Текст книги "Пилигрим"

Автор книги: Тимоти Финдли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

– Некоторые из них – вернее, большинство – действительно больны, Карл Густав.

– Я знаю. Знаю. Но она была нормальной. Она витала в облаках, живая – живая! – пока мы не заставили ее спуститься. Мы стащили ее вниз, в ужасное место, где живут одни безумцы и каждый Божий день – это конец света. Я не имел права ее отдавать! Мне следовало стоять на своем. Она была моей пациенткой… Фуртвенглер отнял ее у меня. А я в тот момент увлекся мистером Пилигримом – и потерял ее.

– Не вини мистера Пилигрима. Он тут ни при чем.

– Я его не виню. Я просто говорю – если бы я не увлекся, она была бы жива.

Да, Карл Густав. Если бы ты не увлекся!

Эмма положила руку ему на затылок.

– Расскажи мне, как она погибла.

– Ночью…

– Да?

– Ночью она пошла на верхний балкон – ты помнишь, наверное… На четвертом этаже, над портиком.

– Да.

– Schwester Дора упустила ее. Не знаю толком, каким образом. Очевидно, пошла за чашечкой какао. В общем, отлучилась она ненадолго, но графиня успела сбежать. Ума не приложу, как она нашла дорогу на балкон и почему он был открыт! Здание построено таким образом, чтобы предотвратить подобные случаи, но кто-то как нарочно оставил дверь открытой и не запер окно. Бог его знает…

Юнг выпрямился, по-прежнему стоя перед Эммой на коленях.

– А дальше?

– Сегодня утром Schwester Дора – я ей очень сочувствую, она так любила графиню!.. Так вот, сегодня утром она сказала, что доктор Фуртвенглер накачал Блавинскую лекарствами, привязал к кровати – в общем, изнасиловал как мог.

– Изнасиловал? Боже милостивый!

– Не физически, но он орал на нее, судя пословам Schwester Доры. Кроме того, она подверглась «внушению шепотом» – излюбленному методу Фуртвенглера. Черт бы его побрал с этим внушением! Я рассказывал тебе, помнишь? Он нашептывает пациенту на ухо, когда тот спит или напичкан успокоительными: «Ты не живешь на Луне. Ты никогда не жила на Луне. Луны нет. Спустись на землю! Спустись и живи как все нормальные люди!» Спустись, спустись и живи как все нормальные люди. И она…

– Прыгнула.

– Да. Она прыгнула.

Эмма взяла мужнин бокал с вином и осушила его.

– Откуда нам знать – может, она пыталась улететь на Луну? Я сама смотрела на нее ночью и очень хотела потрогать рукой. – Эмма встала. – Да, это крайне печально, но графиня не стала бы обвинять тебя. В сущности, виной всему – невежество некомпетентных людей вроде Йозефа Фуртвенглера, которых к психиатрии близко подпускать нельзя, которые верят только в посредственность, в «норму» – и не дай Бог ты в эту норму не вписываешься!

Эмма подошла к середине стола, взяла графин и налила им обоим по полному бокалу.

– Давай выпьем за графиню Блавинскую.

Юнг встал, хотя не без труда. Ноги у него совсем затекли. Глядя на мужа, Эмма подумала: «Каждый утопающий имеет право на спасение».

Она подняла бокал.

– За Луну. И за ее последнюю обитательницу. Они выпили.

Потом оба сели.

На небе взошла луна – великолепная, ослепительно белая, сияющая.

* * *

Утром, прежде чем пойти на паром, Юнг вышел в сад покопаться в клумбе. Эмма наблюдала за ним из окна, а когда он удалился, пошла взглянуть на клумбу, которая его так заинтересовала.

Одна из могилок была зарыта. Встав на колени, Эмма раскопала землю и увидела там розу. Она поцеловала ее и положила на место, а потом вновь забросала ямку землей, разрыхлив ее так, чтобы Карл Густав ничего не заметил. Роза была чисто-белой и называлась «Анна Павлова».

После пребывания в отделении для буйных Пилигрима обязали ежедневно совершать прогулку в обнесенном забором саду за зданием клиники, где он прохаживался в обществе других «опасных» узников и их надзирателей. Пилигрим ходил туда в белом костюме с тросточкой – если не было дождя – или с зонтом. Влажное и жаркое альпийское лето было в разгаре, а потому пациенты еле волочили ноги. Пилигриму казалось, что он идет сквозь воду по песку.

– У меня ноги болят, – пожаловался он Кесслеру. – Вы уверены, что это необходимо?

– Да, сэр. Таковы правила. Все пациенты, кроме тех, кого не выпускают во двор, должны каждый день совершать моцион. Он помогает вам поддерживать форму и способствует циркуляции.

– Циркуляции чего? – язвительно спросил Пилигрим. – Моей хандры?

Они прогуливались по кругу – кто по восемь человек, кто по шесть или по четыре, а большинство, подобно Пилигриму с Кесслером, вдвоем со своим санитаром. На верху побеленного каменного забора высотой в двадцать футов торчали осколки стекла, предназначенные для того, чтобы отбить у больных охоту бежать.

– Заключенные, – сказал Пилигрим Кесслеру. – Вот кто мы такие! С таким же успехом меня могли посадить в тюрьму.

Пилигрим невольно вспомнил об Оскаре Уайльде, сидевшем в Редингской тюрьме, и закованных в кандалы преступниках, с которыми писателю приходилось гулять каждый день. Мошенники, насильники, убийцы – и уйма заключенных, отбывавших срок за мелкие прегрешения вроде кражи одежды с веревки для сушки белья, бродяжничество, желание согреться или же утолить голод отбросами из ресторанов. «И даже, сказал тогда нараспев Оскар Уайльд, – объедками с моей собственной тарелки из кафе «Ройял».

Гуляющие во дворе Бюргхольцли, как правило, попадали сюда за склонность к насилию. Некоторые, до сих пор не смирившиеся с заточением, регулярно нападали на своих нянечек и санитаров. Другие пытались покончить с собой: кто ел стекло, кто – камни. Остальные провинились в том, что неоднократно пытались бежать. Кто-то пытался выдать себя за труп, кто-то прятался в корзинах для грязного белья, кто-то надевал белый халат, стараясь сойти за врача или медсестру. Одна женщина в буквальном смысле слова изнасиловала пациента-мужчину, забеременела, а теперь любыми средствами пыталась сделать себе аборт.

– Совершенно нормальные человеческие грехи, – заметил Пилигрим. – Типичное сборище отбросов общества.

В субботу, пятнадцатого июня, солнце палило так сильно, что Пилигрим взял с собой во двор зонтик.

– Белый костюм – черная тень, – сказал он Кесслеру.

Кое-кто из пациентов уговорил своих санитаров отменить оздоровительный моцион. Пилигрим потерпел поражение. Кесслер был непреклонен.

– А в чем ее преступление? – спросил Пилигрим, кивнув в сторону пациентки, которую раньше не видел.

– Ее только что привезли, – ответил Кессдер. – Вчера.

Кстати, из вашего родного Лондона. По-моему, она содержала бордель.

– По виду похоже, – откликнулся Пилигрим.

Чересчур броский макияж, ярко-рыжие волосы, накрашенные веки, алые губы. Женщина постоянно одергивала вниз платье, обнажая груди, – и вдруг разразилась песней:

– Была она сначала невинна и чиста, пока не повстречала богатого хлюста!

В конце концов санитару пришлось увести ее со двора.

– Мир – сточная канава, – подвывала она на ходу. – Куда ни кинешь взор, богатым – все забава, а беднякам – позор!

Пилигрим хотел было ей похлопать, но сдержался. Ей и так грозили неприятности из-за того, что она пыталась пробудить сочувствие в собратьях по двору.

Тюремному двору.

Пилигрим отрешенно уставился на высокий белый забор. Он думал о певшей умалишенной, которая вела себя столь вызывающе и дерзко. Вряд ли она содержала бордель, иначе ее привезли бы не в Бюргхольцли. Скорее всего бывшая актриса. А может, светская дама или даже титулованная особа. В мире случались и не такие странные вещи.

«Мы все находимся в плену чужих представлений о том, кто мы такие, – подумал он. – Никто из нас не может прожить свою жизнь свободным от досужих глаз».

Ему вспомнилось стихотворение Уайльда с описанием борделя, увиденного на улице Лондона.

«Пришли покойники на бал, – написал Уайльд. – И пыль там вихри завила» (стихотворение «Дом блудницы», пер. Федора Сологуба).

– Можем мы присесть? – спросил у Кесслера Пилигрим.

– Конечно.

Они сели в уголке.

Высоко в небе кружил сокол. Перелетный скиталец.

Пилигрим начал перебирать в уме синонимы. Скиталец. Странник. Паломник.

Пилигрим.

Я.

7

Горе и потери порой пробуждают в нас благородство. Во всяком случае, Юнг считал свое решение благородным, хотя на самом деле оно скорее было великодушным. «Я отдам мистеру Пилигриму письмо леди Куотермэн», – решил он после гибели графини Блавинской.

Он даже в мыслях не произносил слово «самоубийство». Если эта женщина погибла от отчаяния, значит, Юнг отчасти виновен в ее смерти. Теперь он понимал, что должен был бороться и отстоять право графини на ее лунные фантазии, а не отдавать ее Фуртвенглеру, которого называл про себя сапожником.

Таким несколько извилистым путем он пришел к решению показать Пилигриму письмо. Раз ничего не помогает, нужно встряхнуть Пилигрима, чтобы он увидел источник своих собственных фантазий и подумал над тем, какую роль они играют в его желании покончить с собой. «Я хотел его оградить! – торопливо добавил про себя Юнг. – Хотел избавить его от боли, которую причинили бы ему последние слова близкого человека. Тогда это было совершенно оправданно».

Разумеется! Почти так же оправдано, как то, что ты впустил в свою жизнь молодую жеuщину, поскольку, по твоим словам, тебе это было крайне необходимо. Иначе вся твоя работа оказалась бы под угрозой, ибо… Как ты тогда выразился? Ты не мог сосредоточиться!.. Да, правилыю. Ты не мог сосредоточиться без секса.

Замолчи, а?

Я просто напоминаю. Ты употребил слово «oравданно», и я всего лишь хотел внести ясность. Оправдать…

Оклеветать!

Ну, если ты так считаеuшь, я больше не стаиу к этому возвращаться.

Да уж, пожалуйста.

Я хочу, чтобы ты оставался честным, Карл Густав, хотя бы с самим собой. Не говоря уже об Эмме, иапример…

Я отказываюсь слушать! Ты сведешь меня с ума.

Быть может, имеино этого я и добиваюсь.

Прекрати!

Ты в последнее время играл в новые игры? У меня есть одиа. Думаю, оиа могла бы тебя заинтересовать…

Оставь меня в покое!

Она называется «Могилы во мгле». Ты находишь подходящее кладбище, которых в Цюрихе и пригородах десятки, и садишься на закате в склепе с мертвецами. Это так стимулирует мышление!

Бога ради, перестань!

Это пробуждает самые поразительuые фантазии и дает пищу уму. А также червям, конечно, поскольку ты находишься в обществе трупов. Подумай о таких словах, как «разложение» И «nоражение». Безграничные возможности! Разложение. Поражение. Потеря. Я могу продолжать часами.

Не надо.

Разложение. Поражение. Потеря. Трусость. Лживость… Могилы во мгле, Карл Густав! Подумай. А я пока тебя оставлю. До свидания.

Во время этого внутреннего диалога Юнг сидел на палубе парома. На коленях у него покоилась открытая нотная папка. В ней лежали блокноты, запасные ручки и письмо Сибил Куотермэн Пилигриму. Юнг вытащил письмо, чтобы отвлечься. Все что угодно, лишь бы избавиться от проклятого инквизитора с его гнусными инсинуациями!

Ты сведешь меня с ума… быть может, именно этого я u добиваюсь.

Карл Густав вынул письмо из конверта и просмотрел его снова, одну страницу за другой. Что имела в виду леди Куотермэн, когда писала: «то, что смертные называют «гибелью», нам не грозит»? И кто эти посланцы – Мессажеры, якобы предсказавшие ее смерть? А также что это за Роща, в которой, как считала Сибил, должен произойти какой-то сбор? Фразы ее были совершенно загадочными, хотя, похоже, она не сомневалась, что Пилигрим все поймет. Но для Юнга ее слова являлись доказательством безумия леди Куотермэн, как две капли воды походившего на безумие Пилигрима.

В клинике, надев белый халат, он устремился на третий этаж, собираясь сразу же зайти к Пилигриму. Однако двери палаты 309 были открыты, и Юнг, охваченный любопытством, зашел внутрь.

Schwester Дора складывала и упаковывала балетные наряды графини Блавинской. Она заворачивала каждый из них отдельно в тонкую бумагу, а потом клала в бесчисленные картонные коробки, стоявшие на столах, креслах и кровати.

– Доброе утро, Schwester.

– Доброе утро, герр доктор.

Дора, держа в руках охапку тюля, сделала книксен. Юнг заметил, что она плачет.

– Как печально! – сказал Юнг, окинув взором комнату.

В окна струился яркий солнечный свет, озаряя то, что недавно было целым миром, а теперь стало воспоминанием о погибшей женщине. Живая, она превращала все эти вещи в волшебство…

Одна коробка была завалена исключительно балетными тапочками. Каждая пара перевязана ее собственными лентами – белые, голубые, красные, розовые…

– Я оставлю себе те, в которых она умерла, – произнеела сквозь слезы Sсhwеstег Дора, показав на отложенную в сторону пару пуантов рядом с кашемировой шалью Блавинской. Они были запачканы кровью. – Я возьму также фотографию мадам в роли королевы русалок Она, правда, в серебряной рамочке с гербом ее мужа – двуглавым орлом, но я надеюсь, никто не будет возражать. Да и некому возражать-то, кроме ее жестокого папаши и подлеца брата. Пускай забирают костюмы себе. А не захотят – отдадим их матери, если только сумеем ее найти. Она, как вы знаете, сбежала и начала новую жизнь, чтобы избежать участи несчастной мадам.

– Да, я посмотрю, что можно сделать. Жалко выбрасывать всю эту красоту.

– Ее отец и брат были чудовищами, герр доктор. Вернее, не были, а есть. Вы должны знать, что они так и не поплатились за свои преступления.

– К сожалению, вы правы, – сказал Юнг.

– Брат насиловал мадам, причем делал это регулярно, когда она была совсем еще девочкой. Вы знали?

– Да, конечно. Хотя предпочел бы не знать.

– Регулярно. А потом … Отец убил ее вечно печального мужа, и ему ничего не сделали. Ничего. Царь взял его под свою защиту. Они занимают слишком высокое положение в обществе, так что судить их нельзя. Это вам не Европа. И не Швейцария. Боже, какая несправедливость! Они свели ее с ума. Свели с ума мою обожаемую мадам. Свели с ума…

Schwester Дора села на кровать среди коробок и зарыдала.

– Что же мне делать без нее? Что мне делать? – причитала она, вытащив из кармана носевой платок. – Она была моей жизнью!

– Мы должны научиться не привязываться так сильно к своим пациентам, Schwester, – сказал Юнг. – Все равно рано или поздно мы их потеряем. Либо они поправятся и уедут от нас, либо yмpyт. Такова наша профессия.

– Я любила ее, – тихо проговорила Дора. – Я просто-напросто ее любила.

– Знаю, – откликнулся Юнг. – Иона любила вас. Вы были ей очень дороги, она много раз мне говорила.

– Правда?

– Да. Много-много раз, – соврал Юнг. – Без вас она была бы совсем несчастна.

Последнее утверждение по крайней мере было правдой.

– Спасибо вам за эти слова, доктор. Они помогут мне жить дальше.

Юнг, не зная, что ответить, пожал плечами и махнул рукой.

– Почему отец убил мужа мадам? За что? Она его так любила!

– Наверное, муж ей изменял, – ответил Юнг.

Во время сеансов с графиней речь не раз заходила об ее отце, и Юнгу никогда не нравился этот образ. Отец-мститель… Кошмарная фигура! Словно злой волшебник из сказки, который появляется из тьмы и застает свои жертвы врасплох.

– Я должен покинуть вас, Schwester Дора, – торопливо сказал Карл Густав. – Меня ждет мистер Пилигрим.

– Да, сэр. Спасибо, что зашли поговорить со мной. Я вам очень признательна.

– Не за что. Примите мои соболезнования.

– Благодарю.

Schwester Дора встала и снова сделала книксен. Юнг, обернувшись в двери, увидел, как она взяла запачканные кровью пуанты, прижала к щеке и погладила, точно ручку умершего ребенка. А потом застыла в солнечном свете. Ее окружало то, что осталось от женщины, погибшей при попытке долететь до Луны: одежда и уже полузабытые часы триумфа. И пуанты. Пуанты. Пуанты.

8

Во вторник, восемнадцатого инюня, человек, назвавшийся Фаулером, принес в клинику почтовых голубей. Четыре птицы в клетке и мешочек с зерном, завязанный красной лентой. Их надо было передать мистеру Пилигриму, пациенту из палаты 306.

Старик Константин потребовал, чтобы мистер Фаулер расписался в журнале, где привратник вел учет вcex доставок.

– Голуби, – пробурчал он. – Странно. Haм никогда еще не присылали голубей. Собак – да, котов тоже, даже клетку с зябликами, но голубей – никогда.

– Мистер Пилигрим их любит.

– Я не мог видеть вас раньше, мистер Фаулер? Ваш голос мне кажется знакомым.

– Должно быть, все англичане говорят одинаково, – ответил Фаулер.

– Да уж. Я непременно запомнил бы такие великолепные усы. Похоже, ваш голос ввел меня в заблуждение.

Фаулер протянул старику Константину два франка и удалился.

Привратник снял с клетки покрывало. На него уставились птичьи глаза.

– Ну-ну, потерпите, – сказал он. – Сейчас мы отнесем вас наверх.

Он позвонил в колокольчик, и на зов старика явился посыльный.

– Отнеси это в номер 306, мистеру Пилигриму.

– Слушаюсь, сэр.

– Да смотри не урони! Клетка не птица, летать не умеет, – пошутил вдогонку старик Константин.

9

«Итак, дорогой мой друг, я обращаюсь к тебе последнийраз…» Пилигрим вернулся к началу письма Сибил, намереваясь прочесть его снова, но потом вдруг встал, подошел к столу и взял бумагу, ручку и конверт.

«Сибил, маркизе Куотермэн, – написал он. – Прощай».

Пилигрим разорвал листок и начал заново.

Бал на балконе закончился, на солнышке осталось лишь несколько птиц – две голубки и трое голубей.

Пилигрим сел за стол и написал:

«18 июня 1913 тода. Дорогая Сибил!

Я обитаю в своего рода чистилище. Как я и предполагал, мне не позволяют ни жить, ни умереть. Меня заперли в этом доме – по-моему, его называют психбольницей – и никуда не выпускают. А теперь еще вынуждают гулять в обнесенном забором дворе. Не знаю почему; подозреваю, что я в чем-то провинился. Помнится, я разбил несколько пластинок. И сломал пару инструментов. Музыкальных инструментов – виолончель, а может, скрипку. Разве это плохо? Ведь музыка ни от чето не спасает – ни от безумия, ни от насилия. Оглядываясь назад, я сожалею, что выступал защитником искусства. Но музыка – худшее из них. Сплошь кипение и бурление, перегруженное эмоциями, с одной стороны, и мыслями – с другой. Ах, Моцарт! Ах, Бах! Слушая Баха, я всегда вспоминаю белку в колесе. Она бежит и бежит по кругу – но ничего не происходит. Ничего! Та-та-та-там! Тата-та-там! И все. Та-та-та-ни-черта! Что же до Моцарта, его эмоции остались на уровне двенадцатилетнего подростка. Он так и не достиг зрелости – за исключением половой. Его музыка соединяет в себе пошлую клоунаду и профессиональное выжимание слез. Даже не слез, а рыданий. Бетховен напыщен; Шопен приторно слащав и подвержен вспышкам раздражения: там-тара-там-бабах! Вагнер – эгоцентричный зануда. А молодой турок Стравинский – тут сама фамилия говорит за себя: дисгармоничный, грубый и дует в свою дудку через нос!

Вот так.

Мне продолжать?

Литература. Разве она положит конец войне? Да ведь «Война и мир» – это повод для новых сражений! Русские – круглые дураки, их единственным союзником в победе нaд Наполеоном была зима. Кто-нибудь захочет првторить попытку? Конечно, да! Эта кошмарная книга – самое натуральное приглашение. Толстой сам воевал под Севастополем и гордился этим. А потом прикинулся, что ненавидит войну, и закончил жизнь как сумасшедший проповедник мира во всем мире (ты ж понимаешь!), прогнав в то же время жену от своего смертного одра. И это я ненормальный? Я?

Да. Так мне говорят».

* * *

Кто-то постучал в дверь.

Пилигрим положил ручку на стол.

Кесслер, чистивший ботинки своего подопечного, вышел из спальни и открыл дверь в прихожую. До Пилигрима донесся еле слышный голос: «Клетка… голуби… зерно… Фаулер…»

Санитар вернулся с клеткой. За ним следовал молодой посыльный, наполовину швейцарец, наполовину итальянец, с мешком зерна в руках.

– Сюда?

– Да-да, спасибо.

– Деньги нужны? – спросил Пилигрим.

– Нет, сэр. Молодой человек получает жалованье.

Итальянец удалился. Закрыласъ одна дверь, потом дрyгая.

Пилигрим встал и осмотрел мешок с зерном.

– Не понимаю, – сказал он. – Я должен это есть?

– Не думаю, сэр. Полагаю, это для птиц в клетке.

– Птиц? – переспросил Пилигрим.

– Птиц, – подтвердил Кесслер. – Как будто нам их мало!

Продолжая ворчать, он ушел в спальню наводить блеск на обувь.

Пилигрим развязал ленту и порылея в мешке, пытаясь определить, что там за зерно. Маис, просо, рожь и овес. И конверт.

Пилигрим вскрыл его и прочел:

«Любителю голубей от такого же голубятника.

Сэр!

Это почтовые голуби, и они могут переносить записки. Вы увидите, как я теперь выгляжу, на прилагаемых фотографиях. Надеюсь, вам понравится.

Мы давно уже не встречались, и я подумал, что вы, возможно, хотите покинуть свое временное пристанище. Если я прав, мне понадобятся кое-какие инструкции. Я ничего не знаю о здании, в котором вы находитесь. Мне не помешал бы план или подробное описание.

Достать автомобиль – не проблема.

Я живу неподалеку, в отеле «Бор-о-Лак».

Буду ждать весточки.

Я за вами наблюдаю; Вижу вас каждый день.

Искренне ваш

Г. Фаулер».

Рядом с фотографиями лежал маленький бархатныймешочек, а в нем – металлические капсулы с зажимами, предназначенные для голубиных лапок.

Пилигрим положил письмо, бархатный мешочек и фотографии в карман и снял с клетки покрывало.

Казалось, голуби его знали. Они сразу же принялись ворковать и распушили перья. Серый, коричневыи, фиолетовыи, белый – сочетания оттенков у каждой птицы были идеально гармоничны и чарующи.

– Вынесите их на свет, – велел Кесслеру Пилигрим. Кесслер вышел с ботинком в руке и отнес клетку в спальню. Пилигрим немного задержался в гостиной – сложил письмо, запер его в ящике стола и сунул ключ в карман.

Затем вынул из конверта фотографии и по очереди просмотрел их. Правый профиль – левый профиль – фас. Усы, котелок, озаренная солнцем подтянутая фигура.

Г. Фаулер.

Он явно должен знать этого человека.

Но он не знал. Или забыл.

Г.

Говард, Генри, Герберт или Гарри…

В памяти у Пилигрима всплыл образ голубятни.

«Мы держали птиц – я и кто-то еще, где-то в саду…»

Чейни-Уок.

Пилигрим закрыл пальцами усы на снимке Фаулера в фас.

Как же их звали – людей, живших на Чейни-Уок?

Там была женщина – миссис имярек – и мальчик по имени Фред. Нет, не Фред. Альфред. Альфред.

Пилигрим посмотрел в окно на горы, окрашенные в матовые тона.

Матовый свет…

Может, фамилия женщины была Матсвет? Нет-нет. Как-то иначе.

Матсон!

Миссис Матсон. Альфред. И собака по кличке Агги. Aггa, Агамемнон!

Да, да, да! И человек по фамилии Фаулер.

Пилигрим встал и подошел к окну, к свету.

Говард Гарри Генри Герберт Фаулер.

– Генри? – спросил он вслух.

Потом снова уставился на снимок, закрьщ мужчине усы.

Прищурился.

– Форстер, – сказал он.

Все встало на свои места. Где-то там был человек, готовый помочь ему. Генри Форстер придет и вызволит его. Конец заточению!

И больше никогда никаких тюрем.

Он сунул фотографии в карман.

10

В семь часов утра в среду, девятнадцатого июня, Эмма вошла в спальню и остановилась в дверях.

– Карл Густав!

Он повернулся к ней, не успев проснуться. Она подошла и склонилась над его кроватью.

– Отпусти подушки! Ты испортил свою пижаму. Оторвал все пуговицы. Дай-ка я… – Она разжала его пальцы. – Это не «Титаник»! Ты не тонешь. Проснись!

У него свело не только руки и плечи, но также лодыжки и ступни.

– Я не могу дышать, – сказал Юнг.

– Ты дышишь. Все нормально.

– Что случилось?

– Откуда мне знать? Я с тобой больше не сплю. Похоже, тебе что-то приснилось. Ты кричал.

Юнг сел и посмотрел на свою жену.

– Ты собираешься уйти от меня? – спросил он вдруг, не зная, что сказать.

– Никогда, Карл Густав, – ответила Эмма. – Я связана с тобой навеки. Но ты, как я теперь поняла, живешь только своей жизнью, которая не имеет отношения к моей.

Она села в ногах кровати, завернувшись в халат. Эмма спала в комнате для гостей – довольно уютной, но обставленной в соответствии со вкусами ее матери, которая жила там, когда приезжала к ним в гости. Фрау Раушенбах безумно любила цветы, а потому обои, шторы и покрывало на кровати походили на домашний сад – сплошные розы, ирисы и пионы. Это утомляло глаза, однако Эмма включала только пару ламп, и тогда цветник не так сильно ее раздражал.

– Я молилась о том, чтобы ты умер, – сказала она Юнгу бесцветным тоном. – Думаю, ты должен это знать. Я молилась о твоей смерти и мечтала о жизни, которую ты не способен мне дать: о дружной семье, в которой муж и жена любят друг друга и своих детей. Я просто думаю, что ты должен знать. Тебе сейчас трудно, я вижу. Мне хочется помочь, но ты не даешь. Воля твоя. Я просто подумала, что ты должен это знать. Я все еще люблю тебя, но ты мне больше не нравишься. Делай что хочешь, я буду по-прежнему присматривать и ухаживать за тобой – хотя не исключено, что скоро моя любовь иссякнет. Лелей свою болезнь! Заражай ею пациентов! Пускай она расцветает пышным цветом. Меня это уже не волнует. Ты потерял свою балерину, Блавинская мертва. И это твоих рук дело, Карл Густав! Твоих. То, что я говорила вчера… Я беру свои слова обратно. Я подумала и поняла, что Карл Густав Юнг бросил ее точно так же, как бросил меня и своих детей, потому что у него появились другие интересы!

– Эмма!

– Нет, Карл Густав. Нет. Иди своей дорогой. А мы проживем и без тебя.

Эмма ветала и вышла из комнаты.

Юнг снова упал на подушки.

Без пятнадцати восемь. Пение птиц. Сияние сквозь шторы.

Новый день. Новая жизнь. Но та ли это жизнь, о которой он мечтал?

Юнг явился В палату 306 ровно в десять yтpa, как и обещал.

– И как мы себя чувствуем сегoдня? – спросил он.

– Прошу вac, – сказал Пилигрим. – Не называйте меня «мы»!

– Это просто речевой оборот, – улыбнулсяЮнг.

– Возможно, – раздраженно откликнулся. Пилигрим. – Но я – не речевой оборот. Меня зовут Пилигрим.

– Извините.

– Хватит того, что Кесслер вечно талдычит: «мы» да «нас». Меня от этого тошнит… Но вы! Кесслсра можно извинить, поскольку он глуп. Чего не скажешь о вас.

– Я больше не буду.

– Я поверю вам, когда вы назовете меня по имени.

– Мистер Пилигрим! – сказал Юнг и коротко кивнул.

Они оба стояли.

– Не желаете присесть? – спросил Пилигрим, садясь в кресло.

На нем был темный костюм, не черный и не синий, а нечто среднее, из переплетенных черных и синих нитей. На шее – желтый галстук. Из нагрудного кармана торчал краешек точно такого же желтого носового платка, похожего на цветок манго. Пилигрим обожал демонстрировать свое пренебрежение хорошим вкусом, неизменно оставаясь при этом безупречным. «Искусство подать себя, – сказал он как-то Сибил – заключается в том, чтобы вызвать у людей шок, который постепенно переходит в привычку. Они никогда не смогут понастоящему смириться с моими галстуками, но в то же время не сыщут портного, способного сравниться с моим. Главное – одеваться так, чтобы тебя запомнили».

Юнг в твидовом костюме и белом халате казался на фоне Пилигрима тусклым до безобразия. А поскольку он не выспался, лицо у него было серое и усталое. Однако он попытался собраться с духом и хотя бы сделать вид, что готов к очередному сеансу.

– Кесслер сказал, что вам подарили голубей.

– Верно.

– Могу я спросить – кто?

– Фаулер.

– Боюсь, я не знаю этого слова. Фаулер?

– «Фаулер» по-английски значит птицелов. Человек, который ловит, содержит и продает птиц.

– Ясно. Значит, своего имени он не назвал?

– Верно. Просто птицелов.

– Вы можете объяснить, почему он прислал вам голубей?

– Нет. Возможно, он узнал о моей беде.

– Что вы имеете в виду?

– То, что я узник. В конце концов, птицы, даже в клетке, это символ свободы.

– Как вы думаете, мистер Пилигрим, откуда неизвестный птицелов прознал о вашей беде?

– Это же очевидно. Я выключен из жизни.

– Значит, по-вашему, здесь жить нельзя?

– А по-вашему; можно?

– Конечно. Я провожу тутбольше половины своей жизни.

– А вторую половину где?

– Дома.

– Мне кажется, вы хотели сказать «на воле», доктор. Вы проводите здесь половину жизни – но не забывайте, что я-то сижу туг все время!

– И, естественно, вам это не по душе.

– Я даже отвечать не буду.

– Почему вы называете себя узником?

– Разве я могу уйти отсюда в любой момент?

– Когда поправитесь – несомненно.

– А когда я поправлюсь? Когда я так решу – или вы?

– Я, конечно. Иначе и быть не может. Мне сейчас куда легче судить о вашем душевном здоровье, чем вам.

– Что такое «душевное здоровье», черт побери? Звучит как название болезни.

– Возможно, – рассмеялся Юнг. – Для некоторых людей это действительно болезнь.

– Для кого, например?

– Для тех, кто живет предельно скучно из-за отсутствия воображения.

– И дальше что?

– Дальше? – переспросил Юнг.

– Говоря о «душевном здоровье», с кем вы собираетесь меня сравнивать? С теми, кто живет предельно скучно? Надеюсь, что нет.

– Я буду сравнивать вас с тем потенциалом, который вы могли бы реализовать.

– У меня нет такого потенциала, и он меня совершенно не волнует. Разве что в одном аспекте. Я был бы счастлив, если бы мог умереть.

– В таком случае, вы нездоровы.

Пилигрим отвел взгляд.

– Вам это никогда не надоедает, доктор? – спросил он. – Вы никогда не устаете?

– Бывают моменты, конечно.

– А у меня не бывает моментов! Это постоянное состояние. Я всеми силами пытался доказать вам, что жил вечно, но вы не верите мне. Не хотите верить. Знаете, это очень утомляет…

Юнг встал и подошел к окну.

– Почему, имея столь разнообразные таланты и такой потенциал для достижения истинного величия, вы не хотите жить?

– Нет у меня никакого потенциала.

– Есть. Сами знаете.

– Когда-то, возможно, был. Но не теперь. У меня его нет, и мне все равно. Я хочу только смерти.

– Вы говорите, что жили вечно?

– Да.

– Как вы можете в это верить?

– Вера тутни при чем. Я просто знаю.

– Тогда объясните мне одну вещь. – Юнг вздохнул и повернулся к Пилигриму спиной. – Если ваше бессмертие заключается в том, что вы прожили много жизней – как вы утверждали на предыдущих сеансах, – откуда вам знать, что, покончив с этой жизнью, вы прервете череду остальных? А может, вы просто родитесь заново в другом обличье? Или вам хочется свести счеты именно с вашей теперешней жизнью?

Пилигрим молча уставился на свои руки.

– Когда-то я только надеялся, – наконец промолвил он. – Надеялся и молился, чтобы очередная смерть стала окончательной. Абсолютной. Но теперь у меня появилось нечто большее, чем надежда. У меня есть основание верить в возможность настоящего конца.

– Какое основание?

Пилигрим посмотрел на Юнга.

– Я уверен, что вы не отдали бы мне письмо Сибил, если бы не прочли его сами. Следовательно, вы знаете, что ее призвали.

– Призвали?

– Ну, отозвали домой, если хотите. Посыльные явились, чтобы доставить ей сообщение. Ее миссия окончена.

– Я не понимаю.

– Она была моей свидетельницей. Защитницей. Связующим звеном с Другими. Раз необходимость в этом отпала, вполне возможно, что меня тоже скоро призовут.

Юнг решил сменить тему.

– Вы любили леди Куотермэн?

– Да, по-своему. Хотя не в физическом смысле. Она во многом была мне ровней, так что наши отношения не могли сложиться иначе.

– Вы способны объяснить мне, что это значит?