Текст книги "Чудно узорочье твое (СИ)"
Автор книги: Татьяна Луковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)
Глава XXXIX
Исповедь
Ведро с глухим плюхом упало в колодец, зачерпнуло воды, Зорька заработала воротом, поднимая ношу, перелила водицу в кадку и понесла через соборную площадь к Георгию. Это был уже привычный ритуал. Каждый вечер, при последних лучах заката, она приходила отмывать каменные стены. И пусть от усталости дневной суеты ломило поясницу и, казалось, тянуло каждую жилку, Зорька все равно упрямо шла к храму. Иногда ей помогали люди – вставали рядом с мокрой ветошью в руках, сбивали леса, чтобы можно было забраться повыше, а иной раз, как сегодня, она приходила одна. Так даже лучше, можно побыть наедине с собой и тишиной теплого вечера.
«Вот отмою Георгия и уйду в монастырь», – обмолвилась Зорька Неждане. «В какой монастырь ты пойдешь? Все погорело. Нет их больше, монастырей тех». «Сегодня нет, а завтра возродятся». «Давай лучше мы тебе мужа найдем. Гиршу моего попрошу, он присмотрит. Нешто из-за лица переживаешь? Ну, и пусть рубец остался, затянется, уж и не так алеет, зато ты работящая, заботливая. Набегут женихи, еще и выбирать станем…» Нежка что-то говорила и говорила, Зорька лишь улыбалась, решение уже принято, чай, и она может быть упертой.
Нежка слыла теперь удатной[1] бабой, виданное ли дело – и деток сберегла, и муж с окаянной Сити вместе с князем воротился. Брат его старший убит, тело где-то средь северных лесов лежит. Князь новгородский Ярослав обещался честь по чести павших схоронить, да выполнит ли обещание? А вот среднего Григория Бог сберег, теперь при князе ходит. Ближние княжьи кмети – кто под Коломной сгинул, кто в последнем бою полег, меньшие отроки их место заняли. И пускай княжий терем, больше похожий на посадскую избу, и на два венца не поднялся от земли, а люди Святослава, как и сам князь, ютились в шатрах да землянках, все ж хотелось верить в лучшее. И от того Нежка и Зорьке желала бабьей доли при добром муже. Да и Гирша всячески угождал снохе, называя сестрою, благодарным умел быть – и за погребение Кирши не в общей скуделице, а на погосте в родовом углу, и за спасение в лесу семьи, Нежка ему нашептала, как боролась Зорька за Любавушку.
Словом, все ничего, живи среди добрых к тебе людей, а только перегорело внутри, одно пепелище осталось, пусто да тоскливо, хоть вой, и лишь у каменной стены становилось легче. Вот так дотронешься рукой, камень за день солнцем напитался, теплый, ласковый, сквозь ладони радость бытия возвращает, а птахи резные да китоврасы, да сирены дивные – сказы свои бают, шепчут – работай и унывать не смей, нешто можно среди такого чуда дивного унывать?
Зорька приторочила ветошь к поясу, поддела подол, чтобы ловчее карабкаться по лесам наверх, перехватила рукоять кадки и замерла у деревянной ступени. Под лесами прямо на траве, прислонившись спиной к своему храму сидел князь Святослав. Один, погруженный в себя. Зорька растерялась, что дальше, поклониться и карабкаться наверх или тихо отойти, чтоб не мешаться?
– Дай тряпицу, – поднялся князь. – Тоже хочу потрудиться.
Зорька омочила ветошь в кадке и протянула Святославу. Он забрал и тряпку, и кадку, влез на леса и принялся тереть цветочный узор. Зорька следила за его размашистыми неуклюжими движениями.
– А я тебя помню. Ты Немко Булгарину еду носила, верно? – бросил он ей. – Скучаешь?
В горле застрял комок.
– Д-да, – призналась она.
– Я тоже скучал… крепко скучал, а теперь еще хуже. Я ведь был в Суздале… там, где Суздаль прежде был. Все выгорело, хуже, чем здесь. И монастыря ее больше нет. Искал тело, долго искал, не нашел. В каждой ее видел, – голос дрогнул. – Как теперь молиться, за упокой? А вдруг жива? И главное – не ведаю, что лучше было бы, чтоб жива али мертва была. Надобно поганым на поклон ехать, смиряться, нет у нас рати больше. Так, может, сумею чего прознать, – князь говорил не Зорьке, себе растолковывал, а рука терла и терла каменный узор. – Димитрия своего я к братаничу отправил, в Новгороде сидит, ему пока не буду ничего сказывать. Как терем поставлю, так за ним пошлю.
Святослав снова окунул ветошь в кадку, выжал, стал отмывать святой лик.
– Я вот брата Константина жалел, не дружны мы были, а все ж жалел, как преставился – молодой почил, во славе на престоле володимерьском хворь одолела. А теперь он сидит там, – Святослав указал на небо, – да меня самого, грешного, жалеет. И так бывает. Заболтал тебя? – наклонился он вниз, подмигивая.
– Так не рухнул Георгий, стоит, и граду стоять, – неуверенно проговорила Зорька.
– Никогда мой град уж не будет прежним, мне ли то не понимать.
И больше они не говорили. Князь до темноты тер и тер стены своего детища, пока сумрак окончательно не окутал все вокруг. Зорька терпеливо стояла внизу.
– Благодарствую, – вернул ей тряпку Святослав.
– Тебе, светлый князь, благодарность, – низко поклонилась Зорька.
– Завтра пришлю тебе подмогу, негоже храму в небрежении стоять.
Он снова поднял голову наверх, туда, где не было купола с крестом, а на небе загорались первые звезды.
Внутри храма внезапно послышалась какая-то возня и куриное кудахтанье. Князь с Зорькой переглянулись. Из черноты дверного проема вышел юродивый Мефодий, в одной руке он нес за лапы трепыхавшегося петуха, в другом сплетенную из лозы клетку с курочкой. В той же драной рубахе, латанных – перелатанных портах, босой, раньше нищий с паперти резко выделялся среди нарядного Юрьева, а теперь, вроде как, и град Мефодию под стать, смиренный да убогий.
– Ворота чего не притворяете? – ворчливо проговорил старик. – Вишь, чего наловил, на ночлег в алтаре укладывались.
– Дедушка, ты живой! – кинулась к нему Зорька на шею, обнимая.
– Тише, тише, петуха уроню, – напустил на себя суровость Мефодий. – Сейчас его к курочке запустим, – отворил он клетку, запихивая туда недовольную птицу.
– Да где ж ты был? – не обращая внимание на ворчание старика, принялась ворковать вокруг него Зорька.
– Здесь и был, где ж мне еще быть, – неопределенно отозвался Мефодий. – Ворота верни, – приказал он князю, что своему челядину.
– Верну, – кивнул Святослав.
Мефодий поставил клетку на землю и вплотную подошел к князю, сквозь сумрак вглядываясь в подернутые тоской очи.
– Зря себя винишь, твоей вины нет, – выдал старец.
– Да как же нет⁈ – вдруг с неожиданной яростью прокричал Святослав, отчего Зорька вздрогнула, отшатываясь. – Я живой, а их уж нет! Брата Георгия нет, и главу не нашли, так без главы и лежит. Василько, братанича моего, нет, такое про кончину его сказывают, что кровь закипает. Ее нет, лады моей, а я вот живой! Надо было с ними лечь, в сечи сгинуть, а я своих увел… Уж было видно, что не одолеть, врасплох застали, и дозоры расставить не успели, а я хотел людей своих спасти, отступили с боем и лесом утекли. А ежели бы не отступил, может, к Георгию бы пробился, спас. Он же мне вместо отца был. Тошно, мочи нет, кругом виноват, – Святослав закрыл лицо руками.
– Сказано тебе – вины нет, – настойчиво проговорил дед. – Остался жив, стало быть, для чего-то тут надобен.
– Восемь братьев нас было у отца, а все ж ближе Георгия с Ярославом у меня не было. Как Константин на них пошел, я ж сопливым отроком совсем был, а на их сторону встал, не задумываясь, а, может, надобно было в стороне остаться, кровь христианскую не лить. Вот ведь судьба злодейка – как против брата встать, так дружно вместе пошли, а как против ворогов поганых, так собраться никак не смогли. Ярослав так и не пришел на подмогу. Как думаешь, старче, отчего он не пришел? Не успел? Новгородцы запротивились?
– Мне то не ведомо, – сухо проговорил Мефодий.
– А я никогда рать не любил, а всю жизнь мечом приходится махать. Пойду я, вдовицу вон испугал, – Святослав указал на притихшую Зорьку.
– Не как на рати крепкого, а как мастера зело искусного тебя и запомнят. Иди с миром, сын мой, – перекрестил его Мефодий.
Князь растворился в наступающей ночи, Зорька с Мефодием остались стоять на Соборной площади.
– Дедушка, пойдем, покормлю тебя.
– Сытый я. На-ка вот, тебе подарочек, – протянул он клетку.
– Я не могу взять, то нынче больно дорогой подарок, – запротивилась Зорька.
– Гляди-ка, я для нее полдня за ними гонялся, а она брать не желает, – всплеснул Мефодий руками.
– Благодарствую, – поспешно забрала клетку Зорька, понимая, что упираться бесполезно. – Дедушка, а отчего ты из монастыря ушел, ты ж из иноков, ученый, а иноческих одежд не носишь?
– Да здесь нужнее пока. Ступай домой, вон тебя уж ищут, – указал он на белое пятно, выплывающее из темноты.
– А где ты живешь?
– Да там же, у торга.
Зорька, простившись, подхватила клетку и пошла навстречу белому пятну, которое в свете выплывшей из-за леса луны обернулось Нежкой.
– И где ж ты бродишь? Уж сердце все оборвала, тебя ожидая, – начала причитать Нежка. – Уж думала, что с тобой чего случилось, экая темень на дворе, а времена-то какие, лихие.
– А мне вот старец Мефодий курочку да петушка подарил. Даст Бог, с яйцами будем, цыплятки пойдут, – подняла высоко клетку Зорька.
– А днем то подарить нельзя было? – не оценила щедрого подарка Нежка.
Они пошли обратно к боярскому подполу, обустроенному семейством под временное жилище.
– Не ходи больше вечерами мыть, лучше по утру, по утру все ж светлее. Обещаешь? – придвинулась к подруге Нежка.
– Хорошо, – легко согласилась Зорька. – Утром, так утром.
[1] Удатный – удачливый.
Глава XL
Шел мой милый бережком
Утренний туман таял над сонным лугом. Сквозь белую пелену все четче проступали – синева дальнего леса, уцепившиеся за края оврагов шапки кустарника, густая поросль остролистого камыша, и только над Колокшей плотное, что кисель, облако не давало разглядеть темную воду.
Зорька сладко зевнула, достала из-за пояса тряпицу, окунула в кадку, отжала и начала тереть там, где вчера в потемках не углядел светлейший князь. Дошла до каменного пророка Даниила, бережно отерла статную фигуру, каждую складочку, осторожно коснулась пальцами тесанной щеки.
– Так-то лучше, чист, румян… да жив, – улыбнулась своей работе.
Теплый южный ветер принес запах лесной черемухи. Вот только что казалась Зорька себе пожившей, даже старой, равнодушной и смирившейся со своей долей, а тут дохнуло цветочным дурманом, и сердце невольно прыгнуло, голову закружило так, что пришлось ухватиться за деревянную перекладину лесов. А ведь она еще совсем молода, ничего-то толком и не видела, а уж все в прошлом, как же так?
– Шел мой милый бережком, шел сердешный крутеньким, переходу не нашёл, – полилась тихая песня прямо из груди.
Как часто Зорька пела ее, сидя возле Данилы, умом понимая, что он ничего-то и не слышит, а все равно не покидало чувство, что милый разбирает слова, да тихо про себя подпевает.
Зорька снова наклонилась к кадке, густо смочила тряпицу и начала тереть клыкастую пасть льва. Суровый зверь хищно следил за ее движениями, мол, старайся – старайся, видишь, какой я грозный, не к чему меня сердить, вот захочу, да сцапаю твоего Данилу.
– У него там все хорошо! – разозлившись, крикнула Зорька каменной морде.
Лев ухмыльнулся сквозь острые клыки.
– Ты чего скалишься? Только попробуй его тронь, я тебя так отхожу, мало не покажется!
Лев лишь надменно сверкнул очами.
– Что⁈ Да я тебя вот как, вот как! – и Зорька начала хлестать каменного зверя мокрой тряпкой, на нее полетели холодный брызги. – Еще, еще⁈ Не смей его трогать, не смей!
Тряпка выскользнула из рук и полетела вниз. Лев обиженно опустил каменные очи долу. «Что я творю⁈ – словно очнулась трудница. – Кто увидит, скажет – умом тронулась… А, может, и вправду».
Она тревожно оглянулась – не приметил ли кто ее отчаянья, тяжело выдохнула.
– Нашел милый жердочку, нашел милый тоненьку, – пропела почти шепотом.
Надо спускаться, помочь Нежке с трапезой, сходить с племянниками к огороду, полить всходы да прополоть первые сорняки, а там, не успеешь обернуться, и обед, потом надо идти со всеми разбирать пепелища детинца.
Юрьев сузился до внутреннего города, уж не разбрасывать ему посадские улицы далеко, к самой воде Колокши, не опоясываться новыми стенами внешнего крома, возродить бы малое.
Сейчас Зорька спустится, впряжется в работу, чтоб до вечера уж ни о чем не думать, вот только еще раз вдохнет запах цветущей черемухи, глянет с высоты птичьего крыла на вечную весну. Туман сгинул, освобожденная река отразила лазурь небосвода.
– Шел мой милый береж…
Кто-то брел десным берегом вдоль реки. Одинокая тощая фигура, опирающаяся на посох. Зорька на миг окаменела, сливаясь с резными жильцами стены. А человек, идущий там, по лугу, был не стар – спина прямая, плечи широкие, походка чуть вразвалочку, но твердая. «Тук-тук-тук», – отдало в уши учащенное сердцебиение.
– Да мне то кажется… мне того хочется.
Зорька, не чувствуя пальцев, спустилась вниз, отставила кадку, быстрым шагом пошла к воротному пролому, не выдержала – перешла на бег, помчалась все быстрее и быстрее, путаясь в подоле. Мимо мелькали черные руины пожарища. «Шел мой милый бережком. Шел мой милый бережком».
Мертвый посад остался позади, глаза невольно зажмурились от яркого солнца, грудь наполнилась ароматом цветов. А ежели показалось, каково будет разочарование? Ветер ударил в лицо, заставляя очнуться, снова открыть очи.
Человек, шедший вдоль Колокши, – это Данила, он, никаких сомнений. Худой, с густой бородищей вместо малой кудрявой бороденки, и все же ее Данилушка. Живой! Но ведь он идет не к ней, он идет восстанавливать свой храм, а потом, быть может, вернется назад, возможно, к молодой жене, далекой соплеменнице. Что в его жизни было за это время? Да что бы ни было, Зорьке нужно его увидеть, нужно взглянуть в карие очи, вдохнуть его запах, смешанный с пылью дорог. Нужно, и никто уж не удержит.
На мягких ногах она продолжила путь. Данила ее заметил, вздрогнул всем телом, замер… и побежал навстречу. Расстояние стремительно сокращалось. И вот Зорька уже в любимых руках, виснет на тощей шее, зарывается лицом в всклокоченную бороду, тонет в омуте очей. А он ее целует, целует, останавливается на шраме на щеке, хмурится.
– Не красивая стала, да? – смущается Зорька.
– Ороша, – целует он израненную щеку. – Оидили тя?
– Нет, то корова, корова боднула.
– А я ышать стал. Ышу тея.
– Это хорошо, я тебе петь стану. Я, знаешь, как хорошо петь могу. Ты же не уйдешь, ты же меня не бросишь больше? – Зорька с надеждой подняла взор.
Данила замотал головой, прижал крепче.
– Не бросай меня, – выдохнула Зорька, укладывая голову ему на грудь.
Сквозь дыру вместо купола на каменный пол падал ровный столп света, неторопливым хороводом кружили пылинки. И так же неторопливо Мефодий проводил обряд. Не было на нем положенных беленого подрясника, златотканой епитрахили да богатой фелони, лишь иноческая серая ряса да медный крест, но держался отец Мефодий уверенно, словно уж много раз творил таинство. За какие прегрешения, али в испытание, принял он послушание на юродство, свой нелегкий обет, но видно пришла пора вернуться, вновь окормлять паству, ибо больше-то и некому.
Венец над Данилой держал сам светлый князь Святослав, над Зорькой седовласый боярин. В былые времена то и представить себе было невозможно, чтоб прямой потомок славного рода Мономахова прислуживал безродному каменщику, но нынче все по-иному виделось. Первое венчание после стольких похорон – глоток свежего воздуха средь обугленных развалин.
И жених тощий да едва на ногах держится, и невеста ему под стать – с темными кругами под синими очами да алым шрамом на впалой щеке, а все ж теплится в их золоченых солнцем лицах тихая радость, и так приветливо мерцают тонкие свечи в молодых крепких руках.
У соборного крыльца мужа с женой встретил мелкий дождик, капли чертили узор на каменных стенах, прибивали бурую пыль.
– Дождь, то к добру.
– К урожаю, – кивали собравшиеся на площади юрьевцы, такие же изнуренные, осунувшиеся, но полные надежды.
Молодая жена сняла с пояса видавший многое кошель, надобно наконец расстаться с упорно возвращавшимся к хозяйке серебром. Зорька заснула руку и вынула малую серебряную палочку, протянула стоявшей ближе всех бабе, затем одарила кудрявую девчушку, румяного отрока, мать с годовалым младенцем на руках, подошла к сидевшей на железном коробе девице.
– Возьми, сестрица, порадуйся за нас. Ну же, чего не берешь? Не робей, протяни ручку.
Лида подалась вперед, раскрыла ладонь. Кожа почувствовала тяжесть и тепло. Яркая вспышка, и мягкий свет дождливого дня погас, перед глазами раскинулась зимняя ночь, вернулся стук колес, ледяной ветер опалил щеки.
Зима, ночь, набирающий скорость паровоз, раскачивающийся в такт колесам последний вагон. А где же весна, черемуха, надежда?
Лида зябко повела плечами, медленно поднялась. Память медленно возвращалась. «Надо выйти на следующей станции, я обещала. Где сумка? Вот она, валяется под ногами, чуть не улетела на рельсы».
Дверь резко отворилась, на площадку шумным ураганом влетел Колмаков, ошалело завертел головой.
– Лида! Лида, родненькая моя! – сгреб сумасшедшую дуреху в охапку. – Лидочка, Лида, товарищ Скоркина, Лидочка, – он говорил и говорил, не останавливаясь, крепко прижимая Лиду к груди.
– Я-я п-просто валенки передать, п-просто передать… Я сейчас выйду, в смысле сойду.
– Лида, прости меня. Прости, родная моя. Не хотел, чтобы тебе было плохо, думал, так лучше. А щеки ледяные, пойдем, пойдем в вагон.
Он повел ее по узкому проходу, мимо укладывающихся спать пассажиров, дымящих папиросами в тамбуре проводниц. Двери открывались и закрывались. «А ведь там едет Полина, как он ей меня представит?» – пролетела мысль и тут же погасла. Все сейчас казалось каким-то мутно не важным, даже мифическая Полина.
Вот они и добрались до восьмого вагона. Здесь уже не горел свет, пассажиры спали. Коля усадил Лиду у окошка, туда, где лежали добытые ей валенки, пододвинул стакан с еще теплым чаем:
– Пей, согревайся.
Бережно обнял за плечи. Как же хорошо в его объятьях, спокойно.
– Коль, я чокнутая, – призналась Лида и себе, и ему.
– Я это заметил еще при первой встрече. Лида, я… – он замолчал.
Сейчас скажет про Полину, она, наверное, спит на верхней полке. Лида напрягла спину, немного отстраняясь.
– Я только валенки отдать, в Вологде зимой холодно, а у тебя…
– Лида, – снова хрипло начал Николай, – я тебя люблю.
– Хорошо, – снова расслабилась Лида, удобней устраиваясь в его объятьях.
– Пей чай, а то заболеешь.
– Ой! – на стол со звуком что-то упало.
Пальцы нащупали теплый металл.
– Смотри, у меня гривна, – отчего-то ничуть не удивилась Лида.
Николай взял палочку, напряг глаза.
– Похожа на настоящую.
– Это подарок нам на свадьбу.
– Лида, может так получиться, что… – Николай оборвал самого себя. – Будет и свадьба, как приедем, распишемся, а потом поищу, кто обвенчать сможет. Помнишь, я обещал?
– Помню. Ты один едешь? – все же спросила она.
– Теперь не один.
Эпилог
Лето 1949
Юрьев дремал под солнечным маревом, разогретая булыжная мостовая добавляла жара знойному воздуху, прохожих почти не было. Семья остановилась у перекрестка. Куда теперь?
– Мам, я пить хочу, – дернула курносенькая девчушка мать за подол.
– Наташа, потерпи немного, – сдерживая волнение, как можно спокойней проговорила Лида.
– И на ручки хочу! – продолжила канючить дочь, прыгая уже у ног отца и требовательно воздевая руки.
– Ты уже взрослая, давай своими ногами. Федя, возьми сестру за руку, – приказала Лида. – Туда ли мы свернули? – пробурчала она себе под нос и полезла в карман за блокнотом.
«Коля, мне кажется, мы не туда идем», – вывела карандашом и показала мужу.
– Не переживай, сейчас разберемся! – разорвал Николай тишину спящей улицы зычным голосом. – Федор, карту доставай!
– И малую держи, и карту доставай, – проворчал Федя, но не громко, чтоб мать не услышала.
Сын отдал отцу карту, оба голова к голове склонились над ней. Четырнадцатилетний нескладный подросток все больше и больше походил на отца, тянулся все выше и выше, еще немного и обгонит по росту.
– Мы здесь, – ткнул Николай в центр карты, – а надо сюда.
– Эй, командир, папироски не будет? – окликнул отца семейства прохожий в линялой гимнастерке.
Николай продолжал рассматривать карту, не поднимая головы.
– Я говорю, курева не найдется⁈ – повысил голос дядька.
– Он вас не слышит, он контуженный, – поспешила объяснить Лида. – Курева нет, легкое простреляно, доктор запретил. Скажите, вы не знаете такую… – волнение накатило до спазма в горле. – Не знаете Скоркину Марию Ивановну?
– Марь Иванну, санитарочку? Ну, как же.
«Коля, он ее знает», – торопливо вывела Лида, показывая мужу блокнот.
– Скоркина Мария Ивановна нам нужна! – подтвердил Николай, согласно кивая. – Дочь ее, – указал он на Лиду.
– Дочь, вот те раз, – почесал мужичок затылок, – а мы думали, она одинокая. Оно конечно, война всех раскидала. Она при больнице живет. Прямо идите по Свободы до упора и направо, через мост перейдете, там недалеко, легко найдете. Должна на работе быть.
Все сошлось, не зря приехали, но теперь, когда до заветной цели осталось всего несколько десятков шагов, ноги как будто налились свинцом и упорно не хотели идти. Лида пропустила вперед детей, а сама пошла рядом с мужем, царапая дрожащей рукой буквы: «Может, зря мы сразу наших взяли? Надо было сперва самим съездить». «Все будет хорошо», – отобрав у нее карандаш, написал Николай.
Ей бы его выдержку. Страх сковывал. Как встретит мать? Какая она? Вдруг выдуманный образ не сойдется с реальным. Он и не должен сойтись, жизнь сложнее фантазий. Нужна ли ей великовозрастная дочь, сама уже дважды мама? Признает ли, не примет ли за самозванку? Смогут ли они стать если не близкими друзьями, то хотя бы добрыми знакомыми?
«А если это все же не она? Если мы ошиблись?» – снова начала Лида торопливо выводить для Николая. «Извинимся и поедем назад». И Лиде уже этот вариант казался наилучшим.
– Трусиха, – отругала саму себя.
Краснокирпичный похожий на теремок больничный корпус действительно сложно было не заметить среди ряда одноэтажных домишек за штакетником палисадов.
Лида, оставив своих на улице, вошла в прохладу приемной.
– Из-звените, мне нужна Мария Ивановна Скоркина.
– Марь Иванна? – переспросила пожилая женщина в белом халате, внимательно разглядывая Лидино ситцевое платьице. – Так она, должно, вона тама, в прачечной, беленая такая пристроечка. Выйдете сейчас обратно и вона туда завертайте, вход со двора.
Лида торопливо развернулась.
– А вы по какому делу к ней? – полетело следом. – Квартиранты? Так она не сдает.
Семейство расположилось в теньке под вязом и терпеливо ожидало Лиду. Наташа гоняла невесть откуда взявшуюся во дворе курицу, Федя зевал. Николай вопросительно посмотрел на жену.
– Там, – указала Лида на пристройку. – Со двора вход, – показала жестами.
– Так пойдем! – Николай махнул сыну, взял за руку недовольную расставанием с «подружкой» Наташу, и они пошли в обход здания.
Волнение то усиливалось, то уступало напускному равнодушию – ну, что может страшного произойти, ничего. Уж столько пережито, а тут нужно только собраться.
Дверь в пристройку была открыта, но войти в нее Лида не успела. Сначала появилась стопка постельного белья, а потом тащившая ее перед собой женщина лет шестидесяти. Среднего роста, худощавая, с красными натруженными руками, волосы убраны под белой санитарной косынкой, лицо вытянутое, с подчеркнутыми костями скул, кожа бледная, как у человека, больше проводящего время в помещении, чем на свежем воздухе; в обрамлении ранних глубоких морщин выделялись льняные глаза, с тоненькими точечками зрачков. Она – не она? Лида остановилась.
Женщина, с привычным для малых городков любопытством, окинула взглядом приезжих, кивнула «здравствуйте» на приветствие Николая и вдруг выронила белье на траву.
– Лида, – прошептала она хриплым голосом. – Лидочка! – вырвалось более звонкое восклицание. – Лидочка, – медленно пошла она к переминавшейся с ноги на ногу Наташе. – Лида? – женщина осторожно, опасаясь испугать ребенка, приблизилась, присела на корточки, заглядывая девочке в лицо. – Лида.
– Я Наталья Николавна, – важно проговорила Наташа.
– М-мама, это я – Лида, – с трудом дались слова.
Женщина выпрямилась, несколько томительных мгновений смотрела на взрослую дочь, а потом кинулась к ней на грудь, заливаясь слезами:
– Лидочка, моя ты Лидочка. Нашлась.
Комната, где обитала мать, была полуподвальной, с массивным арочным перекрестьем беленого потолка и узкими оконцами, за которыми виднелась выгоревшая на солнце трава.
– Так и живу, – смущенно проговорила мать, выравнивая складочку на кроватном покрывале.
– Уютно, – подбодрила Лида, рассматривая на стене фотографию широколицего мужчины с лихо закрученными усами. – Папа?
– Да, это Федор.
– Это дедушка? – пристроился к материнскому плечу Федя. – На генерала похож.
– Что ты, – улыбнулась Мария Ивановна, – хотя он боевой был, наверное, и эскадроном мог бы командовать. Да вы садитесь, садитесь, сейчас чай будем пить. У меня мята, вчера Клава принесла, и сахар есть. Будешь сахарок грызть? – взяла бабушка внучку на руки. – А что тебе показать? У меня тут открыточки, и вот шкатулочка.
– А мама мне сумку с павлинами обещала подарить, как я вырасту, – затараторила Наташа, запуская руку в шкатулку с цветными пуговицами. – А вот эту подаришь, зелененькую?
– Бери, бери все.
Бабушка не отходила от внучки, то трогая бантик на макушке, то поглаживая по плечу. Ревности не было, Лида все понимала.
Аромат мяты поплыл над столом. Николай достал из походного рюкзака подарки – тушенку, две банки черничного варенья, пряники.
– Да зачем же столько? – всплеснула руками теща. – Спасибо. А кем вы, Лидочка, с Колей работаете?
– Я учительствую, Коля в реставрационных мастерских. Его из-за ранения тяжелого простили… восстановили, и мы в Коломенское вернулись. А в войну я с сыном у бабы Даши под Плесецкой в селе жила, в городе голодно было. Умерла баб Даша, месяца до конца войны не дождалась, Царствие Небесное, хорошая женщина была.
– А та женщина, – тихо проговорила мать, – та, что тебя украла?
Лида вздрогнула.
– Прости меня, Лидочка, – по бледному лицу матери покатилась слеза, – ведь такая она на вид приличная была, глаза добрые. А мне нужно было еды в дорогу купить, а там очередь, а ты маленькая, устала, я и попросила приглядеть, а потом, когда пришла… – слезы полились тонкими струйками.
– Мама, не надо плакать, все хорошо. А тетя Варя, она не воровала меня, она нашла, а рядом никого, наверное, та женщина, на которую ты меня оставила, она пошутила так, отвела подальше и сбежала, бросила, а тетя Варя нашла меня одну, с сумкой. Потом со мной на вокзал несколько дней подряд ходила…
– Я жила на вокзале, – сухо проговорила мать. – Лида, я не уходила оттуда, я даже полы мыть туда устроилась, вдруг тебя увижу. Потом меня в клинику забрали, решили, что с головой проблемы, потом выпустили, я опять на вокзал стала ходить… все вокзалы обходила. А потом вот, незадолго до начала войны, меня сюда, в Юрьев, выселили, да уж и надежды никакой не было, – она сокрушенно махнула рукой. – А как ей живется, змеюке этой, как она спокойно спать ложится?
– Она умерла в Акмолинске, в лагере, – вырвался почти стон у Лиды, повисло неловкое молчание, потом она продолжила уже более спокойным тоном, – дядю Сашу сначала арестовали, потом ее, Митя где-то затерялся, ничего не знаю про них с Лелей. Но это не из-за Коли, они с нами не общались, там какие-то связи были, возможно из-за Агранова.
Она встретилась взглядом с мужем, Николай понял, о чем идет разговор, и что жене тяжело это все рассказывать.
– А Яша наш погиб! Под Ростовом-на-Дону, геройски погиб, товарища закрыл, мне мать его письмо от однополчан показывала! – торопливо начал говорить Коля про людей, которых Мария Ивановна не знала, чтобы вывести всех из тупика неловкости. – И Зины нет, они ведь с Яшей перед войной в Ленинград перевелись работать. Сотрудники вывозили ценности, машина на Ладоге под лед провалилась, водитель выпрыгнуть успел, а Зина нет. Она, что Яша погиб, так и не узнала. Сынок у них, мать Яши воспитывает. А Иваныч в Ташкенте, да, понравилось ему там, тепло. А Петя с Грабарем в Андрониковом сейчас работают, это монастырь Андрея Рублева.
– Да, – подхватила Лида, – еще Петр Дмитриевич зовет Колю в Чернигов, Пятницкую церковь восстанавливать, по кусочкам собирают, работы еще много.
– Так вы церквями интересуетесь? – пододвинула к зятю стакан с чаем Мария Ивановна. – У нас есть чудный собор, с виду неказистый, а как ближе подойдешь, так и ахнешь, весь каменной резьбой покрыт. Вам обязательно надо посмотреть.
Лида с Колей снова переглянулись. Как же не посмотреть, обязательно надо, хотя бы просто постоять рядом с резным Раем Святослава.
– Эк-то высоко наш батюшка забрался, – прижала сыночка к себе Зорька, указывая рукой наверх. – Чего там удумал, а ну, светлейший браниться станет? Данилушка, слезай, не надобно ничего подправлять!
Данила лишь покачал головой и снова старательно принялся постукивать молоточком, вниз полетела каменная крошка. Зорька тревожно оглянулась, чувствуя себя малой девчонкой, что стоит на углу, чтобы подать знак озорникам-мальчишкам, ежели кто пойдет, пока они мелом чертят смешные рожи на заборе соседа.
– Слезай! – без всякой надежды все же позвала она мужа.
– Га-атово, – отозвался Данила, ловко по кошачьи слезая с лесов. – Ка-ак хотела, – указал он наверх. – Приимай аботу.
Утратившие грозные клыки львы смущенно улыбались, щуря добрые очи.
– Благодарствую, – улыбнулась и Зорька каменному узорочью Георгия.
