Текст книги "Чудно узорочье твое (СИ)"
Автор книги: Татьяна Луковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
Глава XXXVII
Дальний путь
К звукам Данила привык, не сразу, но все ж освоился, голову перестало кружить, а виски стискивать болью. Звуковой хаос начал медленно выстраиваться в стройный ряд, и вот уже знакомо чирикал воробей, пищал назойливый комар и волнующе шумел ветер в кронах деревьев.
Данила шел и шел, опираясь на вырезанный из молодого деревца посох. Очи легко отыскивали старую дорогу, по которой прошли сотни ног и конских копыт. Людей за целую седмицу он так и не встретил, да оно и к лучшему, что от них ожидать, не стал ли человек человеку волком? А вот настоящих волков Данила не боялся, они пока сторонились большое бредущее твердой походкой существо с крепкой палкой в руках. В степи было много хилой после длительной зимы дичи, которая казалась хищникам более легкой добычей. Это потом, когда человек окончательно ослабеет, а поступь потеряет упругость, вот тогда они к нему присмотрятся, начнут красться по следу, не сводя алчных глаз.
А угроза вконец ослабеть была реальной, голод наседал на плечи, перловицы не лезли, улитки – совсем дрянь. Из ножа и палки Данила сделал подобие остроги, но ловкости поймать хоть что-то городскому мастеровому не хватало, рыба плескалась у ног, как бы издеваясь, но на лезвие накалываться не желала. В конец разозлившись рыбак-неудачник скинул с себя рубаху и окунул в воду мелководья, застыл, ожидая пока мелкая рыбешка осмелеет, начнет шнырять поверх полотна. Раз. Эх, упустил! Еще попытка. Резкий рывок, и одна крохотная рыбка полетела на берег, выхваченная рубахой из реки. Данила кинулся ее искать, содрал ножом чешую, выпотрошил и жадно проглотил вместе с малыми костями. Хорошо бы на угольках поджарить, но как добыть огонь? Удары найденных дорогой камней друг о друга и попытки высечь огонь тупой стороной ножа закончились провалом. Ну, да ладно, и сырая сгодится. Снова вернулся к ловле. Небо склонилось к закату, а этаким нудным ловом удалось добыть еще две столь же малые уклейки. Лучше, чем ничего, но сколько времени потеряно, поиск еды замедлял путь.
Когда по десную руку потянулся лес, стало чуть лучше. На опушках удалось наковырять корни кипрея, Данила с жадностью погрыз длинные как стебли корешки и набрал в свитый из коры туес про запас. А еще он смог залезть на деревья и добраться до птичьих гнезд, под возмущенный стрекот он насобирал яиц, но, как бы не хотелось есть, все же оставил по одному яичку. Зачем? Глупая жалость, слишком много смертей Данила видел в последнее время.
На мертвое селение он натолкнулся внезапно. Брел – брел, и вышел к мысу реки, там на пригорке и стояло пепелище. От десятка домов остались лишь обуглившиеся руины, погорел даже простиравшийся за вервью лес. Ни мертвых, ни живых людей в этой пугающей пустоте не было, куда они подевались? Может, кости убитых растащили дикие звери, а может, люди остались живы, но были уведены в полон, возможно, разбежались, в спешке спасаясь от надвигавшейся беды. Чего теперь гадать.
У каждой доброй хозяйки у печки должно лежать кресало, ежели и похозяйничали вороги, то вряд ли заинтересовались такой-то безделицей. Данила полез на пепелище крайнего дома, присел у треснувшей глинобитной печи, долго шарил вокруг. Нашел целый горшок, отложил в сторону, снова принялся за поиски. Камень и кресало нашлись под самой пяткой печи, вместо трута в дело пошла сухая трава. Огонь весело заплясал, пожирая былинки. Данила счастливо улыбнулся. Теперь следует поискать подпол. Не может быть, чтоб вот так все и забрали, а ну как что-то из съестного все же осталось.
Кладовая стояла в стороне. Темный ход в небольшом поросшем травой холмике указывал, что нужно спуститься по земляным ступеням. Данила сделал из сухостоя светец и полез вниз. Врытый в землю сруб, присыпанный землей, уже протряхнули до него – все короба были пусты, если и просыпалось при грабеже зерно, то его подъели грызуны, их помет густо валялся на полу. Данила зашарил на вбитых в стену подпола полках. Чуть в стороне рука нащупала глиняный бок. Светец погас, но очи уже привыкли к полумраку – горшок. Данила осторожно взял его, оценил тяжесть и бережно понес наверх.
В горшке оказался горох. Горох! Вот это удача, так удача. Вечерело, и лазить по остальным домам незваный гость не стал, разжег костерок, отсыпал из своего клада горсть сморщенных горошинок. Набрал у реки водицы и зарыв в костер нехитрую посудину, принялся варить похлебку. От голода и нетерпения сводило живот, но ждать пришлось долго, горох строптив, варился мучительно медленно. И только когда округа погрузилась в плотный мрак, Данила вынул готовое лакомство из золы. Взял берестяную ложку, зачерпнул, наслаждаясь ароматом и вкусом. Все не следует сразу уплетать, можно после стольких дней голода и помереть, объевшись.
Перекусив, но не до сытости, скиталец лег на кожух у еще теплого кострища и погрузился в сон. От такого забытого тепла сразу появилось ощущение дома. Вот Данила в своей избе, лежит на лавке у печки. Дверь со скрипом отворяется, и скрип этот похож на стон колышущихся от северного ветра верб. Кто там? Зорька? Данила торопливо поднимается.
Но в дверном проеме появляется покойный Кирша, румяный, сытый, с озорным наглым взглядом. Сейчас он был тем, юрьвеским ватажником, каким запомнил его Данила в осенний роковой день на княжьем дворе. Помнится, тогда Кирша самонадеянно вызвал на бой владимирского дружинника… Об этом ли сейчас вспоминать. «Чего тебе?» – спросил Данила. «Отчего ты не ушел в булгары? Я бы умер праведником», – оскалил белые зубы соперник. «Мне туда не надобно». «Раньше было надобно, а теперь уж и не надобно. Думаешь, она тебя простит?» – сверкнули наглые очи. «Я про то не думаю», – пожал плечами Данила. «А зря». «Ты же мне соврал, что она погибла в Переяславле, – выкрикнул Данила, во сне так легко выкрикивается все, что хочется. – Тебе же сказали из переяславского полона, что твоей жены там не было, верно? Она же в лес ушла, так?»
Кирша прошел вдоль стены и сел на короб, медленно заговорил, и Даниле не нужно было всматриваться в его лицо, чтобы понять, о чем тот вещает: «Жива – не жива, ты все равно не успеешь. Баб нынче мало, да еще таких рукастых да молодых. Ее уже кто-то да забрал в жены, силком, а, может, и добровольно, одной нынче не выжить. А тебя она не ждет, ты ей не обещался. Каково тебе будет, когда вернешься, а она уж с другим, а?» «Главное, чтоб жива», – с вызовом бросил Данила. Кирша засмеялся, уловил ложь в голосе каменщика. «Зачем ты меня толкнул?» – спросил Данила. «А не нравишься ты мне, – сразу стал серьезным Кирша. – Вот не нравишься, и все тут». «Так не нравлюсь, что за то можно и душу сгубить?» – выдохнул Данила. «Ты не успеешь, она в монастырь собирается. Вы вместе не будете». Оглушающий хлопок и соперник сгинул.
Данила вскочил, над рекой светила узкая огненная полоса рассвета, от воды тянуло сыростью. То не Кирша ему покойный являлся, то страхи повылезли, чтобы растревожить душу. Да, она его не ждет, Данила ушел, выбрал не ее. Может, и видеть не захочет… Главное, узнать, что жива, что никто не обижает… а что потом? Про то сейчас думать ни к чему, надобно идти дальше.
Позавтракав остатками гороховой похлебки, Данила собрал нехитрые пожитки, слазил еще в пару погребов, нагреб две горсти овса и снял с потолка нитку сухих грибов. Прощай, милостивое к страннику селение, твой последний временный обитатель уходит к северу.
На третий день пути ухо уловило глухой мерный стук, такого за время пути Данила еще не слышал, но сразу понял – это стучит человек. Там, за стеной дубов, находятся люди. Если бы слух не вернулся, Данила набрел бы на них с разлета, не разглядев среди стволов, но теперь он знал, что следует быть осторожным. Вряд ли это степняки, но и лесных татей вполне довольно – у путника есть хороший нож, а еще запас такой редкой сейчас еды, а это добыча.
Первое желание было обойти стороной, но любопытство пересилило. Стараясь издавать как можно меньше звуков, Данила начал красться к источнику стука. Взору открылась поляна, на которой уже лежало одно бревно, на нем сидел мальчонка лет десяти и небольшим топориком рубил ветки. В стороне возле небольшого дуба стоял второй мальчишка, постарше, лет тринадцати. Он с ожесточенностью слабыми ручонками махал и махал воинской секирой. Вгрызться в могучую плоть удалось меньше чем на четверть, но парнишка не сдавался. Больше никого не было.
– Эу-у! – окликнул Данила.
Оба мальчика вздрогнули, старший выставил топор, готовый к обороне, меньшой спрыгнул со ствола и забежал за спину старшего, тоже выставляя малое оружие.
– Те чего надобно⁈ – крикнул старший.
Речь плохо складывалась в сознании. Это были лишь звуки, схожие с жужжанием пчелы или шелестом листвы, но по жестам и мимике Данила понял, что его боятся.
– Осо-бю авай. «Подсоблю давай», – указал он на топор.
– По-нашему не лопочет, – шепнул меньшой.
– Да нет, немой, – сразу все понял старший. – Нам не надобно, мы сами, – отказался он от помощи.
– Я Немко, – четко произнес Данила, как учил отец. – Ис эпи уду. «Из степи иду», – указал он за спину. – Ат ой ут? «Град какой тут?»
Но парнишки лишь пожали плечами. Данила вынул мел, ошкурил ножом часть ствола и вывел: «Град».
– Мы грамоте не обучены, – шмыгнул носом старший.
Что дальше? Идти прочь. Но что они вдвоем делают в этом лесу, где взрослые? Мальчонки были тощие, изможденные, как бросить?
Данила, как бы не обращая внимание на детей, насобирал хвороста, развел костер, поставил на него приспособленный для этого горшок с набранной еще утром в ручье водой, кинул туда горсть овса и сухих грибов, присоединил отвоеванную у птахи пару яиц, разбив их в самом конце в похлебку. По поляне пошел дух еды. Старший из детей, тоже как бы не обращая внимание на странного путника, с прежним остервенением принялся молотить по дубу, а вот меньшой с явным любопытством и тоской в очах следил за действиями чужака.
– Эу-у, – позвал Данила, снимая варево с костра.
Он показал рукой, мол, есть пошли, и протянул меньшому берестяную ложечку.
– Путша, пойдем есть, – осторожно позвал друга меньшой, – зовет.
Старший недоверчиво нахмурился, ожидая западни, но Данила враждебности не проявлял, и оба лесоруба подошли к костру.
Дети ели молча и жадно, им бы еще столько же. Данила зачерпнул лишь пару раз и принялся жевать корень кипрея, потом встал и взял секиру старшего. Путша вскочил, гневно заорал:
– Не трожь, мое!
Данила, не обращая внимание, подошел к дубу и принялся рубить там, где недавно стучала слабая детская рука. Прежней силы у каменщика тоже не было, но все ж он был покрепче мелкого Путши. Дерево поддалось, с разрезающим воздух звуком повалилось. Данила принялся отсекать ветки.
– Уда? – спросил он, возвращая секиру парнишке.
– Туда.
Они с большим трудом поволокли ствол сквозь чащу.
На берегу большой реки стояло такое же разоренное селение как то, в котором недавно ночевал Данила. Только здесь два жителя все ж уцелели, и теперь они слабыми ручонками пытались возродить его – освободили от горелого дерева и золы яму землянки и начали выкладывать ее новым срубом, пока это был лишь один венец. Слезы навернулись на очи.
– Одем со мной. Я Уйев иу. Ойдем, – махнул Данила в сторону севера.
– Нет, – замотал головой старший. – Тут земля отцов наших, здесь жить станем.
– Инете. «Сгинете».
– Тут будем.
Убеждать было бесполезно. Данила сам был таким. Он остался на целую седмицу, чтобы достроить землянку. Да, нужно было спешить, но как бросить этих упрямцев. Вместе они починили найденные у реки сети, чтобы была возможность рыбачить, Данила отдал мальцам все, что у него было, даже нож Кирши. «Не пропаду».
«Горох не ешьте, посадите», – жестами показал Данила, прощаясь.
– Ожет о ой? «Может, все же со мной».
И новый отказ. Вряд ли дети переживут новую зиму. Перекрестив и поцеловав названных братьев на прощание, Данила ушел по ведущей от селения подернутой травой дороге.
Через два дня он вышел на целое, не сгоревшее большое селение. Люди встретили его без враждебности и даже дали миску ячменной каши.
– Ам ети, ам, – указал Данила на юг, пытаясь объяснить.
Он жестами спрашивал – нет ли грамотных, чтобы написать, рисовал на доске двух мальчиков и показывал за лес. Селяне его не понимали.
– Утша и Мако… – выдох, новая попытка, – Путша и Малко, – выговорил он четко.
– Путша жив? – всплеснула руками какая-то баба.
Данила согласно закивал всклокоченной бородой. Теперь была надежда, что стойким мальчонкам все же помогут.
С более легким сердцем путник двинулся дальше. В дорогу ему сунули связку вяленой рыбы, охотничий нож и торбу ячменя. Мир не без добрых людей, не каждый в лихую годину оборачивается волком.
Глава XXXVIII
Дома
То, что они не одни скрываются в лесу, Зорька с Нежкой приметили давно. Слышали в отдалении стук топора, струился над вершинами деревьев легкий дымок. Но никто не являлся и не мешал, скитальцы сторонились друг друга, выживая каждый в своем углу. Сначала было боязно, и спали с топором под головой, потом успокоились, привыкли. Была мысль, что ежели у тех закончатся припасы, не придут ли отбирать? Не пришли, и то ладно. Разъединила беда людей, раскидала по диким краям.
Но сегодня от реки мужской хрипловатый голос прокричал:
– Эй, мы в Юрьев уходим!
Зорька осторожно подошла к краю обрыва. Внизу вдоль реки бабы тащили три возка, рядом бежали дети, последним шел старик, подталкивая крайний воз.
– Река разольется, не выберетесь! – предупредил он соседку.
– Нас подождите! – отозвалась Зорька, и они с Нежкой кинулась спешно собираться.
Вытащили из избушки сани, приторочили мешок, где среди кусков льда лежали остатки коровы. Нежка посадила девчонок на вытертую потерявшую былую добротность меховую подстилку, Михалко закинул рядом оставшиеся пожитки. Можно ехать.
Корову они закололи давно. Она, кормилица, пала не напрасно, позволив выжить отчаявшимся людям. Любава захворала, совсем ослабла, горела свечечкой да беспомощно сверкала синью больших очей. Нежка сама осунулась, поникла, предчувствуя неотвратимое горе.
– Кормить, кормить досыта надобно, – не сдавалась Зорька, заливая по ложечке больной наваристую мясную похлебку, а еще отвар из еловых иголок, чтоб зубы не расшатались. Кору с молоденьких веточек заставляла грызть все семейство, малиновый стебель кипятком обдавала, так ее когда-то учил отец, вот и пригодилась наука.
И девчушка выжила, пошла на поправку, со щек пропал болезненный румянец. Костер горел день и ночь, чтобы коварный холод снова не навалился на слабенькую грудь. Увидит кто из чужаков дым, так что ж, здесь уж выбирать не приходилось.
То все прошло, теперь приютивший беглецов лес остался позади, обоз пробирался к восходу, домой… А что там, дома? Тревога усиливалась с каждым шагом. Надо готовиться к худшему. Выжил ли Кирша? Могло же произойти чудо? А вдруг последние защитники прорвались сквозь закатные ворота и так же ушли к лесу. Малая надежда, а все же. Жив ли? Сердце молчало.
Солнце съедало снег, толкать полозья становилось все труднее, грязь налипала, приходилось всякий раз оттирать ее мочалом из сухой травы. Прав старик-сосед, засиделись, давно надо было выезжать.
Град они увидели издали. Бабы завыли, выпуская наружу скопившиеся страх и отчаянье. Юрьева больше не было. Остатки обуглившейся городни, а за ней ничего, чернота вместо изб, только на холме бывшего детинца кособочилось единое прясло крома да возвышался посеревший Георгий без купола.
– Вернулись, – перекрестился старик.
– Есть ли там кто живой? – беспокойно оглянулась на Зорьку Нежка.
– Мы живые.
Ноги сразу повели к посаду, туда, где когда-то была счастлива. Все теперь казалось другим, словно в дурном сне – пепел и смерть. Чувства притупились, очи стали равнодушными, мертвые не пугали, они уж в раю, а плоть уйдет в землю, прорастет новой травой.
Где же двор? Который? Зорька долго блуждала, не узнавая улиц. Сделала круг, поворотила к торгу, снова вернулась. Да вот же она, родимая калика! Надо же, только она и уцелела. Зорька ее отворила и вошла, хотя можно было просто обойти. Ни дома с крепким крыльцом, ни подклетей, ничего больше не было. Хозяйка долго стояла, глядя на свое сгоревшее имение, потом ноги подкосились, она упала на колени и начала судорожно рыдать, первый раз за столько дней и ночей. Держалась, думала, что очерствела, ничто уж не сможет тронуть, все уж повидала, а тут прорвало, и не остановить. Где Осьма? Где дед Фрол? Может, здесь, под обугленными руинами. Она разберет, она их поищет. Надобно погрести тела, как положено.
– Тетенька Зоряна, еле нашел тебя по следу. Пойдем, мамка зовет, – робко позвал от калитки Михалко. – Наши в детинце теперь живут, там землянки роют.
– Сейчас, сейчас, Михайлушка, – Зорька тяжело поднялась. – Сейчас. Тут подпол был. Надобно еды поискать.
Божья милость, все запасы остались целы, никто не забрал, видать, слишком быстро сюда добрался огонь. Главное – зерно мыши не подъели, будет чем отсеяться. Отобрав в мешочек крупы и прихватив горшок с топленым маслом, Зорька на всякий случай все ж завалила вход горелым бревном и заровняла следы.
– Пойдем, – взяла она племянника за руку.
И чудного узорочьем Георгия в былом величии тоже больше не было: низ крепко закоптило, до угольной черноты, языки пламени серыми полосами вылизали стены, обогнули закомары, дотянулись до самого венца барабана, где раньше начинался купол. Зорька зачерпнула рукой горсть талого снега и потерла райскую птицу, сажа отскочила, птичка глянула на свою благодетельницу каменным оком.
Двери собора, обитые железом, уцелели. Какие-то мужики пытались вскрыть их, работая топорами.
– Ловчее, ловчее. С того края поддевай, – командовал высокий, крупный дядька.
– Может, бревном вышибить? – предлагали другие.
Зорька снова зачерпнула снег, и не обращая ни на кого внимание, принялась тереть птицу. Вот уже и крылышко побелело, нужно продолжать.
– Зоряна? – раздалось за спиной.
Зорька развернулась. Пред ней стоял Дедята, словно дух, явившийся из другой жизни. Да нет, живой, во плоти. Все такой же статный, кудрявый, румяный, только борода стала гуще да щеки округлились.
– А я гляжу, ты – не ты, – смущенно улыбнулся он.
– Грабить нас пришли, – холодно отозвалась Зорька прежнему возлюбленному, указав на стоявшую поодаль телегу, полную чужого добра.
– Что ты, мы ж мертвых погрести, как положено… а то так, – кашлянул он.
– Как?
– Ну, им то уж не надобно, а нам за труды, не больно-то приятно мертвецов таскать. Отец сказал – поезжай, хоронить некому, – Дедята смял в руках войлочный клобук. – А чего это у тебя на щеке такое, поранил кто? – указал он пальцем.
– Корова боднула, как резали, – с вызовом посмотрела Зорька ему в лицо.
– Эк-то неосторожно, рубец какой, еще б чуть-чуть, и без ока осталась бы. А у дядьки Крыжа все ладно, все живы здоровы, так вот… А меня оженили, Младу помнишь ли, Косыни дщерь? Сынок у меня. А сама-то как? Мужата ли?
– Эй, Дедятко, чего там застрял, иди подсобляй! – позвали от соборных ворот.
– Да то-ж Зорянка наша, не помните? – оправдываясь, побежал к землякам Дедята.
Ворота все ж выломали, начали выносить мертвых. Тела сильно попортились, и не признать, но Беляну Зорька угадала сразу, и могучего Боряту, с мечом в закостеневшей руке. Тела выносили и выносили, укладывая рядком.
На плечо Зорьке легла рука, это рядом встала Нежка.
– Куда их? –хрипло спросила Зорька.
– Скуделицы у торга нарыли.
И тут из собора вынесли тело молодого мужчины, со спутанными русыми волосами, лицо уж не опознать, но кожух показался Зорьке знакомым, и руки приметные, безымянный палец длиннее указательного, серебряное кольцо с отчеканенной головой сокола, на ногах мягкие сафьяновые сапоги. Кирша!
– Кирша! – кинулась Зорька к мертвецу, села рядом, осторожно коснувшись холодной руки. – Это ж, Кирша, – полными слез очами оборотилась она к Нежке.
– Зоренька, что ты, совсем не похож. Гляди, волос у нашего темнее был, – указала Нежка на измазанные кровью свалявшиеся пряди.
– Он это, кольцо его и сапоги, – настаивала Зорька.
– Да таких колец на торгу злотарь по десятку в день продавал.
Зорька засомневалась, но какой-то внутренний голос шептал – это твой муж, погиб, запершись с последними защитниками. А кто помер в храме, спаленный ворогами, тому путь в райские кущи, все прощается.
– То он, – упрямо повторила Зорька.
Все она ведала про Киршу, все о нем понимала – легко по жизни плыл, как был озорным дитя, таким и остался бы до седых волос, коли дожил бы. Даже сомнений не было, что тогда именно он подговорил воришку с торга умыкнуть у деревенской раззявы кошель, чтобы явиться на двор понравившейся девки благодетелем – глупая выходка, а вот обиды нет, и разозлиться на него толком не получилось. Зорька принимала его таким, каким он был. Сама выбрала, некого винить. Старалась быть хорошей женой, терпеливой, заботливой, даже любящей… не всегда получалось. Никогда «ярыжник» спокойно жить не мог, маялось ему, а вот теперь лежит, смирный, равнодушный ко всему, и сердце сжимается от жалости.
– То, что ж, муж ее? – пробубнил Дедята.
Нежка лишь кивнула.
– У меня серебро есть, – встрепенулась Зорька, пытаясь снять с пояса оказавшееся бесполезным в лесу приданое. – Возьми, погребите его на погосте, я укажу где. Ты возьми, возьми, тут много, – наконец сорвала она кошель и протянула Дедяте. – И, ежели молитву знаете, почитайте за упокой раба божьего Кирилла, попа нынче не найти.
Дедята взял кошель, но Нежка вырвала его цепкой рукой.
– Сами погребем, в уме ли, очнись! – дернула она Зорьку за рукав.
– Так мы можем, нам не трудно, – промямлил Дедята.
– Сами, сказано тебе, – грудью закрыла Нежка подругу. – Не тревожься, справимся, – погладила она Зорьку по голове.
– Да я и так могу, что ж я не понимаю, – пробормотал Дедята. – Хочешь, поехали домой, Крыж должен тебя вдовую принять, закон таков. Будет противиться, старейшины заставят.
– Тут мой дом, – резковато отказалась Зорька.
Уже в сумерках при последних лучах закатного солнца они с Нежкой сидели у костра, дети спали в подполе боярской кладовой, малочисленные соседи тоже разбрелись почивать. С десной стороны в сумраке выступал Георгий. Где-то ухала ночная птица.
– Земля прогреется, надобно будет отсеяться, – проговорила Зорька, подкидывая в костер ветку.
– Лишь бы урожай не пограбили. Защиты нет, – вздохнула Нежка.
И как в подтверждение ее слов откуда-то снизу, от посада, послышалось конское ржание. Ухо уловило топот.
– Кто это⁈ – вскочила Нежка. – Неужели опять! Рано из лесу вышли, – заметалась она, переводя обезумевший взгляд с костра на подпол, где спали дети.
– Поднимай детей, соседей толкни, – схватила Зорька топор. – К реке отходите. Я проберусь, гляну.
– Да чего ж…
Не дослушав Нежку, Зорька шмыгнула к кособокому пряслу былого крома. Надобно узнать, кто это, неведомые всадники, сколько их. Новые чужаки, алчные до бесхозного добра? Степняки? Осторожно, выбирая доски покрепче, Зорька поднялась к оставшемуся без крыши заборолу, ветер ударил в лицо, выбивая из-под повоя волосы. Обхватив обуглившийся столб руками. Зорька глянула вниз, на посад, – по дороге от пустоты, вместо закатных ворот, брел малый отряд всадников. Первым, с непокрытой головой, совершенно седой ехал князь Святослав. Живой. Хозяин возвращался в Юрьев.
