Текст книги "Чудно узорочье твое (СИ)"

Автор книги: Татьяна Луковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Глава XXXV
Мел

Данила очнулся то ли от глубокого сна, то ли от беспамятства, сел на лавке, спустив ноги на холодный пол. На противоположной от печи лежанке бочком, с подушкой под спиной, лежал дед Фрол. Он увидел молодого хозяина, радостно помахал рукой, мол, хорошо, что поднялся. Осьмы в горнице не было. Данила наклонился, чтоб обернуть ступни обмотками и почувствовал резкую боль в левом боку, в очах потемнело. Кровит ли? На сером полотне рушника проступали два бурых пятна. След несвежий, запеклась кровушка, это хорошо. Стиснув зубы, Данила все ж обмотал ноги и втиснул их в сапоги. Меж бурых пятен выступило новое ярко-алое пятно.

Не обращая внимание на кровь, Данила натянул рубаху, выдохнул, снова кольнуло. Ай, что б тебя, дурень косматый! Шаркающей походкой, словно старик, Данила прошел к Фролу.

– О-а э? – спросил он про Осьму.

Дед замахал, мол, ушла… нет, убежала. «Куда убежала?» – скосил глаза на дверь Данила. Фрол что-то ответил, шамкая тонкими губами. «Куда?» – сдвинув брови, дернул подбородком Данила.

– Подсоблять, – это Данила понял хорошо.

– У о-о-ять? – переспросил. «Куда подсоблять?»

Дед снова задвигал ртом, да как разобрать. Отчего ж как надо, так никогда не разберешь⁈ Хлеще боли дернула злость, а на кого злился, Данила и сам объяснить не мог. Ответ пришел через дверь, просочился в щели, то был запах дыма. Не приветливого печного жара, а запах злого всепожирающего пламени.

Данила, на ходу накидывая кожух, рванул к крыльцу, задрал голову к небу и все понял. Он это уже видел… в Суздале.

Их край посада пока не горел, дым шел с двух концов – от градской городни, вдоль Колокши, и от княжьего детинца. Шла ли сеча? Где уже вороги? Он все это мог бы услышать, если бы мог слышать. Данила вернулся в дом, перекрестил блаженно улыбающегося старика, схватил топор и выбежал вон.

Посад пугал пустотой. Никого – ни живых, ни мертвых. Не было и следов конских копыт. Оно и понятно, зачем алчной саранче бедняцкий конец, ежели за детинцем хоромы боярские да княжий терем. Данила, борясь с сухим ветром, смешанным с гарью, повернул к торгу, и едва не споткнулся о первый труп. Тело лежало лицом вниз с проломанным черепом. Кто это был, каменщик не опознал, останавливаться он не стал, помчавшись дальше. А вот торг был истоптан сотнями ног, и тела здесь валялись повсюду, а снег был измазан сажей и кровью. Крыша деревянной церкви горела, посылая в хмурое небо черный дым и осыпая округу искрами. Где-то впереди промчались всадники. Грабеж был в полном разгаре, а он, Немко Булгарин, все это время валялся на лавке, не понимая, что происходит!

Осьма? Где может быть Осьма? Остатки защитников должны были отойти к детинцу, туда бежать и безоружному люду. Но Осьма не могла бросить их с дедом, она бы поворотила к дому. Раз не вернулась, стало быть, уже нет в живых. Эта мысль отозвалась ударами в висках. Данила развернулся и побежал к пристани, туда, где пылал самый яркий пожар. На дворе нового дома Зорьки орудовали чужаки, вынося вещи. Данила, чтобы не попасться на глаза, оббежал его стороной. Хорошо, что Зорька ушла. Где и кому могла помогать Осьма? Чем может помочь старая женщина? Она уже не так проворна, чтобы стрелу поднести или сулицу подобрать, разве что молитвой. Молитвой! А ежели она в церкви была?

У посадской городни живых не было, да и самой городни не осталось. Обуглившееся дерево дохнуло жаром, Данила невольно отпрянул. Здесь уж искать некого, надобно бежать назад. Из переулка на каменщика выехали широколицые и темнобровые всадники, что-то крикнули, указывая на него. Над головой просвистела стрела. Данила затравленно огляделся по сторонам, рядом горел забор и ворота, и он шагнул в это огненное кольцо, пробежал через двор, обогнул женский труп, вылетел через малую калиточку. Куда дальше? В детинец, там возможно еще кипит бой, надобно умереть сражаясь, а не бегать тараканом по углам.

И он побежал к внутреннему крому. Боль отступила, Данила ее просто уже не чувствовал, не до боли сейчас. Ров вороги забросали в нескольких местах бревнами да досками развороченных заборов. Тяжелые створы ворот валялись тут же, из широкой пасти пустого проема туда-сюда выезжали и въезжали степняки. Но на стенах еще сражались! Там умирали последние защитники Юрьева. Данила, не чуя ног, перемахнул через ров по выстланному недругами мосту и принялся карабкаться в пролом. Рывок, и он внутри крепости.

Голова снова закружилась, а в очах помутилось. Что это⁈ Дурной сон? Подталкиваемые ворогами пленные юрьевцы таскали вязанки хвороста и соломы, складывая у подножий Георгий. Его Георгия, в который душа вложена, его, Данилы, а еще искусного Бакуна, князя-каменщика Святослава, всех его друзей артельных, его семьи! Еще миг и чудное узорочье охватит жадное пламя, закроет очи святым, присыплет пеплом райских птиц и китоврасов.

Данила, ярясь и уже ничего не видя вокруг, кинулся вперед, спасать Георгия. Расталкивая и врагов, и своих, он, заправив топор за кушак, принялся оттаскивать от стен охапки хвороста, вырывать из слабых женских и старческих рук вязанки. Его натиск был так стремителен, что в начале все растерялись, и только дивились сумасшедшему, что с мычанием, похожим на стон, и упертостью обреченного спасал каменного красавца. А Данила не останавливался, крушил дрова пинками, размахивал руками, снова выхватил топор, мол, не подходи.

Вороги потешались, хохоча и что-то выкрикивая, юрьевцы смотрели с состраданием. Наконец к собору подъехал кто-то из воевод-чужаков, гаркнул на шутников, рукоятью плети указал на Данилу. Притихшие воины кинулись исполнять приказ, оголяя сабли. Вокруг одинокого каменщика, прижатого к своему детищу, стал сужаться смертоносный круг.

«Не дам!» – прохрипел Данила, и плевать, что не проорал, и так всем понятно.

Топор у него выбили быстро, слишком слаб он стал за эти несколько дней непрерывной борьбы и страданий, ударили по голове, повалив на колени, тусклым светом блеснула сабля. Вот и все, но он сделал, что должен был, что мог!

Но отчего-то сабля не ударила по шее, ее убрали в ножны, а руки каменщика скрутили за спиной, связывая его же кушаком. Старик-кузнец что-то бойко тараторил, указывая то на стены с дивным узорочьем, то на Данилу.

– Мастер, его работа. Он, он, – кивал старик седой бородой.

Костер все ж запалили, пламя принялось лизать угрюмых львов, три отрока вавилонских горели не в каменном, а в настоящем пламени, и скрученный Данила уже ничем не мог им помочь. Бабы выли, там в соборе затворились их братья и сестры, сейчас они задыхались от едкого дыма, уходя в райские кущи.

Дальше все завертелось в безумной круговерти. Каменщика куда-то тащили, он уже плохо соображал куда, просто передвигал ноги. Боль вернулась, опоясав живот вместо кушака. Пленных вели к пристани. Улица Данилы уже занялась, Фролу не спастись. Оно, может, и к лучшему, чем медленно помирать беспомощному от голода.

По десному еще целому краю посадской городни вороги гоняли нашего ратного. Тот был уже без шишака и щита, но с секирой в руке. Чуть приволакивая ногу, он все же был достаточно ловок и умело огрызался. Данила не сразу, но признал в нем своего обидчика, мужа Зорьки. Вороги не спешили его убивать, скорее потешались, как только что глумились над попытками самого Данилы спасти собор. Как же его звали? Ирша? Мирша? Кирша, Кирилл. Ненависти не было, скорее Данила желал ему вырваться из смертельного кольца. Зорьке нужен защитник, он должен спастись.

Вороги начинали терять терпение, и подступались все ближе и ближе, одного из них, приблизившегося к Кирше на вытянутую руку, тот пнул сапогом в живот, воин не удержался и полетел вниз. Шутки закончились, и враги кинулись все разом. Кирша прыгнул вслед за скинутым им воином, но здесь его перехватили с десяток рук и начали крутить, связывая путами. Вот и он пленник. Крепкий мужик – хороший товар.

Град остался позади, дорогой для полонян стала Колокша. Их уводили все дальше и дальше. Затекшие руки Даниле на привале развязали, но на ноги нацепили путы из жесткой веревки. Развязать их было бы не сложно, но кто ж даст под бдительным оком охраны, а вот надеяться на побег из общего людского потока уже бессмысленно, потому как веревки не давали сделать слишком широкий шаг. Ночью пленных развязывали и даже кормили каким-то скудным варевом, но стража усиливалась. Ложку Данила исхитрился смастерить из липовой коры, по просьбе дорогой на ходу скрутил еще с десяток. Руки радовались любой работе, так уж он был устроен, что без дела чах. Бок перестал кровить, боль мучила только, ежели приходилось резко разгибаться вставая.

Поток пленных все увеличивался, в него вливались новые страдальцы. Леса сменяли пустоши, проплывали пред очами разоренные селения. День сменяла ночь, и снова наступал день. Счет времени был потерян. Солнце припекало крепче, в воздухе уже пахло набухшими почками, снег стал рыхлым, а под проломанным ногой настом уже хлюпала вода. Что будет дальше? Рабская жизнь в неволе? Трупы тех, кто пытался бежать, остались где-то там, позади, в пожухших сугробах.

На одном из привалов Данила увидел своих артельных, смог пробраться, обнялся с мастеровыми. Выходит и Переяславль пал, из твердынь остался только Новгород, да, пожалуй, Смоленск.

– Э ун? – с замиранием сердца спросил Данила.

– Нет Бакуна, погиб, – был ему ответ.

Все, никого не осталось из самых близких людей… никого, кроме, Зорьки. Она жива, хочется верить, что она жива и не бредет сейчас в этой бесконечной людской цепи.

По льду реки уже нельзя было идти, полон гнали меловыми крутыми берегами. В сумерках пленным дали отдых прямо на белом склоне. Данила взял в руки тонкую пластину, она раскрошилась в руках. Мел, тот же камень, но хрупкий, хочешь добиться результата, отсекай лишнее осторожно, с умом рассчитывая удар. А отец сказывал, что из мела можно даже храмы в скалах высекать. Давно это было.

– Эй, – кто-то легонько толкнул в бок.

Данила повернул голову, перед ним на корточках сидел Кирша. Исхудавший, с впалыми щеками, должно и сам Данила сейчас не лучше. «Чего тебе?» – направил он на обидчика тяжелый взгляд.

– Не помер. Уж прости, нашло тогда, сам не знаю, чего, – сказал Кирша, или что-то в этом духе.

Данила лишь пожал плечами.

– А ее больше нет, – бросил Кирша, и теперь Данила его понял сразу, вот здесь бы не понять, отгородиться, а не вышло. – В Переяславле моя вся семья сгинула, я узнал, – Кирша шмыгнул носом и отвернулся, пряча слезы.

Бывший соперник тяжело поднялся и отошел прочь. «Она жива!» – упрямо прокричал ему в след Данила. Себе кричал, не ему.

Глава XXXVI
Переправа

Здесь, в меловом краю, снега не было и в помине, но ночи еще дышали холодом и сыростью. Люди умирали, не только от худой пищи, но и от внутреннего жара, сжигающего изнутри, а еще от удушливого кашля, перехватывающего дыхание. Данила пока держался, подставлял лицо ласковому солнцу, ловил ноздрями вольный степной ветер. Это аромат молодых трав и мокрой земли тревожил и толкал на что-то решиться – побег или смерть. Охватившее вначале оцепенение сменила жажда борьбы.

Чем дальше уходил печальный караван, тем хуже стерегли полонян. Ну, сбежишь ты, а дальше-то что? Куда податься в самую голодную пору, ослабевшему да без еды, когда на сотни верст лишь вздыбленные меловые холмы, расплескавшиеся от половодья речушки да балки редколесья. Сбежишь, даже если не кинутся ловить, то умрешь либо медленной мучительной смертью от голода, либо быстрой, но страшной, от хищных волчьих зубов. Все так, но это, если слушать разум, а как быть с сердцем?

Полон вывели к большой воде. Могучая река раскинулась по широкой равнине, затопив пойменные луга. Дальше было не пройти, надо ждать отлива.

Пленникам покрепче, в том числе и Даниле, дали топоры и отправили в раскинувшийся на пологом холме лес, валить стволы деревьев попрямее. К началу схода большой воды должны быть готовы плоты для паромной переправы. Вот здесь бы и рвануть лесом с топором в руках, да куда-там, к каждому рубщику был приставлен конный воин, сытый, крепкий, опытный, а вечером топоры отбирались. Было лишь одно хорошо – плотничающим мужикам давали больше еды, перепадало даже мясо.

Когда река начала возвращаться в привычные берега, десятки новеньких плотов стояли в ряд, готовые к переправе. Теперь следовало отправить по воде первый плот, его конечно снесет по течению, но исхитрившиеся причалить и сошедшие на тот берег люди закрепят веревки, по ним и потащат груженные пленниками другие плоты. Переправа будет готова.

Даниле хотелось попасть на этот первый плот, но выбрали не его, дело поручили окским корабелам. Полоняне заработали шестами, отталкивая плот от края. Вода сразу подхватила добычу, закрутила, понесла. Сотни глаз неотрывно наблюдали, как горстка людей сражалась с течением. Корабелы что-то кричали друг – другу, пытаясь выровнять плот. И вроде бы у них почти получалось, но новый порыв ветра, плескал на бревна волну, поддергивал край, и плот снова становился неуправляемым, смельчаков уносило все дальше и дальше. Не доверявшие корабелам вороги поскакали вдоль берега, целясь в них стрелами, чтобы отпустить тетиву при попытке побега. Веревки натянулись, стоявшие на подхвате мужики, и среди них Данила, потянули за них, плот стал медленно возвращаться.

Седой муж в драном кожухе вышел из рядов зевак и что-то закричал людям на плоту. Те дружно уперлись шестами в дно и начали ритмично толкаться, плот сносило, но уже не так быстро. Несколько корабелов загребли руками, словно веслами. Работа ускорилась, и вот уже в версте ниже по течению плот зарылся в камыши. Туда уже не могла добраться ни одна вражеская стрела. Данила присел и попробовал рукой воду, она была обжигающе-холодной, долго в такой не продержаться – верная смерть. Отчего же корабелы не бегут, а послушно возвращаются, волоча за собой плот и веревки? Ведь можно удариться в бега, ворогам не пересечь бушующую воду.

«Отчего не бегут?» – жестами спросил он у седого мужа, подсоблявшего советами землякам.

Тот указал на себя, потом на Данилу, затем обвел толпу полонян, а потом провел себе по горлу. Вот и разгадка – за каждого беглого будут казнены оставшиеся. В груди неприятно потянуло. А он-то, Данила, уже нарисовал себе опасный, но дающий хоть какую-то надежду побег: начнут грузиться на плоты, дело это не скорое, в один день не переправиться, больно народу много. Следует попасть на переправу ровно к сумеркам. Пока будут плыть, незаметно ослабить путы, узлы он уже изучил, а как подтянут плот к тому берегу, рвануть в камыши и бежать, не останавливаясь. Вон там овражец, покрытый лесом, ежели повезет до него добраться, то скрыться в сгустившейся ночи будет не сложно. Подождать, пока и сторожа, и полон уйдут, да пробираться на полуночь. И так Данилу тешила эта затея, что он даже переминался с ноги на ногу от нетерпения. «Погибну – судьба такая, выживу – везение». И все ладно было придумано, но… Как потом жить, зная, что за твою дерзость расплатились жизнями невиновные, вот этот почтенный мастер, тот совсем еще безусый отрок, еще жизни не видавший? Нет, на это Данила пойти не мог. Он сбежит, обязательно сбежит, но потом, когда будет отвечать сам за себя… А будет ли такая возможность? То ведомо только Богу.

Настроение потухло, без прежней суеты каменщик наблюдал, как наводят переправу. Вот натянулись веревки, вот на плот взошли и сторожа, и первые полоняне, послабее. Паром, борясь с течением, поплыл к восходной стороне. Дело сделано.

Переправа шла полным ходом, вместо одного плота уже бегали туда-сюда целых три. На лицах столпившихся у берега полонян была тоска, может, они только сейчас смогли до конца осознать, что обратной дороги больше не будет, прежнего мира не будет.

Данила вступил на шаткие бревна в свой черед, не толпясь среди первых, но и не прячась за спинами, пропуская других, – настал черед, так и пошел. Людей набилось много, плот слегка просел, но все ж выдержал. Веревки натянулись, началось мерное движение. Внизу чернела студеная вода, о стремительности потока говорили ветки и сухие былинки, торопливо огибавшие препятствие и закручивавшиеся от скрытых водоворотов.

До середины Данила тянул веревку вместе с другими мужиками, потом его сменили. Он встал у противоположного края, чтобы уравновесить поверхность. За спиной большое алое солнце торжественно уходило за окоем. Малиновый закат разливался по небу, поджигал траву неопалимым заревом…

Резкий толчок в спину, и Данила с раскинутыми руками падает в темный омут. Студеная река хватает добычу, тянет на дно, сжимает горло. Толща воды смыкается над головой, накатывает животный страх. Все это было, уже было! Ноги спутаны! Неужели все⁈ Борись! Борись до конца!

Данила принялся что есть мочи колотить ногами и грести наверх. Река, видно, удивилась смельчаку, чуть ослабила хватку. Он сделал рывок, голова выскочила наверх, Данила жадно глотнул воздух. Плот был уже на расстоянии тридцати локтей. Толпа сгрудилась, наблюдая за тонувшим, а среди них Кирша. Лица не разглядеть, но Данила мог поклясться, что на его губах играла ухмылка. Все ж сгубил, довершил дело. И ответом невидимая рука потянула за сапоги, Данила снова погрузился в пучину. «Нет, я еще поборюсь!». Снова рывок ногами, еще… Путы слетели вместе с сапогами. Данила рванул наверх, снова сделал жадный глоток степного ветра, скинул набухший кожух. Сразу стало легче. Где плот? Очень далеко. С него что-то упало, может, кинули бревно, чтоб тонувший схватился. Хотя откуда на плоту свободное бревно. Надо плыть, нельзя дать реке снова взять верх. И Данила начал делать широкие мерные гребки – один, второй, третий. Нужно как-то повернуть к своему берегу. Правая рука стала работать шибче. Но рано речной пленник обрадовался, от холода ноги стала крутить судорога, тело потяжелело, грудь сдавил железный обруч. «Нет, мне нужно выплыть. Мать сказала: „Вернись домой!“, а где мой дом? Мой дом в Юрьеве. Я должен туда попасть. Исполнить обет».

В очах мутилось, силы покидали. «Мне надо, Господи, мне очень надо!» Нога почувствовала песок. Песчаная коса. Теперь устоять, чтобы не утянуло. Шаг, второй. Идти стало легче…

Данила добрел до камышей и упал, ломая тонкие стебли. В очах померкло. Он потерял сознание.

Проснулся от оглушительного шума. Шум был невыносимым. Хотелось заткнуть уши и не слышать. А-а, как больно. Глаза зажмурились от яркого света. Да, что ж так мерзко шумит⁈ Данила медленно повернул тяжелую голову. Рядом с ним над первоцветом кружил шмель. Мохнатый комок сосредоточенно облетал желтые цветочки и раздражающе громко жужжал! Что⁈ Данила резко сел. Сердце ускорило бег. Откуда-то сбоку навалилось резкое треньканье. Мимо пролетела мелкая плаха. За спиной послышалось шуршание, Данила вздрогнул – то плескалась вода. Он сидел в стороне от камышей, среди молодой травы пойменного луга и слышал, как плещется вода! Голову сжало от спазма, пришлось обхватить ее обеими руками. Да что ж это, где блаженная тишина⁈

Сколько он так просидел, неведомо. Привыкнуть к пестроте звуков никак не получалось. Как хмельной Данила встал и пошел к реке, омыл лицо. Вот и воля. Только как теперь без сапог и кожуха, в одной драной рубахе? «Обойдусь». Главное на свободе, а то все пустое. Живот подвело от голода.

Переборов холод, Данила побрел по мелководью, прощупывая ступнями дно. Пальцы нащупали раковину. Перловица. Выхватив моллюска из воды, ловец принялся ногтями расковыривать створы. Добыча оказалась противной, склизкой и попросилась обратно. Переборов себя, Данила все же проглотил улов. Потом нашел еще пару. Пока хватит и этого.

И тут внимание привлекло что-то черное, запутавшееся в тине у камышей. Данила осторожно приблизился. Там, лицом вниз, лежал человек. Утопленник. Рывком Данила перевернул тело и вздрогнул – это был Кирша. Или не он, отчего-то было сложно опознать. Да нет, он. Выходит, мужики видели, что детский толкнул немого каменщика, и кинули его в воду следом. Такая вот судьба.

Сапоги княжеского дружинника пришлись Даниле впору, кожух мертвому тоже ни к чему, оставалось только просушить на солнышке. У Кирши был даже припрятан нож, не им ли он пырнул Немко Булгарина у церкви?

Данила оттащил тело к подножию мелового холма, вырубил с помощью ножа неглубокую могилу и прочитал молитву. Из мела выточил ровные блоки, вот и надгробие. Зорьке не в чем будет его упрекнуть, он схоронил ее мужа достойно, даже крест на меловой поверхности вырезал, все честь по чести.

Что теперь? Теперь надо идти на полуночь. Вот только назойливое треньканье птиц вызывает головную боль, но это пройдет. Обязательно пройдет.