Текст книги "Штормовое предупреждение"

Автор книги: Тим Лотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Тим Лотт
Штормовое предупреждение

Посвящается Джеффу Лотту,

моему рассеянному другу

Tempora mutantur et nos mutamur in illis

(Времена меняются и мы меняемся вместе с ними)

Пролог

Тысяча девятьсот девяносто первый год. Зима. Новый город. В одном из городских офисов за письменным столом сидит женщина, что-то пишет. Кабинет ее расположен в одной из двух комнат типовой будки-кубика, которая угнездилась в восточном торце небольшой парковочной площадки. Из окна кабинета видна целая когорта машин, их лакированные бока тускло посверкивают под лучами холодного солнца. У каждой на кузове – пластиковая красно-сине-белая нашлепка – «М. и П. Автошкола».

Женщина, оторвавшись от своих записей, смотрит в окно, по-хозяйски снисходительно разглядывая машины. Чуть дольше ее взгляд задерживается на самой новой: "форд-фиеста", кобальт, последняя модель. Этот "форд" особый, они получили его только сегодня, двадцатый их автомобиль. "20". Ей нравятся очертания этих цифр, соблазнительно гладкие, округлые, они ассоциируются с прохладным зеленым мраморным шариком.

Тут из серой бетонной коробки, нависающей над западным торцом парковки, как раз напротив окон ее кабинета, выходит инструктор и устремляется к одной из аккуратно поставленных машинок. Женщина слегка раздосадована, хотя понимает, что его вторжение в идеальное каре неизбежно и, наоборот, замечательно, еще минута – и машинка выкатывается из ряда, чтобы подхватить первого сегодняшнего клиента. К середине дня площадка окончательно опустеет и только к позднему вечеру наполнится вновь. Примерно так же работают легкие: утром машины – это углекислый газ, который следует исторгнуть, а вечером, обогатившись прибылью, они возвращаются уже как живительный кислород.

Подобные городки, где каждому требуется машина, в Европе давно считаются самыми перспективными для такого бизнеса, то есть без шоферских прав тут как без рук. Население, разумеется, будет расти, и соответственно – количество клиентов. Да, это великолепно, но все равно ей было жаль, что безупречный прямоугольник (ведь с появлением двадцатой четыре ряда по пять машин образовывали именно такую фигуру) теперь испорчен.

В облике самой женщины, смакующей это столь эфемерное геометрическое совершенство, нет ни намека на аскетизм, которого поневоле ожидаешь от любительницы математических изысков и безупречно симметричных конфигураций. Наоборот. Натуральный загар, привезенный из недавнего отпуска за границей, лишь слегка подправлен дорогим тональным кремом. Вообще эту женщину отличает плотность, основательность во всем облике. Массивная золотая цепочка, толстый слой крем-пудры, тяжеловатые бедра, густо накрашенные губы. Ни намека на суровую угловатость прямоугольников. Дама весьма зрелого возраста, но вполне энергичная и довольная собой. Ярко-красный костюм с черным воротником и небольшими "плечиками", удобные туфли на среднем каблуке и серьги от "Шанель" – весьма дорогая бижутерия. Волосы каштановые с рыжим отливом, глаза ласковые, но, если присмотреться, очень властные и цепко все подмечающие. На столе перед дамой лежат два объемистых гроссбуха в переплетах из тисненой кожи, точно в тон той, которой обит стол. Указательным пальцем правой руки она машинально чертит какие-то цифры на покоящемся слева гроссбухе, словно любовно его утешает перед тем, как нарушить божественно совершенную симметрию и его очертаний, перед тем, как непочтительно его распахнуть и выудить необходимые данные.

Звонит телефон, но дама даже не смотрит на него, в конце-то концов, еще только восемь, и она имеет право допить кофе со свежим датским пирожком, купленным в одном из соседних магазинчиков, где торгуют горячей выпечкой. Дама принимает решение: если телефон прозвонит десять раз, она, так и быть, снимет трубку. Одиннадцатый: она снимает. В трубке раздается северный мягкий выговор:

– Это миссис Бак?

– Да.

– Доброе утро, миссис Бак. Это Джули из "Бритиш телеком". Извините за беспокойство, но, может быть, вас заинтересуют сведения о новых услугах, которые собирается предоста…

– Нет, нет, извините, вы ошиблись.

– Прошу прощения, но…

– То есть это я ошиблась. Я не миссис Бак.

– Тем более прошу меня простить. И хотя вы сказали, что вы не…

– Я была ею.

– О-о…

– Но больше я не миссис Бак.

Морин вешает трубку. Интересно, долго она еще будет отзываться на "миссис Бак"? Поскорее бы избавиться от этой привычки. Теперь у нее другая жизнь, которая вполне ее устраивает. Жизнь действительно другая, свежая и пышущая теплом, как этот пирожок, от которого она откусывает маленькие кусочки и потом, осторожно прижимая салфетку, врученную вместе с пирожком, вытирает края губ. Морин шумно втягивает остатки кофе и причмокивает – тут никто не увидит, как куда-то подевались ее безупречные манеры, которые она в молодости столь мучительно в себя впихивала. Допив, она посмотрела на гроссбухи и открыла тот, который поглаживала. Она не сомневалась, что свеженькие данные, скрытые под тисненым переплетом, отменно хороши, иначе и быть не может.

В этот самый миг, когда Морин открывает гроссбух, примерно в пятидесяти милях от ее офиса на обочине перед эстакадой, ведущей в Лондон, переминаясь с пятки на носок и с носка на пятку, стоит мужчина. Он уже минут шесть раскачивается таким манером вперед-назад. Здесь на небе никаких проблесков солнца, оно обложено тучами, и моросит нудный дождь.

Люди, спешащие мимо к станции подземки, стараются на этого мужчину не смотреть. Его неприкаянность, пугающе бессмысленная улыбка и нелепые раскачиванья явно нездорового, измотанного тела заставляют насторожиться, все тут же делают вывод, что человек слегка не в себе, и предпочитают его не замечать. Между тем улыбка мужчины становится еще шире, с губ срывается даже что-то похожее на смешок, который, впрочем, заглушен шумом ползущего по тоннелю поезда метро.

Улыбка вдруг исчезает. Мужчина подносит к губам жестяную банку, крепко стиснутую в левой руке, и делает большой глоток. Опустошив жестянку, яростно ее сплющивает и бросает в лежащую рядом кучку из шести таких же искореженных. Он перестает раскачиваться. По лицу его разливается спокойствие. Мужчина закрывает глаза.

На лице его, теперь абсолютно отрешенном, сразу резче проступают все изъяны и уроны. Красные ниточки сосудов змеятся по скулам и по носу, под глазом – остатки кровоподтека. Сальные волосы, слипшиеся от грязи, стоят торчком, будто намазанные гелем, они напоминают обломанные перья на спине у раненого голубя. Углы тонких губ опущены вниз. Выражение лица не то чтобы печальное, такое бывает у людей, которым дали наркоз. Пароксизму оживления уже не под силу распялить этот скорбный рот в широкой улыбке, чтобы продолжить пантомиму веселья, изобразить улыбку, вызванную какой-то неведомой шуткой, предназначенной докучливому дождю.

Глаза мужчины все еще закрыты. Люди, идущие мимо, почти бегут. Дождь усиливается, водяную завесу ветер сносит внутрь, под эстакаду. Но мужчина не трогается с места, хотя к перрону подошел очередной поезд.

Его одежда насквозь промокла, сырость лишила ее красок, сделав не то чтобы бесцветной, но однотонной, без малейших намеков на оттенки. Это был цвет тайного далекого мира, отделенного невидимой гранью от мира, его окружающего.

Губы мужчины вдруг дрогнули в некоем подобии улыбки. Глаза снова приоткрылись. Они были как пустота. Когда-то васильковые, теперь они стали такими же, как одежда, – тусклыми и словно вылинявшими. Но вот в этой тусклости на миг вспыхивает лучик – всполох былой синевы – на уровне зелено-синей части цветового спектра, немое послание, которое некому прочесть. Веки приоткрываются чуть шире. Затем мужчина снова закрывает глаза. И делает шаг вперед. Чтобы на него не натолкнуться, поток пешеходов резко изгибается в сторону, поневоле реагируя на возникшее препятствие.

Лавина автомобилей катится и катится по шоссе, "дворники" на ветровых стеклах сражаются с ливнем, прилежно чередуя моменты ясности и мути. Когда подходят поезда, их вой сливается с ворчанием моторов, и тогда мощная стена из шумов перекрывает все человечьи голоса, заставляя разговаривающих друг с другом надрывать связки. Автомобиль и поезд, поезд и автомобиль, отлаженный ритм действия равнодушных механизмов. Промокший человек продвигается еще на один шаг. Поток пешеходов автоматически еще сильнее отклоняется в сторону.

Немного постояв, человек подходит к краю тротуара и останавливается, выжидая, когда голоса поездов и машин сольются в заглушающем все прочие звуки и ощущения дуэте. Таково условие, поставленное им самому себе, бессмысленное и запредельное: в момент оглушительного рева моторов и скрежета рельсов. И тогда все пройдет как по маслу. Поезд 8.03 запаздывает. Что-то там у них стряслось, в Стратфорде.

Наконец он слышит, что поезд приближается. И непроизвольно сглатывает. И еще раз, потом на миг зажмуривается. Хотя он очень, очень пьян (до такой степени – впервые за эти полтора года), неожиданно откуда-то из самого нутра прорывается страх. И поэтому очередной шаг – уже на дорожное полотно – получается смазанным, недостаточно уверенным, смутная тень размышления заставила мужчину на долю секунды замешкаться. И в результате несущийся мимо грузовик подминает его не полностью, а пропарывает наискосок вдоль плеча и ниже, не доехав спасительных двадцати футов. Поэтому вместо теплой, баюкающей, такой желанной тьмы его настигает какофония прорвавших забытье импульсов боли.

Уличная толпа, еще секунду назад такая монолитная, такая старательно-равнодушная, видящая только собственные, заранее намеченные горизонты, вдруг устремляется к этому человеку, словно хлещущий дождь добавил всем бегущим адреналина. Человек слышит собственное надрывное верещанье, он слышит журчание и бульканье голосов вокруг, какие-то слова, невнятные и обессмысленные его теперешними мучениями.

Боли не удалось его прикончить, но если бы только это… Она заставила его ощутить себя живым, как никогда прежде, осознать смысл древнейшего и строжайшего приказа, закодированного в генах: выжить! Его крик исторгался откуда-то из неведомых прежде ему самому глубин, о существовании которых он даже не подозревал. Мертвое оцепенение вмиг слетело с души. В первый раз, сколько он себя помнит, именно в момент, выбранный им самим для смерти, ему вдруг захотелось жить. Но он уже был не в состоянии оценить эту зловещую иронию.

"Скорая" все никак не едет и не едет. Когда миновало первое потрясение, когда событие было сотни раз пересказано, с упоминанием множества несообразных с масштабом трагедии деталей, все более и более искажаемых, собравшимися овладели растерянность и смущение. Одни (и таких большинство) выбираются из толпы, не желая, чтобы из-за этого обреченного уже пьяницы рухнули все их планы, по пунктам расписанные в блокнотах с отрывными листками. Другие как завороженные смотрят на кровь, хлещущую из ран на голове и на груди, и на то, что осталось от правой ноги. Шок уже миновал, сменившись неодолимой потребностью поглазеть. Третьи – в ступоре, именно оттого, что понимают: надо срочно что-то делать.

Однако просто взять и уйти кажется этим третьим более неприличным, чем остаться. И теперь они смущенно переминаются с ноги на ногу и обмениваются тревожными репликами, не способные предпринять ничего более полезного. Было желание уйти, но умирающий человек – слишком редкостное зрелище; и в то же время хотелось уже избавиться от этого кошмара, выскользнуть в привычную жизнь, сплавить этот эпизод в дальний закоулок памяти, а потом и окончательно забыть.

Некоторые из жаждущих, но не способных помочь пытаются разговаривать с изувеченным горемыкой, стремительно теряющим жизненные соки. Однако слова их ничтожны и нелепы, и не могут быть иными в данной ситуации.

…Что у вас болит?.. "Скорая" сейчас подъедет… Вы можете пошевелить ногой?.. Ты еще оклемаешься, парень, не боись…

Эта последняя бодренькая фраза звучит особенно фальшиво, категорически опровергаемая грудой распростертых на потрескавшемся и залитом кровью асфальте останков. Ее произносит водитель грузовика, ошеломленно вылупив глаза: всего несколько минут назад он и не подозревал, что ему суждено убить человека. Он везет пластиковые канистры на фабрику кормов в Уэйкфилд. Чувствуется, что он искренне переживает, но тем не менее очень боится опоздать. Он достает сигарету, зажигает ее и почти сразу гасит. Достает, только чтобы хоть чем-то себя занять.

Наконец раздается вой сирены. Волна облегчения прокатывается по сборищу зевак; им уже не терпится, чтобы их избавили от гнетущей ответственности за происходящее. Но вскоре выясняется, что это завывает полицейская машина, которая мчится куда-то совсем по другой надобности. Она проносится мимо, и завыванье постепенно стихает.

Часть правой ноги ниже колена почти оторвана. Видны осколки кости, неожиданной, ужасающей коралловой белизны. Кто-то из зевак не выдерживает, и к звукам тревожного бормотанья, рева моторов, крика чаек, рокота низко пролетающих самолетов прибавляются булькающие рулады – зеваку рвет. Машины несутся, как и прежде, не сбавляя скорости, сидящие за рулем все, как один, начинают беситься, увидев на зигзаге разворота грузовик.

Наконец "скорая" действительно подъезжает. Заходится в вое сирена, сверкают фары, печальная кавалькада несется сквозь дождь, с визгом несется к месту, где случилось то, что в водительской путевке будет потом фигурировать как "дорожный инцидент". Нейтральное, не содержащее ни грана боли словосочетание.

"Скорая" останавливается позади грузовика. Появляются двое медиков в желтых, слабо светящихся жилетах, надетых поверх униформы. На залитое кровью место происшествия они смотрят спокойно, никакого шока или отвращения. Вероятно, обоим кровавое месиво не в новинку.

Они приступают к делу. Им достаточно одного взгляда, чтобы определить дальнейшую тактику действий. Тот, что повыше, с красным и сердитым лицом, сообщает по рации в больницу, что они будут через пятнадцать минут и чтобы хирург был наготове. Несмотря на свирепый вид, голос у него спокойный, даже мягкий. Свирепость – только видимость, на самом деле он добрейший человек, ему уже невмоготу терпеть все эти ужасы, из которых состоит его работа.

Его напарник, помельче калибром и помоложе, приближается к содрогающейся глыбе мяса на тротуаре. Он что-то шепчет пострадавшему, достает из сумки шприц, ампулу, тампон, делает укол. Тот немного успокаивается. Он теперь не кричит, а протяжно стонет, но все равно весь дрожит от ужаса: наркотик не может нейтрализовать первоначальный приказ, отданный инстинктом выживания.

Спустя несколько минут он уже на носилках, на правую ногу наложен жгут, часть ее лежит почти отдельно, такое ощущение, что ее положили туда после, забыв приставить. Обоим медикам ясно, что ногу уже не спасти. И еще им ясно, что этому пациенту, которого они запихивают сейчас в утробу своей машины, очень скоро вообще никакая помощь уже не понадобится. Промается денек, от силы два. А может, ни одного – и тогда придется зафиксировать "летальный исход во время транспортировки".

Старший машинально прикидывает, что тут сгодится в качестве донорских органов, но, спохватившись, едва сдерживает смех – над собой. Наверняка сплошные переломы, возраст: по виду пятьдесят с лишним, да еще, судя по физиономии, вел бурную жизнь, значит, смело добавляй еще десяток лет, в смысле изношенности организма.

С донорскими вообще одни проблемы. То сердце все еще бьется, то на почках серый налет, губчатая ткань легких всегда или слишком жесткая, или слишком дряблая, то перфорирована, то кальцинирована, с признаками жирового перерождения. Разве что печень иногда… Нет. Стоп. Никакой поножовщины. Ни один пациент, пусть даже умирающий, совсем безнадежный, совсем бездыханный, подключенный к искусственной почке, ни за что не согласится расстаться ни с одним из своих органов.

Путешествие в больницу обходится без всяких эксцессов. Только спугнули сиреной нескольких зевак, жадно разглядывающих побуревшие кровавые пятна, стыдливо, но с удовольствием щекочущих себе нервы трагедией. Экипаж "скорой" подсчитывает, сколько еще времени до конца их смены. Человек на носилках бредит. Его мысли похожи на осколки стекла. В каждом осколке что-то отражается, но все эти отражения, хоть в принципе и связанные друг с другом, никак не соединятся в общую панорамную картину. Он думает о бульваре с вертикальными черточками тисов по краям. Он думает о женщине с каштаново-рыжими волосами, которая вынимает из микроволновки голую индюшку со скрещенными ножками. Женщина улыбается, но вид у нее несчастный. Он думает о жаркой, душной комнате и о барометре в форме испанской гитары. Он слышит мощный каскад звуков – целый оркестр струнных.

В больнице носилки тут же окружает толпа врачей и медсестер. Какая-то часть его существа чувствует благодарность за такое внимание, которое немного даже лестно. Мелькает мысль: давно его не баловали подобными почестями. Раны возвышают. Люди сразу начинают относиться к тебе с уважением.

Вскоре после того, как его выгрузили, он потерял сознание – ему дали наркоз. Хирург, которому перевалило за шестьдесят, с циничным отвращением к жизням, неотвратимо утекающим сквозь его пальцы, еле находит нужную точку для иссечения. Лишь его спасительный нож, столько раз вспарывавший пьяниц и уличных бродяг, с их безнадежно разрушенными внутренностями, лишь его мудрый скальпель удерживает хирурга от бессмысленной траты времени на раздумья о более достойных человеческих экземплярах, о тех, кого довела до падения настоящая беда, а не собственное безволие. Он ненавидит то, что вынужден спасать; бесполезная работа, бессмысленная трата сил.

Ведь ясно, что этому экземпляру не выжить. Задеты жизненно важные органы. К чему суетиться? Он удаляет ошметки бывшей ноги – как положено, потом снова укрывает пациента, втайне надеясь, что на мониторе вот-вот появится безжизненно ровная прямая. Но слабые толчки пульса продолжают выписывать острые зеленые зубцы. Значит, одна из больничных коек опять будет занята напрасно.

Прооперированного отправляют в реанимационный блок. При нем имеется государственный страховой полис на имя Уильяма Бака, но никаких родственников выудить в архивах не удается. С его запястья снимают разбитые вдребезги старомодные, со стрелками, часы. На крышечке с обратной стороны надпись: "Року от Мо".

В бумажнике, изъятом из кармана, денег нет, там лежит только обтрепанная пожелтевшая газетная вырезка, старый некролог, озаглавленный: "Прощайте, мистер Музыка". Санитар, распоряжающийся вещами пациентов, рассудил, что это просто завалявшаяся бумажка, и швырнул ее в мусорную корзину, стоящую рядом с ванной, где отмокали использованные простыни.

Никто не присутствовал при предсмертной коде, завершающей жизнь Чарлза Уильяма Бака. То есть почти никто. Ибо вскоре по палате запорхали профессиональные ангелы смерти. Ангелами смерти становятся, как правило, женщины, причем побуждают их к этому довольно сложные чувства. Безусловно, стремление облегчить страдания умирающего, но заодно – и свои собственные, поскольку эти женщины чувствуют, как сами умирают, только постепенно и незаметно. К тому же они ищут возможность доказать себе, какие они хорошие. Добравшись до середины жизни, они стремятся почувствовать себя еще хоть кому-то нужными, теперь, когда дети их разъехались по университетам или уже успели сделать первые шаги блистательной карьеры. Ангелы семенят от одной кровати к другой, высматривая, где намечаются хоть какие-то проблески сознания, выискивая, что бы им такое облегчить.

Одна из ангелиц останавливается у одра Чарли Бака. В его палате включено радио. Передают речь премьер-министра, обращение к нации, он призывает сограждан быть готовыми к войне в Персидском заливе. Ангелице пятьдесят три года, она жена окружного судьи, взгляд ее отрешен и полон скорби. Она садится на край матраса. Пациент подключен к искусственному легкому, и среди густой паутины из прозрачных трубок, через которые нагнетаются и удаляются разнообразные лекарства, он – вернее, то, что от него осталось, – выглядит каким-то лишним.

Женщина разговариваете искореженным пациентом, прикрытым простыней, его лицо искажено трубками и тусклой патиной прожитых лет – ему шестьдесят один. Часть лица, оставшаяся неповрежденной, выдает жизненный крах: это типичный алкоголик.

Откуда у него эта печаль и это безумие? Ангелица приноровилась облегчать души, десятки раз она точно так же сидела рядом с оглушенными спиртным, слегка смущенными мужчинами и женщинами, которые называли свои имена и признавались в своих слабостях: я алкоголик, я наркоман, я сам виноват в том, что я здесь.

– Чарлз Бак, – говорит она так тихо, что даже человек в полном сознании наверняка ее бы не услышал. – Можно, я буду называть вас просто Чарли?

Она ждет несколько секунд, представив, что он ответил "да".

– Так что же случилось, Чарли?

А ведь он был когда-то маленьким мальчиком, думает она, бегал в угловой магазин за конфетами, клал голову на колени своей мамочки. При мысли об этом глаза ее чуть увлажняются. Ангелица сентиментальна. Сюда ее заманила перспектива получать яркие эмоции, что-то вроде активного отдыха.

Поразительно, но пациент, похоже, откликается на ее призыв. Пытается ответить. Вот только слова (если она, конечно, не ослышалась), произнесенные этими распухшими, едва шевелящимися, пересохшими губами, не похожи на осмысленную речь. Ангелица ничего не может понять, несколько секунд напряженно вслушивается, а потом решает, что ей просто показалось. Какие еще слова? Чарли в глубочайшем забытьи.

Больше ни звука. Все остальные непроизнесенные и непреодолимые для немощных губ слова остаются при нем, тонут в сгустившейся темноте.

Дама поднимается, увидев краем глаза, что парень, лежащий через три кровати, жертва драки, вроде бы пришел в себя. Радио чуть примолкло, и сразу стали слышны механические и электрические звуки приборов, противоборствующих с природой, пытающихся продлить жизни лежащих тут людей.

Джон Мейджор[1]1
  Джон Мейджор (р. 1943) – английский политический деятель, консерватор. С1990 по 1998 г. – премьер-министр. (Здесь и далее – прим. перев.)


[Закрыть] завершает свою речь. Чарлз Уильям Бак слышит слова, но не понимает их, а в следующий миг из-за резких скачков на мониторе электрокардиографа на сестринском посту раздается сигнал…