Текст книги "Могильный червь (ЛП)"

Автор книги: Тим Каррэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Выражение его лица было в основном удивленным.

Затем женщина выстрелила снова.

Вторая пуля попала ему в горло, пробила пищевод и раздробила сонную артерию. Удар повторился, но он простоял почти пять секунд, когда из его горла фонтаном хлынула кровь и ударила в стену. Затем, в шоке, он упал прямо, ударившись лицом о край стола и выбив при этом два зуба.

Женщина обошла вокруг стола, в воздухе стоял тошнотворный запах горячей крови. В ее глазах была боль, отвращение, как будто она увидела что-то, чего никогда не должна была видеть. Это сдвинулo что-то в мозгу за этими глазами, и ее губы оторвались от зубов, которые были плотно сжаты и скрежетали.

Спирс был почти мертв.

Казалось, он тонет в Красном море.

Его рот продолжал работать, вместо голоса из него вырвался влажный булькающий звук. Он задрожал, судорожно вращая руками и ногами, а потом замер, широко раскрыв глаза.

Издав странный хныкающий звук, женщина повернулась и вышла из кабинета.

Она закрыла за собой дверь, предоставив мертвецам делать то, что они делали в уединении.

Игра была в самом разгаре.

40

Третий день ада – хотя формально прошло чуть больше суток с тех пор, как все это началось, – начался для Тары Кумбс именно так: она въехала на подъездную дорожку, чувствуя одновременно холод и жар, а в голове шумело, как ветер в туннеле. Она заглушила машину, дыша так быстро и тяжело, что едва могла отдышаться. Пот струился по ее спине, а кожа была горячей. Через несколько секунд она уже дрожала. Горячая, потом холодная, холодная, потом горячая.

Она немного посидела, дрожа так сильно, что машина чуть не задрожала вместе с ней.

Наконец, зажав рот кулаком в перчатке, она беззвучно закричала.

Затем она вошла внутрь, заперев за собой дверь.

Она не была уверена в своих чувствах. Ни спокойствия, ни уверенности в том, что она сделала шаг, который приблизит ее к Лизе. В основном ее тошнило, и она была оскорблена тем, что только что сделала. А также отвращение... потому что что-то внутри нее, то самое чисто животное чувство, которое вело ее через этот кошмар, было на самом деле жирным и счастливым, удовлетворенным. Она почти чувствовала, как онo мурлычет, как кошка с набитым добычей брюхом.

Не зажигая свет, она поднялась наверх, прошла в ванную, разделась и встала под душ. Она простояла под горячими струями почти десять минут, прежде чем взяла губку и средство для мытья тела и начала скрести. Она не ухаживала за собственным телом, как в последнее время ухаживала за кухней, и мыла себя до тех пор, пока ее плоть не стала красной и нежной.

Потом она вышла из душа, все еще в темноте, присела на корточки перед унитазом и ее вырвало. Ничего особенного из этого не вышло, потому что с тех темных и страшных часов, когда она нашла Маргарет Стэплтон зарезанной на кухне, она ничего не ела. Она очень много курила. Пила чашку за чашкой черный кофе, но не принимала никакой твердой пищи. То, что вышло наружу, было в основном острой на вкус желчью, которая брызнула в чашу. Когда то немногое, что было в ней, было извлечено, она мучилась от сухости в течение почти пятнадцати минут, пока ее живот не заболел, а в глазах не появились слезы.

В горле у нее пересохло.

Ее сознание заполнили постоянно вращающиеся и мутирующие образы трупов, крови и конечностей, упакованных в пластиковые пакеты.

В конце концов, она рухнула на пол, прислонившись спиной к стене и плотно втиснувшись между унитазом и раковиной. Она все еще не включала свет, потому что если бы она это сделала, то могла бы увидеть себя, и мысль об этом пугала ее так, что она даже не понимала этого. Она решила, что нечто вроде нее должно быть в темноте.

И в ее голове раздался голос:

Ты только что совершила хладнокровное убийство.

Ты.

Просто...

Совершила.

Хладнокровное.

Убийство.

И это было только начало того, что этот монстр запланировал для нее. Это ужасное присутствие в ней думало, что оно намного умнее Бугимена, но теперь она знала, что это не так. Бугимен был опытен в таких делах и, используя ее сестру как приманку, выкуп и влияние, он довольно умело и тщательно манипулировал ею.

Просто марионетка.

Здесь она думала, что была храброй и уверенной и делала только то, что должно было быть сделано, чтобы обеспечить выживание Лизы, но на самом деле ее жестоко использовали.

Какая-то глубокая, все еще человеческая часть ее души знала теперь, что ей следовало немедленно обратиться в полицию. Но теперь было уже слишком поздно.

Слишком поздно.

Она совершила убийство.

Ее руки были красными от крови.

Если она сейчас пойдет к ним, они ее запрут.

Бугимен знал, как глубока ее любовь, и воспользовался этим, чтобы добиться своего, и теперь Тара была в ловушке, она принадлежала ему так же, как и Лиза. Теперь ей придется сделать то, что он сказал, независимо от того, насколько отвратительными и гнусными были его требования. Свободной воли больше не существовало, и выбор был отнят у нее ее собственной рукой, не меньше.

Горе, которое она тогда испытала, было не только душевным, но и физическим. Руки душили ее, ножи вспарывали живот, ногти выковыривали глаза, а грязные, злобные пальцы гладили мозг. Вот каково это – быть собственностью. Быть рабом, подвергаться домогательствам, быть собакой, которую пинают, оскорбляют и травят из-за ее собственной неспособности делать что-либо, кроме как повиноваться. Слепое, неразумное повиновение. Она мылась, скреблась и дезинфицировалась, но никогда пятно от того, что она сделала и что еще сделает, не станет чистым.

Жизнь Тары была трагедией.

Зверством.

И в ее собственном сознании была зловещая правда: если Лиза умрет, то я убью его. Его кровь будет на моих руках. Я буду отвечать за это так же, как если бы убила ее сама.

И ты сдаешься?

У меня нет выбора.

И ты знаешь. Ты можешь играть в эту игру.

Совершать новые преступления?

Если это то, что нужно.

Я не могу.

Подумай о Лизе. Подумай о своей любви к ней. Что она значит для тебя, и как сейчас, в таком ужасе и отчаянии, как она должна существовать, как она должна знать, что есть только один человек в этом гребаном мире, который отдал бы свою жизнь, чтобы помочь ей, и этот человек – ты. Не подведи ее.

Я уже это сделала.

Но если ты сейчас сдашься, девочка, то этот больной извращенный ублюдок победит, и ты будешь жить с сознанием, что позволила ему это сделать.

Я боюсь... боюсь того, что я сейчас чувствую.

Никакого страха. Никакого раскаяния. Подумай о Лизе. Подумай о своей любви к ней.

И тогда она поняла, что выбора действительно нет. Да, ей придется сделать то, о чем он попросит, но она сделает это, зная, что это приблизит ее к нему и к Лизе.

Тогда подумай! Подумай! Если твоя сила – это любовь к сестре, то в чем же его слабость?

Сегодня вечером, разговаривая по телефону, он почти съежился, когда услышал в ее голосе подавляющее превосходство. Как и все мужчины, он был маленьким мальчиком внутри, и как только вы контролировали этого маленького мальчика внутри, вы контролировали мужчину снаружи.

Я люблю тебя, Лиза, – подумала она тогда. – Я всегда любила тебя с тех пор, как увидела в той кроватке, когда ты вернулась из больницы. Видит Бог, я завидовала тебе, завидовала тому, как мама и папа всегда заискивали перед тобой и игнорировали меня. Как ты была ребенком и могла все испортить, и это было нормально. Но я была старшей сестрой, я должна была быть взрослой и делать осознанный выбор. Я не могла ошибиться, а ты могла. Но когда я вернулась из Денвера, то поняла, что все это не имеет никакого значения. В моей зависти и ревности переплелись бусинки моей любви. Помнишь, как мы обнимались в ночь после похорон? В гостиной, только я и ты? Я хотела утешить тебя, а ты утешала меня, потому что я разрыдалась, и я любила тебя тогда, я уважала тебя, и я любила тебя в тысячу раз больше с того дня.

Я не позволю тебе страдать.

Это будет кровь за кровь.

За каждую вспышку боли, которую причинил тебе этот извращенец-членосос, он познает агонию, которую не может постичь, и я обещаю тебе это своей любовью.

Потом Тара разрыдалась и возненавидела весь мир за то, что он позволил этому случиться, возненавидела Бога, судьбу, ангелов наверху и дьяволов внизу. Но больше всего она ненавидела себя за то, что мыслит как животное, одержимое безумной жаждой мести.

Ей нужно наказать себя за ошибки.

Может быть, все дело в горе, вине и мании, а может быть, в ее католическом школьном воспитании, но она действительно нуждалась в наказании, в искуплении и покаянии, а может быть, в чем-то гораздо более темном и немыслимом – в искуплении грехов. Ей нужно было принести в жертву свою боль, свою собственную кровь.

В аптечке лежала бритва.

Она полоснула себя по животу и груди, разрезала бедра, руки и ладони, пока не потекла кровь, вытягивая что-то из нее и заставляя чувствовать себя очищенной, обновленной. Она подумала о том, чтобы вскрыть запястья, но это было бы разрушение, а не очищение.

Некоторое время она сидела, истекая кровью, и боль была почти исцеляющей.

Это обострило ее ум и чувства. Чувство вины и самоистязания вытекло из нее, как отравленный гной из зараженной раны. Ощущение собственной крови, струящейся по животу и стекающей по бедрам, было бодрящим, и она подумала, не потому ли древние воины обнажали себя клинками, прежде чем идти в бой. Ее пальцы были мокрыми от собственной крови, она облизала их и вздрогнула от голода, который пронзил ее живот. Именно тогда ей захотелось набить себя сырым мясом, красным мясом, хорошо прожаренным и покрытым жиром.

Все еще обнаженная и блестящая от собственной крови, она подошла к окну, распахнула его и жадно глотнула ночной воздух. Она чувствовала запах влажных листьев в траве, влажного перегноя, живых и умирающих существ и холод вечной пряности самой ночи. Она улыбнулась, и сердце ее заколотилось.

Зверь внутри нее был доволен.

Но еще больше была довольна она. Потому что она чувствовала себя обновленной и переделанной любовью своей сестры, любовью, которая была вечной, глубокой и обогащающей. Ничто не могло встать на его пути, и мир вот-вот узнает об этом.

41

Зазвонил телефон.

– Я здесь, – ответила Тара.

– Ты это сделала? Ты сыграла в игру?

Его голос. Больше, чем просто дегенерат или псих, но он звучал как-то по-детски, с едва сдерживаемым ликованием и предвкушением, как маленький мальчик, задающийся вопросом, действительно ли его отец купил билеты в цирк. Он почти задыхался от нетерпения.

Тара чуть не ответила сразу, но прикусила язык, наслаждаясь неизвестностью, которую создавала. Она знала, что правильно определила его: маленький мальчик, больной и испорченный маленький мальчик в душе. Наконец она сказала:

– Да. Дело сделано. Уверена, ты прочтешь об этом в завтрашней газете.

Может, ему не понравилась ее спокойная речь, может, он ей не поверил. За его словами определенно скрывалось сомнение.

– Спирс... в офисе в Хиллсайде... ты туда ходила? Это... это был он, не так ли?

Она прочистила горло.

– Пятьдесят лет. Небольшое брюшко. Надменное лицо. Рыжеватые волосы.

– Да... да, это Спирс! – oн все время сглатывал, как будто рот его был полон слюны. – Ты сыграла в эту игру, Тара. Скажи мне, как это было?

– Это было легко. Он был совсем один.

Бугимен засмеялся.

– Хорошо, хорошо, Тара. Ты избавилась от пистолета?

– Я бросила его в озеро, как ты и сказал, – солгала она.

– Хорошо, – сказал он. Он пару раз сглотнул. – Ты испугалась?

О, он хотел, чтобы она боялась. Садист внутри него требовал этого. Он не удовлетворится ничем другим.

– Нет. Как я уже сказала, это было легко.

Он снова сглотнул.

– Но разве тебя не... тошнило?

– Нет, – солгала она. Она не доставит ему удовольствия узнать, что он сделал с ней. Как это заставляло ее чувствовать себя далеко не человеком. То же самое он, должно быть, чувствовал каждый раз, когда смотрел в зеркало и съеживался от ужаса при виде того, что смотрело на него в ответ. – После того, что ты оставил у меня на кухне, я сомневаюсь, что меня может стошнить.

– Но это был не я, это был не... – начал было он, но спохватился. Она почти слышала, как его губы сжались в тонкую белую линию, чтобы не сказать больше. – Ты сыграла в эту игру. Я знал, что ты придешь.

– Нет, ты надеялся, что я это сделаю.

– Послушай меня, Тара...

– Нет, я не хочу тебя слушать. Я хочу услышать свою сестру. Это было частью сделки, частью игры. Сейчас же соедини меня с ней. Тебе нечего бояться. Я же сказала, что не стану вызывать полицию. У меня нет никакой прослушки. Позволь мне поговорить с моей сестрой.

– Хорошо, Тара.

– Тара... Тара... пожалуйста, делай то, что он говорит... Я в порядке... но... но он убьет меня, если ты не сделаешь то, что он говорит...

– Это все.

– Я хочу, чтобы моя сестра вернулась.

– И ты получишь ее обратно.

– Когда?

– Когда игра закончится. День или два. Это все.

Тара почувствовала себя совершенно сбитой с толку, услышав голос сестры. Она была ослаблена им, ветер высосал из нее все силы. Только благодаря чистой решимости она смогла продолжать.

– День или два. Больше не надо. И игра будет окончена.

– Ну конечно. Просто играй в эту игру, Тара. Играй в игру.

Он повесил трубку.

42

После звонка Тара почти закончила.

Она чувствовала себя сильнее... или что-то в ней изменилось. Но звук голоса Лизы был просто невыносим. Она была в восторге от того, что услышала ее, даже под таким давлением, но часть ее думала, что это, вероятно, худшее, что возможно, потому что это серьезно истощило ее энергию, высосало какую-то необходимую вещь в ней, которая поддерживала ее, подорвало хватку, которую она имела на все это, и силы, чтобы выполнить любой ужас, который придет дальше.

Но, на самом деле, это заставило ее снова почувствовать себя человеком.

Она чувствовала себя женщиной, попавшей в опасное положение, идущей по ненадежному канату через огненную яму. Она была одна, без поддержки и без всякой надежды на это, и она сомневалась в своей способности довести дело до конца. То, что она сделала... Боже мой, это было ужасно. Она была ранена этим как психологически, так и духовно, и она будет носить эти шрамы до конца своей жизни. Как можно притворяться, что живешь после такого? Даже если она вытащит Лизу из этого кошмара... как насчет нее самой? А как же Тара? Может ли она надеяться на продолжение? Захочет ли она этого вообще? Или она просто эгоистична, даже подумывая о чем-то подобном.

Этого она не знала.

Она только знала, что, лежа на кухонном полу – голая, изрезанная и покрытая коркой собственной крови – ей хотелось плакать. Боль нарастала в груди до боли... но слезы не шли.

Ничего.

Она села, прислонившись спиной к холодильнику. Осторожно сняла пластырь с обглоданных пальцев. Затем начала жевать их, боль ярко взорвалась в ее нервных окончаниях и смела мусор из ее разума. Она кусала и жевала, пока боль не заставила ее вскрикнуть, пока горячая сладкая кровь не оказалась у нее во рту. Кровь, которую она сосала и глотала.

Я всего лишь женщина, – подумала она. – Я не могу пройти через все это. Я всего лишь человек. Я всего лишь человек.

И другой голос в ее голове, не ее собственный, просто сказал: Больше нет, ты уже не такая.

43

При свечах было время поиграть.

Червь решила, что ее куклы не так уж плохи, и она прокралась в свою потайную комнату. Генри много лет назад сказал ей, что когда-то, когда люди жгли уголь, это место называлось "угольным бункером". Теперь это была просто темная комната в подвале со скрипучей деревянной дверью, земляным полом и каменными стенами, которые были задрапированы древней, похожей на перья паутиной. Здесь пахло сырой землей, крошащимся камнем и старостью.

Это было место Червя.

Генри сказал, что это может быть ее тайным местом.

Червь помнила, что иногда Генри злился на нее за то, что она делала, и запирал ее в потайной комнате в темноте. Никаких свечей. Только чернота, которая сочилась из стен, как смола. Червь забивалась в угол, закутываясь в ночную скатерть, а по ее ногам и рукам сновали какие-то твари. Иногда они щипали ее. Иногда Червь ловила их, убегающих длинноногих незваных гостей, и давила их между пальцами.

Иногда она их ела.

В темноте, одна, но никогда по-настоящему не одна, Червь напевала песни, свистела и прислушивалась к звукам в стенах. В стенах постоянно слышались какие-то звуки, как будто там кто-то жил, царапался и ползал.

Крысы.

Может быть, это были крысы.

Но Генри уже давно не делал этого с ней, потому что она всегда была хорошей и делала то, что он ей говорил. Генри это нравилось. Генри не причинит ей вреда и не прогонит, если она будет вести себя хорошо. Он сказал ей, что она хорошая девочка. Симпатичная девушка. Что он очень любит ее, но их любовь – тайна. Ш-ш-ш. Секрет. Только между нами.

Но он никогда, никогда больше не играет с ней. Он всегда слишком занят другими делами. Никаких игр. Никаких историй. Никаких разговоров. Не так, как раньше. Не так, как раньше, когда они играли в трупы, раскрашивали лица в белый цвет, рисовали черные круги под глазами и красили губы красной помадой. Никогда, никогда больше не прятаться среди камней, не рыться в старых склепах, не вытаскивать людей из ящиков, не устраивать с ними чаепитий и танцев.

Нет, теперь тебе придется играть в одиночку.

Червь уже несколько ночей не играла с ее куклами, потому что они были плохими, очень плохими. Такими плохими, что ей пришлось их наказать. Непослушные вещи. О чем они просили ее и где хотели, чтобы к ним прикасались. Мать никогда так не прикасалась к своим детям.

Плохие, плохие куклы! Теперь мне придется наказать вас, как наказывает меня Генри! Это будет больно, и вы будете плакать! Видите? Посмотрите, что вы заставляете мать делать с вами... вот так... вот так... плохие, плохие дети...

В углу стоял маленький грязный столик с маленькими грязными стульями, придвинутыми к нему. Поверхность была потертой, пожелтевшей и ужасно грязной. На нем стояла посуда. Пластиковые тарелки и сервиз для чаепития, который Генри купил для нее.

Иногда она позволяла своим куклам сидеть за столом.

Но не в последнее время.

Они были плохими.

Теперь они были погребены под земляным полом.

Свеча отбрасывала зернистый желто-оранжевый свет в потайную комнату. Искаженные тени прыгали и трепетали. Червь любила смотреть на свет. Иногда он принимал очертания, которые она узнавала, очертания людей, с которыми можно было поговорить. Стоя на коленях на земляном полу, одетая только в плохо сидящее желтое платье, выцветшее и испачканное темными пятнами, она вдавливала пальцы в грязь.

Она была прохладной и влажной.

Только она знала, где находятся могилы ее кукол.

Она начала копаться в грязи грязными, почерневшими пальцами. Она зачерпнула пригоршню влажной земли, наслаждаясь ее запахом и ощущением. Иногда она прижимала землю к лицу, чтобы вдохнуть ее аромат. Это возбуждало ее. Заставляло ее копать глубже, черви проскальзывали между пальцами, земля набивалась под ее расщепленные ногти.

Она коснулась чего-то холодного.

Дирдри.

Дирдри была одной из ее кукол. Червь медленно соскребала грязь, пока не смогла разглядеть тело, руки и ноги и голову куклы, все еще покрытую грязью. Она все чистила и чистила, а там была Дирдри. Ворча, Червь вытащила ее из могилы.

Дирдри ухмыльнулась ей, непослушная тварь.

– Ты думала, что мама забыла о тебе, моя дорогая Дирдри? – cказала Червь.

Кукла ничего не ответила. Она только усмехнулась.

Червь знала, что Дирдри не очень красивая кукла. Ее кожа была слишком желтой и морщинистой, а голова напоминала сморщенную тыкву. Выцветшие рыжие волосы росли на макушке и ниспадали на плечи. Но они были пятнистые, и были большие проплешины там, где Червь должна была приклеить новые волосы. Отложив ее в сторону, Червь выкопала ленивого младенца, Толстика, круглого и мягкого на ощупь. Потом она вытащила Билли из могилы. Счастливая, она прижала кукол к себе, чувствуя, что в них кишат насекомые, но не обращая на них внимания. Куклы, казалось, притягивали насекомых и червей.

– Хотите устроить чаепитие, малыши?

Они, конечно, ничего не сказали, но так оно и было. Хорошие куклы не возражали, и когда они это делали, Червю приходилось их наказывать. Иногда она щипала их, а иногда била. Когда она по-настоящему злилась, то кусала их. Были и другие вещи. Вещи, о которых она не любила думать. Генри сказал, что куклы особенные и их нельзя выносить из потайной комнаты. Никогда, никогда. Как и саму Червя, их не выпускали из дома, хотя иногда Червю нравилось представлять, как они будут выглядеть, сидя на солнышке, и что скажут люди, проходя мимо и глядя на ее хорошеньких куколок.

Но этого никогда не случится.

Генри это не понравится.

Кроме того, Червь не любила солнечный свет.

Она усадила кукол за стол и придвинула им стулья. Это будет очень милое чаепитие, и Червю нравилось представлять, что они находятся в большом красивом доме, а на улице идет дождь, совсем как в книгах, которые Генри иногда читал ей. Что ее куклы не были грязными, как и она сама. Нет, нет, они были прекрасными девочками и мальчиками в прекрасных платьях и костюмах. Но это было неправдой, и она это знала. Костюм Билли был черным и пыльным, на рукавах и воротнике виднелись пятна плесени. На самом деле онa рослa прямо на лице Билли, как влажный мех.

Червь знала, что ей придется это соскрести.

На Толстике было белое платье с оборками, но оно было сильно испачкано, порвано и покрыто плесенью. Не очень-то красиво для такой круглой хорошенькой малышки, как она. А Дирдри... ну, когда Генри купил еe, платье у нее было очень красивое, из лилового велюра, но теперь оно стало почти черным, как кожура гнилой сливы.

Билли продолжал падать вперед, его лицо ударилось о стол и оставило очень грязное пятно.

– Прекрати! – сказала ему Червь. – Разве ты не видишь, какой бардак творишь? Плохой мальчик... почему ты всегда должен быть плохим мальчиком?

Она снова усадила его, усадила в кресло, резко ущипнула за шею, и что-то сорвалось с ее пальцев. Она отбросила его в сторону.

– А теперь, детки, сегодня мы устроим славное чаепитие и будем пить чай, как леди и джентльмены, – сказала им Червь. – Сначала я налью вам чаю.

Она наполнила их чашки притворным чаем из пластикового чайника. В ее сознании от чая шел пар. Это было хорошо, и детям очень понравилось. Она помогала им пить, пока чашки не опустели. Потом она показала им, как умеет танцевать вокруг стола и петь песню, которой ее научил Генри. Все это было очень весело.

Пока Дирдри все не испортила.

Червь поймала ее, когда та высунула язык в сторону Билли. Потом она сказала самое ужасное самым ужасным шепотом:

– Наказан! Ты будешь наказан! Вытащи свою начинку! Вытащи свою набивку из живота и жуй ее, жуй, жуй!

– Дирдри! – oчень сердито сказала Червь. – Что ты сказала?

– Ничего!

– Ты сказала!

– Нет! Это была Толстик! Толстик сказала это!

Но это было не так, потому что Толстик не могла говорить. Ленивая малышка была хорошей девочкой, потому что она просто сидела, склонив голову набок, и не произносила ни слова. О, она умела говорить, но Червь быстро положила этому конец, потому что Толстик говорила самые ужасные вещи, поэтому Червь зашила ей рот.

Вот откуда она знала, что это не Толстик.

Это была Дирдри.

Плохая Дирдри.

– Что ты сказала, Дирдри?

– Я не скажу тебе, потому что ты будешь делать со мной плохие вещи!

Червь пришла в ярость, сорвала Дирдри с места и швырнула на землю. Она била ее, царапала и кусала, дергала и дергала, и, о боже, ты только посмотри на это!

Голова Дирдри оторвалась и покатилась в угол.

Билли закричал.

– Довольно, – сказала ему Червь. – Мама может привести ее в порядок. Плохая девочка.

Голова Дирдри хихикнула в углу, а потом заговорила:

– Нам нужен новый друг, мама. Почему бы тебе не привести нам нового друга, чтобы поиграть с ним?

Червь подумала, что это хорошая идея, но только Генри знал, где взять кукол, и он сказал Червю, что она никогда не должна сама искать кукол.

– Есть только мы, Дирдри. Мы должны играть вместе.

– А Лиза?

– Нет, Генри это не понравится.

– Хватай ее! – cказала Дирдри. – Мы можем поиграть с Лизой в забавные игры.

Ну, если Генри не узнает, все будет в порядке. Толстику идея понравилась, и она хихикала, прикрыв зашитый рот. Билли стучал зубами от восторга.

– Пожалуйста, мама, Лиза такая прелестная... покажи нам, какая она прелестная...

Червь сказала, что подумает об этом. К счастью, она умела шить и вышивать. Она видела, как это делал Генри, и иногда он позволял ей помогать. Червь взяла иголку с ниткой и принялась пришивать голову Дирдри, напевая при этом. Она и раньше зашивала своих детей. Иногда она отрывала руки и ноги Билли и проделывала то же самое с Дирдри, затем меняла их местами, пришивая так, чтобы у Дирдри были ноги мальчика, а у Билли – руки девочки. Это было очень смешно.

Толстик любила эту игру больше всего.

Когда голова Дирдри была пришита на место, Червь вытерла грязь с ее рук о грязное платье.

Чаепитие было испорчено.

А может, и нет, но была еще Лиза.

Дирдри снова ухмыльнулась.

– Мне нравится Лиза! Приведи ее к нам, мама! Она такая милая! Я хочу, чтобы она была нашим особым другом, чтобы я могла любить ее... и кусать ее...

44

Тара.

Тара.

Гребаная пизда. Гребаная шлюха. Чертова сука. Она получала удовольствие от игры, и ей было все равно! Она должна была быть в ужасе и сломлена после убийства Спирса... почему же нет? Ну и что? Почему, черт возьми, она не сломалась?

Генри остановился, прислонившись к двери склепа, кольцо с ключами дрожало в его руке. Он должен был успокоиться. Спокойствие было так важно в жизни. Если ты не спокоен, ты совершаешь ошибки, а Элиза снова и снова говорила ему, что он не может ошибаться. Он смотрел на кладбище, находя утешение и теплое удовлетворение в окутанных тенями монументах и наклоненных надгробиях. Он слушал, как скрипят ветви деревьев высоко над головой, как листья бьются о мраморные лица.

И все же... эта Тара. Эта чертова Тара.

Я сдержу свое обещание. И тебе лучше сдержать свое.

Кем она себя возомнила, чтобы выдвигать требования? У него была ее сестра. Он держал карты в руках. У него была власть. Она была его марионеткой. Его пешкой. Его игрушкой. И все же, подобно жалкой стерве, которой она была, она слепо цеплялась за власть. Вместо того, чтобы сломаться и съежиться, она поднялась из своей скорлупы, пытаясь сбить его с толку своим мерзким женским доминированием. Разговаривая с ним в таком тоне. Как будто... как будто она была его матерью. Как будто он слушал, что она говорила, и повиновался, как хороший сын, хорошая собака, маленький хнычущий червяк.

В глубине души он слышал, как смеется его мать.

Скрипя зубами, он попробовал ключи на двери хранилища, царапая каждый из них по ржавому металлу. Он просмотрел семнадцать из них, прежде чем нашел один, который работал.

Я хочу, чтобы моя сестра вернулась живой и невредимой.

(да пошла ты, ведьма! я верну тебе маленькую пизду в мешке, слышишь? в гребаном мешке)

Я сдержу свое обещание. И тебе лучше сдержать свое.

(заткнись!)

Потому что если ты это сделаешь...

(ЗАТКНИСЬ!)

...да поможет тебе Бог.

Дверь распахнулась с неприятным стоном усталого металла, который прозвучал невероятно громко, когда эхо разнеслось по мраморному лесу. Дыхание подземелья было прохладным и землистым, пахло увядшими цветами, осенними листьями и глубоким, темным, подземным разложением. Он пересек каменный пол, думая о том, что именно сюда можно привести Тару. Затащи эту нахальную сучку сюда и запри дверь, повали ее на плиту.

– Нет, – отвечала бы она. – Пожалуйста... пожалуйста... не здесь, Генри.

Но Генри только холодно посмеялся бы над ее страхом, ее тревогой, ее ужасом в этой комнате мертвых. Он медленно приближался к ней, и она вздрагивала, а он хихикал со скрежещущим, скрипучим звуком, который эхом отдавался в склепе, как музыка некрополя.

Да, именно так он и поступит.

Теперь он видел все это в своем сознании с пугающей ясностью.

Взяв лом, он подошел к могиле Элизабет Сондерс, 1997-2012 годов жизни. Он погладил гладкую латунную лицевую панель, ощущая смутное электрическое возбуждение, почти эротическое. У него перехватило дыхание. Он просунул кончик лома под край доски и после некоторого напряжения вытащил его. Она с грохотом упала на пол.

– Да, Тара. Здесь. В этом месте. Засвидетельствовано мертвыми.

Она будет молить о пощаде, но пощады для пезд не было. Они просили об ЭТОМ и получали ЭТО. Наглая Тара Кумбс со своей распутной младшей сестрой. Тара начинала рыдать. Она отчаянно царапала железную дверь хранилища и это не принесет ей никакой пользы.

– Подойди сюда, Тара. На полу. Я хочу, чтобы ты легла на пол.

Но она съеживалась, когда крысы, растолстевшие на подстилке для гробов, царапались по углам, и ветер траура дул по кладбищу в измученных голосах потерянных душ.

– Пожалуйста, Генри... пожалуйста...

О да, потому что именно так они всегда поступали, когда дело доходило до этого, когда они знали, что выхода нет и они принадлежат тебе и только тебе, и в их прелестных маленьких головках забрезжило осознание того, что они принадлежат тебе. О да, именно так все и будет. Тара. Вершинная сука, хищная хватка, непристойная пизда, королева шлюх. Она будет драться, потому что так оно и было: им нравилось драться, им нравилось притворяться, что они ЭТОГО не хотят. Но они всегда ЭТОГО хотели. Каждая из них, и особенно такие СУЧКИ, как Тара Кумбс, которые думали, что они такие чертовски УМНЫЕ. Думали, что могут играть с ним, использовать его и заставлять делать то, чего он не хотел делать. Да. Он избил бы ее до бесчувствия и сорвал бы с нее одежду, позволил бы ей почувствовать холод могилы на своей обнаженной коже. Затем он прикоснется к ней... Теплый, манящий, с горячей кровью и тугими мускулами, с твердыми от холода и желания сосками. Потому что она этого хотела. Она хотела, чтобы он изнасиловал ее в пыли и хрустящих коричневых листьях, уложил на каменный пол среди увядших лепестков орхидей и белых роз и взял ее.

Она окажется здесь, в этой расколотой ночью гробнице, на этой Голгофе шелестящих теней. Чтобы понять, что хозяин – он, а не она. Что он дергает за ниточки, а она – его танцующая марионетка, которая будет делать именно то, что ей скажут. Да, она будет умолять об этом, когда они будут завернуты в обычную покрытую плесенью простыню, и он будет заставлять ее кричать и кричать с визгом оскверненных ангелов гробницы, когда он вонзится в нее, ее голос взлетит, как крылатый серафим, и его зубы вытянут медовые струйки крови, а его ногти будут царапать, глубоко впиваясь в ее кожу, пока она не сможет больше терпеть, конечности будут дрожать, обвиваясь вокруг него, все крепче и крепче, сжимая его, владея им, утверждая, что он часть нее. Желание, нужда, мучительный поцелуй, о, сладкий мучительный поцелуй.