Текст книги "Пилигрим"

Автор книги: Тимоти Финдли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

7

Эмма отодвинула стул от стола, за которым читала. Перед ней лежал дневник Пилигрима. Закрыв его, она повернулась к окну и положила руки на живот.

«Доброе утро, малышка!» – сказала она, хотя и не вслух. Эмма не лукавила, когда говорила Карлу Густаву, что между матерью и ребенком существуют уникальные способы общения. Дитя толкалось вверх то ли локотком, то ли ножкой. В сущности, это был не толчок, а сигнал. Эмме нравилось представлять себе розовый свет, в котором плавал ребеночек. Весь его мир был как жидкая Петра (Древний город в Южной Иордании, славящийся своими пещерными жилищами, храмами, театрами и гробницами). Когда-то, давным-давно, отец возил ее туда – в Петру. Сам воздух там казался розовым, а во все стороны от развалин простиралась каменистая пустыня.

«У нас тут нет пустыни, – сказала она малышке. – Мы живем в саду».

Тереса была права. Весь мир – это чудо, каждая пядь и каждая минута.

Часы пробили половину двенадцатого.

Боже правый! Через полчаса обед, а она еще не одета! Эмма положила дневник обратно в ящик и заперла его. Возможно, Карл Густав не приедет сегодня обедать. В последнее время он частенько так делал, объясняя, что обеденный перерыв затягивается слишком надолго и отрывает его от работы. А если он поест в столовой в клинике, то сможет вернуться к своим пациентам меньше чем через час.

– Но я скучаю по тебе, – сказала ему Эмма.

Юнг ничего не ответил.

Полчаса спустя Эмма спустилась в светло-голубом утреннем платье на кухню, к фрау Эмменталь.

– Чем вы нас сегодня попотчуете? – спросила она.

Фрау Эмменталь склонилась над плитой, помешивая деревянной ложкой в большой железной кастрюле что-то очень вкусное, по крайней мере судя по запаху. Во второй руке у нее был старинный венский веер, доставшийся ей от бабушки, которая работала когда-то кухаркой на королевской кухне. Фрау Эмменталь энергично обмахивалась им, а когда заговорила, то каждое слово произносила так, словно читала ресторанное меню.

– Картофель и суп из порея. Жареный лосось и зеленый салат. Очищенные томаты с луком. А еще у меня есть свежие булочки «Паркер Хаус».

– Что это за булочки «Паркер Хаус»? – спросила Эмма.

– Американские. Я прочла в журнале про разные сорта хлеба. В Бостоне есть знаменитый отель, который называется «Паркер Хаус», и там подают такие булочки. Хотите немного вина? Или как всегда?

«Как всегда» была пахта.

– Как всегда, – ответила Эмма и вздохнула. – Я бы с удовольствием выпила вина, но лучше воздержусь. Хотя если доктор приедет, он наверняка не откажется.

– У меня есть холодный рислинг.

– Вот и ладно. А где Лотта?

– Накрывает на стол.

– О Господи! Она про возится битый час, не меньше!

Лотта, по мнению Эммы, спала на ходу с открытым ртом. Эмма пыталась отучить девушку от этой привычки, а то перед гостями было стыдно. К тому же дети так дразнили бедняжку, что Лотта порой заливалась слезами и выбегала из комнаты.

Сейчас дети, слава Богу, гостили у родителей Эммы в Шаффхаузене. Дом у них был такой огромный, что в одном только крыле могла разместиться целая армия детей. Бабушка их обожала и устраивала настоящие праздники, знакомя внучек и внука с интересными людьми и не уставая придумывать все новые приключения. Она ввела их в мир фольклора и волшебных сказок, потайных садов и средневековых замков, показала им Рейнский водопад, где вода живописно ниспадала каскадами с высоты семидесяти футов. При воспоминании об этих каскадах у Эммы до сих пор захватывало дух. Кроме того, бабушка Раушен6ах перевозила ребятишек через реку на лодке, чтобы они могли постоять на камнях у подножия водопада. Это был мир собственного детства Эммы, и она радовалась, что он доступен ее детям. А больше всего ее радовало то, что она избавилась от «выводка», как Эмма называла свое потомство, во время беременности. Выводок как раз достиг «трудного» возраста.

Хотя… В каком возрасте легко быть ребенком? С той самой минуты, когда мы разрываем плаценту и издаем первый крик, мы постоянно сражаемся с миром и с теми, кто нас окружает.

– Я могу приготовить вечером холодный суп, если хотите, – сказала фрау Эмменталь.

– Пожалуй, – отозвалась Эмма. – Уже полдень, так что герр доктор Юнг, очевидно, не приедет.

Выйдя из кухни, Эмма увидела Лотту, возвращавшуюся из столовой с пустым подносом. Заметив хозяйку, девушка тут же закрыла рот.

«Что ж, нет худа без добра, – подумала Эмма. – Она хоть чему-то научится, и то слава Богу».

Фрау Эмменталь отодвинула большую железную кастрюлю и, с бешеной скоростью обмахиваясь веером, села на кухонный стол.

– Рислинг, пожалуйста, – сказала она Лотте. – В самом большом бокале. Да поживее. – А потом прибавила: – Можешь тоже выпить немножко. В нашем семействе, похоже, что-то неладно, поскольку герр доктор почти не бывает дома. Нужно готовиться к худшему.

8

Перед салатом Эмма прочла последнюю главу из жизни Тересы и Маноло. Прочитанное изменило ее мировоззрение, хотя осознает она это значительно позже. Благодаря тому, что написал мистер Пилигрим, Эмма узнала кое-что о себе и вопросах веры, а также о своем муже и его неверии. «Мы оба отвергли Христа, – напишет она потом своей матери, – но из нас двоих только я уверовала во что-то, кроме себя самой».

«Порой, когда Маноло и Перро отправлялись на vасасiоnеs (отдых, исп.) в Большую Усадьбу, вместо них нанимали старика, давно ушедшего на поко1. Звали его Орландо, и у него было две собаки – Негро и Бланко, названные так по вполне очевидной причине (Negro – черный, blanсо – белый, исп.), с тем лишь нюансом, что Бланко был черным, а Негро – белым. Орландо считал, что так ему удобнее помнить, какой из собак нет перед глазами. Глядя на Негро, он думал о Бланко и наоборот. Собаки не убегали, но когда пасли отару, то кружили вокруг нее чуть ли не полдня.

Когда-то Орландо был главным пастухом в окрестностях лас Агвас. Потом его сменил другой пастух, которого, в свою очередь, сменил Маноло. Старик утверждал, что знал отца Маноло, уехавшего в другую часть «еl raino» (королевства, исп.), как Орландо величал владения дона Педро. «Нехороший был человек! Старик всегда говорил об отсутствующем отце Маноло в лрошедшем времени. – Нехороший был человек, плохой муж и плохой отец. Думал только о себе. Мне он не нравился. Моим собакам он не нравился. Моим овцам он не нравился. Безалаберный он был. Шелапут. Люди и овцы могли заболеть и даже умереть, а отец Маноло знай себе лыбился да винцо попивал!»

Не сказать чтобы Маноло не знал о недостатках отца, но ему частенько приходило в голову, что неплохо было бы увидеть их воочию. Что же до матери, Маноло понимал, что искать ее бесполезно. «Нездешняя она была женщина, – со вздохом говаривал ему Орландо. – Померла молодой, а больше мы о ней ничего и не знаем». В этом была по крайней мере какая-то определенность. Иначе Маноло наверняка тосковал бы о ней и постоянно думал, где и как ее найти. А раз она умерла – значит, он ничего ей не должен. Он мог даже молить ее, не упоминая имени. «Madre, – шептал он, – роr favor!» (мама, пожалуйста! исп.). Отца он никогда ни о чем не молил.

Вот так получилось, что тринадцатого июля 1533 года Тереса прискакала к озеру лас Агвас на ослике и вернулась в Большую Усадьбу вместе с Маноло и Перро.

Она попросила, чтобы с Маноло обращались не как с рабочим, а как с членом семьи, и выделила ему койку на складе за кухнями. Единственная проблема заключалась в том, что Маноло было неудобно спать на кровати, поскольку он отвык от этого с девяти лет. Кроме того, он не мог себя заставить отправлять нужду в выгребной яме, ибо ужасно боялся свалиться туда. Поэтому спал он на конюшне, а в качестве туалета использовал сточные канавы. Одна из кузин Тересы, девочка семи лет, увидела, как он мочится в огороде, и сразу же заметила, что мужчины отличаются от женщин. «Они могут держать эту штуку в руках!» – объявила она сестрам. Дон Педро решил, что это не смешно, и велел Маноло облегчаться на конюшне.

В остальном же Маноло купался во внимании, которое изливалось на него потоками. Одежду ему починили и постирали, к гардеробу добавили две пары новых брюк, две новые рубашки и новую пару сандалий. Кроме того, ему дали одеяло. А также позволили мыться в ванной с мылом и теплой водой, где Перро непременно составлял ему компанию. В результате все вокруг помирали со смеху – и сам Маноло тоже смеялся до упаду.

Под личным руководством дона Педро ему смастерили новые костыли. Дряхлый старик Фердинанд выстругал их из дуба и перевязал перекладины вымоченным в масле льном, который застыл в подушечки, издававшие приятный запах льняного семени каждый раз, когда Маноло опирался на них. Пока костыли мастерили, параличная дрожь совершенно изнурила Маноло, высосав из него все силы.

Как и многим больным, Маноло приходилось сосредоточиваться, чтобы преодолеть своеволие конечностей. Испражнение, мочеиспускание, игры с Перро и поглощение съестного не требовали особых усилий. Что же касается прочего – ходьбы и способности говорить, – тут он оставался узником своего тела.

Тересу нервировало его присутствие. Она даже не думала, что так будет. Он всего лишь пастух. Она встретилась с ним случайно. Он хромой. Калека. Если честно, несмотря на всю его красоту, выглядит он убого. Но он ей нравился… Ее с первой же минуты потянуло к нему. И не из-за наготы.

Она повторила это несколько раз. Не из-за наготы!

Он не Адам, а она не Ева. И здесь не Эдем. Здесь глушь, захолустье. La tierra feraz (земля плодородная, исп.). Она, Тереса, ищет дорогу к Его Величеству Богу. Мужчины не должны, не могут и не будут стоять у нее на пути.

Во вторник Маноло переселился в конюшню. В среду были закончены его новые костыли. В ту ночь Маноло видел сон, в котором – чудо из чудес! – он мог ходить свободно и грациозно, причем без всякой помощи.

Все остальное во сне было смутным и непонятным.

Он очутился в странном месте, одетый в какую-то громоздкую одежду, а вокруг него толпились незнакомые люди. Кое-кто в солдатской форме, хотя таких мундиров Маноло вовек не видал. Другие выглядели немного более привычно, например, священники, нараспев читавшие молитвы. Многие несли кресты, в руках у других были дары – картины в золоченых рамах, богатые платья и даже мебель, изукрашенная столь вычурно, что Маноло не мог догадаться, для чего, собственно, предназначены эти предметы.

В какой-то миг ему почудилось, что перед ним проплыли четыре ангела в белых одеяниях с огромными крыльями, несущие на плечах фигуру младенца. Очевидно, это был Спаситель, сам Иисус Христос в пеленках.

Внезапно стало тихо, все замерли. Однако вскоре затишье было нарушено треском дров. Маноло повернулся и застыл, не веря своим глазам. Над ним вздымался столб огня, жар которого заставил толпу отпрянуть. Маноло тоже дернулся в сторону – но его пригвоздил к месту чей-то взгляд, напряженный и зловещий, устремленный на него из-под широких полей темной шляпы. Он никогда раньше не видел этого человека.

Маноло побежал, и это ощущение было настолько для него непривычно, что с таким же успехом он мог полететь. Он мчался по незнакомым улицам без табличек, мимо домов без названий, через бесконечную анфиладу открытых настежь ворот, пока не очутился над пропастью – и проснулся.

Он сел, выпрямив спину, на соломенной подстилке в конюшне. Рубашку было хоть выжимай, по телу струился пот, а руки и ноги дрожали от ночного холода.

«Там был огонь, а я бежал без костылей…» – вот и все, что он смог подумать.

На следующее утро, во вторник, шестнадцатого июля, Тереса обнаружила Маноло в своей спальне. Она не сразу сообразила, что это неприлично, и не подумала ничего плохого. Тереса совершенно его не боялась.

– Тереса…

Язык у него еле ворочался, тем более что Маноло был совершенно сонным. Ее имя прозвучало в его устах как «Терра», то есть «земля».

– Да?

– Ты нужна мне, – сказал Маноло.

Он стоял на коленях в полосе света, струившегося через окно.

Тереса села, натянув простыни на плечи.

– Я здесь, – ответила она. – Что стряслось?

Маноло зажал новые костыли под мышкой. Правой рукой он лихорадочно махал перед лицом, словно хотел коснуться его, но не мог. Казалось, он вообще потерял контакт со своим телом. Нос ускользал от него. Рот, подбородок, глаза были так далеки, словно находились на чужом лице. Уши вроде были ближе всего, и он схватился за них, сперва за одно, потом за другое, яростно сжимая их в пальцах. Он точно поймал свою уплывающую голову в воздухе и остановил ее.

Тереса понимала, что означает «нужна», когда это говорит мужчина. И крайне не доверяла подобным заявлениям, зная, что мужская «нужда» практически убила ее мать и довела тетушку до состояния полной отрешенности. Тем не менее в отличие от большинства женщин своего круга Тереса не испытывала ненависти к мужчинам – она их просто презирала. И жалела. Они были беспомощными существами, пойманными в заколдованный круг желаний, который начинался и кончался ими самими – Я, моя, мое. Женщины знали только слова ты и твоя. Они были матерями, служанками, кухарками и няньками. В один прекрасный день смерть собственная или чья-то еще – освобождала их. Такой была женская доля. Ждать своей или чьей-либо смерти. И все время ухаживать за живыми.

Сейчас несчастный калека стоял на коленях у ее окна. Она подружилась с ним и полюбила его. Тереса относилась к Маноло как к ребенку. Найденышу. Сиротке, нуждающемуся в убежище, – и не более. Но и не менее. Он был ей дорог. Любим ею.

– Ты сотворила чудо, Тереса, – сказал Маноло. – Ты спасла мою жизнь и вернула мне Перро.

Речь его – быть может, оттого, что он отчаянно хотел ее произнести – звучала совершенно нормально.

– Перро. Да, – откликнулась Тереса.

– Прошлой ночью мне приснилось еще одно чудо, и я верю, что Ты сотворишь его тоже. Ты можешь вылечить меня, – сказал Маноло. И улыбнулся. – Я уже хорошо говорю благодаря Тебе. Новыми костылями я тоже Тебе обязан. Ты накормила и приютила меня.

Тереса кивнула.

– Да. И я сделала это с любовью, Маноло.

– Сними с меня проклятие, – попросил он. – Развей его по ветру. Ты и Твой Бог. Сделайте меня таким, каким я был во сне.

Тереса закрыла глаза. «Прошу тебя! – подумала она, – Не надо! Ну не бывает на свете чудес!»

Маноло пополз вперед. На коленях, как в церкви.

– Я не могу, – сказала Тереса. – Даже не надейся. Это нехорошо.

– Прямо стоять на ногах нехорошо?

– О Боже, нет! Нет, нет! Прямо стоять на ногах – это значит, что у тебя есть… – Она хотела сказать «достоинство», но передумала. – Я не могу, – повторила она. – Ты должен понять. Я не могу.

– Но Ты нашла меня и спасла.

– Нет, Маноло. Тебя притащил туда всадник, тот самый, который тебя избил. Я просто оказалась поблизости.

– Ты вернула Мне Перро.

– И снова нет. Перро приплыл сам. Сам!

– Но Ты и Твой Бог… Ты говорила с ним!

– Возможно. Но я способна только молиться – не больше.

Я не святая!

Тереса знала, что святые не думают о чудесах. Их заботят лишь нужды других людей. Возвести мосты через пропасть между небом и землей жаждут несчастные – ослепшие, потерявшие ребенка, жаждущие предотвратить массовую бойню. Святые лишь средство, указывающее путь к спасению. А все остальное в руках Божьих.

Все это Тереса знала. Больше того: она не хотела быть святой. Она просто мечтала познать Его Величество и исполнять Его волю, в чем бы та ни заключалась.

Девушка уже столько раз страдала от чудовищных нервных срывов, что поражалась собственной живучести. И не могла не задумываться о том, почему ей удалось выжить. Ее объяснение было простым: «От меня чего-то хотят. Не ждут, а именно хотят».

Заключалось ли это «что-то» в том, чтобы она подарила Маноло возможность ходить и пользоваться руками, как все нормальные люди? Вряд ли.

Не то чтобы нужды Маноло казались ей незначительными или он был недостоин такого дара. Нет людей незначительных, когда они корчатся от боли. И нет людей недостойных. Тереса верила в это всем сердцем. Но…

Должна ли она стать посредником? Действительно ли это ее судьба? Такую судьбу отвергал даже Иисус Христос… Чудеса он творил неохотно, не без внутренних колебаний. Чудо не во мне, а в вере молящегося, что Господь может сделать все.

Она посмотрела на Маноло.

Вот он, омытый светом зари, коленопреклоненный, с пушистыми волосами, весь такой чистенький… Пальцы скрючены и все время дергаются в бессмысленных жестах. Белая рубашка, подаренная доньей Аньей, намокла от пота из-за искреннего волнения. Глаза похожи на кусочки янтаря, вот-вот готовые заняться огнем. Думать о его мучениях было невыносимо, смотреть на них – тем более.

Маноло вдруг подполз на коленях к ее кровати. Вид у него был как у ребенка, собравшегося помолиться.

– Благослови меня, – сказал он, – чтобы я мог ходить, как другие люди. Как я ходил во сне.

Благословлять могли только помазанники Божьи! А женщин никогда не удостаивали такой чести. За исключением, естественно, Святой Девы… Хотя сегодня, неожиданно вспомнила Тереса, праздник Богоматери на горе Кармиле. Она могла наложить на увечного руки. Она – но не Тереса.

– Я не могу. На мне нет благодати.

– Тогда почему Ты пришла ко мне ниоткуда? Я нашел Тебя молящейся на дереве.

– Я не знаю.

Тереса испугалась. Ей навязывали роль, которую она толком не понимала и никогда не хотела играть. Да, она может накормить, одеть и до какой-то степени защитить Маноло, однако не в силах исцелить его.

– Ты меня не любишь? – спросил Маноло.

Как ответить на такой вопрос?

– Люблю. Ты мой друг в пустыне.

– Что такое пустыня? – спросил он.

– Я думаю, она нигде – и везде, – ответила Тереса.

– Значит, Ты не знаешь?

– Она повсюду, – решительно сказала Тереса.

Маноло посмотрел на нее с разочарованием и досадой.

– В моем сне были священники и кресты, младенец Христос и ангелы. Это было знамение. Но Ты не хочешь привести ко мне своего Бога. Ты не хочешь отвести меня к своему Богу. Я ненавижу Тебя.

Тереса застыла как была – завернутая в ночную рубашку и простыни. Она отвела от Маноло взгляд. Ее трясло от страха и дурного предчувствия.

– Я плохо себя чувствую, – прошептала она, но так тихо, что Маноло ее не расслышал. – Ты можешь найти мою тетю и привести ее ко мне?

Затылок у нее начал гореть, как в лихорадке. В голове шумело.

– Пожалуйста!

– Я не могу привести Твою тетю, – заявил Маноло. – Я не умею ходить.

Он отвернулся и пополз к другой стене.

– Ты должен! Я больна! – взмолилась Тереса.

– Ты должна! Я болен! Разве я не говорил Тебе то же самое?

– Да, да. Но я не в силах тебе помочь! Не в силах!

Она разрыдалась. В голове зазвенело еще сильнее. Там словно кто-то пилил двора, которые вопили от ужаса, как живые.

– Нет! Нет! – крикнула Тереса. – Не надо!

Маноло сел рядом со своими костылями.

– Я не в силах Тебе помочь, – сказал он. – Я ходить не могу, понимаешь? Ты сама оставила меня в таком состоянии.

И тут началось. Кровать затряслась. Тереса сунула кончик простыни в рот и упала на подушки.

Прибежали люди. Горничная. Кузина. Мальчик-конюший, услышавший крик через окно, и, наконец, донья Анья.

Она подошла к кровати. Остальные испугались, поскольку никогда не видели приступов Тересы. Донья Анья подошла к горничной и шлепнула ее по щеке.

– Иди сюда! Сию же минуту!

Девушка подошла к краю кровати и послушно остановилась.

– Мы должны держать ее за руки, – велела донья Анья. Чтобы она не поранила себя.

Они так и сделали.

– Тихо, тихо, – предупредила донья Анья. – Осторожненько…

Постепенно кровать перестала ходить ходуном. Маноло, глядя из угла, увидел зеркальное отражение собственной немочи.

Когда все закончилось и Тереса откинулась на кровать, держа тетю за руку, Маноло подумал: «Ее Бог приходит и успокаивает Ее, а я останусь калекой навеки».

И тем не менее Маноло все еще любил ее – хотяон никогда больше не скажет этого вслух.

Воставшиеся летние деньки и ранней осенью Тереса по-прежнему ездила в ла Сьерра де Гредос и сидела на берегу лас Агвас. Пикаро стоял в тени чахлых дубов и пробковых деревьев. Пожелтелые пеликаны, утки и ласки по-прежнему приходили к озеру, а вот косуля с оленями, цапли и зимородки больше не показывались. И Маноло тоже. Он увел свою отару на границу la tierra dorada, так что золотая земля с се хромым пастухом скоро должны были превратиться в воспоминание.

Тереса никогда их больше не видела. Однако во сне обнаженный мужчина на костылях стоял под ветками, где она молилась, и спрашивал, знает ли она путь к Господу. За ним вилял хвостом запорошенный золотистой пылью пес; глаза у него были веселые и какие-то понимающие, что ли. Люди не сидят на деревьях – там сидят только ангелы и существа из мира иного.

Что же касается пути к Господу, Тереса как-то записала в дневнике: «Бог приходит к тебе, только когда ты перестаешь быть Богом».

Этому научил ее Маноло, невежественный и несчастный, И это была правда. Не существует других чудес, кроме дара простоты, который, когда ты его принимаешь, становится для тебя образом жизни.

Как всегда, в небе кружили голубки. Как всегда, стрекотали цикады. Как всегда, Тереса ждала появления Бога – но казалось, что Он тоже чего-то ждет.

Два года спустя у ворот Авильского монастыря кармелиток появилась молодая женщина двадцати лет и попросила взять ее послушницей. Было это в 1535 году. В течение жизни она многое изменит в своей религии. А ровно через сто лет после ее рождения Тереса де Сепеда-и-Ахумада будет признана святой за сотворенные ею – в качестве посредницы Божьей – чудеса».

9

Эмма сунула дневник обратно в ящик и повернула ключ. Трогательный и волнующий эпизод, описанный Пилигримом, закончился, и Эмма не могла себя заставить читать дальше. Пожалуй, сегодня ей стоит погулять на свежем воздухе и сделать какие-нибудь упражнения. Доктор Вальтер будет доволен. Совсем недавно он корил ее за то, что она мало двигается.

«Движение ускоряет кровообращение, – сказал он. – И укрепляет мышцы. Сидячий образ жизни вреден для спины, и вы сами будете рады, если примете меры предосторожности».

Эмма все это знала, и ей было немного не по себе оттого, что доктор Вальтер считал необходимым говорить столь очевидные вещи. Можно подумать, она никогда раньше не рожала!

Сунув ключ в карман, Эмма пошла на кухню и предупредила фрау Эмменталь, что собирается прогуляться.

Она надела легкое пальто, шляпу и, прихватив тросточку, пошла по садовой дорожке к озеру, намереваясь пройтись по берегу. «Я буду искать круглые камушки и думать о Тересе Авильской».

Через десять минут, отыскав круглый камень, который как раз помещался в ладонь, она остановилась и посмотрела на противоположный берег.

«Я хочу туда. Хочу переплыть озеро».

Она глянула в сторону города. Вон пристань, а вдалеке паром, возвращающийся из Цюриха.

Эмма выудила из кармана часы. Если поторопиться, можно успеть на паром, который должен отплыть в город ровно в три.

Очутившись на палубе и встав у перил, она почувствовала себя заново рожденной. Ветерок доносил запахи леса, несколько чаек с криками летели за паромом в надежде, что пассажиры бросят им кусочек хлеба или булочки из буфета. Дети часто кормили их, но у Эммы не было настроения. Ей хотелось просто стоять и смотреть на воду, думая о Маноло и о том, как могла сложиться его жизнь, если бы чудо произошло и он обрел власть над своими непослушными членами. Фраза «он всего лишь пастух» не выходила у нее из головы – и Эмма не понимала, почему. Неужели это так важно, что он всего лишь пастух? Нет, конечно. И все же…

Надо спросить у Карла Густава. Выходит, ее чувство сострадания избирательно? Эта мысль не давала ей покоя. Как-то раз, когда они гуляли в воскресенье в Шаффхаузене, отец сказал матери ужасную вещь. В том году Эмме исполнилось десять лет. 1892 год… Как давно это было! На улице упал старик с длинной белой бородой, и никто не помог ему встать. Мать Эммы нагнулась было к нему, но отец притянул ее к себе со словами: «Не обращай внимания. Это всего лишь старый еврей».

Эмма в свои десять лет слышала о евреях, однако знала о них очень мало. Все ее знания ограничивались тем, что евреи убили Иисуса Христа. Больше о них ничего не говорили ни дома, ни в школе, разве что приводили доводы, еще раз доказывающие этот постулат. Знаться с евреями, играть с ними и даже разговаривать запрещалось. Вы не могли спросить у еврея, который час, у евреев ничего не покупали, им ничего не продавали и, естественно, не помогали.

В то далекое воскресенье Эмма обернулась и посмотрела на старика с белой бородой. Тот уже сумел подняться на колени и стоял в позе молящегося. Возможно, он и вправду молился, поскольку ему было очень трудно встать на ноги. Но в конце концов он все-таки поднялся, подобрал шляпу, отряхнул с полей пыль и надел ее на голову – так, словно поставил точку в конце абзаца.

Всего лишь старый еврей.

Всего лишь пастух.

Эмма поняла, что ее приучили так думать и она слепо подчинялась этой привычке, ни разу даже не попытавшись задуматься: «А что, если люди и меня воспринимают точно так же?»

Ну конечно!

Она рассмеялась.

Конечно! Именно так они и думают. Всего лишь женщина!

Всего лишь еврей. Всего лишь пастух. Всего лишь женщина.

С другой стороны, она знала, что, если упадет на улице, ей помогут. Отчасти потому, что она женщина – а женщины слабы и совершенно беспомощны. Их нужно холить и лелеять. Женщин надо защищать. А отчасти, не без горечи подумала Эмма, ей помогли бы потому, что она – фрау доктор Юнг, и помощь не осталась бы без вознаграждения.

Интересно, если бы ее отец и мать увидели на улице упавшего Маноло, они помогли бы ему встать? И подали бы ему костыли? А сама она сделала бы это? Нет. Маноло – всего лишь пастух, не стоящий ее внимания. Тогда она не пришла бы ему на помощь. Тогда – но не теперь. Теперь она поумнела. Она гораздо больше знает о мире и его жестокости. Она стала взрослой женщиной с собственными сознанием и волей.

Паром приближался к Цюриху. Эмма увидела первые мосты через Лиммат, кафедральный собор с двойными шпилями и сады, вклинившиеся между доками. Такой знакомый и до боли родной вид! Хотя порой Эмма боялась этого города с его неистовой одержимостью религиозными революциями и тягой к совершенству. Именно здесь в шестнадцатом веке великий реформист Цвингли поставил католическую церковь на колени, и именно здесь в двадцатом веке ее муж, Карл Густав Юнг, поставит на колени мир психиатрии.

Мой любимый муж – отец моих детей и творец моего сознания…

Она возьмет извозчика. Так будет легче добраться до Карла Густава, поскольку пешком подниматься в гору в ее состоянии слишком тяжело.

* * *

Приехав в Бюргхольцли, Эмма еле уговорила старого привратника Константина не сообщать о ее визите.

– Я хочу сделать доктору сюрприз! – сказала она, – Он у себя в кабинете?

– Да, фрау доктор… Но умоляю: позвольте мне доложить!

– Даже не думайте! – рассмеялась Эмма. – Что это за сюрприз, если о нем знает весь мир?

– Прошу вас…

– Нет, я запрещаю! И не смейте ему звонить, Я не хочу, чтобы его предупреждали.

Она зашагала по коридору. Константин вернулся за стойку, снял белые хлопчатобумажные перчатки и надел другую пару.

– Боже мой, Боже! – бормотал он. – Боже мой, Господи!

Эмма, как обычно, трижды стукнула в дверь и открыла се. То, что она увидела, не могло быть реальностью. Это просто не укладывалось в голове. Такое она видела только в самых страшных ночных кошмарах.

Юнг развалился в кресле. Жилет и рубашка расстегнуты, брюки спущены на бедра, ноги расставлены, а между ними женщина, стоящая на коленях спиной к Эмме.

Шторы задвинуты, свет погашен, пахнет духами, табаком и старыми книгами.

Эмма моргнула, а когда снова открыла глаза, женщина – образ женщины растаял без следа. Как будто ее и не было, Юнг, встав и повернувшись к жене спиной, приводил в порядок одежду.

Эмма прислонилась к двери, опасаясь, что вот-вот рухнет. У нее не было сил дойти до кресла.

– Зачем ты приехала? – спросил Юнг. Эмма не могла выговорить ни слова

«Хотела сделать тебе сюрприз», – подумала она.

– Ты понимаешь, что у меня мог быть пациент? Какое право ты имеешь врываться в мой кабинет? Как ты посмела?

Юнгa, по-прежнему стоявшего к ней спиной, всего трясло.

Наконец он надел белый халат, пригладил волосы и повернулся.

– Была такая чудная погода, – сказала Эмма. – Я…

– Как ты сюда попала? – перебил ее Юнг; Голос у него был как нож, которым только что резали лед.

– Приплыла на пароме, – ответила Эмма. – Можно, я сяду?

– Приплыла на пароме? То есть на общественном транспорте? Выставив себя напоказ? Ты что – спятила?

– Я не понимаю, о чем ты, Карл Густав. Прошу, ты можешь включить свет? Мне нужно сесть.

Юнг включил настольную лампу с зеленым абажуром. Призрачный свет с пляшущими взад-вперед тенями придавал ему демонический вид.

Эмма, опираясь на книжную полку, стену и тросточку, наконец добралась до кресла и села. Думала она только об одном: «Как бы не грохнуться в обморок!»

Юнг молча смотрел на нее, явно пытаясь сообразить, что бы такое сказать. Потом демонстративно передернул плечами и вздохнул.

– Как ты могла? Кто угодно – но ты?! Как ты могла это сделать?

Он нагнулся к лампе.

– Что сделать, Карл Густав? – Эмма еле слышала свой собственный голос. – Что я такого сделала?

– Ты приехала из Кюснахта на пароме! На глазах у всех – в таком виде!

Стол содрогнулся от удара.

Эмма настолько растерялась, что не могла его понять. Глядя вниз, она тронула свое красивое новое осеннее пальто и прошептала:

– В каком… В каком виде?

– Ты беременна! – отрезал он так, словно сказал: «Ты прокаженная!»

– Я знаю, – ответила Эмма. – Я знаю, Карл Густав. Но сегодня такая дивная погода…

– Надеюсь, ты понимаешь, что я не собираюсь выслушивать твой бред! – заявил Юнг, не обращая ни малейшего внимания на ее слова. – Так ты будешь мямлить до утра. «Она была на пароме! – воскликнул он, имитируя визгливый женский голосок. – Жена герра доктора Юнга! На седьмом месяце беременности, представляешь? Выставила себя напоказ, так, чтобы весь мир ее видел!»

– Ты неправильно застегнул пуговицы на жилете, Карл Густав, – сказала Эмма, отводя взгляд. Ей хотелось плакать, но она сдержалась. – Знаешь что? Времена меняются. Появляться на публике беременной больше не считается преступлением.

– Это только ты так думаешь! Я лично ничего подобного не слышал. И я желаю, чтобы ты немедленно уехала отсюда. Константин вызовет кэб, и тебя отвезут прямо в Кюснахт. Мне все равно, сколько это стоит. Боже милостивый! А вдруг тебя видел кто-нибудь из знакомых?

– Но… Я приехала повидаться с тобой, мой дорогой…

– Не называй меня «мой дорогой»! – Юнг тщетно пытался поправить неверно застегнутые пуговицы. – Ты поставила меня в идиотское положение, и мне нужно время, чтобы простить тебя… Если я вообще тебя прощу! Уходи!