Текст книги "Пилигрим"

Автор книги: Тимоти Финдли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Карл Густав сел как можно дальше, отложив монографию о бабочках вида «Психея», взятую для отвлечения внимания пациента.

– Если я скажу вам правду, доктор Юнг, как бы я ни старался, вы мне не поверите. Услышав о том, как я живу, вы мгновенно уволите меня из учителей и будете искать другую кандидатуру.

– А вы попробуйте.

– Вы все равно не поверите. Даже Сибил Куотермэн, мой самый старинный, любимый и близкий друг, не понимала до конца, как мои рассказы могут быть правдой.

– И все-таки попытайтесь, пожалуйста, – сказал Юнг. Представьте себя Дарвином, впервые излагающим свою теорию перед ученым сообществом. Или Галилеем, который старается убедить нас, что Солнце не вращается вокруг Земли. Или Луи Пастером, стоящим перед толпой невежественных собратьев-медиков. Им тоже никто не верил. Ни единая душа. Сначала. Но теперь мы знаем, что Дарвин, Галилей и Пастер были абсолютно правы, а толпа села в лужу. Так что попробуйте. Только говорите попроще. Не забудьте – я в этом деле дитя. Любознательное дитя, но невежественное. В вопросах, касающихся веры, я набил немало синяков и шишек. Однако, как видите, я все еще жив и не собираюсь бухаться в обморок, что бы вы ни сказали.

Пилигрим ничего не сказал.

Пальцы правой руки, прижатой к стеклу, раздвинулись еще шире, в то время как пальцы левой осторожно согнулись, как будто Пилигрим держал в ладони бабочку и боялся повредить ей крылья..

– То, что я не могу умереть, чистая правда, – промолвил он, по-прежнему не оборачиваясь к Юнгу. – И то, что я живу вечно, тоже правда. Однако правда правде рознь. Небо голубое. Для вас это истина. Мы все это знаем. Но что значит «голубое», доктор? А вдруг то, что я считаю голубым, кажется вам зеленым? Вы когда-нибудь думали об этом? Да, мы оба говорим: «Небо голубое», но откуда мне знать, что вы видите то же самое, что и я? И точно так же, когда я говорю вам: «Я живу вечно», как мне объяснить вам, что я имею в виду? В конце концов, слово «вечно» можно толковать как угодно. Правильно? Есть люди, которые верят, что они переходят из одного существования в другое, живя и умирая сперва в одной форме, затем в другой. Вечно. А есть и такие, кто верит в вампиров, продлевающих себе жизнь с помощью чужой крови. Но я никогда не был лисицей, стрекозой или деревом. Я всегда был собой – порой мужчиной, порой женщиной, но неизменно и только самим собой. И я не готический упырь, живущий в гробу. Полагаю, это достаточно очевидно. Вам не придется вбивать мне в сердце кол, доктор Юнг. И даже если вы его воткнете, то не убьете меня. Никто не может меня убить. Никто и ничто. И я устал. Устал быть в плену у человеческой сущности. Или же, если хотите, бесконечно быть человеком.

– Такие мысли всем нам приходят в голову, мистер Пилигрим.

– Какие? Что вы вынуждены жить вечно?

– Порой мне действительно так кажется, – улыбнулся Юнг.

Но Пилигрим не видел его улыбки.

– Я и вправду сумасшедший, – продолжал он. – Полный идиот. Я до сих пор верю, что кто-нибудь поверит мне. Но все без толку. Возможно, именно поэтому я так часто пытался покончить с собой. Я надеялся, что, когда эксперты признают, что я должен былумереть, но не умер, хотя бы один из них наконец скажет: «Это человек, который не может умереть». Однако никто так не сказал. Ни разу.

Юнг молчал.

– А теперь даже вы, хваленый защитник невозможного, не верите мне. Что же мне делать?

Юнг закрыл глаза. В голосе Пилигрима звучала нестерпимая мука. Он был тем самым очевидцем из притчи, который видел падающую звезду и был не в силах убедить мир, что небеса падают на землю. Или же малышкой Бернадеттой, видевшей Святую Деву. Какой же человек в здравом уме ей поверит?

– «Muero porque no muero», – проговорил Пилигрим.

– Извините?

– «Я умираю потому, что не могу умереть». Так сказал святой Иоанн, безумный испанец. Вернее, написал. Но никто не понял.

– Понятно.

– Сомневаюсь.

– Скепсис – убежище для дураков, мистер Пилигрим.

– Да, но кто из нас двоих скептик? Я или вы?

«Леди Куотермэн заклинала меня поверить ему хотя бы на мгновение, ради его же блага», – подумал Юнг.

– Я еще не сказал, что не верю вам, – произнес он. – Но мне нужно конкретное доказательство. Того, что вы остались живы, мало.

Пилигрим повернулся лицом к гостиной и обвел ее взглядом. Солнечный свет, тени, пылинки, купающиеся в лучах. Блестящие осколки и разбитое зеркало в раме. А еще бабочки. Десятки бабочек. Они летали повсюду.

И Юнг. Его враг.

Над головой доктора, трепеща перламутровыми крыльями с голубыми пятнышками, порхали три бабочки.

Пилигрим улыбнулся.

Мир полон чудес. В нем живут единороги и феи, русалки и волшебники, крылатые кони, лунные человечки и посыльные Харона.

Ия. Разница только в том, что меня можно увидеть.

Пилигрим подошел к зеркалу и погладил разбитое стекло, слегка порезав пальцы. Глядя на свое фрагментарное отражение, он обвел его собственной кровью.

– На нем отпечатались все мысли и события мира, прошептал он. – Анимализм Греции, похоть Рима, мистицизм средневековья, возвращение языческих идеалов, грехи Медичи и Борджиа… Я старше гор за этими окнами, и, как вампиры, которые вызывают у меня отвращение, я жил много раз. Как знать? Я мог быть Ледой, матерью Елены, или же Анной, матерью Марии. Когда-то я был Орионом, который утратил зрение, а затем обрел его. Хромым пастухом, рабом святой Терезы из Авилы; ирландским мальчиком-конюшим и витражных дел мастером в Шартре… Я стоял на крепостном валу, окружавшем Трою, и смотрел, как убивают Гектора. Я видел первое представление «Гамлета» и последнюю роль Мольера. Был другом Оскара Уайльда и врагом Леонардо… Я и мужчина и женщина. У меня нет возраста, и мне недоступна смерть. – Пилигрим обернулся. – Кстати, у вас на пальце сидит бабочка.

Он отворил окно и добавил:

– Несите ее сюда и выпустите на свободу.

Юнг застыл, как парализованный. Он был заинтригован и потрясен до глубины души.

– Прикройте ее второй рукой, – сказал Пилигрим, – и идите сюда.

Юнг встал и легонько прикрыл бабочку ладонью.

– Идите же! Скорей!

Юнг пошел вперед, со страхом ощущая под пальцами трепетание крыльев.

Подойдя к окну он выбросил обе руки наружу и развел их в стороны.

– Вот так, – сказал Пилигрим. – Наконец-то вы выпустили свое воображение на волю.

И закрыл окно.

8

Серебристый «даймлер», который встретил Сибил Куотермэн по ее приезде, не провожал маркизу в последний путь. Он пережил лавину, но нуждался в ремонте, и утром в среду, двадцать второго мая, его вернули производителям в Австрию.

Около четырнадцати часов того же дня запряженный лошадьми катафалк с гробом Сибил въехал во двор центрального цюрихского вокзала. Катафалк сопровождали два ландо – кони с черными плюмажами, возницы в высоких черных цилиндрах, с фиолетовыми повязками на рукавах.

В одном из экипажей прибыла Фиби Пиблс с камердинером Пилигрима Форстером. Вместе с ними сидела «милая молодая пара» по фамилии Мессажер, которую Форстер заприметил, когда молодожены болтали с леди Куотермэн в вестибюле отеля «Бор-о-Лак». Все были одеты в черное.

Во втором ландо бок о бок сидели Юнг с Пилигримом, а напротив них, спиной к кучеру – Кесслер. Юнг и Кесслер были в черных костюмах. Пилигрим остался в белом, хотя и накинул сверху пальто. В руке он держал букетик фиалок.

Кортеж проследовал к платформе номер три, где гроб Сибил должны были погрузить на поезд, уже пускавший в небо белый пар.

День выдался чудесный – «высокий, широкий и голубой», как записал Юнг в своем дневнике. Когда подъехал катафалк, с земли вспорхнула стайка голубей и уселась на стеклянный навес в железном каркасе, защищавший вход в здание станции от дождя.

За двором маячили деревья, а за ними открывался вид на реку Лиммат, текущую по пологому склону. Прохожие отворачивались и шли своей дорогой, как обычно поступают люди при виде чужого горя. Нянечки в форменных платьях с колясками, солдаты иноземных армий, школьники с книгами в руках и мальчишки, которые катили на украшенных разноцветными ленточками велосипедах, хотя им полагалось быть в школе. И влюбленные парочки. «Ну конечно! – запишет Юнг. Как же без них?» Дети с обручами и шарами, лающие собаки. Монашки в сером и белом, рыболовы на берегах, продавщицы лимонада и другие торговки, предлагавшие всякую всячину из корзинок, висящих на шеях.

Копыта звонко застучали по мощеной мостовой под навесом. Пилигрим еще больше выпрямил спину – хотя дальше вроде было некуда. Фиби Пиблс, ехавшая в переднем экипаже, встала. Форстер спустился и подал руку мадам Мессажер. Мадам была очень молоденькая и хорошенькая, но под вуалью. Она спрыгнула с подножки и как перышко опустилась на землю. За ней последовали месье Мессажер и Фиби Пиблс, которая никогда прежде не носила траур и чувствовала себя в крепе и вуали неловко, как ребенок в родительской одежде. Кто такие Мессажеры, так и осталось загадкой. Хотя они представились Фиби и Форстеру друзьями усопшей, по-прежнему невозможно было понять, на каком основании зародилась эта «дружба» и давала ли она молодой парочке основание носить траур. Фиби знала о них только то, что они французы и явно опечалены смертью леди Куотермэн.

Только когда все сидевшие в переднем экипаже вышли, Кесслер спустился и отступил, давая дорогу доктору Юнгу и Пилигриму, последним покинувшему ландо.

Пилигрим снял пальто и шляпу, положил их на сиденье и закрыл дверцу. Весь в белом, с фиалками в руке, в темных очках.

Он поднял лицо к небу.

Юнг, внимательно следивший за ним, заметил, что Пилигрим кивнул солнцу так, как кивают в присутственном месте лицу более высокого ранга: вельможе королевских кровей, князю церкви, второстепенному божеству. Интересно.

Пройдя вперед, Юнг с Пилигримом увидели все семейство Куотермэн, выстроившееся в рядок на другой стороне двора. Женщины под вуалями, мужчины со шляпами в руках, а самая младшая – девочка лет четырнадцати – со спаниелем на поводке. На ошейнике у собаки был бантик из черного крепа.

Лорд Куотермэн оказался старше Сибил. Лет пятидесяти, седеющий, лысеющий и печальный. Его старшая дочь, леди Марго Прайд, стояла рядом, и, казалось, не поддерживай она его, лорд пошатнулся бы и упал. С другой стороны стоял старший сын маркизы Дэвид, граф Хартфордширский, молодой человек с явно выраженной военной выправкой. Ему только мундира не доставало. Именно о нем Сибил как-то сказала Фуртвенглеру: «Я не очень его люблю». Но он приехал, дабы исполнить свой долг, и держался великолепно. На лице его не отражалось никаких эмоций – если, конечно, не относить к разряду эмоций самообладание. Он отлично владел собой.

Юнг невольно подумал, что эта семья отмечена печатью потрясающей, почти вселенской красоты. Каждый ее представитель был шедевром арийской и англо-саксонской породы. Светловолосые, голубоглазые, утонченные и надменные, излучающие уверенность в себе и чувство превосходства.

Шестнадцатилетний лорд Тоби стоял между двумя сестрами – леди Кэтрин и леди Темпл, взявшей с собой собаку. Спаниеля звали Алисой, потому что она пролезает в заячьи норы – во всяком случае, пытается.

Юнг с Пилигримом прошли мимо пассажиров первого ландо, которые топтались во дворе, не зная толком, куда идти.

Юнг отметил, что Форстер не заговорил с Пилигримом, хотя ему явно этого хотелось. Пилигрим тоже не сказал ему ни слова.

Кесслер – что тоже не ускользнуло от внимания Юнгa – смерил Форстера почти презрительным взглядом. Теперь он мой, и ты его больше не получишь! Юнг еле сдержал улыбку. «Странные создания эти слуги, – подумал он. – Они такие собственники! Как дети, хвастающиеся своими игрушками».

Родственников и знакомых представили друг другу. Пилигрим не был знаком с парой Мессажер, в то время как у Юнга возникло смутное впечатление, что он видел их раньше. Но густая вуаль мадам Мессажер не позволяла разглядеть черты лица. Муж у нее был привлекательный, однако ничем не примечательный. Такое лицо каждый день можно увидеть в ресторанах, банках и на пароме из Кюснахта – приятное, невыразительное и совершенно непорочное.

После того как назвали все имена, Юнг взял инициативу на себя и шагнул к катафалку. Проходя мимо гроба, видневшегося через окошко, члены процессии ненадолго останавливались и склоняли головы, а католики осеняли себя крестом. Затем они продолжали свой путь по дороге, с которой на время завернули весь общественный транспорт, подходили к группе родственников и выражали им свое соболезнование.

Когда Мессажеры представлялись семье Куотермэн, Форстер смотрел на них во все глаза. Был ли молодой муж знакомым лорда Дэвида? Действительно ли они учились вместе в школе, как он предполагал? Похоже, что нет. Молодые люди определенно виделись впервые.

Пилигрим пожал руку лорду Куотермэну и двум сыновьям, а затем его обняли все дочки, причем леди Темпл – с особой теплотой. Пилигрим почти ничего не говорил, однако Юнг заметил, что он готов разрыдаться. Возможно, не только потому, что они собрались проводить Сибил в последний путь, но и потому, что Пилигрим впервые встретился со старыми друзьями после своих злоключений.

Постояв минуту в молчании, лорд Дэвид и Тоби без какого-либо видимого сигнала подошли к задней части катафалка, вытащили вместе с возницей и его помощниками гроб на свет Божий и понесли к вагону.

Лорд Куотермэн, опираясь на руку леди Марго, поцеловал крышку красного дерева – и неожиданно рухнул на гроб, обхватив его руками. Леди Кэтрин и Марго пришлось чуть ли не силком оттащить его в сторону.

Вагон подали ближе, вуали у дам взметнулись в воздух, точно флаги, все склонили головы – кроме Пилигрима.

В самый последний момент, положив фиалки на гроб, он во всеуслышание произнес: «Ave atque vale» (здравствуй и прощай, лат.) и отвернулся.

Потом протянул монетку леди Темпл со словами:

– Ты знаешь, что с ней делать.

Она кивнула.

Церемония закончилась. Сопровождающие лица уволокли Сибил во тьму, и она пропала из виду.

9

В тот вечер после ужина Юнг задумчиво сидел под лампой за столом, перебирая в памяти события дня. Перед ним лежал открытый дневник, в котором он уже описал проводы останков Сибил Куотермэн и печальное возвращение в клинику.

Фиби Пиблс уехала в Англию, чтобы служить горничной леди Кэтрин Прайд – дочери Сибил, которую все звали Кейт и которая в один прекрасный день станет ярчайшей театральной звездой Британии.

Форстер вернулся в отель «Бор-о-Лак» в компании очаровательной, хотя и таинственной пары Мессажер, чьи отношения с леди Куотермэн остались загадкой. Ни Форстер, ни Пилигрим на прощание даже не кивнули друг другу. Еще одна загадка.

Пока ландо, в котором ехали Пилигрим, Кесслер и сам Юнг, катило через леса и сады наверх, к клинике, Пилигрим сидел на заднем сиденье, точно свергнутый король, отказываясь признавать попутчиков и вообще весь окружающий мир. Взгляд его был устремлен внутрь, пустые ладони лежали недвижно, в темных очках отражались проплывающие мимо деревья и облака.

Кесслер был в трауре – как он признался вечером матери, по утраченному ангелу, быть может, самому прекрасному на свете. На станции, стоя у гроба, он размышлял о той, что бывает с ангелами после смерти. Мать, выслушав все это, воздержалась от замечаний; она боялась упоминать крылатые существа. «Как и все мы, они, наверное, возвращаются на небеса», – коротко ответила она.

Юнг разделял печаль Пилигрима. Ему было грустно оттого, что судьба так жестоко обходится с людьми. Оттого, что победа – если и когда ее добьешься – может быть завоевана только ценой потерянных мечтаний, рухнувших надежд и испорченных взаимоотношений. Люди теряют друзей, отталкивают, предают, перестают встречаться. Мужья, жены и любовники расстаются, детей бросают. Где – не важно. Везде. Болезни вместо здоровья, усталость вместо энергии, страх, сменяющий радость, слабоумие, сменяющее разум… А потом смерть. Такова история жизни его родителей – не только каждого по отдельности, но и супружеской пары вместе. Все детство Юнга было омрачено тенью их неудач – неспособности отца отыскать путь к Богу и потерпевших крах усилий матери установить связи с реальностью. А ведь они всю жизнь положили на то, чтобы найти эти связи… Подумать только! Это более чем печально, решил Юнг. Это несправедливо.

И все же ему пришлось признать, что своими последними поступками Сибил Куотермэн достигла своего рода победы. Ее жизнь завершилась, как она писала, жертвоприношением неведомому богу. Возможно, это бог разума, который примет также Пилигрима. Сибил отдала Пилигриму все силы, стараясь найти безопасное место, где он мог бы провести остаток своих дней.

Сидевшего во мгле в окружении ламп и спящей семьи Юнгa посетило первое видение, касающееся его собственного краткого земного пути. Такие озарения будут у него и потом почти религиозные, но не совсем. Он тщательно избегал всего, связанного с религией. Не задумываясь, он вдруг написал в открытом дневнике: «Счастье – не наша цель». И дальше: «Погоня за счастьем отвлекает нас от нашей истинной судьбы, которая состоит в полной реализации себя».

В полной реализации себя.

Юнг откинулся назад, вытащил из кармана носовой платок, вытер очки, лоб и губы.

«С работой в клинике в Бюргхольцли, – написал он, – в моей жизни появилось новое содержание… Это был своего рода постриг в миру, я словно дал обет верить лишь в возможное, обычное, заурядное; все, что имело значение, – исключалось, все необыкновенное – редуцировалось, сводилось к обыкновенному. С этого времени передо мной было лишь то, что на поверхности». (К.Г.Юнг, «Воспоминания, сновидения, размышления». Пер. с нем. И.Булкиной)

Юнг задумался. «Да, на поверхности. Заклинание Фуртвенглера: «Сделай это!», Менкена: «Есть только то, что есть» и мое собственное: "Луна! Луна!"…»

Он вновь взялся за перо. «Только начала без продолжений, события без внутренней связи, знания, ограничиваемые все более узким кругом специальных вопросов, мелкие неудачи занимали место серьезных проблем, горизонты сужались, духовная пустота и рутина казались нескончаемыми…» (К.Г.Юнг, «Воспоминания, сновидения, размышления». Пер. с нем. И.Булкиной)

Юнг наполнил стакан – опустошенный всего один раз – и раскурил сигару, потухшую в пепельнице. Но все это только отвлекало. Бренди обожгло горло, дым наполнил легкие, а запах серной спичечной головки заставил его снова протереть глаза.

И опять – ручка.

«На полгода я заключил себя в этот монастырь для того, чтобы вполне проникнуться жизнью и духом психиатрической лечебницы, я от корки до корки прочел все пятьдесят томов «AlIegemeine Zeitschrift fur Psychiatrie» (журнал общей психиатрии, нем), чтобы ориентироваться в существующей на тот момент научной ситуации. Я хотел знать, как человеческий дух реагирует на собственные расстройства и разрушения, потому что психиатрия казалась мне ярким выражением той биологической реакции, которая завладевала так называемым здоровым сознанием при контакте с сознанием расстроенным» (К.Г.Юнг, «Воспоминания, сновидения, размышления». Пер. с нем. И.Булкиной).

И все же … Все же …

Перо зависло в воздухе.

Юнг отложил его и дописал дальше только в уме: «Реализация себя – это все, что может и должно быть. Того Я, что существует в каждом и жаждет вдохнуть полной грудью.

Мое Я. Я Пилигрима. Я Блавинской. Я Эммы. Я ребенка, уже лежащего в нашей постели в животе у Эммы.

Я лавины Сибил Куотермэн. Я бабочки Пилигрима.

Да! Бабочка была реальна, как и я сам, сидящий здесь, и она стремилась в горы за окном. Я – слепой Я – не видел ее, но, слава Богу, Я Пилигрима увидело, и он открыл окно и выпустил ее на волю».

Юнг закрыл глаза, снял очки и положил их на стол.

– Я верю ему! – прошептал он. – Верю. Если я не смогу ему поверить, то погибну, даже не попытавшись…

10

Пилигрим в этот вечер тоже сидел один. Он раздвинул шторы и смотрел из окна спальни, как восходит луна. Однако не луна занимала его мысли. Он думал совсем о другом, и эти размышления изумили его самого, настолько они были непрошеными.

…а теперь я расскажу тебе сказку о прилежном кролике. Его звали Питер, а его овдовевшую мать – Жозефиной. У него было три сестры: Мопси, Флоnси и Тряпичный Хвостик. А кроме того, у него был двоюродный брат по имени…

Барнаби!

Нет, не то. Хотя имя должно начинаться на «Бэ». Я так думаю.

Бобби?

Нет, вряд ли. Только не кролик Бобби. «Кролик Бобби» не звучит, а Питер – звучит. И Мопси, и Флоnси, и Жозефина, и Тряпичный Хвостик – тоже. Все это настоящие кроличьи имена, а…

Барраклюк.

Кролик Барраклюк. Это уже лучше. Был такой мальчик, живший в приюте Христа, который питался только салатом. Салатом, горохом и капустой – зелень как панацея. Барракать – Барракак. Его вечно дразнили; и не просто дразнили – над ним измывались. Даже заставили носить на шее табличку со стишком:

 
Я Барра —
Как угодно вам.
Не знаю, как сказать.
Но если будете меня
Дразнить и допекать,
Я стану Барракать.
А если пустите струю
Мочи на мой башмак,
Я буду Барракак.
 

Мальчишки – они всегда такие. Они ведут войну на школьном дворе, а потом она выплескивается на футбольные поля и на поле Ватерлоо. Бедняга Барраклюк! Он сам был бельгийским полем боя, где его лупили почем зря. А потом он уехал и погиб в Судане при Омдурмане (город в Судане, где произошло сражение в 1898 г.). Что бы это ни значило.

И все потому, что ел салат.

Он хотел стать драматургом. Вторым Ибсеном.

Ибсен.

Это ж надо такое придумать! Как будто англичанин может стать Ибсеном! И все же он был им – он был предан простым реалиям жизни. Жизни, как таковой.

«Будь моя воля, я закрыл бы все двери в царство грядущего! – говорил он. – Если бы Ибсен не захлопнул их до меня. Я закрыл бы все двери, не только двери кукольного дома! И накормил всех диких уток в мире. А еще я выстрелил бы из всех ружей, хотя говорят, что люди не должны так делать. Однако Гедда (героиня пьесы Г.Ибсена «Гедда Габлер») выстрелила – и была права. Права, потому что другие женщины тоже попадали в такую ситуацию и поступали так же. Но на каждую Гедду, которая стреляет, должно быть много таких, которым это не нужно – не нужно умирать. Да, Пилигрим! Да! Ты в это не веришь? А я верю. Верю. Именно для этого пишут пьесы – или должны писать. Чтобы порвать цепи. Чтобы освободить нас друг от друга и от диких, удушающих, убийственных правил, по которым мы живем. Именно это я, сделал бы – и сделаю когда-нибудь, если у меня будет хоть малейшая возможность!»

А потом – Омдурман. И смерть.

Барраклюк.

Нет, все не то.

Брайнерд?

Вряд ли.

Беверли?

Возможно.

Кролик Беверли и его двоюродный брат Питер. Да, так могло быть. Потом он вроде бы женился на одной из сестер Питера… Мне так кажется.

Нет. Все было не так.

Пилигрим вытащил «Сказку о кролике Питере» (книга английской писательницы Беатрисы Поттер (1866–1943) из верхнего ящика комода и приоткрыл обложку. «Темпл Прайд, – прочел он. – С любовью от мамы, Рождество 1905». Пилигрим прятал эту книжку среди носовых платков из страха, как бы какой-нибудь другой эрудированный читатель не наткнулся на нее и не стащил. Точно так же, как Питер залез в огород к мистеру Макгрегору в надежде слямзить немного салата, любой человек, мало-мальски склонный к расширению кругозора, мог украсть эту книгу, удрать с ней и наслаждаться ею.

Вот он, Питер, в голубом пиджаке и черных шлепанцах.

«Возможно, это лучшая книга, написанная по-английски, – подумал Пилигрим. – Вполне возможно».

В ней есть все необходимое. Интрига. Опасность. Поиски приключений. Бедность. Борьба. Верность и обман. Преступление и наказание. Проблема и решение. Не говоря уже о морали и любовной истории, пускай и печальной. Ведь крольчиха Жозефина осталась вдовой с четырьмя детьми на руках, а ее благоверный был запечен в пирог настоящей Медеей!

Ну, не совсем настоящей… и все же злодейской фигурой силой, с которой приходилось сражаться в мире кроликов… Грозная, зловещая миссис Макгрегор с ложками, кастрюлями и ножами. И в придачу сам мистер Макгрегор, вооруженный до зубов, всегда готовый убить бедного кролика.

И все это из-за любви /с капустным листьям, фасоли и редиске.

Барраклюк. Капуста. Мальчишеские войны. Ватерлоо. Oмдурман.

Будешь есть, чего тебе дают, сынок. Лопай – или голодай.

Пилигрим погладил маленькую книжку.

Любимая. А может, это глупо – быть таким сентиментальным? Может, это безумие?

Взрослый – настоящий кладезь для ребенка. Можно сказать, его первое столкновение с грубой реальностью, особенно для отпрыска из богатой семьи. Ребенка, забаррикадированного в мире детской комнаты с уютным камином, слабым чаем с молоком и сахаром, игрушечными солдатиками, сказками и длинной лестницей вниз к родителями взрослому миру.

У меня в детстве, наверное, тоже была любимая книга, хотя я не nомню, какая именно. Басни Эзоnа?

Он улыбнулся.

Я много раз был ребенком, однако толком не помню ни одного своего детства. Знаю, что лежал в темных подвалах и на светлых чердаках с игрушками – в замках, хижинах и пещерах. В памяти мелькают образы маминой руки или папиных плеч. Столько мам и столько пап, которых я должен бы оплакивать, будь я нормальным человеком! Но я не такой и никогда таким не был. Похоже, я проспал все свои детства – каждое из них, – хотя я помню других детей, то ли братьев и сестер, то ли друзей. Брат во Флоренции, сестра в Испании, какoй-тo мальчик в Греции… В остальном я словно спал. И видел сны.

Никто не понимает. Единственное детство, которое я действительно помню – или по крайней мере могу сказать, что оно мне не приснилось, – собрано по крупицам из наблюдений за детством других людей. Темnл, Тоби, Кейт, Кассандры… Антигоны… Астианакса (Сын Гектора и Андромахи в греческой мифологии). Сказать, что я долгое время пробыл в спячке, значит не сказать ничего. Столько детств – и ни единой детской комнаты, которую я мог бы вспомнить.

Я спал. Просыпался. И меня находили. Всегда находили. Найденыш. Как нашла меня Сибил. Лежащего под деревом. Было ли это ореховое дерево? Или дуб? Не помню.

Восемнадцать. Восемнадцать лет. Мне всегда было восемнадцать при рождении. Или так казалось. До того были только сны.

Возможно, это смешно. Забавно. Он улыбнулся, но рассмеяться не смог.

Как было бы интересно вспомнить себя ребенком! По-настоящему, не во сне. Держать эту книжку в своей ручонке. Пытаться понять значение слов, глядя на них моими собственными детскими глазами. Водить пальчиком по строчкам…

«Это был голубой пиджак с медными пуговицами, вполне еще новый».

Или:

«Питер спросил ее, как пройти к воротам…

И еще:

«Мистер Макгрегор надел маленький пиджак и туфли на пугало, чтобы стращать ворон».

И дальше:

«Мама уложила его в кровать и заварила ромашковый чай. И она дала немного Питеру! Одну столовую ложку перед сном».

Пилигрим погладил страницы и закрыл книгу.

Барнаби? Бобби? Барраклюк?

Представим, что у меня есть двоюродный брат, чье имя начинается на «Бэ». Как бы я хотел, чтобы ею звали?

Бенедикт?

Предатель Арнольд (Бенедикт Арнольд (1741–1801) – один из самых знаменитых предателей в истории Америки, продавший англичанам военные секреты во время Американской революционной войны) – или же шекспировский балагур, завзятый холостяк, как и я сам (Герой комедии В.Шекспира «Много шума из ничего»)? Я никогда не был женат, хотя и выходил замуж, когда рождался женщиной…

Но я же не желаю, чтобы мой двоюродный брат был предателем только потому, что его имя начинается на «Бэ»?

Впрочем, не уверен. Предатель хотя бы знает, чего хочет. А мы, остальные, колеблемся и надеваем патриотические маски. Лучше уж раз и навсегда оказаться по ту сторону забора. Это по крайней мере означает, что у человека есть выбор, что его сознание живо и он способен спорить. Просто родиться американцем, англичанином, греком – ничего не значит, если у вас нет права выбора. У каждого человека должна быть возможность родиться вопреки чьим-то верованиям. Просто патриотом – это кандалы.

Ладно, Бог с ним, с Бенедиктом Арнольдом.

А шекспировский Бенедикт? Я мог бы проголосовать «за», но у него есть один недостаток. Он женился.

Пилигрим отложил книгу и сел на кровать. Бедняга Барраклюк! При Омдурмане…

Империя.

Он искоса глянул на обложку.

Голубой пиджак. Медные пуговицы. Редиски. Малиновка. Рукоятка лопаты. Ноги в шлепанцах.

Малиновка поющая. Питер в экстазе – грызущий. И растущая волокнистая фасоль. И вскопанная земля – разрыхленная и пышущая здоровьем. Великолепная. И малиновка с поднятой лапкой, и Питер, положивший ногу на ногу. Само олицетворение песни. Само воплощение умиротворения.

И каждый из них вторгается в чужую империю: огород мистера Макгрегора.

Почему все это кажется таким знакомым?

– Дай мне застолбить эту землю и посадить мою капусту, – сказал Пилигрим луне за окном. – Моя капуста будет вешками. Моими вешками, которыми я заявляю права на землю. Мою землю. А если ты ступишь на нее, не принимая всерьез мои вешки и намерения, моя жена запечет тебя в пирог.

Он улыбнулся и закрыл глаза.

Оставь Луну в покое – на ней нет вешек. Но когда-нибудь они на ней будут – и Барраклюк погибнет там, Как пить дать. За любовь к капусте и салату.

Кузен Бенедuкт, я приветствую тебя! Я уже по другую сторону этого спора. Я слишком часто видел, как люди пушками заявляют права на свой огород.

Как же, как же… ну как же его звали?

Бенедикт? Абу бен Адем (Герой стихотворения Ханта (Генри Джеймса) Лея О784-1859), английского поэта и журналиста)?

Пилигрим улыбнулся.

Benedictus qui venit in nomine Domine?

«Благословен Грядый во имя Господне…» (Евангелие от Матфея, 23:39; от Луки, 13:35)

Кролик Питер.

А теперь ее нет – последней, нашедшей меня. Она подошла ко мне, когда я лежал под деревом, и спросила: «Вы заблудились? Могу я помочь вам найти дорогу?»

В руках у нее была книга – детская книга, Как и эта. Братья Гримм.

«Мне двенадцать, – сказала она. – Ия уже слишком взрослая, чтобы читать волшебные сказки. Но книга была на полке, а я не могла заснуть… Вы знаете сказку про Генделя и Гретель?»

Я ответил: «Нет. Меня зовут Пилигрим».

А ее звали Сибuл – и ее дочь Темпл двадцать пять лет спустя подарит мне «Сказку о кролике Питере».

«Темпл Прайд, – прочел он снова. – С любовью от мамы, Рождество 1905».

Барраклюк. Капуста. Империя. Смерть.

Если бы только я мог вспомнить…

Он выключил свет и лег, натянув одеяло до подбородка.

Я буду лежать, и имя само ко мне придет.

Брамс. Бетховен. Бах. Боккерини. Беллерофон. Баал. Бэкон. Блеет. Бронтозавр. Баррu. Барнум. Белок. Блейк. Борджиа. Бульвер-Литтон. Бенджамин…

Бенджамин. Ну конечно! Мой кузен Бенджамин. Приветствую тебя!

Перед глазами у него стояла Темпл– такая, какой она была сегодня на станции, с Алисой, украшенной черным бантиком, братьями и сестрами по сторонам. Ее мать, Сибил, умерла. Погибла. Ушла. На самом деле ушла – в лес, вместе с Гензелем и Гретель, где они с Сибил встретились столько лет назад. Кто знает, позволят ли ему когда-нибудь последовать за ней?