Текст книги "Чудно узорочье твое (СИ)"
Автор книги: Татьяна Луковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
Глава ХХХII
Бой
Зима наступила. Год прошел. Данила выполнил обещание, пора было уходить. Оставалось сказать об этом отцу.
Работать Данила подвязался в новостроящемся Васильевском монастыре, туда ходили и трудники, и иноки на подмогу. Умелый каменщик легко освоил плотницкое дело, резьбу по дереву. Что-то простое он мог мастерить и раньше, но камень ему нравился больше – побороть сопротивление твердыни, точно ударить, выверяя силу, отсечь лишнее – целое искусство. Дерево же было податливым, даже ласковым, прощало мелкие ошибки, вот только занозы вгоняло глубоко, от сурового камня такой обиды не получить. Но нынче отчего-то тянуло вдохнуть аромат свежей стружки, добиться гладкости завитка, подогнать стык так, чтоб глаз не уловил.
Данила навел порядок, вымел опилки, убрал инструмент, обвел келью придирчивым взглядом и уселся на лавку, ждать Вольгу. Тот влетел неожиданно резвым шагом, как в былые времена в миру.
– Лето минуло, ступай в Булгар, – медленно проговорил Даниле, и, выхватив бересту, нацарапал: «Ступай в Булгар».
Данила опешил, он ждал, что Вольга начнет придумывать какие-то отговорки, чтобы удержать названного сына, – попросит побыть до Рождества, подсобить с иконостасом.
– Сбирайся, я начерчу, где сподручней пробираться, – продолжал писать Вольга, – по Нерли не ходи, вот здесь леском к Клязьме выйдешь, – прочертил он ножом линию, – и к Гороховцу иди.
Нервные движения, лишняя суета, не желание смотреть в очи – показались Даниле подозрительными.
– О-о? – промычал он. «Что произошло?» – не мог не понять отец.
– Пора отпустить тебя, негоже силком держать, ступай, Данила, – похлопал сына по спине Вольга.
Ну, уж нет, что-то здесь не ладно! Данила кивнул и выбежал на двор. Он не слышал колокольного звона, но видел, как отчаянно раскачивает веревку звонарь, отчего язык порывисто ударяет то об один железный бок, то о другой. И волна пришедшего в движение воздуха бьет в грудь, Данила не слышит звук, он его чувствует, и это не радостный перезвон, не торжественный призыв, то сама беда стучится в ворота.
– О-о? – дернул он за рукав одного из иноков.
Тот что-то торопливо начал объяснять, но так частил, что Данила не смог ничего разобрать. Беда? Какая беда? Что происходит? Никогда еще так остро он не ощущал себя беспомощным калекой. Вокруг него происходила суета, все пришло в движение. Худощавый игумен читал молитву, время от времени осеняя братию распятием. Кто-то из монахов тащил из поварни котлы, на снегу раскладывали топоры, вилы и ухваты. Откуда-то появились сулицы[1] и копья.
Данилу кто-то дернул за плечо. Он развернулся. За ним стоял Вольга:
– Уходи, сейчас уходи!
Данила отрицательно покачал головой.
– О-о⁈ – со злостью промычал он в лицо отцу.
– Владимир в осаде. Поганые сюда идут, скоро здесь будут. Уходи, сейчас уходи, нам уж не помочь, а у тебя свой обет. Матери обет ступай исполнять.
– А-аев⁈ «А Юрьев⁈»
– Мы первые, потом Юрьев.
Потом Юрьев! Суздаль и Владимир падут, Юрьеву несдобровать. Значит здесь надобно ворога остановить, чтобы к родному граду не прошел, чтобы к ней не дошел.
– Т-ту ыть э, – простонал Данила, сжимая кулаки. «Тут быть мне!» – кричало его сердце.
И Вольга больше не стал уговаривать.
Вооружившись, кто чем смог, братия побежала к граду, чтобы встать рядом с ратными на стены златоверхого Суздаля. Плечи Данилы тянула нацепленная на него Вольгой броня[2], прикрытая легким кожухом. «Я не воин, тебе нужней», – жестами пытался показать Данила, но Вольга наотрез отказался сам облачаться в доспех. Он собирался умирать налегке, только руку оттягивал успевший истосковаться по сечам меч. Даниле с топором было ловчее. Дрался он редко, ежели совсем уж допекут, но сейчас дышать мешало ощущение разверзающейся пропасти, и мирный каменщик готовился вступить в бой на ее краю. Доведется ли убивать, он не ведал, может, сразит первая шальная стрела, но умирать был готов.
Горожане исповедовались и причастились, надели лучшие одежды, жаль бани натопить не успели, ну да ничего, кровь смоет пот и грехи. На стенах городни под крышей заборола было тихо, и только от дыхания защитников поднимался пар. Дружинных ратных было немного, готовились защищать град в основном посадский люд и монахи окрестных монастырей. Баб и детишек вывезти не успели, до леса далеко, а на горизонте уже видна была разливающаяся черная река степняков. Эта река была так широка, что каждый из защитников понял – надеяться можно только на чудо.
Приступ начался сходу, с тучи пылающих стрел, обрушившихся на крышу и волоковые оконца заборола. Кое-где дерево сразу занялось от пропитанных смолой наконечников, зловеще потянуло черным дымом.
– Не высовываться! – орал тысяцкий, оббегая прясла. – Ждать!
– Ждать, – проговорил для Данилы приказ Вольга.
Ну, это и понятно, следовало беречь и стрелы, и сулицы, и даже припасенные дубовые колоды.
Ворота успели укрепить бревнами, ожидая попыток пролома, приготовили крючья, отбрасывать осадные лестницы, как это бывало не раз, но сами враги на стены не полезли, подогнав по льду Каменки массивные пороки, они начали забрасывать защитников камнями. Камень – давний друг Данилы – теперь, вылетая из адских махин, неумолимо разрушал город. Дерево не могло противостоять камню. Защитники попытались метать вниз бревна, но особого вреда нападавшим не причинили.
Тысяцкий яростно размахивал руками, наверное, снова призывая ждать. Большой камень, разрывая воздух, ударил по столбу заборола, в паре локтей от Данилы, Вольга успел дернуть сына на себя, оба пригнулись. Крыша обвалилась, поднимая пыль и хлопья не успевшего слежаться снега. Надобно было выбираться из-под завала. Данила ногами ощутил, что пол шатается. Это, забросав ров хворостом, прикрываясь щитами от суздальских стрел и копий, нападавшие на вал вкатили тараны. Мощными ударами те стали крошить дубовые стены.
Защитники, надрываясь, потащили бревна, чтобы скинуть вниз и нанести урон деревянным чудищам. Туда же понесли котлы с кипящим варевом. От ударов, сотрясающих стены, один из котлов опрокинулся, едва не обварив своих.
– Проломили! В рукопашную! – потряс Вольга Данилу. – Меня держись.
Внизу уже скакали конные-чужаки и бежали люди в невиданных доспехах. Бой перекинулся на городские улицы. Не пригодившимися при штурме крюками теперь суздальцы орудовали, стаскивая ворогов с коней. Степняки яростно отбивались, размахивая саблями.
Данила с Вольгой слетели с городни. Вольга первым кинулся в гущу драки. Он был умелым воином. Меч в его руке плясал мудреный танец. Жаль, что он не научил так ловко работать оружием сына. Данила отбивался топориком как мог, пока не сумев нанести ни одного точного удара. Вольга успевал за двоих.
– Туда, – толкнул он Данилу к узкой улочке.
Защитники постепенно отходили к детинцу. Город пылал, забивая легкие удушливым дымом. Наперерез малому отряду, в котором пробивались и Вольга с Данилой, вылетели всадники – один, два, три… Закипел новый бой. Один из нападавших направил коня прямо на Данилу, тот отпрянул, а потом отчаянно прыгнул на всадника, хватая его за ногу. Взмах тяжелой сабли должен был разрубить каменщика пополам, но Данила успел подставить топор, это смягчило удар, и сабля лишь скользнула по голове, сбивая шапку и рассекая кожу на лбу. Кровь залила левый глаз. Данила крепче дернул чужой сапог, всадник полетел вниз. Надо рубить, довершая начатое, но Данила замялся, он никак не мог ударить по живой плоти. Его заминки хватило для ловкого всадника, степняк хищным барсом вскочил на ноги, снова размахиваясь. И тут подоспел Вольга, оттолкнув Данилу к высокому забору, он отточенным взмахом рассек противника. Враг рухнул снопом. Но и Вольга, вскинув руки, схватился за живот, под его пальцами быстро разливалось алое пятно. Новый верховой враг пронзил копьем не защищенное броней тело насквозь.
– Атте[3]! – вылетело из груди Данилы. – Атте, – разорвала бытие память.
Поразивший Вольгу всадник удивленно вскинул брови, словно понял. Данила, издавая отчаянный крик ярости и боли, пошел в свою последнюю атаку. Но дойти до врага он не успел, лошадь ударила его в грудь копытом, Данила отлетел к забору, ударяясь затылком. Белый день погас и наступила темнота.
[1] Сулица – короткое копье.
[2] Броня – здесь кольчуга.
[3] Атте – отец.
Глава XXXIII
Возвращение
Первое, что увидели очи, – звездное небо, широкое, безмятежное, вечное. Оно было где-то там, недосягаемо высоко, проглядывало в прорехи пожарища. Черный дым тянулся шерстяными рукавицами, чтобы стереть одну звездочку за другой, но они тускнели, гасли, а потом снова вспыхивали и сияли еще более ярким светом. В воздухе пахло гарью, она садилась на горло и душила, извлекая натужный кашель.
Данила приподнялся, превозмогая пульсирующую боль в висках, отер снегом лицо. С кожуха скатилось что-то тяжелое. Топор. Сам каменщик или кто-то чужой положил ему это бесхитростное оружие на грудь. Рука сжала дерево рукояти.
Забор, у которого Данила очнулся, был цел, а дом напротив догорал, от него шел жар. Данила оглянулся по сторонам, вокруг были только мертвые тела, присыпанные пеплом. Где отец? Вольга лежал прямо у его ног, вытянув руки вдоль туловища, с прикрытыми очами, словно спал. Кровь на рясе застыла большим бурым пятном. Ножны на поясе пустовали, меч вороги забрали добычей. Данила коснулся холодной шеи, чтобы убедиться, что отец умер, можно, было этого и не делать, но надежда слепа. «Дважды ты меня спас, себя не пожалев». Слез не было, все внутри иссохло. Данила поцеловал отца в лоб и пополз вдоль забора. Надобно было выбираться, надо идти в Юрьев. Сколько Данила лежал в небытие, день, два? В голове шумело, не давая ясно соображать.
Суздаль был пуст, большой мастеровой град превратился в одно большое пепелище, и только каменный Рождественский собор выступал большой белой глыбой из черноты ночи. Врагов тоже не было, наверное, они отошли снова к Владимиру. Первое время Данила почти полз, пригибаясь к земле, чтобы не наглотаться дыма, потом встал, прикрывая рот рукавом, и скорым шагом направился к остаткам крепостной стены. Добрался до одного из проломов с обуглившимися краями, забрался на насыпь вывалившейся из городни земли, кубарем скатился к Каменке, долго лежал на спине, выравнивая дыхание.
В отдалении под обрывом он увидел небольшой костерок, должно быть, там сидели выжившие горожане, но к ним Данила не пошел. Надобно спешить, надо поворачивать на закат. Там Юрьев, там чудный Георгий, там она…
Рассвет встретил Данилу в перелеске. И позади, и впереди тянулась однообразная снежная степь, не сбился ли с дороги? Да нет, все верно. Места знакомые с детства, сложно и в темноте заплутать. Утроба требовала еды, но Данила, сцепив зубы, шел и шел. В голове снова стало мутиться, а ноги начали двигаться все медленнее и медленнее, словно к ним подвесили тяжелые колоды. Силы покидали, надобно отдохнуть. День угасал. Сколько осталось до Юрьева? Данила оглянулся, не скачут ли на окоеме алчные вороги, но никого не углядел. Собрал последние силы, вновь пошел. Впереди показалась вервь. Вот где можно будет переночевать, коли пустят, а завтра уж и к граду выйти.
Деревушка оказалась пустой, никого, даже собак. Все ушли. Данила зашел в одну из изб, пошарил в поисках еды, в печи оказался горшок с замерзшими щами. Разжечь печь оказалось не трудно, кресало всегда было на поясе. Расстелив на лавке кожух и стянув отцовскую броню, Данила присел дожидаться, пока жар позволит разогреть похлебку. Пустые щи все ж прибавили сил. Теперь чуть вздремнуть и снова идти.
Он не пойдет разыскивать Зорьку, у нее семья, муж, возможно уже дитя, зачем мешаться, но он пошлет к ней Осьму, предупредит, чтоб уходила, Суздаль пал, а уж Юрьеву и подавно не выстоять, а сам Данила встанет на стены, чтобы снова сражаться как умеет. Прости, мать, так уж вышло, непутевого ты сына родила, не сумел он выполнить твой наказ, все время что-то мешало, то Вежка болела, то Георгия надобно было достроить, то Вольга просил в монастыре подсобить, а теперь уж Немко Булгарин просто не мог бросить все, чем жил столько лет. Помочь ничем не мог, но и уйти – значит предать, оказаться трусом.
Еще ночь не выцвела, а Данила уже вышел из обезлюдевшей деревни. К Юрьеву он добрался к полудню. Долго стоял у запертых ворот, не зная, как привлечь внимание вратарей. Наконец его заметили и отворили.
– Немко⁈ Никак ты? Откуда? Глядите, лоб рассечен, в кровище да саже? Чего стряслось? Да нешто он скажет.
– Е-да, – поговорил Данила. «Беда!»
– Есть хочет, – рассудили мужички по-своему, в руку лег сухарь.
Данила не стал ничего более объяснять, а поспешил дальше, к дому, в который, он думал, что уже больше не вернется. Сердце сжималось и радостью, и тревогой, и тоской. На улицах было безлюдно, даже по торгу ветер свободно гонял невесть откуда взявшееся перекати-поле. Это хорошо, значит многие поняли, что надобно спасаться. А она?
И как ответ на заданный в небо вопрос на пустой торг вышел княжий детский. Данила его сразу признал – тот самый, смазливый малый, с всклокоченной копной на голове, к которому ушла Зорька. Ревность всколыхнула душу, но до ревности ли сейчас.
Дружинник шел стремительным шагом в сторону посадского крома, наверное, менять сторожевых. Данила чуть замешкался, но все ж не отвернул в сторону, пошел прямо. Мужчины стали сближаться. Дружинник его заметил, как-то резко остановился, дернул плечами, словно сбрасывая наваждение, затем неожиданно приветливо замахал рукой, растянул улыбку. Оно и понятно, все ж теперь родня, зять. Дружинник что-то прокричал? Что? «Эй, Немко, никак ты?», а, может, еще чего. Данила чуть наклонился, приветствуя в ответ. Надобно спросить про Зорьку, ушла ли?
– О-ка е? О-ка? – начертил рукой девичий силуэт Данила.
– Жена моя? – вскинул брови дружинник, словно подивился вопросу. – Жива – здорова. А ты чего вернулся?
Данила попытался жестами показать, что позади беда, что Суздаль сгорел.
– Да не маши, не маши, все равно не пойму. Пошли, напишешь, – дружинник бесцеремонно взял Данилу под локоть и потянул за деревянную церковь.
– О-ка е? – снова повторил свой вопрос Данила.
– Зорька тебе нужна? – воровато оглянулся по сторонам дружинник.
Данила кивнул, разобрав вопрос.
– Зорька, – дружинник приблизился вплотную, словно собираясь что-то сказать на ухо. Забыл он, что ли, что Данила не услышит?
И тут бок полоснула острая боль, разлившаяся жаром. Данила согнулся, закрывая рану рукой.
– Зря вернулся, – хмуро произнес дружинник, обтирая окровавленный нож снегом. – Моя она. Слышишь, Немчин? Моя! – склонился он к скрюченному Даниле.
Тот осел, падая на колени.
– Сам виноват, не надобно было возвращаться, – медленно проговорил дружинник, чтобы соперник его понял, и, развернувшись, побежал через торг.
Какое-то время Данила стоял, опираясь о церковную стену и прижимая ладонью рану, потом, собрав волю, медленно поднялся и побрел к своему двору.
Калитка плавно растворилась, впуская хозяина. На снег двора капнули густые капли крови. Данила добрался до крыльца, дернул ручку двери. Осьма сидела за веретеном. Вскочила, радостно всплеснула руками, старческие очи заблестели счастьем, чтобы тут же омрачиться. Ничего не говоря, старушка кинулась стягивать кожух, броню, положила Данилу на лавку, выхватила из короба рушник, промыла рану, внимательно разглядывая. Перед очами Данилы стало мутиться, он понял, что может потерять сознание.
– О-ка е?
– Ушла, в лес ушла, не тревожься. Я сейчас тебя перевяжу. Надобно кого-то позвать, ничего я, старая, не умею, – Осьма всхлипнула.
Она суетливо стала перевязывать хозяина. Данила закрыл очи и забылся в тяжелом то ли беспамятстве, то ли сне. Ему привиделась Зорька, она сидела на мостках у берега реки, и болтала белыми ногами. Зайчики плясали на ее загорелом лице. Во сне Данила мог говорить, чисто и легко, он позвал, Зорька повернула голову, весело рассмеялась и, зачерпнув водицы, плеснула ему в лицо. И он услышал всплеск воды, вернее вспомнил, вот так, легким шепотом, она плещется.
Резкая боль вернула сознание. Над раненым стояла Осьма и нищий с паперти. Мефодий быстрыми пальцами разматывал наложенную челядинкой повязку. Старики переговаривались, Данила прищурился, чтобы яснее считывать по губам.
– Присохло, – виновато прошептала Осьма.
– Водицы дай, отмочим. Так на нем, говоришь, броня была?
Осьма кивнула:
– Вольги броня, признала.
– С того и живой. Неглубоко вошло, кольца сдержали.
Вот и в третий раз отцова помощь пришла. Данила слабо улыбнулся.
– Кто ж его? Рана-то свежая, – спросила Осьма. – Кто тебя⁈ – крикнула она в лицо хозяину. – У какого ирода рука поднялась? – залилась слезами.
Данила не стал ничего объяснять, ни к чему. Сейчас каждый воин на стене нужен, пусть дружинник бьется, грех свой искупает. А Зорька ушла. Как она там, куда подалась? Никто сейчас не смог бы ответить на эти вопросы. В лесу опасно, но в граде верная смерть, это уж Данила смог увидеть своими очами. Тело отяжелело, раненого снова потянуло в сон.
– Поспи, поспи, соколик мой, – погладила его по голове Осьма.
– Не давай вставать, силы тратить.
«Пришел воевать, а так глупо попался, теперь только Осьме новая обуза, мало ей немощного мужа». С мрачными мыслями Данила уснул, но уже тяжелым крепким сном без сновидений.
Глава XXXIV
В лесу
Снега в этом году выпало мало, может, к февралю зима и выметет все углы, обрушившись на землю плотной метелью, но пока нога и по щиколотку не проваливалась. Это было на руку беглецам, ведь пробираться среди сугробов было бы особенно утомительно, однако и всаднику не составит труда углубиться в лесную чащу. Если враги увидят, что в Юрьеве почти никого не осталось, куда они кинутся – к новому граду Переяславлю или отлавливать народ по округе? Держа на уме последнее, беглянки уходили все дальше и дальше, делая лишь короткие передышки.
Ночь застала их на лесной поляне. Зорька подоила корову, с сожалением отметив, что молока сильно отбавилось. Корова вела себя беспокойно, жалобно заглядывала Зорьке в глаза, хорошо хоть не мычала. Сена в санях при скудном питании хватит меньше чем на седмицу. Заботливая хозяйка успела прихватить полмешка репки, но скармливать скотине то, что может пригодиться деткам уж никуда не годилось. Становилось ясно, что корову придется резать, от этой мысли становилось нестерпимо больно и на глаза наворачивались слезы.
Испив молока и перекусив краюхой каравая, скитальцы принялись укладываться на ночлег. Детей уложили в санях, прикрыв сеном и меховым покрывалом, а сами женщины наломали лапника и расположились у костра. Своей буренушке Зорька подстелила рогожку. Усталость крутила ноги и выворачивала плечи, надобно заснуть и набраться сил, но сон от пережитого все не шел.
– Почему ты решила идти со мной? – спросила Зорька Нежку.
До этого они едва знали друг друга, виделись по праздникам за щедрым столом да в церкви стояли рядом, как положено женам из большой семьи, вот и все. Наверное, они за все время не перекинулись друг с другом ни единым словечком.
– Нужны мы больно в Переяславле, там своих спасти бы, – вздохнула Нежка. – Могут и ворот не отворить, скажут, дальше ступайте, а дальше это куда? Что там дальше? Я не ведаю. Я вот и эти места с трудом узнаю, ходили по ягоды, да летом, а зимой все по-другому чудится. А ты, чай, такой обузе не рада? – кивнула она на сани со спящими детьми.
– Что ты, рада, да еще как, – поспешила заверить Зорька, – но только в лесу всякое может приключиться, понимаешь?
– Отчего ж не понимать, – Нежка снова посмотрела на сани.
Обе замолчали.
Неждана была крупной и на вид крепкой женщиной, но белые пухлые ручки говорили, что тяжелой работы она никогда не знала.
– Корову придется заколоть, – сказала Зорька скорее себе, чем городской бабе.
– Придется, – согласилась Нежка.
– Только я того не умею. Отец жалел, не брал на забой, – Зорька прикусила губу, перебарывая вновь подступившие слезы. – Ума не приложу, как то сделать.
– Мне Гирша мой нож оставил, гляди, – Нежка показала притороченные к поясу ножны, – справимся как-нибудь.
И так это она уверенно произнесла, что Зорька чуть успокоилась.
– Надо бы к реке выйти, у берега сподручней было бы, – зевнув, предложила она.
– Да, но чтоб не у самой реки, а чуть поодаль, – тоже зевнула Нежка. – на волков бы не набрести, вот уж худо будет.
Зорька согласилась, про себя все же думая, что теперь им опасней не дикие звери, а люди. Две женщины с детьми в лесу – большой соблазн для любого, кто зло в сердце запустил, а не только для ворога.
С рассветом, скудно позавтракав, они снова отправились в путь. Сегодня тянуть сани было особенно трудно, тело ломило, а на пальцах даже под рукавицами вскочили волдыри. Малые девчушки, Любава да Забава, канючили хлеба и просились домой, и только старшой Михалко, уже все понимая, старался подталкивать сани сзади, помогая матери и тетке. Малый отряд, сделав дугу, начал забирать вправо, проскочив широкий заснеженный луг и русло какой-то реки, они вышли к новому лесу. Пологое открытое место возле реки Зорьке не понравилось. Посоветовавшись, беглянки решили еще пройтись по лесу. Места потянулись совсем чужие, здесь уж и Нежка никогда не бывала, поэтому шли осторожно, наощупь, вглядываясь в чащу.
Лес оказался изрезан оврагами. И подъемы, и спуски вытягивали последние силы. Стиснув зубы и навалившись, беглецы вскарабкались на очередной гребень холма и не смогли сдержать вздоха разочарования – они стояли на обрывистом берегу той же, а, может, другой реки, за рекой снова простирался широкий луг. Серое небо, сквозь которое не просматривалось солнце, не позволяло понять, где стороны света, которая – восход, а которая закатная.
– Давай здесь останемся, – предложила Нежка.
Зорька согласно кивнула. Если отойти от речного обрыва вглубь леса, то с луга убежище будет незаметным, а к реке можно спускаться чуть правее, чтобы следы не выводили сразу к временному жилищу.
Пока пробирались сквозь чащу, казалось, что сил почти не осталось, а вот остановились, облюбовали небольшую ложбинку у двух сосен, и охватило желание быстрее обустроиться, приспособиться, создать местечко поудобней. И закипела работа.
Нежка кинулась расчищать от снега пол будущего жилища, Зорька с Михалкой пошли выбирать молодые деревца, чтобы нарубить жердей. Зорька рубила, мальчонка складывал в кучку. Сделать сруб сил не хватит, землянку тоже в мерзлой земле нечем копать, значит стены следует сотворить из плетня, перевить гибкими ветками жерди да приладить к могучим соснам, крышу так же свить, но закрепить чуть наискосок, чтоб могла стекать влага, ежели будет оттепель. Все это завалить лапником да засыпать снегом, оставить только малую дыру, выпускать дым.
К вечеру, когда сумрак окутал плотной пеленой не только лес, но и речную низину, была готова только одна стена. Нежка с Зорькой разложили запасы. У Зорьки была репа и туес с овсом, все, что брала коровке, остальные припасы остались на возах свекрови. У Нежки мешочки да туески были малые, но всего по чуть-чуть – туес муки, вяленной рыбки пяток, ячменя, соли, пшеничной крупы. Надолго ли хватит? Ежели удастся сохранить от лесной живности, да с умом подойти, то можно растянуть и на месяц, а то и на два.
– В одном месте лучше все не складывать, – рассудила Зорька, – а ну как лихие люди набредут, кинутся отбирать, так из одного угла отдадим, а в другом все ж что-то останется.
– А тут тати лесные есть? – опасливо прижался к матушке Михалко.
– Нет, одни мы тут, но так сподручней будет, – поспешила его успокоить тетка.
– А домой мы когда? – пискнула Любава.
– Мы теперь всегда здесь жить будем? – испуганно оглянулась на мрачный лес Забава.
– Нет, пока поживем, а там видно будет, – отозвалась Нежка, укладывая детей на сани.
– А вдруг батюшка вернется и нас не найдет? – высунула из сена головку Любава.
Нежка ничего не ответила, она порылась в суме и достала медовых петушков.
– Берите вот, подсластите ночку, – сунула она детям. – Думала, вдруг дорогой разойдутся, утешиться дам, а гляди ж ты два дня продержались.
Зорьке подумалось, что леденцы следовало все же оставить про запас, когда голод подступится ближе, но она не стала о том высказывать Нежке. Пусть детки побалуются, когда теперь еще будет такая возможность… и будет ли.
Две женщины протянули руки к ласковому костру.
– Зачем ты за нашего Киршу пошла? – неожиданно спросила Нежка.
– Так вышло, – пожала Зорька плечами.
– Свекор был жив – в кулаке всех держал, и меньшой тише воды был, а как старика не стало, – Нежка махнула рукой. – Бедовый, так и думали, прирежут где под забором, до седых волос не доживет.
– Да пока болел, смирный был, – усмехнулась Зорька.
– Но ты с норовом, приструнишь, – улыбнулась и Нежка. – Григорий мой потише, так иногда вспылит… – она глубоко вздохнула и залилась слезами.
– Нежечка, милая, ты чего?
– Сгинет он, чует мое сердце – не увидимся больше. Сироты мы.
– Что ж ты раньше времени хоронишь? Он с князем ушел, новгородцы на подмогу придут, экая силища, новая сеча будет, справятся, – повторила Зорька слова, слышанные на торгу, про мрачные думки мужа она решила не сказывать.
– Ладно уж, спать давай, – вздохнула Нежка.
Они улеглись на лапник по обе стороны от костра. Наступила тишина.
– А правда, что ты немого своего любила? – долетело до Зорьки чужое любопытство.
Зорька посмотрела на черное небо, в прорехе туч блеснула одинокая звезда.
– Правда, – тихо проговорила Зорька.
Неждана больше ничего не спрашивала.
Утро встретило тяжелым огорчением – у коровы пропало молоко. Кто в том был виноват, может, Зорька недостаточно следила за буренушкой, мало старания проявила, может, следовало в сани взять и теленочка, сена побольше, дорогой запаривать овес, пожертвовать одной репкой, чтобы как детям малым подсластить четвероногой страдалице суровую реальность? Что теперь об том судить, как получилось.
Лесные жительницы снова впряглись в работу. Зорька с Михалкой городили новый плетень, Нежка пошла рубить на реке прорубь. Но едва она спустилась к реке, как тут же кинулась назад. Тяжело вскарабкалась на склон и подбежала к Зорьке. Та удивленно уставилась на подругу. Нежка лишь кивнула в сторону луга. Зорька начала всматриваться вдаль. Там, где луг переходил в тонкую полоску леса, почти сливаясь с небесной синью, поднимался черный дым.
– Это наш Юрьев горит, – прошептала Нежка.
– Да ну, Юрьев в другой стороне, то в верви какой пожар, – растерянно пробормотала Зорька.
– Верно тебе говорю, по кругу мы ходили, тут недалече. Юрьев гибнет.
– Да нет, быть того не может! – но и сама Зорька уже не верила в свои слова.
Они стояли и смотрели на едва различимую тень беды, а сердца неистово колотились от тревоги.
