Текст книги "Чудно узорочье твое (СИ)"
Автор книги: Татьяна Луковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
– Козу заведи… а лучше корову.
В эту ночь Зорька легла на ложе к мужу. Превозмогая боль, Кирша смог заявить свои права. Ему действительно становилось лучше, и он уже приподнимался на локтях, прикусывая от боли губы.
– Вот увидишь, я еще на службу к князю вернусь, – обещался он, уложив голову на плечо Зорьке. – А подарок хочешь? Чем тебя одарить?
– Корову хочу.
Кирша хохотнул.
– Зачем, из вервей исправно молоко носят?
– Хозяйство хочу, большое, – посмотрела в темноту угла Зорька.
– Все будет, – пообещал муж.
[1] Детский – здесь дружинник.
[2] Заразить себя – покончить с собой.
[3] Ширинка – небольшой платок.
Глава XХIX
Новая дорога
– Эй, мил человек, тебя подвезти? Чего молчишь? А-а, немой, – с Данилой поравнялся санный обоз, неспешно двигавшийся по белой степи. – Эй, залезай, прыгай – говорю, подвезу, – замахал рукавицей мужичок с добродушным крупным лицом. – Даром подвезу, понял ли?
Данила, скорее чтобы не обижать сердобольного возницу, подсел на край.
– Замерз, шубейкой прикройся. Шубейкой, – дядька тряхнул краем большого кожуха.
Данила благодарственно кивнул. Лошадки продолжили мерный путь. Поле перемежалось перелесками и неглубокими оврагами. Возница что-то говорил и говорил, забыв очевидно, что попутчик его не слышит. Данила прикрыл глаза, убаюканный легкой тряской. Сразу появилась родная изба, теплая печь, суетящаяся у бабьего кута Осьма и… она, его Зорька. Она сидела за пряжей, едва заметно двигала губами, наверное, что-то пела и улыбалась своим мыслям. Вот так бы смотреть и смотреть.
Сани резко дернулись. Данила очнулся, озираясь. Возница, хохоча, указал на удаляющегося через заснеженное поле зайца. Да, нечего о прошлом вспоминать. Дверь туда закрыта.
«Снимаю я с тебя обет, ступай», – сказал Патрикей, а, может, и не то вовсе, а Даниле именно так захотелось его понять, о том его просило растревоженное сердце.
Обратно домой от старца он то бежал, то останавливался, восстанавливая сбившееся дыхание. Остановился у калитки, робея, отворил… и по лицу Осьмы все понял. Вот иной раз до едкой злости он не мог понять, что ему хотят донести, а иногда и без слов все было уже понятно. Она ушла, не дождалась. С кем ушла? Осьма взлохматила над головой воздух и довольно точно изобразила младшего дружинника, как его там, Ирша – Мирша. Он давно крутился вокруг Зорьки, не заметить того было сложно. Данила не ревновал, ему наивно казалось, что ей до молодого задиры и дела нет, а вот взяла так просто и ушла. Осьма тянула за руку на улицу, просила: «Забери ее, забери!», что-то пыталась объяснить о болезни. «Зорька больна. Она?» Нет, жених болен, пошла из жалости. «Забери ее!» Но Данила не пошел. Увидел зажатую у Осьмы в кулаке бересту. «Отпускаю тебя», – было выведено чьей-то рукой по заказу Зорьки. Она его отпустила. А с чего он взял, что Зорька готова быть с калекой, она просто добрая, жалела его, а теперь был тот, кто в ее жалости нуждался больше.
Данила все про себя знал, Зорька петь любит, а он и песен ее услышать не может. Вон в печурке свистулька спрятана – для него вещица совсем бесполезная, даже неприятная. Была такая в его далеком детстве глупая забава у соседских ребятишек – подносили к губам свистульки, дули, да кричали: «Немко, давай плясать!» и сами первыми пускались в пляс. И Данила с ними плясал, и ему казалось, что так же задорно и справно двигал руками и ногами, а они хохотали, роняя в душу обиду. «Вот зачем ей такой-то муж? Все верно, матушка, прости сына непутевого, что дрогнул, чуть от слова не отступил, просто хотелось, чтоб как у всех… и с ней, а вот не вышло. А теперь уж все равно, что будет».
С артельными он расстался сразу же, лишь отъехав от Юрьева. Спрыгнул с возка и пешим повернул к Суздалю, напоследок повидаться с Вольгой, ныне братом Серафимом. А дальше Данила пойдет через Стародуб вдоль Клязьмы к устью Оки до Новгорода. А потом? Потом уж думать будет, как дальше пробираться. Может, Вольга чего посоветует. Надо уходить, чем быстрее, тем лучше. Бакун предлагал возок с лошадью, но Данила отягощать себя ничем не хотел. Имущество ему без надобности, только торба с запасом еды да камнерезным скарбом, вот и все пожитки.
Обоз остановился в поле на ночлег. Данила хотел идти дальше один, местность он знал, не так уж и далеко до Златоверхого Суздаля осталось, к утру можно выйти, но обозные его не пустили.
– Оставайся, погреешься у костерка, места хватит, – жестами указали они ему.
Лошадей распрягли. Настелили для ночлега лапника из ближайшего леска и соломы, затеяли кашу. Даниле тоже протянули ложку.
– Подстригаться идешь или молиться? – понял он по губам.
Перекрестился, показывая – молиться.
– Тоже надобно зайти за благодатью, – согласно закивал приютивший путника говорливый возница.
Ночь разверзлась просыпавшимся горохом звезд. Страха за будущее не было, словно и самого будущего больше не было, а вот тоска не проходила. А ежели Зорьку там будут обижать, а он и помочь не сможет, у нее ведь никого больше нет. «Опомнился, дурень? – насмехалась злая совесть. – А раньше ты отчего про то не думал, когда уходил?» «Борята не бросит, он обещал», – нашел, чем ответить внутреннему голосу Данила. Сон, подкравшись ласковой кошкой, вырвал из тревожных думок, окутал мягкой дремотой. Что снилось, на утро Данила припомнить уже не мог, и тем был доволен.
К Суздали добрались к полудню. Небо стояло по-весеннему высокое, снег искрился, слепя очи. И в этом бело-синем мареве проступили золотые купола, мощный земляной вал, серые прясла городни, ново-рубленные, что пенка топленого молока, стены Васильевского монастыря.
Распрощавшись с обозными, Данила не пошел в город, а обогнув от Васильевской обители стены, побрел к Каменке, на берегах которой возвышался еще один, более древний Козьмодемьянский монастырь.
Братия Данилу сразу признала, он бывал здесь неоднократно, приветливо ответили на поклоны, позвали за Вольгой. Тот прибежал, без кожуха, с непокрытой головой, в ризе, засыпанной деревянной стружкой и опилками, радостно кинулся обнимать воспитанника до ломоты в костях.
Тридцатилетний брат Серафим был среднего роста, не плечист, но крепок телом, еще по-юношески гибок, пригож лицом. Очи внимательно глядели из-под тонких бровей, как бы изучая собеседника, в русой бороде играла мягкая улыбка, длинные волосы были убраны назад и перехвачены шнуром, в них тоже застряли частички древесины.
– Проведать пришел? – похлопал Вольга воспитанника по спине. – Добро. Соскучился.
Они пошли вдоль монастырского двора.
– Сейчас приберусь, и трапезничать с братией пойдем.
Вот Вольгу Данила понимал, стоило только рукам с тонкими пальцами сделать пару движений, и уж все понятно.
В облике названного отца Данила не мог не заметить перемены, исчезли – присущая Вольге суетливость, извечное напряжение от свалившейся в младые годы ответственности, разгладилась складка промеж бровей, придававшая хмурость взгляду, черты лица стали мягче, в движениях появилась степенность, а походка стала тверже.
Просторная клеть была устлана стружкой, вдоль стен были расставлены доски, на лавке лежал плотницкий инструмент и резцы.
– Камня тут не много. Вот, резчиком стал, не все пока постиг, у тебя бы скорее получилось, – Вольга показал вышедшие из-под резца завитки.
Если и были раньше сомнения, а правильно ли сделал отец, что ушел от мира после смерти Вежки, то теперь, искоса наблюдая, Данила решил, что в отличие от его собственной мятущейся души, Вольга нашел опору и теперь от нее толкался в делах и помыслах.
Что Вежке долго по этому свету не хаживать, было ясно еще до свадьбы, были бы живы родители, так непременно запретили бы глупому сыну свататься. Какая работница из хворой, да и как деток рожать станет? Но Вольга сам себе был хозяином, пошел, да и посватался. Данил помнил то ощущение тревоги от появления новой хозяйки в доме, страшило, что будет ему с того хуже. Но Вежка оказалась тихой и доброй, не такой хозяйственной и хлопотливой, как Зорька, да такую вторую озорную Зоряну разве же сыщешь. С молодой женой Вольга подолгу сидел зимними вечерами у печки, они держались за руки и говорили – говорили, Данила не успевал считывать по губам о чем, он только видел, что Вольге с ней хорошо. А потом… Что потом было, лучше и не вспоминать. Артельные обещали Данилу не бросать и обещание выполнили, а Вольга ушел. Теперь время было уходить Даниле.
– Как Осьма? Фома жив ли? – спросил отец.
Данила махнул головой, показал рукой, мол, дай напишу. Вольга начал догадываться, что к чему. Долго смотрел на сына, потом полез куда-то за печь, достал много берестяных лоскутов, протянул один.
Они уселись за длинный узкий стол. Данила принялся концом ножа царапать: «Я ухожу, как говорено. Георгий стоит дивно». Вольга покрутил бересту, взял у Данилы нож и тоже принялся царапать:
«С кем оставил стариков?»
«С сестриничей твоей Зоряной».
Вольга удивленно вскинул брови.
«Ее летом привезли, отец ее помер, – добавил Данила. – Пошла за детского княжьего, старики при ней».
Вольга снова не спешил выводить письмена, смотрел на бересту, словно пытаясь разглядеть еще что-то, наконец, вывел: «В булгарах беда, ведаешь ли?» Данила кивнул.
«Я тебя никогда ни о чем не просил. Теперь хочу просить», – Вольга показал написанное Даниле, тот напрягся – чего станет попросить отец.
«Я не останусь», – помычал он, замотав головой.
«Уйдешь, как обещался, но следующей зимой. Тут поживешь трудником, а потом ступай».
Данила недовольно фыркнул, показывая характер. «Сейчас пойду. Решил все».
– Останешься тут. Я так велю! – топнул ногой и Вольга, никогда так раньше не делал, всегда сдержан был, и на тебе. Данила растерялся.
«Как поганые уйдут, иди в Булгар, мертвых хоронить, отстраивать, а сейчас только пропадешь», – вывел Вольга.
– Одно лето, не так уж и много. Здесь тоже работы хватает. Мы к Васильевскому ходим, помогаем.
«Мне надобно идти», – продолжал напирать Данила.
– Да ты никак бежишь? Чего натворил? – недобро покосился Вольга.
И что тут ответить? Данила опустил руки.
– Останешься?
Воля отца, куда ж деваться. Но так близко от прошлого, добежать можно. «Вытерплю». И Данила остался.
Глава XXX
За мужем
– Ешь, ешь, мое дитятко, совсем у чужих людей отощала, – Осьма подложила Зорьке еще ложечку рассыпчатой каши.
– Да где ж отощала? Нешто не видишь, какие щеки наела? – усмехнулась Зорька, слегка похлопав себя по щеке. – Не клади больше, уж не лезет.
– А пирожочек? Гляди, какой румяненький, – соблазнительно пропела Осьма, пододвигая ароматную сдобу. – Тесто сегодня хорошо поднялось. Вот на прошлой седмице не шло и все тут, уж словно насмехалось.
– Да ладно, пироги у тебя всегда хороши, но правда, уж мочи нет есть, – Зорька легонько отодвинула пирожок.
– Так с собой возьмешь. Я заверну, нам-то с дедом куда столько.
Осьма вскочила с лавки и стала заворачивать пироги в рушник. Зорька, подперев рукой подбородок, смотрела на угол, где когда-то на полках лежали – камнерезные инструменты, груды малых камней, лоскуты бересты. Теперь полки были пугающе пустыми – самое нужное хозяин забрал с собой, остальное Осьма снесла местным мастеровым, камни куда-то прибрала, берестой растапливала печь.
– Не обижают там тебя? – тихо спросила Осьма, снова подсаживаясь к хозяйке.
– Нет, – пожала плечами Зорька.
– А свекровь как, не попрекает?
– Нет.
– Нет да нет, и не добьешься от тебя ничего. Раньше-то какая бойкая, говорливая была, все рассказывала да рассказывала.
– Да нечего особо рассказывать, – как можно беспечней проговорила Зорька. – Корова теленочком разродилась, теперь свое молоко будет, сена надобно больше, на двоих-то. А сенокосы все поделены, вот голову ломаю, где бы лужок найти, чтоб без хозяина. А Петрила, лоб здоровый, а косить не умеет, я у него косу вырвала да показываю как надобно, а он очами – хлоп да хлоп. А матушка разрешила еще козочек прикупить…
– Козочки – это хорошо, – прервала Осьма, – а муженек-то твой на прошлой седмице еле полз домой, так-то упился, срам один. У торга в сугроб бухнулся, мужички его поднимали, а он опять туда же, тьфу, – Осьма сплюнула и сокрушенно покачала головой. – Нашла себе радость.
– Это он с горя, – мягко проговорила Зорька.
– Какое у этого непутевого горе может быть? – повысила голос Осьма, выговаривая так, словно Кирша стоял перед ней. – Жену ему такую ласточку отдали, хлопотунью нашу, а у него горе, в хмелю что поросенок купается, весь Юрьев потешает.
– Князь его к Коломне не взял. Ногу пока левую волочет, никак не оправится, вот ему и сказали – тут оставайся. А что нога, на коне ведь все равно, что ты хромый, что нет, мечом же махать можно? Вот мой и обиделся. «Нет», – княжье слово, и слушать не захотели. Домой явился, надутый что сыч. Тут матушка под руку и скажи – так и хорошо, целее будешь. Ох, как он тут разбушевался, горшки переколотил, с матушкой крепко повздорил, а потом прочь убежал. Уж и где его поили – не ведаю.
– Говорю ж, дурной. Горшки-то ему чем не угодили?
– Я ему так по утру и сказала – неизвестно, чем под той Коломной дело закончится. Рязань, говорят, поганые пожгли, никого от мала до велика не пощадили, вся семья рязанского князя сгинула. Сгинут дружины, кто нас защищать станет?
– А он чего?
– Смолчал, видно, после хмеля головой маялся. Теперь ни со мной, ни с матушкой не разговаривает. Ну пусть помолчит, я не в обиде, вот к тебе прибежала, – Зорька поднялась с лавки. – Пойду я, засиделась.
– Дурень, – припечатала Осьма.
– Хороший он, – улыбнулась Зорька.
– А коли хороший, так чего ж не повенчаетесь? – старая челядинка в упор посмотрела на хозяйку.
– Пойду я, за пирожки благодарствую, – торопливо забрала Зорька со стола сверток.
– Не зовет венчаться? – прищурила Осьма глаза.
– Да и так живем.
– Я ж и говорю, в холопках у них. Добрый муж сразу бы под венец повел, а у дурного и «так живут».
– Ему матушка венчаться не дозволяет, пока я дитя не рожу, – призналась Зорька. – Пуста я. Уж год как живем.
– Всего-то год. Вот ведь змеюка какая, приходила тут, на колени бухалась, а теперь как запела. Уговори венчаться, а то неровен час другую ему приведут, а тебя прочь погонят.
– Так и пусть, – поджала губы Зорька. – Пусть гонят, цепляться не стану.
– Это ты брось из головы. Ты детского княжьего жена, а никакая-то там приблудная. Пойди к Боряте, он тысяцкого попросит, они враз его заставят венчаться, никуда не денется.
– К Боряте я не пойду, мне ему в очи совестно смотреть.
Зорька пошла к двери.
– Да чем ты пред ним виновата? – вздохнула Осьма.
– Не справилась я, – с трудом проговорила Зорька. – А он мне даже не снится, даже во сне меня сторонится.
И понятно, что речь уж не о гридне. Зорька поклонилась растерявшейся Осьме и выбежала вон.
Снег в эту зиму лег рано. Придавленный морозом он поскрипывал под ногами. Было бы солнце, так, наверное, ослепил бы искрами, но небо стояло низкое, хмурое.
Вначале Зорька шла быстро, почти бежала, но чем ближе подходила к новому дому, тем все больше и больше замедляла шаг. Нет, жилось ей и вправду хорошо, и обиды ей никто не чинил, мало того, свекровь полностью доверила молоденькой невестке вести все хозяйство, как-то сразу устранившись. Делай, что хочешь, лишь бы урону не было.
Старшие сыновья жили своими дворами и на отцовский двор, доставшийся меньшому брату, лишний раз не хаживали. И Зорька взялась за работу, крутилась, сама себе дела выдумывая. Лишь бы не останавливаться.
Была ли обида на Киршу, что не повел под венец? Так и с первой покойной женой он жил по сговору. Зорька и не заикалась бы про то, но вот подружку Белену позвали под венец. За любенького пошла, сына кузнеца, что давно вокруг пышногрудой девки увивался. И стояла тогда Зорька на венчании, и смотрела на раскрасневшуюся счастливую невесту, и пришла шальная мысль, что если бы и ей, Зорьке, вот так с Киршей встать пред алтарем и дать клятвы нерушимые, то отболело бы сердце по другому, смирилось с потерей, и можно было бы жить заново, с нового лета. А потом Бог дал бы детишек или приютили бы сирот, как Вольга Данилу, мир окрасился бы яркими красками…
И вот, когда они с Киршей, чуть хмельным и веселым, пришли со свадебного пира, Зорька, обняв его за шею и ласково заглянув в очи, робко спросила – а не позовет ли он ее под венец?
– Повенчаетесь, – громко от порога проговорила свекровь, – как дитя народишь, так и поведет под венец.
Сказала и дверь с шумом затворила. А Кирша? А Кирша ничего не сказал. Спать пошел. Больше Зорька про то и не заговаривала. Только все ей теперь стало казаться фальшивым – и мягкий голос свекрови, и почтительные поклоны челяди, и даже горячие поцелуи мужа. Обида крепко засела в бедовой головушке. Когда-то Дедила не пошел наперекор отцу и не умыкнул любимую, потом Данила выбрал долг пред родительницей, теперь Кирша, бушуя и показывая норов, все ж не может ослушаться матери. Для них Зорька была желанной, а все ж не главной. Остро ощущалось одиночество. Хорошо, что есть Осьма, а все ж родная мать или сестрица утешили бы лучше.
Свекровь откровенно жалела, что тогда прибежала на двор к камнерезу – поторопилась, сын бы и так поправился, вон уж как бодро шагает, ногу волочет, так то уж пустяки. А тут еще и невестка молодая пуста, как не мучиться от досады? Вражды пока открытой не было, все чинно да мирно, но это пока. Она дождется, когда сын охладеет к жене и начнет пробивать брешь – капля камень точит.
Голос разума подсказывал Зорьке – нужно выиграть у свекрови эту битву, окрутить Киршу покрепче, привязать к себе, чтоб не отвертелся, и под венец, вдохнуть сладостной победы. Но не хотелось. Пусть сам решает.
«Да, пусть прогонят уже быстрее. Устала».
И как ответ раздался тревожный звон колокола – гулкие мерные удары, предвещающие недоброе. В детинец на соборную площадь к красавцу Георгию уж спешили бородатые ремесленники и молоденькие безусые юнцы. Бабы, вывалив за ворота, тихо переговаривались. Детишки беспокойно бегали, тоже что-то обсуждая.
– А что случилось? – решилась Зорька спросить охающих соседок.
– Разбили войско наше под Коломной. Поганые к Владимиру идут, – испуганно выпалила молоденькая женщина.
– Судный день грядет, – мрачно проговорила старуха, крестясь.
– И до нас дойдут? – вылетело у Зорьки, хотя откуда простым бабам то ведать.
– Может, и сюда.
– А князь Святослав? Живой?
– Князь прискакал, вон вече сбирает.
Зорька побежала к дому. «Князь здесь, значит в обиду нас не даст», – чуть успокоилась она. Святослав мудрый, он найдет выход.
В воротах она столкнулась с мужем. Кирша, спешно натягивал кожух.
– Сбылось по слову твоему. Град оборонять надобно будет, – крикнул он на ходу.
– Постой, кушак обронил! – подобрала из сугроба Зорька алый тканый пояс. – Кушак возьми.
Кирша остановился, поднял руки, чтобы Зорьке было ловчей его опоясывать.
– Отобьемся, не тревожься, справимся, не в первый раз, – возбужденно заговорил он. – Заря моя, отобьемся и повенчаемся. Вот загадал, жив останусь – повенчаемся, – и чмокнув Зорьку в губы, он, стараясь не хромать, поспешил к детинцу.
Глава XXXI
Белая степь
Бабы на вечевой сход в Юрьеве не хаживали, но тут, потоптавшись у изгородей, потянулись к детинцу. Зорька тоже решительно зашагала со всеми. Не было сил ждать мужей с вестями, хотелось знать, что теперь, как быть? Останется ли князь оборонять град?
Святослав стоял на сколоченном помосте под сенью своего детища Георгиевского собора. А непокрытая голова, что пеплом присыпана, неужто поседел, так-то быстро? Толпа шумела, что-то горячо обсуждая, но вот князь заговорил, и все разом смолкли, обращаясь в слух.
– В одиночку такую силищу не разбить. Надобно всем миром навалиться. Будем каждый в своем граде сидеть, как рязанцы сгинем. Великий ушел на полуночь, ждать новгородцев с братом Ярославом да полки, что еще целы, сбирать. И мне туда надобно.
Среди юрьевцев пошел ропот: «А мы?», «А нас кто обронит?» «Ушел Великий, а кто ж остался стольный Владимир защищать?» «Дался тебе тот Владимир, там такая твердыня и без князя устоит, а мы, мы-то как же?»
– Я должен уйти, – снова полетел осипший княжий голос. – Силком с собой никого из дружины не тяну. Завтра выступаем. Кто явится к Клязьме конным и оружным, тот со мной и пойдет, остальные на стены Юрьева встанут.
И опять князь выбор своим людям давал. Каждый из дружины должен сам решить, а сделают ли ратные правильный выбор, и какой он, правильный выбор – дружину распылить или град полностью беззащитным оставить – никто того не ведал.
– А баб и детишек лучше к Переяславлю отправить, – снова заговорил Святослав, – там городня крепче и воев больше, а лучше к лесу пусть бегут, отсидеться.
«К лесу, как же, – проворчала какая-то баба, – сам бы попробовал с детками в мороз в лесу посидеть. Своего то небось с собой заберет, али куда подальше выпроводит». «Да все равно им, что с нами будет», – всхлипнула другая.
Князь поклонился народу и, соскочив с помоста, широким шагом пошел прочь. Толпа еще гудела, что-то обсуждая, Зорька подошла к стене святого Георгия, дотронулась до резной птички, пальцы ощутили тепло камня, или ей то лишь почудилось. Что же будет? Ясно только одно – привычный устоявшийся мир рушился. Хорошо, что Данила ушел, раз вороги здесь, значит там, за Волгой, уже спокойно. А, стало быть, все Зорька тогда правильно сделала, и жалеть ни о чем уж не нужно.
– Эй, ты чего здесь делаешь? – раздраженно окликнул ее Кирша. – Домой пошли.
Они зашагали рядом.
– Как в Коломну, так не звали, а теперь кличут – в дружину ступай, уже им и не хромый, и не хворый, – ворчал Кирша. – А я вот не пойду, я свой дом защищать стану, здесь лучше умру, чем в чистом поле под кустом.
– Но князь же сказал, нужно всем миром навалиться, – робко напомнила Зорька.
– Кому наваливаться? Войско полегло. Новгородцев на подмогу ждут? Как же, пойдут они тебе. Затворятся за лесами и болотами, да станут выжидать. Попомни мои слова, дурень старый князь Георгий, себя и отчину погубил, на новгородцев надеясь, – Кирша тревожно оглянулся и понизил голос: – Только Владимир сможет устоять, да Переяславль, а остальные грады они на заклание поганым оставляют, чтоб наелись и прочь убрались.
– Да ты что⁈ – ахнула Зорька. – Быть того не может.
Кирша ничего не ответил, лишь зашагал быстрее. Зорька едва за ним успевала, они вышли из детинца и стали спускаться к посаду.
– И вы в Переяславль ступайте, чем моя семья хуже княжьей, вам уходить надобно, – снова заговорил Кирша, как бы размышляя сам с собой. – Собирайтесь и уходите, чем быстрей, тем лучше, – приобнял он Зорьку за плечи. – В Переяславль. Не станут переяславские пускать, так скажите – договор был с нашим князем Святославом. Возьмете с собой скотину, жита, постой хоть крохотный да найдете, перезимуете. Пересидите до весны и вернетесь. А лучше сразу до Торжка пробираться, возьмешь свое приданое серебро, эти купчины новоторские серебро уважают, приютят.
– А ты? – встрепенулась Зорька, заглядывая Кирше в глаза. – Ты где будешь? Я без тебя не пойду.
– Я, как и положено, град защищать останусь, – медленно проговорил он.
– Я не пойду, – отпрянула Зорька, – ты тут, и я тут должна быть.
Они стояли в пустынном переулке посада, и никого рядом не было – только он и она.
– Я ж все ведаю, – тихо сказал он.
– Что ведаешь? – побледнела Зорька.
– По немому своему кручинишься. Сгину, так только лучше будет, верно?
– Дурное мелешь, я тебе зла не желаю.
Отчего-то из глубины полезла злость, чего ему нужно, коли все уж отдано, любви? Так то нельзя вынуть да в руку сунуть, на, мол, как хотел.
– Зла не желаешь, то верно. То ж грех – зла желать, – огрызнулся муж.
– Давай вместе уйдем, – взяла его за руку Зорька.
– И трусом прослыть? – вырвал он ладонь из тонких пальчиков. – Это твой немчина сбежал, только пятки сверкали. Ему булгары проговорились, что к нам поганые пойдут, он обетов напридумывал и сбежал.
Зорька понимала, что Кирша сейчас ее дергал, ожидая, что она кинется защищать Данилу и выдаст себя с головой, но Зорька смолчала.
– А я здесь на стенах помру, в отчине и дедине своей. Живым не дамся.
– И я с тобой останусь, – снова напомнила Зорька.
– А ты уйдешь, с матерью, с невестками, племянниками моими, и будешь о них заботиться, поняла?
– Но…
– К жизни они не приспособленные, нет у них хватки деревенской, жизнь их не мяла, пропадут, а ты шустрая, выкрутишься и их спасешь.
Муж и жена снова пошли вдоль широкого серого забора.
– А ты мне тоже не люба… Можешь там и не воображать себе, – кинул Кирша злые слова, не глядя на Зорьку, – просто дал себе зарок, что моей станешь, а коли я чего решил, так тому и быть. А не родишь, по слову матери отпущу, слышишь ли, чего молчишь? – слегка дернул он ее за рукав, резко разворачиваясь.
Зорька вздохнула, снисходительно погладила его по щеке, как гладят задиристого щенка-переростка.
– Любишь ты меня, я про то ведаю, – улыбнулась она в его насупленное лицо.
Кирша притянул ее к себе и начал горячо целовать:
– Забудешь его, забудешь. Повенчаемся, все у нас хорошо будет. А я им не дамся, я ловкий, выживу, вот увидишь, Заря моя. До весны бы дожить, и все ладно у нас будет.
Старшие братья, рассудив, ушли с князем, оставив дворы на Киршу. Тот сразу же принялся выпроваживать родных в Переяславль. Тем более, что многие соседи позажиточнее уже собирались в дорогу, но тут уперлась мать. Куда это от дома родного ехать? Вот так все бросить? Ну уж нет! Сколько Кирша ее не уговаривал, молил, грозил силком отправить, она лишь сварливо огрызалась и стояла на своем. Время уходило. Зорька тайком собирала узлы, а свекровь, приметив, тут же приказывала челяди пожитки разбирать. И только страшная весть – Владимир пал – заставила и мать семейства дать добро на отъезд.
Теперь сбираться пришлось впопыхах, нервно скидывая припасы на возы. Зорька побежала с салазками за Осьмой и Фомой. «Уложим старого на салазки, дотащим до мужниного двора и на сани переложим, – размышляла она. – Доедем, даст Бог». Но тут уже уперлась Осьма:
– Нет, мы тут останемся, мы свое прожили. Здесь хочу помереть.
– Да ты пойми, как я жить буду, зная, что вас на погибель бросила! – в возбуждении кричала Зорька. – Немедленно сбирайтесь, что вы все как дети малые!
– Благословляю. Уходи, – не слушала ее Осьма. – Только послушай, ежели Владимир не выстоял, куда там тем Переяславлю и Торжку. В лес надобно, да погуще, чтоб конница проскочить не могла. Послушай старую. Не к полуночи, а к полудню заворачивай, град обойди против солнца и в леса.
– Замерзнем в лесу, морозы какие стоят, – покачала головой Зорька.
– Делай как велю, унука моя, – Осьма наклонила голову Зорьки и поцеловала неразумное чадо в макушку. – Беги.
И Зорька побежала.
Выехали темной ночью – три возка, один за другим. Лошади тянули нагруженные сани. В санях жито, сено, кое-какое добро, за последним возком брела испуганная корова, которую Зорька потянула с собой, а вот теленочка пришлось оставить, куда ему в такой мороз. И курочки, подарок Данилы, остались сидеть по своим насестам. Сердце обливалось кровью, а что делать.
– Постой, Заря моя, – задержал жену в последний момент Кирша, от него пахло хмельным, – ну, скажи мне, что люб, напоследок.
– Береги себя, любенький мой, – махнула ему жена рукой.
Нешто ей жаль такой малости.
Обоз тронулся. В черноте долгой зимней ночи не было видно, но Зорька знала, что Кирша стоит у ворот и смотрит вслед.
Двигались в плотном потоке – кто шел пешком, волоча салазки, кто ехал на санях, обгоняя пеших. Город пустел. При слабом свете первых лучей рассвета Зорька видела лишь однообразную изрезанную оврагами заснеженную степь Ополья.
Лошади устали и обоз остановился на привал. Челядин Петрила кинулся разводить костер.
– К лес надобно заворачивать, там отсидеться, – громко сказала Зорька, обращаясь к свекрови.
– Тебе надо, так иди, – неожиданно резко возразила та, – иди, никто не держит! Кому ты нужна.
Зорька растерялась, она ожидала протестов, споров, готовилась к ним, но что вот так ее сразу отрежут как ненужный ломоть, она оказалась не готова. Боялась, что Кирша лес не одобрит, потому дотянула, когда обоз отъедет подальше, но Осьме Зорька безоговорочно верила, да и князь Святослав сказывал, что лучше в лес бежать. За князя она и зацепилась:
– Сам князь сказывал, к лесу надобно.
– Так иди, коли тебе сам князь сказывал, нешто мы тебя держим, – усмехнулась свекровь.
– Владимир пал, Переяславлю тоже не устоять, – попыталась Зорька все же образумить упертую бабу. – Вы-то что молчите? – обратилась она к старшим невесткам.
– Я им велю с собой оставаться, – перебила ее свекровь. – И челядь с нами останется.
Что же делать? Зорька обещала Кирше защищать семью, но как быть, коли они не хотели спасаться?
– Ну, чего стоишь? Прочь пошла! – рявкнула свекровь.
И эти слова, словно приблудной собаке, решили все. Зорька взяла под уздцы лошадь, собираясь развернуть ее.
– Куда это? Скотина наша, не дам, – зашумела свекровь. – Петрила, отгони ее.
– Возок с моего приданого, а корова мне мужем дарена, – не собиралась сдаваться Зорька.
– Петрила, распрягай кобылу. А возок пусть забирает, кто ж не дает? – свекровь обернулась к невесткам и челяди, призывая и их посмеяться над приблудной, но все, окаменев, молчали.
Зорька впрягла бедную корову в возок и потянула вместо кобылы, но та уперлась, отчаянно замычав. Тогда хозяйка снова привязала ее к возку, впряглась сама и потащила сани через заснеженное поле.
– Мы с тобой! – неожиданно крикнула средняя невестка Неждана и, подхватив за руки двух дочек и подгоняя старшего восьмилетнего сына, кинулась догонять Зорьку.
– Нежка, назад, слышишь? Петрила, поди останови их!
– Всяк спасается как может, – гневным взглядом остановила Нежка челядина. – Михалко, узел да топор поди забери, – приказала она сыну, тот послушно побежал за вещами.
Малых девчонок закинули в сани на мешок с житом, рядом пристроили пожитки, обе бабы впряглись вместо лошади, мальчик, прижимая к груди топор, побежал рядом.
Позади стояла мертвая тишина. Никто не кинулся больше их догонять, но и проклятьями не осыпал. У каждого должен быть свой выбор. С неба посыпались крупные хлопья снега, заметая след прошлого.
