Текст книги "Чудно узорочье твое (СИ)"
Автор книги: Татьяна Луковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
Глава XVIII
Погоня
– Валенки? – встрепенулась Лида.
– Хорошие валенки, – тут же подлетел к ней лохматый мужик, от него пахнуло перегаром, смешенным с луком. – Мужу, брату, жениху. Бери, зацелует на радостях. Гляди, какие толстые, войлок плотный, – показал он край.
– Они какие-то большие, – с сомнение посмотрела Лида.
– А твой что ж, махонький? – удивленно вскинул он жесткие словно проволока брови.
– Ну, не махонький, но и не оглобля, как бы с ноги не соскочили.
– Так носок на кой тогда, – высокомерно проговорил продавец, – а с портянками так еще ладней будет. Бери, не пожалеет. Новенькие, по своей ноге разомнет, в мороз не нарадуется.
– Это да, – не смогла не согласиться Лида.
И тут она поняла, что у нее нет денег, только мелочь на проезд. Как же быть, ведь и вправду добротный товар, а у Коли только хлипкие ботиночки, еще не известно, влезут ли в них теплые носки Эльзы?
– А не возьмете взамен сумку? – ни секунду не раздумывая, предложила покупательница самую дорогую сердцу вещь, и видя, что мужик недовольно нахмурился, стала тоже расхваливать свой товар: – Отличная ковровая сумка, одних павлинов по две штуки с каждой стороны. А вместительная, даже валенки ваши засунуть можно. Старинная работа, таких больше не делают.
– Да ну, на кой она мне, – разочарованно махнул рукой мужик, собираясь уходить. – Да и ношеная, вон по шву уж затертая.
– А… а у меня еще юбка есть, – вытянула Лида край материи. – Новая, почти неношеная. Вы же из деревни? Может, дочке возьмете, еще вот бусы, – она зарылась в сумке и вытащила нить бисера. – Смотрите, красота же?
– Такого добра у нас и самих, – буркнул мужик. – Разве что на обувку вот твою я б сменял, ладная обувка, – он указал на румынки.
– Но они гораздо дороже стоят, – пробормотала Лила, – и в чем я тогда домой пойду?
– А это не моя забота, – почувствовав Лидину слабину, принял мужик холодно-равнодушный вид. – Нет, так я пошел, недосуг мне здесь выстаивать.
И он демонстративно развернулся спиной.
– П-подождите! – отчаянно почти крикнула Лида. – В-вот, возьмите, – и она начала торопливо развязывать шнурки.
Пальцы плохо слушались, как бы предупреждая хозяйку о последствиях. «Коле нужны валенки, он столько для меня сделал, а мне, что ж, обуви для него жалко», – отругала себя Лида и стащила правый ботинок.
– Я сейчас, сейчас, – сняла она и левый. – Вот, берите.
– Другой разговор, – торопливо всучив покупательнице валенки, сцапал румынки мужик.
– Грабят! Грабят! – раздался рядом визгливый женский голос. – Люди добрые, смотрите что делается-то, девчонку разувают!
Шумевшая женщина показалась Лиде знакомой, не она ли сторожила ее сумку на вокзале в прошлый раз? Да точно она, вон и курносенькие близняшки рядом крутятся. Живут они здесь, что ли?
– Чего орешь, дура⁈ – попытался успокоить горластую тетку мужик. – Она мне сама отдала.
– Дяденьки милиционеры, тут девушку грабят! – закричали уже на два голоса близняшки. – Дяденьки милиционеры, быстрее!
– Что здесь происходит? – сквозь расступившуюся толпу шли два подтянутых сотрудника в синих шинелях.
Мужик заметался, пытаясь скрыться, но крепкие пассажиры сомкнули ряды.
– Разул ирод девку, – указала женщина. – Сама видела – пригрозил, мол, сымай, она, сердешная, и сняла.
– Да врет гадина, врет! – возмутился мужик, делая еще одну отчаянную попытку пробиться вон из круга.
– Разберемся, – сухо произнес один из патрульных, – рассматривая Лидины носки. – Документы имеются?
– Конечно, – полезла Лида в сумку. – Это недоразумение, мы поменялись, я ему ботинки, а он мне валенки. Мне для… мужа, он на север едет. Он реставратор, научный сотрудник, в Вологодский музей пригласили, – зачем-то посчитала она нужным добавить, – в Вологде же холодно.
– Холодно – холодно, – подтвердил мужик, активно кивая, и тут он зашвырнул румынками в крайнего милиционера и, яростно толкнув людскую стену, пробил в ней брешь.
– Стоять! – заорал патрульный, пускаясь в погоню.
Мужик ломанулся к выходу. Все пришло в движение.
– Ловите, ловите!!!
Лида растерянно смотрела в спины удаляющимся синим шинелям.
– Вот, тетенька, ваша обувка, – протянули ей девочки ботинки.
– Так неудобно получилось, его валенки вот, у меня остались, – пробормотала Лида, все же обуваясь.
– Какие там его, – возмутилась маленькая спасительница Лидиных румынок. – Это ж Митяй, тот еще ворюга, там стащил, тута продает, аспид.
– А на вид трудовой человек, от земли, – удивленно захлопала Лида ресницами.
– Отродясь тяжелее стакана ничего не держал, – подтвердила и мать девчонок.
– А как же валенки? Раз они ворованные, их надо вернуть, – протянула Лида женщине свою «покупку».
– Забирай, заслужила, – словно хозяйка милостиво разрешила тетка. – Где теперь тех хозяев искать, твоему ученому нужнее.
И тут раздался призывный паровозный гудок. Он оглушил Лиду, перехватил дыхание. Коля уезжает!
– Коля уезжает, – жалобно прошептала она.
– Так беги, чего ж тут стоять, – всунула валенки в руки Лиде благодетельница.
И Лида, зажав валенки под мышкой, с хлопающей по боку сумкой, бросилась на перрон. Поезд тронулся, вагоны пришли в движение. Какой вагон? Восьмой? Где восьмой?
Лида, натыкаясь на провожающих бежала параллельно ускоряющемуся поезду, глотая едкий пахнущий лесным костром пар.
– Лида, что ты делаешь⁈ – где-то боковым зрением она заметила Митю. – Лида, вернись! Не позорься!
– Беги, Лида, беги! – кажется, это кричал Плотников.
Не обращая ни на кого внимание, собрав все силы и волю в кулак, Лида бежала и бежала.
Поезд побеждал, настырно вырываясь вперед. Перрон заканчивался, еще немного и все, она отстанет. Вот только Коля на этот раз не выпрыгнет, не вернется. Он уезжает! Навсегда уезжает!
– Я смогу, я смогу.
Еще, еще немного, надо только немного поднажать.
– Я догоню, я не могу не догнать!
Последний вагон. В конце небольшая площадка для сцепщиков, там лесенка. Надо только дотянуться, уцепиться. Ну, же! Ну! Что за злая доля – бегать за ускользающими поездами?
Берет слетел с головы, волосы затрепал злой ветер. Силы не хватало, легкие выжигало холодом. «Только бы не упасть, упаду – все». Из двери последнего вагона выглянула проводница, она сокрушенно покачала головой и пропала.
«Быстрее! Быстрее, копуша!» – обругала себя Лида.
Мгновение и на площадке появилась та самая проводница. Нагнулась, протягивая руку.
– Хватайся! Хватайся, шальная! – прокричала она Лиде.
Лида вцепилась в мягкую большую ладонь. Рывок. Колени ударились о железные ступени. Лида оказалась на площадке. Перрон остался позади, поезд уже летел на всех парах.
– Да что ж вы вовремя-то из дому не выходите, – покачала большой головой проводница. – Просидят до последнего, а потом за вагонами бегают. Можно и на рельсы так упасть.
– Я н-не пассажирка. Я в-выйду, на ближайшей остановке, – язык не слушался. – Вы не могли бы передать валенки. Пассажиру из восьмого вагона, от друзей. Ему нужны валенки, он в одних ботинках. Передайте, п-пожалуйста.
Проводница, прищурившись, молча рассматривала Лиду словно диковинную зверушку.
– Передадите? Вы только не говорите про меня, ну что я бежала. Просто скажите от друзей, а я сойду, хотите, сейчас спрыгну.
– Куда⁈ Стоять! – очнулась женщина. – Горюшко ты мое, влюбленное, – по-матерински прижала она Лиду к широкой груди.
– Передадите? Николаю Колмакову.
– Передам, давай свои валенки. Пойдем, чаю тебе налью, согреешься.
– Н-нет, я тут чуть-чуть побуду. Отдышусь.
– Точно шальная, – потрепала проводница Лиду по голове. – Надышишься, заходи, дверь направо.
– Только не говорите про меня, он с женщиной. Поссориться могут.
– Ну, и зачем такому валенки? Пусть та «женщина» и дарит.
– Вы просто отдайте, от друзей, – как заведенная повторила Лида. – Колмакову.
– Я б такому по голове теми валенками настучала, – хмыкнула проводница. – Ладно, давай, отнесу.
Она ушла с валенками.
В углу стоял какой-то ящик, Лида положила на него сумку и устало села. Голова была пустой и легкой словно воздушный шарик. Последний вагон нещадно раскачивало, и Лида начала покачиваться в такт стуку колес. Москва прощалась сотнями огней и уплывала вдаль, ночь сгущалась. Теперь по обе стороны от дороги чернел густой лес. Перед глазами замелькали крупные хлопья снега. Метель становилась все плотнее и плотнее. И вот уже не видно было ни огоньков, ни очертаний голых деревьев, только плотный снег, сквозь который долетал неясный шепот. Шепот усиливался, становился отчетливее, объемней. Голос? Старческий мужской голос кого-то звал:
– Зорька, Зорька, ехать пора, слышишь⁈ Ехать надобно.
– Ехать надобно, – повторила Лида белыми губами, из сумрака ночи ее потянуло в яркий солнечный свет.
– А там лето, – щеки коснулось приятное тепло. – Здравствуй, мое лето…
Глава XIX
К новому дому
Лето 1236 г.
– Шел мой милый бережком, шел сердешный крутеньким, переходу не нашёл, – пела тихо Зорька, а слезы все капали и капали, струились по щекам и стекали по шее, холодя кожу.
А знойное лето словно издевалось над мелким девичьим несчастьем, оно кидало озорных зайчиков в придорожные лужи, яхонтами пылало в каплях росы, играло с теплым ветром, выбивая из тугой косы пушистые прядки. Счастливая пора, первый сенокос уж прошел, а страда еще не настала, самое время водить хороводы да плести венки, загадывая на суженого. Побегут подружки, сверкая пятками, к студеному озеру, чтобы с визгами и хохотом вбежать в темную воду да тут же вылететь вон, сохнуть на прибрежном песочке да петь протяжно и тонко. Все у них будет, а у Зорьки уж никогда.
– Ну, полно, полно душу травить, – повернулся к ней с облучка дядька Крыж, придерживая резвую кобылку, – не в полон же везу, в град стольный, да не к кому-нибудь, а к ую[1]. Нешто сестриничу[2] свою как родную дочь не приветит?
– А вам я, стало быть, чужая? – горько произнесла Зорька, задыхаясь от обиды.
Дядька еще сильней втянул и без того короткую шею и нудным голосом пропел знакомую песню:
– Не чужая, своя родная, но я уж язык оббил объяснять, что то по воле отца твоего покойного. Крест я поцеловал, нешто крестное целование можно нарушить? Сама подумай, каково мне. Вот ежели б тебя кто из отроков умыкнул, тогда б другое дело, тут уж моей вины нет, а так-то обет есть обет. Слово умирающему самое крепкое.
Думал ли сейчас дядька Крыж, что вскользь оброненными словами добивал сейчас племянницу. «Не позволю тебя увезти, и против отца пойду, не побоюсь, – клялся Дедила, обдавая ухо горячим дыханием. – Я тебя умыкну». «Да как же это? – с замиранием сердца восклицала Зорька. – А побьют? У отца твоего кулак-то тяжелый». «Подумаешь, до смерти ж не убьет», – отмахивался парень. «Так, ежели ты умыкнешь, дядька приданого за меня не даст». «Больно надобно, такую красу и без приданого не жаль взять». Ах, слушать да не переслушать сладкий мед его речей.
Нравился ли Дедила Зорьке? Да что ж таиться, очень. Сам статный, косая сажень в плечах, волос шелковистый, кудрявый, а вместо бороды пока легкий пушок, такой мягкий наощупь, что шерстка у теленка. А как глянет, сердце так и забьется, так и рванет из груди, да все к нему, лю́бому.
И Зорька ждала, двери на ночь не затворяла, даже пожитки кое-какие собрала. Явится Дедила, а она уж готова бежать с ним хоть до избушки лесной, хоть на край света. Но не пришел, не умыкнул. Стоял со всеми на проводах, за широкой спиной отца, и взгляд отводил. Струсил, не решился. Все ее предали, родная вервь руку помощи не протянула. И любимый предал, да и любовь пожелтела, выцвела, умерла. Можно ли такого-то пустого любить? Пустоцветом отлетело.
– Кто подтвердить может, что Векша брату жены покойной дочь на попечение передать велел? – для порядка спросил старейшина.
– Божен да Волица, они и подтвердят.
– Так ли?
– Так – так, – согласно закивали видаки.
И ведь ясно, ничего такого дядьке Крыжу отец перед смертью не говорил, злой сговор за посулы. Он-то и сказать уж ничего не мог, только стонал да шептал невнятно, так худо ему было. Зорька при воспоминаниях об отце снова зашлась слезами.
И изба крепкая, и коровка, что вот-вот должна разродиться теленочком, и лошадка эта, везущая хозяйку прочь из родного дома – все дядьке Крыжу досталось, таков закон. А племянницу, коли у себя оставить, так приданое ей выдай, замуж отдай, свадьбу справь честь по чести – одни расходы. А так отвез к родне покойной матери, и пусть у них голова болит, куда сироту пристраивать.
– И опять же, не с пустыми руками заявимся, – продолжал рассуждать Крыж, скорее для успокоения своей совести, чем для Зорьки, – короба с рухлядью[3] да холстами, все, что мать тебе оставляла, все взяли. А больше и не надобно. Вольга первый каменотес, при князе не последний человек. Оно б конечно в дружине лучше было бы, жаль, что ушел из ратных, да камнетесом не так уж и худо. Сам князь у них камнерезному искусству обучен, искусен зело, стало быть, работников ценит. В чистоте да сытости жить будешь, в поле спину гнуть не придется. Мужа какого побогаче тебе найдет, ты у нас девка видная. А у Миляты бы тебя заездили, как есть заездили, а этот малахольный Дедилко и защитить тебя не смог бы. Так что, все к лучшему, нешто отец дочери чего плохого пожелает?
– Я этого Вольгу и не помню, он как матушка померла, к нам и дорогу позабыл. Нужна я ему больно, – Зорька перестала плакать, а лишь с тоской обреченной смотрела на простор зеленого луга, – может, у него самого семеро по лавкам, а тут еще я.
– Подарки передавал? Передавал, стало быть, помнит. А что не приезжал, так княжий работник, занятой человек. Примет, и не сомневайся, где семеро, там и восьмая пристроится. Я его мальчонкой белобрысым помню, жалостливый был, добрый.
– Люди меняются, – вздохнула Зорька.
– Ну, ежели не примет, так обратно поедем, делов-то, – ласково произнес Крыж, даря малую надежду, но Зорька ему не поверила, слишком хорошо она знала свою родню.
Возок догнал ярыжников[4], тянувших по левому берегу Колокши против течения груженый седым камнем струг. Грязные изнуренные тяжким трудом мужички все ж приосанились и оскалились улыбками при виде хорошенькой девки. Зорька смущенно спряталась за дядькой.
– А на что им столько камня? – спросила она.
– Так втолковывал же тебе – князь – камнетес, храм какой поновляет али новый строит.
– Камень же серый, неприглядный, разве его можно на храм? Храмы, сказывают, в градах белокаменные. Деди… так мне сказывали.
– Ну, может, их довезут да в реке промоют. Откуда мне знать, – буркнул Крыж.
– Эй, отец, дочь за меня отдашь, я холостой⁈ – проорал один из ярыг, с копной нечесаных волос и разбойничьим хитрым взглядом.
– Вот видишь, – шепнул Крыж Зорьке, – женихов тут под каждым кустом, только выбирай.
– Такого-то мне не надобно, – Зорька ближе притерлась к дядьке.
– Эй, ладушка, пойдешь за меня⁈ – продолжал в спину орать «жених», забавляя работяг.
– Как птаха в твоем гнезде птенцов высидит, так свататься приходи! – зло выкрикнула ему в ответ Зорька, мстя не этому косматому шутнику, а деревенскому парню с паволокой волос.
За спиной грянул дружный хохот, что ответил косматый, Зорька не услышала, Крыж от греха подальше пустил лошадку в галоп.
– Так-то шутить здесь не надобно, осторожней надобно быть, – проворчал он. – Чай, не дома.
– Не дома, – эхом повторила за ним Зорька, снова впадая в тоску.
– В граде народец разный, сразу и не разберешь – кто есть кто, – нудел дядька, – а ты со всеми будь приветливой, долу очи опускай. А ну как вот такой лохматый тиуном княжьим окажется али боярином каким.
– Чего ж еще боярам делать, как только в драных рубахах камни вдоль реки таскать, – не удержалась от издевки Зорька.
– Поучи – поучи старого, – сокрушенно покачал головой дядька. – распустил тебя Векша, ни почтения, ни смирения. Битой будешь при муже ходить, попомни мои слова.
Но Зорька уж не слушала ворчания, она увидела Юрьев. Стольный град князя Святослава Всеволодовича сбегал с пологого холма серыми домишками посада. То тут, то там избы, что грибы по осени, прорастали за тыном городни, не помещаясь в кольце деревянных стен. На холме за мощным валом стояла крепость повыше и понадежней, с пряслами и восьмигранниками башенок по кругу, за ней виднелись маковки церквей и крыши теремов. Там, в детинце, и жил князь с боярами, приезжал окормить чад епископ из Владимира, туда, стащив по сходням причала, поволокут ярыжники тяжелую ношу – седые камни.
Что и говорить, красиво… но боязно, как примет новая родня, удастся ли обустроиться и назвать Юрьев своим градом? Любоваться надобно да от радости ликовать, а на душе камень тяжелее тех, что на стругах плыли по Колокше, и так хотелось домой, на родную лежанку, к очагу, а потом побежать за буренушкой на луг, с озорной хворостинкой в руках, и чтобы ступни касались прогретой за день землицы. А в граде небось босыми не ходят, не положено, засовывают ноги в тесные поршни.
– Люди добрые, не подскажете, как найти Вольгу Верхуславича, камнереза княжьего? – нараспев, что псалом, проговорил Крыж, останавливаясь перед воротниками.
Те переглянулись, зашептались, разглядывая чужака.
– Тебе, старче, зачем он надобен? – сурово спросил тот, что постарше.
– Племянницу ему везу на житье, сиротку, сестры покойной дочь. Одна одинешенька осталась, – всплакнул Крыж, утирая невидимую слезу.
Воротники снова переглянулись. Старший задумчиво пригладил бороду, разглядывая притихшую Зорьку.
– Веди их к тысяцкому, он разберется, – наконец произнес он, вздыхая.
Молодой воротник кивнул, мол, поезжайте за мной, и возок застучал по деревянному настилу юрьевских улиц.
[1] Уй – дядька по матери.
[2] Сестринича – племянница
[3] Рухлядь – мех.
[4] Ярыжники – бурлаки.
Глава ХХ
В граде Святослава
Все то здесь не так как дома – улицы тесные, дворы один к другому лепятся, собаки ленивые, лишний раз и не тявкнут. А народу-то сколько – мужи, бабы, детишки, и все по своим делам спешат, пройдут и не оглянутся, не раскланяются честь по чести. Новые люди в град въехали, а местным и дела до них нет. Деревенские уж выбежали бы за плетень, разговор завели, вопросами засыпали бы, а в Юрьеве, ежели кто и бросит украдкой любопытный взгляд, так тут же и отведет, мало ли таких гостей захаживает.
Воротник повелел возок кинуть у опустевшего торга. Время вечернее, лавки затворились, коробейники разбрелись.
– Да как же бросить? – заволновался Крыж. – А ежели добро растащат, сиротку обидят?
– Отроки приглядят, – указал воротник на дремавших на ступенях деревянной церквушки ратных.
– Такие приглядят, и самих вынесут, – проворчал Крыж, но все ж спрыгнул с возка и принялся привязывать кобылку к коновязи.
Зорька соскользнула на землю вслед за дядькой, отряхнула подол. Волнение усиливалось, не давая спокойно дышать. Боязно, как же боязно!
Воротник повел гостей вверх к самому детинцу, провел через внутренний вал, под надвратной церковью с позолоченным куполом. Зорька торопливо перекрестилась.
За стенами внутреннего града царила чистота, роскошь и показная сытость, не иначе ларец с самоцветами. Такой красотищи Зорька отродясь не видывала. Убранные кружевной резьбой терема со светлицами, высоким крыльцом и многочисленными подклетями. А заборы-то какие чудные – не косые жерди, чтоб курам не перебраться, а гладкие доски, деревянными цветами да завитками трав прорастающие.
– Вишь, как люди живут, – закивал головой дядька, – чего ж так-то не пожить.
– Да и у нас не хуже, просторней, – из вредности запротестовала Зорька.
И тут она увидела его… Огромный белокаменный собор, еще без купола, но уже поднявшийся двумя ярусами к синему небу. У его подножий лежали груды камней – серых невзрачных, как на струге, и уже белоснежных, что первый снег, обтесанных опытной рукой. Вот она отгадка, как камень разоблачается. А по стенам нового храма разбегались, путаясь ветвями, диковинные деревья, в их кронах прятались птицы, выступали китоврасы да сирины, грозные неведомые звери дремали на крепких лапах.
– Вот это да! – вырвался из груди восторг.
Глаза разбегались, смотреть да не пересмотреть.
– Диво дивное, – согласился Крыж.
– Наши умельцы режут да из булгар, пришлые, – пояснил воротник. – Райский сад творят. А там святые угодники, уж почти готовы, – указал он на самый верх.
– А вон тот кто? – показала Зорька на высокого каменного воина с тонким копьем в руке.
– Так то ж сам Георгий Победоносец.
– Кудрявый, – залюбовалась Зорька, – надо же, каждую кудряшку выбили, так-то искусно.
– И в самом Владимире Златоверхом такого чуда нет, князь наш расстарался.
– Вот видишь, а ты ехать не хотела, – шепнул Крыж.
Они пошли дальше, а Зорька все оглядывалась и оглядывалась на белоснежного великана, медленно заворачивавшегося в вечерний сумрак.
Долгий путь закончился у распахнутых ворот большого двора. Гостей оставили ждать в уголке под забором. Воротник убежал в крепкие хоромы.
Странно, но волнение отступило, видно заблудилось среди ветвей райского каменного узора.
– А зачем нам к тысяцкому, ежели нам к нему и не надобно? – тихо проговорила Зорька. – Отчего сразу к дядьке не повели, а уж он бы сам и решил – нужна я ему или не нужна?
– Порядок должно такой, – почесал затылок Крыж. – Пошли, нас зовут, – дернул он племянницу за рукав, увидев, что им машут с крыльца.
Уже не знакомый воротник, а коренастый плосколицый муж с серебряной гривной на бычьей шее повел их по темным переходам боярского терема. У левой ноги болтался грозный меч.
Сам тысяцкий сидел, лениво развалившись на крытой мехом лавке и вытянув в сторону входа ноги в сафьяновых сапогах. Но стоило мужу с серебряной гривной подвести гостей, как хозяин подобрался, взгляд из блуждающего стал острым, внимательным. Тысяцкий был мужем лет пятидесяти, сухим, но жилистым, высокий лоб обрамляли тонкие седые пряди, скудная борода острым клином лежала на груди. Одет хозяин был еще богаче своего гридня – рубаха, шитая серебряной нитью по вороту, выглядывала из-под крытой аксамитом свиты, гривна тугого плетения оттягивала шею, на пальце увесистый перстень, которым вместо кистеня можно дух вон вышибать.
– К Вольге приехали? – медленно проговорил тысяцкий, оглаживая скудную бороду.
– К нему, вот племянницу-сиротку привез, сестриничу, – принялся низко кланяться Крыж.
– Нельзя к нему сиротку. Постриг он принял.
– Как то? – растерянно пробормотал Крыж.
– В суздальской он обители Дмитровской, уж почитай третье лето.
– А?
Зорька видела, что дядька смят новостью. Радоваться или печалиться она для себя еще не решила, просто стояла и смотрела, словно речь шла не о ее судьбе.
– Так он же молодой еще, почитай чуть за тридцатое лето, – опавшим голосом выдал Крыж, хватая ртом воздух.
– Так что ж? Супружница померла, он и постригся.
– И князь его отпустил?
– А чего ж светлому князю каменотеса не отпустить, коли он княгиню свою в обитель на постиг отпустил, – равнодушно пожал плечами тысяцкий.
– Да как же это, да что ж это? – совсем уж жалобно простонал Крыж.
– Поехали домой, – тихо проговорила Зорька, слегка дернув дядьку за свиту.
– Чего ж домой, да, может, кто еще из родни остался? – в надежде посмотрел он на жиденькую бороденку тысяцкого.
– Да кому я здесь нужна, поехали домой, – снова попыталась в ум привести раздавленного родственника племянница.
Гридень с бычьей шеей склонился к хозяину и что-то торопливо зашептал на ухо. Взгляд тысяцкого из равнодушного снова стал цепким, но теперь он смотрел не на раздосадованного дядьку, а на Зорьку. Неприятный холодок побежал по спине, ой, не любила девка, когда на нее так-то пялились.
– Как звать-то тебя, лебедушка? – вычурно-ласково проговорил тысяцкий.
– Зоряной кличут, Епифания во кресте, – за племянницу торопливо ответил Крыж.
– У Вольги сын приемыш остался. Холостой, один живет, хоромы крепкие от названного отца достались, – пробасил гридень, – и в артели камнерезной в его место встал. Чего ж ему, названному брату двоюродному, сироту не принять, коли князь его жалует?
– Был, был такой, – откуда-то из глубин памяти извлек образ Крыж, – глухой да немой. Дикой был, все за Вольгу прятался.
– Немка Булгарин, так и есть, – закивал гридень.
– Вот и славно, – облегченно выдохнул Крыж, блаженно улыбаясь.
Холостой парень, да еще и немой, живет один – Зорька быстро прокрутила все услышанное.
– Я к этому Немке не пойду, – громко она напомнила о себе, смело глядя тысяцкому в лицо. – Он мне никто, с чего мне у чужого человека жить, коли у меня вот, родной дядька имеется, – она уже с силой дернула Крыжа за рукав. – Поехали домой.
– Борята, веди их к Булгарину, – отмахнулся тысяцкий, словно и не слыша. – А будет отказываться принять, скажи – я велю, нет, лучше – сам князь велит. Так и скажи – княжья воля.
– Я домой хочу, мне того не надобно, срамно это – с холостым парнем под одной крышей жить, меня после и в жены никто не позовет, – стояла на своем Зорька, продолжая, как может, сражаться с черствыми мужами за свое будущее.
– Зря об том печалишься, – с ехидством пробасил гридень, – дом большой, челядь имеется, и родня тебе какая-никакая к тому ж, чего ж дурного? Вольга ему жизнь спас, сам чуть не утоп, как сына его принял, кормил – поил, теперь Немки черед об сестрице своей позаботиться. Пойдем, сам провожу, уважу, – дернул он бычьей шеей в сторону выхода.
– Ну, чего разбушевалась, позору с тобой не оберешься? – зыркнул на племянницу Крыж, когда они сошли с высокого крыльца тысяцкого.
– Это вы меня на позор толкаете, – всхлипнула Зорька.
– Ты али тоже оглохла? Неужто не слыхала: двор свой, челядь имеется, князь жалует? Сам бы остался, а она заладила – домой да домой, – раздраженно проворчал Крыж. – Околдуешь дикого того, все твое будет, – зашептал он, наклоняясь к племяннице. – Глядишь, и нам на старости лет поможешь, не оставишь в скудости. Ей удача в руки идет, а она кочевряжится.
Дядька все говорил и говорил. Гридень вел обратно к посаду. Уже сквозь сумрак вновь проступил белокаменный собор. Зорька взмолилась каменным ликам святых угодников: «Не дайте сгинуть, родненькие».
Назад в вервь ей теперь действительно дороги не было, дядька Крыж со свету сживет от жадности. Но как дальше быть? И зачем этим почтенным мужам столько суетиться вкруг дочери простого смерда? Гридень не челядина какого проводить отправил, а сам ноги готов бить. «Не дайте сгинуть, не дайте сироту обидеть», – все твердила и твердила она.
Детинец остался позади, улицы посада опустели, горожане разбрелись по домам. Забрав у торга кобылку и целый и невредимый возок, гости поспешили за гридем. Борята, завернув в десную сторону, остановился у одного из дворов, могучей рукой толкнул дубовые ворота, те оказались заперты. Гридень нетерпеливо застучал по створу:
– Отворяйте!
– Иду – иду! – послышался старческий женский голос.
На пороге появилась щупленькая остроносенькая старушка в беленом повое, низко кланяясь гридню.
– Благослови Господь, Борята Микулич.
– Принимай, хозяйку тебе привел, – кивнул тот в сторону испуганной Зорьки.
– Никак невесту привели? – ахнула старушка, прижимая морщинистые руки к груди.
– Дождешься от него. Сестринича Вольги, сиротка, теперь у вас жить станет.
– Сиротка? – мурлыкнула старушка, сощуривая подслеповатые очи.
– Она самая, Зоряной кличут, Зорькой по-простому, – поддакнул Крыж, разглядывая просторный двор и утопающую во мраке подклеть.
– Ну чего здесь стоять, к хозяину веди, – рявкнул гридень.
