетта улыбнулась. В конце концов, они едут на похороны – кремацию ее прежнего «я», чья, жизнь оказалась такой короткой.

Улица была, так запружена экипажами, всадниками и пешеходами, сливавшимися с разных сторон в единый поток, что синьор Герардини велел кучеру слезть и вести лошадей в поводу до тех пор, пока дорога не станет посвободнее.

Перед ними прошла колонна поющих священников и церковных служек, возглавляемая четырьмя детьми-ангелами, которые несли на плечах изваянного Донателло младенца Христа. Ангелы были в белом, с бумажными крыльями, священники – в серых рясах.

Зазвонили все колокола на всех городских церквах. В любой другой год это послужило бы сигналом для безудержно веселого карнавала – с конфетти, летящими из каждого окна, толпами танцоров, музыкантов, лоточников, мужчин в маскарадных костюмах и женщин в масках. Все кони гарцевали бы, собаки – лаяли… Но не сейчас.

Фанатики рыдали и нараспев выкрикивали имена святых; будущие мученики несли на спинах кресты. Запах ладана проникал повсюду. Горожане несли с собой жертвоприношения – кто шел с узлом, кто с ящиком, некоторые с картинами и книгами, а другие – с масками и лентами, карнавальными костюмами, шляпами и красочными флагами, что символизировало отказ от развлечений.

Сам костер был построен в виде пирамиды шестидесяти футов высотой и, как утверждали позднее, периметром в двести сорок футов. Семьотдельно стоящих платформ были уже завалены жертвоприношениями. Венчало пирамиду красное чучело Сатаны.

Родители подтолкнули четырех юношей и девушек – чистейших из чистых, отобранных из более сотни кандидатов вперед, и те встали по двое с каждой стороны пирамиды, чтобы зажечь костер.

В воздух взлетали поющие голоса вперемежку с речитативом. Савонарола наблюдал за происходящим с колокольни Палаццо Веккио, стоя в тени и закрыв лицо капюшоном.

Когда дали сигнал и избранные шагнули с факелами к пирамиде, гул затих. С ближайших карнизов и крыш, словно предчувствуя, что сейчас будет, внезапно взмыли голуби, громко хлопая крыльями и на мгновение затмив сумеречное небо.

Элизабетта протянула руку и попросила конюшего Алессандро помочь ей выйти. За ней последовала няня Виолетта, потом родители. Сестра Элизабетты Джинетта не пошла к костру. Она отдала свою лепту – любимый воротник из бельгийских кружев – матери и осталась рядом с кучером, которому велели присматривать за лошадьми.

Пробиться к пирамиде было невозможно. Как только запылали костры и разложенные на семи платформах приношения занялись огнем, толпа хлынула вперед.

Элизабетта обхватила Виолетту за талию. Они вместе, прокладывая себе путь локтями и плечами, начали проталкиваться к костру.

Синьор Герардини взял жену Алису за руку и, сопровождаемый юным Алессандро, который нес их жертву – камзол из алой парчи и расшитое бисером платье из кремового шелка, – ввинтился в море спин.

Жара стояла такая, что Элизабетте на миг показалось, будто она сама горит на костре. Они с Виолеттой наконец добрались до основания пирамиды, окруженного к тому времени солдатами, которые сдерживали натиск фанатиков, опасаясь, как бы те не принесли себя в жертву. Монахи образовали за солдатами внутренний круг и протягивали оттуда руки, принимая все новые подношения и бросая их в огонь. Виолетта, которая до сих пор никому не показывала свое жертвоприношение, вытащила из кармана грубое деревянное распятие, подняла повыше, чтобы монахи хорошенько его рассмотрели, и швырнула в огонь.

– Я сжигаю его, потому что этот костер – тоже идол, демонстрирующий извращенную любовь к Богу! – крикнула она, хотя никто, кроме Элизабетты, ее не услышал.

Прежде чем отдать в жадно протянутые руки свой узел, Элизабетта вытащила оттуда серебряный медальон, а потом, обхватив Виолетту за талию, начала пробиваться назад, к карете отца.

Когда до цели осталось футов двадцать, она вдруг остановилась как вкопанная.

– В чем дело? – спросила няня.

Элизабетта ничего не ответила.

Леонардо, сидя на гнедом скакуне, смотрел на них прищуренными глазами. Рот у него был слегка приоткрыт, волосы убраны под широкополую шляпу.

Элизабетта бесстрастно глянула на него. «Да – ты меня знаешь. Да, это я. Прощай, мой проклятый господин!» Словно прочитав ее мысли, Леонардо развернулся и ускакал.

Элизабетта закрыла глаза. Все внутренности у нее болели.

Ноги вдруг подкосились, И она упала на Виолетту, схватив ее за плечи.

Как-то они добрались до кареты. Джинетта протянула руки и помогла сестре залезть внутрь.

Никто из них не промолвил ни слова. Они сидели и ждали. Толпа вокруг воздела вверх руки, словно пытаясь поймать луну – но та сбежала и скрылась в пелене дыма, между тем как город внизу, казалось, плыл по морю поющего огня.

 
Tyrannus impius non habet spem,
Et si quidem longae vitae erit,
In nihilum computabitur.
 
 
У тирана безбожного нет надежды,
И даже живи он вечно,
Он так и останется ничем.
 

«In pace» («В мире», лат). Стихотворение Патрика Дойла, шотландского композитора и поэта (род. 1953).

К полуночи все обратил ось в пепел, а на заре поднялся ветер.

Рано утром, когда гасили лампы, Леонардо сложил вещи в заплечный мешок и седельные вьюки, взял с собой Страцци и ушел из мастерской, заперев ее ключом на три оборота.

Последними их видели сторожа. Путники проехали через миланские ворота и направились на север.

Элизабетта почувствовала, как они удаляются. Забравшись с ногами на кровать, она прижала к животу Корнелию, закрыла глаза и отдалась потоку жизни так, словно уже успела прожить все свое будущее во сне.

«Я круг, – думала она. – Круг в круге, а внутри меня еще множество кругов, и так до бесконечности, потому что теперь, после того как он уехал, я никогда не умру».

4

Музыка играла, это правда. А карлика не было ни одного, хоть ты и обещал. Был жонглер. И ангел с крыльями: каждое перышко вырезано из бумаги, покрашено в голубой цвет с золотыми и розовыми блестками и приклеено к каркасу, сделанному тобой собственноручно. Для того чтобы развлечь меня, не жалели ничего.

Мой муж сказал: «Хочу запечатлеть ее такой, какая она сейчас, пока не увяла».

Ты передал мне его слова – и, наверное, подумал: «Сейчас она улыбнется».

Я действительно улыбнулась.

«Увянуть», когда в душе ты все еще девчонка и тебе всего двадцать четыре года, казалось мне немыслимым. Хотя к тому времени я уже родила четверых детей и что-то во мне надломилось.

Ты помнишь обезьянку? Время от времени она садилась рядом со мной или залезала на плечи. Однажды она вскарабкалась мне на голову. Мы все рассмеялись, а хозяину обезьянки пришлось приманивать се фруктами, чтобы, спускаясь, она не порвала мне вуаль. Она все-таки откинула вуаль и открыла мое родимое пятно. Ты рассердился и велел убрать обезьянку. Но я потребовала, чтобы она осталась. «Если ее уведут, – заявила я, – я не буду позировать».

Да, все это было мне знакомо: окна, выходящие на север и освещающие то место, где я сидела; гигантский комод, куда ты запихивал свои записные книжки, эскизы, коробки с карандашами и смятые листы бумаги; камин со львами, которые стояли на задних лапах и поддерживали полку; шкаф с игрушками и костюмами, масками и шляпами и голубым платьем, расшитым серебряными звездами – остатками твоих счастливых дней. А также тяжелые кресла, лампы с подставками в виде грифонов и стол.

И стол.

И стол. Верно?

Кто-то – не помню, кто именно, то ли твой друг, то ли любовник – иногда приходил и пел. Голос у него был неплохой, но мне пение не нравилось. Он пел для тебя, а не для меня. Однажды я сказала: «С таким же успехом вы можете петь обезьянке». Больше он не появлялся.

Музыканты играли на лютнях, флейтах, гобоях и на инструменте, похожем на лютню, который называется мандолиной. Приходил мальчик из хора – и пел нежно-нежно. Мне приносили моих малюток. Конечно, Эрнеста, которому исполнилось четыре года, нельзя уже было назвать младенцем, но для меня он навсегда останется малышом. Как и все остальные мои дети – теперь их уже шестеро. И еще двое умерли.

Больше у меня детей не будет, и я сказала об этом мужу.

Франческо получил столь желанных сыновей, а я сделала все, чтобы обеспечить продолжение его рода. Оставшуюся жизнь я посвящу детям: буду наблюдать за тем, как они растут, и радоваться.

Став однажды матерью, ты остаешься ею навсегда – чего не скажешь об отцах. Они разбрасывают свое потомство так далеко, что, по-моему, половина живущих ныне детей так никогда и не узнает, кто их отец. Или был их отцом. Или мог быть. А половина ныне живущих отцов не знают ни имен, ни лиц, ни пола, ни улыбок своих детей. Не говоря уже о прикосновении руки, ищущей спасения во тьме.

Как грустно быть отцом!

И паршиво.

Порой, наблюдая за тобой со своего кресла, озаренного рассеянным светом, я хотела все тебе сказать. Иногда мне думалось, что ты имеешь право знать. Но я промолчала. И правильно сделала.

Я жаждала отомстить, только не знала как. Любое отмщение казалось недостаточным – кроме ребенка. Он был моим тайным оружием – как кинжал, который я чуть не воткнула тогда тебе под ребра. Во-первых, я могла сказать, что у тебя был ребенок. Мальчик. Хорошенький золотистый мальчик твои волосы, твои глаза, твоя фигура. Я свела бы тебя с ума описанием его красоты, запаха, смеха, улыбки и той чудесной открытости, с которой он воспринимал все, что я ему показывала, все двери, что я перед ним открывала… Его удивительного жизнелюбия.

А во-вторых, я могла рассказать тебе о его смерти.

Жуткой, безбожной в своей нелепости смерти.

Но потом я подумала – и я до сих пор отчетливо помню эту мысль: «Нет. Я не стану делить его гибель с тобой».

Это была и моя смерть. Больше даже моя, чем его. Он по крайней мере не понимал, что с ним происходит. Спал себе и все. Уснул вечером, а ночью умер.

Просто умер.

Вот и все, что я могу тебе сказать. Он мог уже ходить по комнате сам.

Он называл меня мамой, Корнелию – Нелей, а Виолетту няней. Кроме того, у него была игрушка, которую он звал «Па».

Больше мне нечего добавить.

Но как же я гордилась, что сумела сдержаться и не проронила ни слова! Память о нем была моим оружием против отчаяния. Я знала: что бы ни случилось со мной, его жизнь, пусть и очень короткая, послужит мне защитой. Доказательством того, что можно пережить абсолютно все.

Я благодарна ему за то, что выжила и родила его, несмотря на твое чудовищное злодеяние.

С какой стати я должна сообщать тебе имя нашего ребенка? Ты тут ни при чем. Хотя мы «сделали» его вместе, между нами не было слияния – только насилие. Соитие, совокупление, оплодотворение, даже спаривание – можешь называть содрогания на брачном ложе без любви как хочешь, но это слишком мягко сказано для того, как мы зачали нашего сына. Мы сцепились в яростной схватке. Помнишь?

Ты надругался надо мной. Ты украл у меня жизнь. И подарил мне его.

Но главное, что ты даже не испытал удовольствия. Тебе было противно то, что ты сделал. Мой муж хотя бы вздыхает, когда он на мне. Ты не вздыхал, не издал ни единого стона! меня в памяти остался единственный крик – не мой, а твой. Крик боли, Леонардо. Агонии. Мне кажется, в тот момент, издав его, ты понял, что значит убить. Это был крик убийцы. Крик зверя, который волоком тащит свою жертву. Победный вопль, означающий, чтоты вцепился противнику в горло и выпотрошил его, как леопард, свернувшийся над добычей. Знаешь, я целый год называла тебя в уме «Леонардо». Леонардо да Винчи.

Честное слово.

Ты мог бы крикнуть: «Когда я убиваю, убивают меня!» Вопрос был только в том, кто из нас умрет первым. Ибо не только ты смертельно ранил меня – я тоже смертельно ранила тебя. И знала это. Я загнала тебя в могилу. Ты умираешь, Леонардо, а я уже мертва. Ты убил меня давным-давно. Не мое тело – мою любовь к жизни.

Родители знали о ребенке и, к моему удивлению, полюбили его. Они понятия не имели о том, что он твой, хотя я до сих пор говорю это не без колебаний. «Твой» означает любовь, желание быть вместе, гордость, радость. «Твой» – это преданность идолам. Верно? Ты, наверное, помнишь тот костер, на котором мы сожгли самые любимые вещи. Я бросила в него свою свободу – собрала одежду Анджело и сожгла ее, чтобы она никогда больше не искушала меня. Кстати, я заметила, что ты ничего не бросил в костер. Ты просто отвернулся и ускакал. И тогда я поняла, что ты ничего не считаешь своим, поскольку так и не смог найти достойного жертвоприношения. Кроме одного – своего тщеславия. Оно, я уверена, так и осталось при тебе.

Ты сказал мне, что любил моего брата. Я тебе верю. Я любила его тоже, хотя мой любимый Анджело и тот, которого ты называл своим любовником, – разные люди. Если он был распутником – я рада за него, ибо это значит, что он стал свободным перед смертью. Я никогда не была и не буду свободной. Только не пойми меня превратно. Распутство для мужчины и для женщины – разные вещи. Стань я сейчас свободной, я не смогла бы больше быть самой собой. Если бы мне дали свободу тогда, я не стала бы такой, какая я сейчас. Сейчас у меня осталось лишь одно желание: чтобы мои дети жили полной жизнью. А те, которые ушли в мир иной, никогда бы не были забыты. Об одном из них ты уже знаешь, а другая – дочь моего мужа Алида – умерла за полгода до того, как я начала тебе позировать.

Я сидела, облаченная в бархат и атлас. Ты заставил меня накинуть на волосы вуаль и задрапировал окно сверху такой же светлой кисеей. Голубой. Ты хотел, чтобы свет все время был рассеянным – по крайней мере так ты мне говорил. И в комнате действительно все время ощущал ась игра света.

Ты отказался рисовать мое родимое пятно в виде бабочки, поскольку оно тебе не нравилось. На мне был серебряный медальон, но его ты тоже писать не стал. И обручальное кольцо – его не видно на картине. И подушку у меня за спиной, которую сшила Виолетта Каппици, сидевшая все время, пока ты работал, у окна с моими детьми и книгой. У нее был веер с рисунками – может, помнишь? – и время от времени она обмахивала мне лицо. На веере был нарисован сад с павлинами и лавровым деревом в цвету.

Я сняла туфли, а потом не смогла их надеть, поскольку от долгого сидения у меня распухли ноги. Ангел с бумажными крыльями нагнулся и смочил туфли в бассейне с водой, где плавали розы. Помнишь все эти подробности? Я – да. Сейчас ты во Франции. Далеко-далеко – или это только кажется? Я не умею определять расстояния. Ходят слухи, что твоя звезда закатилась. Тебе наверняка будет приятно узнать, что здесь, во Флоренции, тебя помнят, а некоторые до сих пор боготворят. В том, что ты умрешь, я не сомневаюсь. Но у меня нет желания распространяться на эту тему – мне просто хотелось, чтобы перед смертью ты узнал правду о нашем ребенке. Если рай существует, ты сможешь увидеть его там. А нет – значит, нет.

Говорят, ты взял меня с собой. Ты, дескать, не захотел со мной расстаться, а стало быть, мой муж лгал, заявляя, что отказался от портрета. На самом деле ты просто не отдал меня ему. Ты утверждал, что потрет незакончен. А еще говорили, что ты влюблен в меня.

Я так не думаю.

Все время, пока я позировала тебе, ты ни разу не подал виду, что мы уже встречались. И уж тем более ни намеком не обмолвился о том, как мы боролись – и ты победил. Вместо этого ты всячески развлекал меня: пением маленького хориста, мандолиной, ангелом и обезьянкой. Мы провели в обществе друг друга три года, пока ты писал портрет. Я сидела на кухонном стуле между скалами, реками, колоннадами. Стул был реальным, остальное – нет. И ничто не грело мне душу и сердце. «Если потомки взглянут на мой портрет, – думала я, – они увидят только человека, который его писал».

Я улыбаюсь, однако лишь мы с тобой будем знать, что мояулыбка вызвана воспоминаниями о золотистом мальчике. Не твоем – моем. И я унесу это воспоминание с собой в могилу.

Я не желаю тебе зла и ничем тебе не угрожаю. Мы вместе молча уйдем в небытие. Но мне интересно, напишешь ли ты где-нибудь обо мне перед смертью: «Лицо флорентийской женщины, писанное в голубом свете в 1503–1506 годах. Рукава из темно-зеленого бархата. Одна пуговица деревянная».

Больше ты обо мне никогда не услышишь. Я вложила в конверт пуговицу от его камзола. Я сохранила ее. Это все, что тебе от него осталось.

Живи с миром – если ты сможешь его обрести. Флорентийская женщина Элизабетта Джоконда, 12 апреля 1519 года.

Второго мая того же года Леонардо да Винчи умер в Клу, в долине Луары. Ему было шестьдесят семь лет.

5

Казалось, все кругом выздоравливало после затяжной болезни. Солнечный свет и открытые окна наполняли душу покоем. Свежий ветерок играл занавесками и перевертывал страницы открытых книг. Обитатели разных палат смотрели наверх, отрываясь от своих занятий, и гадали, откуда на них снизошла эта вселенская тишь и благодать.

Через шесть дней после гибели Сибил Куотермэн, в понедельник, двадцатого мая, в восемь часов утра Юнг шагал по коридору третьего этажа Цюрихской клиники к палате 306. В руках у него была коричневая кожаная папка – в таких ученики, играющие на пианино, носят ноты. Юнг взял ее взаймы у своей шестилетней дочери Анны, пообещав вернуть папку, как только найдет свой невесть куда пропавший портфель.

В папке лежали заметки Юнга о Пилигриме и копии из дневников. Заметки были написаны на листочках, обрывках от конвертов, оборотной стороне визиток, смятых бумажках, кусках книжных переплетов, журналах, ресторанных меню или внутри спичечных коробок.