Текст книги "Чудно узорочье твое (СИ)"
Автор книги: Татьяна Луковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
Глава XXVI
Разговор
Зорька расхворалась. Жар родился где-то внутри, малым костром, потянул силы, разлился по венам и захватил все тело. Голова отяжелела, грудь сдавило. Осьма охала, суетясь рядом.
– Пей, пей, – пыталась она влить хозяйке травяной отвар, – силы придут. И куда тебя понесло под дождь? Разве ж можно, мокрой по улицам бродить, не лето же на дворе. Пей.
– Не лето, – эхом отзывалась Зорька, тянулась к крынке, через силу делала глоток. – Накрой меня, Осьмуша, студено у нас.
Осьма снова вздыхала, поправляя одеяльце. Зорька через силу улыбалась. «Так-то лучше», – шептали потрескавшиеся губы.
– Цыплят моих покормили?
– А как же. Не тревожься.
Данила сидел в головах, Зорька его не видела, но знала, что он тут, никуда не уходит. Она слышала его дыхание, чувствовала запах въевшейся в кожу извести. Она его прогнала, в сжирающем тело пылу крикнула: «Видеть тебя не желаю, уходи! Не держу. Не нужен ты мне! Осьма, пусть идет, скажи – пусть уходит, куда ему там нужно!» Осьма показала Даниле, мол, иди, не тревожь, но он не ушел, он был здесь. Злость прошла, и Зорька больше его не гнала, все равно скоро уйдет уже она, туда, откуда нет возврата.
Местная Знахарка, за которой бегала Осьма, насовала еще каких-то припарок и отваров, но челядинке тихо шепнула: «За попом ступайте». Осьма залилась слезами. Данила сел с Зорькой рядом, взял за руку. Ладони у него были что лед. Сам он с залегшими тенями под очами напоминал старика. Он что-то пытался ей объяснить, что-то мычал, борясь с готовыми вырваться наружу слезами, но Зорька не понимала, пропало между ними понимание. Приятно было лишь то, что ему хоть немного, а все же ее жаль. Данила наклонился и прижался щекой к Зорькиной руке, тяжелая теплая капля упала на кожу. Все ж заплакал.
– Иди, иди. Приведи отца Патрикея. За Патрикеем беги! – оторвала Осьма хозяина от Зорьки. – С тобой скорее придет.
Данила поднялся, полетел к двери.
– Куда без кожуха, дурень! Еще тебя потом лечи, – перегородила ему дорогу Осьма, протягивая одежу.
Данила подхватил кожух под мышку и выбежал вон.
– Приведут попа, исповедуешься, грехи отпустит, и сразу полегчает. Добронега сказала – завтра уж на ноги вставать начнешь, – бормотала Осьма. – Без грехов, оно верней выздоравливать.
Зорька что-то хотела сказать, но наваливалась тяжесть темноты, готовая вот-вот перерасти в забытье. Нельзя, нельзя провалиться сейчас в омут, надо дождаться Данилу! Он скоро вернется.
Дверь скрипнула. Зорька из последних сил повернула голову, но на пороге стоял не Данила, это был Бакун.
Осьма с почтением поклонилась, пододвинула к старшему каменщику лавку. Тот сел напротив Зорьки, изучая ее карими как у Данилы очами.
– Вот, расхворалась, – всхлипнула Осьма. – Чего-то там с самим не поладили и под дождь убежала. Теперь хворь напала.
Бакун понимающе кивнул. Зачем он пришел, убедиться, что соперница уже не страшна? Зорька смогла изобразить усмешку. Нахлынувшая вновь злость придала сил.
– Осьмуша, ты пойди, там Фома один давно, – постаралась выпроводить она челядинку.
– Да ничего, подождет, – отмахнулась Осьма.
– Иди-иди, – помахал ей и Бакун.
Осьма послушно вышла. Повисла тишина, только за стеной копошились цыплята.
– Ну, я ладно, Бог со мною, чужой человек, – слабым голосом произнесла Зорька, – но на кого он собирался бросить стариков?
– На меня, – ровным тоном произнес Бакун и, увидев застывший немой вопрос Зорьки, добавил: – Я должен был забрать их в Переяславль. Князь Ярослав Всеволодович позвал церковь новую класть.
– Да разве вы не в Булгар идете? – прошептала Зорька.
– Артель нет, один Данила уходит.
– Как? Зачем?
– Обет исполнять, – пожал плечами каменщик.
– Кому?
– Матери.
– Разве его не сиротой Вольга подобрал? Он же его из реки выловил, так говорили – выловил себе сынка.
– Все так. Мать, перед тем как утопнуть, слово с него взяла, что домой вернется.
– Как он мог то помнить? Он то себе выдумал! – Зорька даже привстала с ложа, подавшись вперед. – И как он мог ее слова малым разобрать, ежели он ничего не слышит?
– Про то я не ведаю, – с напускным равнодушием проронил Бакун.
– Но куда он пойдет? Он и дорогу не знает, и спросить не сможет. Там же одни бесермени живут, куда ж христианину туда?
– И во Христа есть верующие, – показал Бакун шнурок от креста. – Благодарность за доброту Вольги его держала и Георгий резной. Вольга от мира ушел, Георгий достроен, можно уходить.
– Чего ж ты его не отговорил, в артели не оставил? На погибель, может, идет, – простонала Зорька.
– Обет родителям свят. Себя не простит, коли не исполнит, сожрет его изнутри.
Оба замолчали. Зорьке нечего было возразить.
– Достроили раньше срока, ждут епископа из Владимира поновлять, – снова заговорил каменщик. – До Рождества здесь побудем, артели передохнуть надобно, снегу слежаться, чтоб санным путем идти. Провожу его до Ярославля. Лед сойдет, может, найдет на чем в Булгар плыть. По губам его языку учу, с письмом пока туго, не разумеет.
Все открылось. Но отчего Данила не хочет взять ее, вдвоем же проще? Отчего?
– Попроси его взять и меня, он тебя послушает, – шепнула Зорька. – Я поправлюсь, я сильная, до Рождества окрепну.
Бакун только покачал головой.
– Я ему не люба?
– Он не воин, дочка, тебя защитить не сумеет, – мягко произнес Бакун.
– А что мне грозит, коли мы…
– Нельзя туда сейчас. Бегут оттуда.
Бакун, поджал губы и поднялся.
– Как то? – не поняла Зорька.
– Гонцы к князю Святославу прибежали, гибнут братья мои, – каменщик пошел к двери, обычно прямая гордая спина согнулась под неведомой тяжестью.
– Там мор?
– Рать с востока пришла. Города жгут. На Волге уж полно беглецов, страшное сказывают.
– Так его нельзя туда пускать⁈ Нельзя! – Зорька резко села. – Он же на погибель идет!
– Пока доберется, там уж пепелище будет. Отстраивать руки будут нужны. Думаю я, может, с ним все ж решусь. У меня в Нижнем Новгороде дочери да внучата, трудно так, коли есть кому за ноги держать. А тебе там делать нечего. Он тебя никогда не возьмет и прав будет.
Бакун ушел, а у Зорьки появилась незримая соперница – это память о неведомой матери. «Померещилось ему, сам себе обет выдумал».
– А говорите – помирает, – возмущенно указал на сидящую на краю ложа Зорьку отец Патрикей.
– Так худо было только что, – виновато пожала плечами Осьма. – Не иначе как чудо произошло.
– Как на ноги встанет, благодарственный молебен закажете.
Осьма побежала за Патрикеем, оправдываясь. Данила присел рядом с Зорькой, погладил по голове. Она подняла на него еще горящие лихорадочным блеском очи. Он виновато потупился.
– Я поправлюсь, не тревожься, – подбодрила она, коснувшись мужского плеча. – Не тревожься, – повторила уже самой себе.
Дни в начале ноября стояли солнечные, даже паркие, уж не чудо ли? Зорька потихоньку начала выходить на двор, посидеть на лавке старого Фомы. Иной день они сидели вместе, дед рассказывал про свою жизнь, немного бессвязно и повторяясь, Зорька терпеливо слушала, кивая. Мерное бубнение ее успокаивало. Зачем думать о будущем, вот сейчас солнышко светит, ветер с полудня, теплый, ласковый, и того уж довольно. Силы потихоньку возвращались, в груди еще сидел сиплый кашель, вырываясь наружу шипящими звуками, но все ж дышалось привольней.
Сегодня у деда особенно крутило ноги, и Зорька грелась на лавке в одиночестве. Осьма подалась к торгу. Данила тоже ушел доводить до конца работу, ждали на днях не только епископа, но и самого великого Георгия, старшего брата Святослава. Все в делах, надобно и Зорьке уже включаться в круговорот жизни.
– Эй! – окликнули откуда-то сбоку.
Из-за забора появилась спутанная копна волос, а затем скалящееся хищной улыбкой лицо «ярыжника». Кирша оседлал забор, свесив во двор одну ногу.
– Как здоровье, болезная? – подмигнул он Зорьке.
– Божьей милостью, – улыбнулась Зорька, появление Кирши ее не разозлило, скорее наоборот, было приятно, что он пришел справиться о ее здоровье.
– Исхудала, синячищи какие под очами, – с легким сожалением проговорил он, разглядывая больную.
– Дурна собой стала? – усмехнулась Зорька.
– Что есть, то есть, – согласно кивнул Кирша.
Раньше Зорька огорчилась бы, а теперь лишь равнодушно пожала плечами. Дурная да дурная, что ж с того.
– Да шучу я. Хороша и сейчас, – поспешил уверить ее Кирша, испугавшийся ее равнодушию.
– Ну, так женись на мне, ты ж вдовый, – поднялась Зорька с лавки, плотнее заворачиваясь в шерстяной убрус.
– Так сначала товар-то щупаю, а ну как на ощупь не подойдет, – прищурился Кирша. – Ты подойди, может, и столкуемся, – поманил он указательным пальцем.
– Отчего ж не столковаться, – одарила его Зорька игривой улыбкой. – Столкуемся, – поплыла она в его сторону.
– Я сейчас спрыгну к тебе, – с готовностью перекинул ухарь и вторую ногу.
– Не надобно, и так дотянешься, – запрещая в ответ замахала пальчиком Зорька.
– Так я готов, – пригладил всклокоченные волосы Кирша. – Иди суда, лебедушка м…
Договорить он не успел, Зорька резким движением подняла валявшееся у забора полено, со всей дури огрела парня куда дотянулась.
– Э-э-эй! – возмущенно закричал он, едва не свалившись с забора. – Я тут хворую навестить пришел, а она уж здоровее кузнеца посадского.
– Так иди себе с Богом, – отбросив полено, пошла к избе Зорька.
– Подарок-то возьмешь, буяная, – окликнул Кирша.
– Не надобно, – горделиво отбросила назад косу зазноба.
– Я вот тут на травке брошу, авось понравится.
Зорька повернулась, но Кирши уже не было. Любопытство пересилило, и, немного постояв посередине двора, Зорька осторожно приблизилась к забору, нагнулась – в траве лежала глиняная птичка свистулька.
– Воды налей, звучать будет ладней, – крикнул ей из-за забора Кирша.
Зорька сжала птичку в руке и побежала в избу. Налила осторожно в дырочку водицу, дунула. По горнице полилась соловьиная трель, словно весна уже пришла, а на лугах распускались первоцветы. Весна – это значит уже без Данилы. Зорька вздохнула и убрала свистульку в щель печурки[1].
[1] Печурка – углубление в печи, куда клали мелкие вещи для просушки.
Глава XXVII
Борьба
Зорька стояла, не шелохнувшись, вжавшись в сваленные грудой разобранные леса. Как ей удалось подкараулить князя Святослава в одиночестве, одному Богу известно. Вон он, князь Юрьевский, ходит вкруг нового собора, рассматривает готовую работу, и никогошеньки вокруг, даже гридней. Сейчас она подбежит к нему, кинется в ноги и будет слезно вымаливать, чтобы никуда каменщика Немку Булгарина не отпускал. Мало ли какие он там обеты давал, ежели сам князь кулаком по столу ударит, да рявкнет: «Тут оставайся!», то надобно будет смириться, и Данила останется, и вины на нем пред матерью не будет. Вот как все просто, и как раньше до этого не додумалась? Зорька набралась решительности, сделала шаг… и тут же снова отступила в тень лесов. Из собора вышел сам грозный князь Георгий, старший брат Святослава. Муж уже не молодой, в летах, голова седая, но крепкий, жилистый, плечи широкие, руки большие, что у каменщиков.
Время было упущено, Зорька с досады поджала губы.
– Постарался на славу, – Георгий провел пальцами по резному столбу притвора. – Не иначе стольный Владимир перещеголять хочешь, – великий князь подмигнул меньшому брату.
– Приглашай, и тебе такое построю, да еще краше, – не кинулся в оправдания Святослав. – Владимир, чай, побогаче Юрьева будет, размахнуться есть на что.
– Да ты у нас нынче на расхват, – Георгий пошел вдоль собора, увлекая за собой и брата. – Говорят, Ярослав уж в Переяславль позвал?
– То так. Артельных туда после Рождества отправлю. По весне начнем.
– А говоришь, приглашай, – с напускной обидой отозвался Георгий. – Твоя-то работа где? Сам рубил или только наказы раздавал?
– Так отгадай, – хитро подмигнул уже Святослав.
Георгий, задрав голову кверху, заскользил взглядом по каменным диковинам.
– Ну, вот эта птица кособока, то, наверно, твоя и есть.
– Почти угадал, – рассмеялся Святослав, – то Димитрий мой рубил.
– Глядишь ты, ладно как, – почесал седую бороду Георгий. – Князей– каменщиков в нашем роду еще не бывало.
– Так и что ж, – равнодушно повел плечами Святослав.
– А то, – старший брат замолчал, разглядывая «Распятие с предстоящими», – вот эта не твоя работа? – указал перстом.
– Угадал, – кивнул Святослав.
– А то, брате мой, – Георгий как маленького потрепал по жестким вихрам Святослава, – молиться за нас, грешных, там будешь, праведный ты наш.
– И я не свят.
– А давай, мы тебя женим, – кинул как бы невзначай давно припасенную фразу Георгий. – Есть одна ладушка на примете, дочь князя…
– Не нужно мне, – грубовато оборвал Святослав.
Георгий нахмурил косматые брови. Святослав отвел глаза, рассматривая стебель каменного цветка.
– Так не нужно было отпускать, зачем жену отпустил? Топнул бы ногой да при себе оставил, смирилась бы.
– У каждого выбор должен быть. Бог на то и посылает на землю душу, чтоб она сама выбрала, чего ей желается, и уж сама потом за все содеянное отвечала.
– Глупость мелешь. Не свободой, а испытаниями душа проверяется.
– Димитрий к ней ездил, все у нее хорошо. Шитье свое златое ему показывала, по саду водила.
– У нее-то хорошо, а у тебя? Как хочешь, в следующее лето сватов будем засылать. Я так велю, негоже князю в холостых ходить, не добро это. Сам про-то ведаешь. А Евдокия умерла, слышишь, для жизни этой умерла.
– Кто знает, что будет следующим летом, у булгаров-то вон какая беда стряслась.
– Мы не буглары, отобьемся, – резковато отозвался Георгий.
– Каменные твердыни надобно возводить, – снова погладил камень Святослав, – лес – нетвердая защита, за камнем никакой враг не страшен.
– Силен сказы баять, – фыркнул Георгий, – камень ему подавай. Где камня столько набраться, да людей? Даже великому Ярославу, что всеми землями владел, то не под силу было. Не в горах живем. Ладно, пошли, там вон потеха затевается. Поглядим.
И Георгий побрел широким шагом к теремной площади.
– А он постарел, – прошептал Святослав, – стать уж не та, крепости былой нет. Не болеет ли? Да разве ж признается.
Меньшой брат поспешил догнать старшего, а Зорька так и стояла в своем укрытии. Святослав не станет удерживать Данилу, он никого не держит. Прав был гридень Борята.
– Что, так и не решилась? – внезапно рядом показался и сам княжий гридень.
Зорька только отрицательно замотала головой.
– А я все ждал – подойдешь, не подойдешь, – усмехнулся он в бороду. – Ну, чего нос повесила. Пошли и мы на потеху смотреть, как дружинники друг дружке носы станут расквашивать.
Зорька побрела за Борятой, погруженная в свои печальные думы.
На площади действительно затевалась потеха. Народ ожидал боев. Дружинники разминались, потряхивая плечами, собираясь показать молодецкую удаль. Приглашенные по случаю в детинец в сторонке стояли и артельные с семьями. Вон Бакун в лучших одеждах, чуть поодаль Данила. Зорька пробралась к нему и встала по левую руку. Тот вместо приветствия просто погладил ее по плечу. «Не смогла я, Данилушка, с тебя обет снять», – про себя виновато проговорила Зорька.
Между тем бойцы стали сходиться. Обхватывая друг друга словно для дружеских объятий, они пытались повалить противника на землю. Зеваки одобрительно свистели, что-то выкрикивали. Зорьке то было не интересно, она с удовольствием побрела бы домой возиться с цыплятами, но Данила не уходил, и она стояла.
– Сейчас я вон тому, самому здоровому, наваляю, – это внаглую протиснувшись между Данилой и Зорькой, объявил Кирша и ринулся в круг.
Он хоть и был на вид силен, а все ж еще по-юношески тонок, напоминая молодое деревце, что в строю таких же братьев-деревьев крепко стоит, а вот выстави его в чистом поле и еще не известно, устоит ли против злого ветра. В качестве такого урагана Кирша выбрал большого пузатого дядьку из дружины князя Георгия. Подошел к нему, легонько ударяя в плечо. «Совсем безголовый!» – возмутилась Зорька. Киршу ей было жаль, все ж она к нему привыкла. Пузатый дядька расхохотался, но все ж пошел бороться. Не в обхват, тут вопрос был бы решенный, заскользили по кругу, пытаясь бросить друг дружку на лопатки. Кирша был ловок и какое-то время умело уворачивался и прыгал гибким котом вкруг здоровяка, или тот просто дозволял тщедушному сопернику до поры до времени над собой покуражиться. Но вот пузатый дядька, подустав от метаний Криши, сделал первый рывок, чтобы захватить голову «ярыжника» под мышку. Кирша лишь в последний момент успел вырваться, снова пошли друг на друга. На этот раз пузатый чуть не схватил Киршу за ногу, тот подскочил вверх, отпрыгнул. Снова противники, упыхавшись, стоят друг напротив друга.
– Эй, гляди, какая у меня ладушка! – внезапно указал Кирша пузатому на Зорьку.
Дядька перевел взгляд, и этого оказалось достаточно, Кирша метнулся ему под ноги, делая попытку повалить. И если бы владимирский воин оказался менее опытным, он обязательно упал бы как бревно, но пузатый сумел устоять и тут же резким рывком придавил Киршу к земле. Победа досталась владимирскому. Раздосадованный и помятый Кирша тяжело поднялся.
– Не сломал ли чего? – вырвалось у Зорьки.
– Эй, красавица, я победил, с тебя поцелуй, – и пузатый дядька неожиданно ринулся к толпе каменщиков, с явным намерением облобызать ладушку.
Зорька ойкнула и невольно спряталась за Данилу.
– Эй, сюда иди! – расхохотался пузатый.
Данила молча выступил вперед, не собираясь пускать развеселившегося победителя.
– Эй, прочь поди, – показал жестом владимирский воин.
Данила не сдвинулся.
– Георгий, скажи своим, чтоб моих каменщиков не трогали, – раздался встревоженный голос Святослава, – они у меня наперечет.
Но князь Георгий ничего сделать не успел. Пузатый замахнулся, отвешивая Даниле крепкую оплеуху. Данила зашатался. Зорька взвизгнула.
– Артельных бьют! – сразу ощетинились каменщики, собираясь кинуться в неравную драку.
Но тут Данила со всей яростью, какую Зорька у него никогда не видела, поднял огромного дядьку вверх и грохнул его об земь. Все дружно ахнули. И откуда такая силища в жилистых, но тонких руках?
Пузатый, ничего не понимая, медленно поднимался с земли, князья хохотали, артельные дружно поздравляли Данилу, похлопывая по спине, и только Кирша досадливо хмурился.
– Ох-ох-ох, – причитала Осьма, прикладывая мокрую студеной водой тряпицу к разливающемуся по щеке Данилы синяку.
– Это он за меня заступился, – вздыхала Зорька, тоже суетясь вокруг.
– Никуда-то вас одних посылать нельзя, то мокрые вернутся, что выжимай, то побитые, – Осьма ворчала, но видно было что ухаживать за молодым хозяином ей приятно.
– А наш Данила, знаешь, какой сильный, такого быка завалил.
– Они что там с ума посходили, уже скотину на княжий двор притаскивают? – ничего не поняла челядинка.
Зорька хрюкнула от смеха.
– Смешно ей, – укоризненно покачала головой Осьма, – на вот, обмокни еще раз в кадке, да вот так держи, – протянула она тряпку уже Зорьке, – а я пойду деда покормлю.
Зорька прилежно промочила тряпицу и, повторяя за Осьмой, стала промокать синяк.
– Больно? – спросила, заглядывая Даниле в лицо. – Болит?
Он лишь улыбнулся.
– А матушка, как ушибешься, это место целовала, и все проходило, – улыбнулась и Зорька и осторожно губами коснулась синяка.
Данила вздрогнул, словно его снова ударили. Очи встретились.
– Больно? – испугалась Зорька.
– Э-э, – отстранил тряпку Данила, мол, уже не болит, и спешно вышел вон из избы.
Зорька прошлась по горнице. Достала из печурки свистульку, села в уголке и засвистела. И соловей в этот раз пел глухо, без щебета, это хозяйка забыла плеснуть в него водицы.
– Уходишь, так и уходи, больше держать не стану, у меня тоже гордость есть. А я на себе вон Киршу женю, поманю, так никуда и не денется. Уж я и с таким дурным справлюсь. А ты иди, исполняй обеты покойниц, коли охота.
Глава XXVIII
Выбор сделан
Вот и дохнуло зимой. Первые снежинки закружили по двору в плавном хороводе.
– Давно уж пора снегу лечь, – тряхнула Осьма половик, добавляя в чистый воздух сизой пыли. – Запоздало в это лето все, как бы холода по весне не задержались.
– Жаль, с солнцем веселей было, – вздохнула Зорька, не глядя на серое небо, а старательно обметая крыльцо.
– Не сказывался тебе сам, куда с утра подался? – Осьма отложила половик и принялась старательно выколачивать старую шубейку.
– Нет.
После вчерашнего поцелуя они с Данилой старательно друг друга избегали, что было сложно в одной избе, но как-то получалось. Зорька злилась и на себя, и на него, и на судьбу, и на весь белый свет. Всегда ей казалось, что она ладная да пригожая – парни шеи ломали, подруги деревенские с завистью трогали богатую русую косу, а медное зеркальце отражало бойкий взгляд голубых очей и приятную округлость щек – ну, ладушка, да и только. А вот не принесла ей счастье красота, сначала Дедила выбрал покорность отцу, теперь Данила долг пред матерью, и никому-то Зорька не нужна, ни ее румяные щечки, ни мягкие губки, ни желающее дать тепло и ласку глупое сердечко.
– Шел мой милый бережком, шел сердешный крутеньким, переходу не нашёл, – пропела она, усердней работая метлой.
Калитка скрипнула как-то робко, как бы стесняясь. И хозяйка, и челядинка повернули головы – на пороге стояла невысокого роста полная женщина, в тонкой работы вышитом убрусе. Лицо раскраснелось от быстрой ходьбы, а большая грудь мерно вздымалась. Женщина стояла, не решаясь ступить на двор, и глотала ртом воздух словно брошенная на берег рыба.
Осьма первой поклонилась и как-то испуганно покосилась на молодую хозяйку. Зорька отложила метлу, тоже поклонилась старшей по возрасту гостье, как было принято. Женщина выдохнула и решительно пошла через двор.
– Кто это? – шепнула Зорька Осьме, но та ответить не успела.
– Я Кирилла мать, – бледными губами произнесла она, – Кирши Олельковича.
«Кирши?» – уловило сознание. Неприятно царапнуло грудь. Зорька чуть отступила, сделав шаг к крыльцу. Осьма поджала губы, видно было, что будь ее воля, она не дала бы сейчас говорить этой богато одетой бабе, погнала бы вон.
– Беда с ним приключилась, с сыночком моим родненьким, – и незнакомка залилась горючими слезами.
– Что случилось? – испуганно прошептала Зорька.
– Молодой, оклемается, – не выдержала и, не выслушав рассказ, дернула за руку хозяйку Осьма, как бы призывая очнуться.
– Побили его вчера на княжьем дворе, детский[1] владимирский. Вчера на своих ногах под руки привели, а сегодня встать не может, ноги отказали, – и женщина снова завыла.
– Я воды принесу, – кинулась было в избу Зорька.
– Не надобно, – схватила ее гостья цепкой большой рукой. – Пойдем со мной, проведай его. Христом Богом молю!
– Чего это ей идти? – попыталась перетянуть Зорьку Осьма, хватая ее за другую руку.
– Пусть навестит, – взмолилась гостья. – Он жить не хочет, в одну точку смотрит, все не мило. Силы уходят. Сыночек мой помирает! Ну, прояви милосердие, ну чего тебе стоит.
– Да что она сделать сможет, коли у него ноги отказали? – продолжала биться за хозяйку Осьма. – Чай, она у нас не ведунья какая.
– Это я, я во всем виновата, – всхлипнула женщина, отпуская руку Зорьки. – Он давно просил к Немке сватов заслать, а я не давала. Дурное болтали, что в наложницах ты у Булгарина, не хотела я такой невестки для сына, правду сейчас как на исповеди говорю. А теперь вижу, лгали люди, вон ты какая добрая, скромная. Прости меня, – и гостья неожиданно бухнулась пред Зорькой на колени. – Прости, глупую, наветам поверила. А хоть бы и правду сказывали, так и что с того, все перемелется, что мука. Пойди, за руку его подержи, не дай сгинуть, – и она кинулась целовать Зорьке руку.
– Эй-эй, – оттянула Зорьку Осьма. – И так про наше дитятко невесть что болтают, а как к вам на двор сходит, так и вовсе гулящей обзовут. Не пущу.
– Да кто обзовет, пусть у тех язык отсохнет. Да пойдем вместе, и ты сбирайся. Христом Богом молю, не дайте сыночка меньшого, любимого, сгубить!
– Хорошо. Пойдем, – сухо проговорила Зорька. – Сейчас кожух накину.
Она побежала в избу, Осьма кинулась за ней.
– Не ходи, не ходи туда! – зашептала она хозяйке в самое ухо. – Они ж тебя не выпустят, с калекой оженят. Вишь, как здоровый был, так не нужна была, небылицы непотребные собирали, а теперь на коленях ползают.
– То знак Божий, – тихо проговорила Зорька. – Знак, чтоб я Данилу отпустила, грех ему на плечи не укладывала. Коли б я умирающей матери чего обещала, я бы тоже так поступила.
– Да мать его заразила себя[2], грешница великая. Никто ее не топил, сама в воду кинулась. Мне про то Вольга признался. Нешто нужно ей слово держать? Борись за любого. Дался тебе этот Кирша их непутевый, небось сам на кулак напросился, буян известный, пусть и расхлебывают.
– Я к тебе приходить стану, не брошу, – обняла Зорька Осьму, – заступница ты моя. Отпустить его надобно, сожрет его изнутри, ежели останется. Я то сейчас поняла.
– Я с тобой пойду, – накинула Осьма поверх повоя шерстяной убрус.
– Не надобно. Даниле скажешь, я по его слову мужа себе избрала, пусть уходит да не тревожится. Вот, пусть прочтет, – и Зорька сунула Осьме давно уже прибереженную бересту. «Отпускаю тебя», – написал ей старец с паперти. «Как захочешь, отдай, не захочешь в огонь кинь», – напутствовал Мефодий. Не кинула в огонь, вот и пригодилась берестка.
Снег уже тонким слоем лежал под ногами, Зорька шла по этому чистому ковру как во сне.
– А ты не думай, что в скудости жить станешь. У меня два старших сыночка, прокормят. Сыта – обута будешь, – как заклинание торопливо говорила мать Кирши, – и челядь имеется, белые руки работой изнурять не надо будет. Ручки-то у тебя вон какие беленькие да мягонькие. А приданого нам и не надобно.
– Двор мне остается, – отозвалась Зорька, не нищая она, чтобы эти люди там не думали, все ей Данила оставляет по щедрости своей, кроме себя.
Пред взором открылся большой двор, с двухъярусной крепкой избой, клетями да подклетями, конюшней да амбаром. Богато жили княжьи дружинники. Челядь сбежалась поглазеть на гостью. С крыльца сошел муж лет тридцати пяти, чертами чем-то смахивающий на Киршу, только более степенный, заматеревший.
– Вот, привела, – с надеждой в голосе проговорила мать старшему сыну.
Тот коротко поклонился и повел гостью по дубовой лестнице в дом.
– Лежит, ни с кем разговаривать не хочет, в щель на стене смотрит, – пояснил старший брат у самой двери в ложницу.
Дверь бесшумно распахнулась. Зорька шагнула за порог, хозяева остались позади. При тусклом свете светцов на широком ложе лежал осунувшийся Кирша. Он был и похож, и не похож на себя. Нос заострился, под глазами чернота, борода слиплась, осела, что у плешивого тысяцкого. На звук шагов Кирша не повернулся, так и лежал, не пошевелившись, а живой ли?
– Свататься я к тебе пришла, – бойко проговорила Зорька. – Коли сам не идешь, так мне пришлось ноги бить.
Кирша медленно повернул голову, прищуриваясь.
– Жалко стало? – кинул он усмешку.
– Хоромы твои богатые по нраву пришлись, – указала она на резной столб, подпирающий ложницу.
– Домой ступай, мне жена теперь без надобности, – пренебрежительно махнул кончиками пальцев Кирша.
И этот гонит!
– Ну знаешь, лежишь, так и лежи, – подошла она к нему, хватая за холодную руку. – А тебя мне твоя матушка уж отдала, не отвертишься.
И она, нагнувшись, коснулась губами сухих губ больного.
Кирша шумно выдохнул, очи заблестели живым огоньком.
– А еще так-то сделай, – попросил он тихо.
И не дернулся, не отшатнулся, как от чумной. Зорька наклонилась и снова потянулась к губам. Кирша жадно ответил на поцелуй, даже попытался приобнять, но сморщился от боли, виновато опустил очи.
– Ты полежи – полежи, пройдет, – погладила его Зорька по голове.
– Обязательно пройдет. Я встану на ноги, встану! – горячо заговорил Кирша. – У меня пальцы шевелятся, значит отпустит. Вот увидишь.
– Отпустит, – эхом отозвалась Зорька, присаживаясь на край.
Должно отпустить, не может же вечно тоска мучить.
– Я тебе хорошим мужем буду. Не в чем нужды не будешь знать, – шептал и шептал Кирша. – Ты мне сразу понравилась, и я тебе тоже, верно?
– Верно.
Выбор сделан, назад дороги не было.
Артельные не стали ждать Рождества, выехали, как только морозы надежно сковали грязь, а трехдневная метель покрыла землю добрым снежным одеялом – для коней не так глубоко, а саням уж скользить можно. Провожать каменщиков высыпал весь град. Сам князь напутствовал наказами, что первым делом следует предпринять на новом месте и к чему приглядеться, толковал о замерах, глине, строевом лесе, обещался приехать по весне.
Радостный перезвон возвестил об отъезде. Санный поезд выехал за ворота в белое поле. Люди на стенах заборола замахали шапками и ширинками[3].
Зорька не хотела идти на проводы, чтобы не рвать душу. Данилу она больше не видела. На утро на двор Кирши артельные друзья Немко принесли Зорькино приданое, цыплят и злополучный кошель с серебром, который заметно растолстел, наполнившись новым добром. Теперь Зорька жена по сговору. Свекровь была к ней ласкова, водила по хоромам, заискивающе заглядывая в очи. Ключи от всех коробов были так же вручены Зорьке, даже для ее малого птичника выделили угол. Живи да радуйся. Это сейчас невыносимо, потому что он где-то рядом, а уедет и все наладится. Должно наладится, нужно только немного потерпеть.
И Зорька терпела и терпела, наматывая круги по двору, и только, когда начался перезвон, не выдержала и кинулась к градской городне, в последний раз взглянуть на своего… да просто взглянуть.
В пестрой толпе отъезжающих она не сразу нашла нужную фигуру. Артельные выезжали с женами, детишками, накопленным за три года стройки добром. Сани скрипели, лошади фыркали. Поезд из возков уходил вдаль. Где же он? Где⁈ И тут она разглядела его. Данила ехал на последнем возке. Без клобука, с непокрытой головой. Захворает же! Все дальше и дальше уносила его злая судьба.
Провожающие начали расходиться, а Зорька все стояла и стояла, пока Данила не слился с общим потоком, а потом и вовсе не скрылся из виду.
– Что ж ты наделала, дочка? – рядом стоял гридень Борята.
Зорька подняла на него затуманенные от слез очи.
– Что ж ты наделала, – снова проговорил гридень. – Он же к Патрикею ходил, обет с него снять, остаться хотел, а ты… – Борята в сердцах махнул рукавицей.
– Не справилась я! – выкрикнула Зорька и побежала вниз.
«Не справилась!» Она бежала, не останавливаясь, и не разбирая дороги, пока не оказалась у торга, пред землянкой Мефодия.
Старец топил худую печь, кашляя от едкого дыма.
– Ступай ко мне жить. Осьма не выгонит, – выпалила Зорька.
– Не об том сейчас сказать хочешь, – прищурил тусклые очи старец.
– Что мне делать теперь? – с упреком, словно это Мефодий был виноват в ее бедах, выговорила Зорька.
