Текст книги "История и повествование"
Автор книги: Татьяна Никольская
Соавторы: Андрей Зорин,Лора Энгельштейн,Инга Данилова,Елена Григорьева,Вадим Парсамов,Пекка Песонен,Татьяна Смолярова,Геннадий Обатнин,Любовь Гольбурт,Борис Колоницкий
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)
Нужно отметить, что первое хронологически и тематически структурированное собрание документов по истории общества «Арзамас» было осуществлено в 2-томном издании 1994 года [164]164
Арзамас: Сборник: В 2 кн. М., 1994. Далее ссылки на это издание будут приводиться непосредственно в тексте статьи, с указанием в скобках номера тома и, через запятую, номера страницы.
[Закрыть]: именно и только благодаря ему становится возможной их последовательная интерпретация, однако в нашей работе мы будем обращаться также и к источникам, в этот сборник не вошедшим.
ГЕНЕЗИС САТИРИЧЕСКОЙ ФОРМЫ:
СОЗДАТЕЛИ И ПЕРВЫЕ ПРОТИВНИКИ ЖАНРА «ПОХВАЛЬНОГО СЛОВА»
Форма арзамасских протоколов и речей казалась странной, анахронистичной и однообразной уже первым их исследователям и публикаторам. «Крайняя скудость тематики всего первого цикла арзамасских протоколов (с октября 1815 по февраль 1817 года) нам, для которых бесконечно повторяющиеся и, надо сознаться, достаточно плоские остроты над „седым дедом“ – Шишковым и „творцом холодных шуб“ – Шаховским и т. п. – утратили всякую злободневность, особенно бросается в глаза. Видимо, ощущали ее и сами арзамасцы», – писал Д. Д. Благой [165]165
Благой Д. Д.Социально-политическое лицо «Арзамаса». С. 13.
[Закрыть].
В литературе, посвященной «Арзамасу», неоднократно отмечался тот факт, что впервые пародийно-сатирическая форма «похвальной речи» была предложена Д. В. Дашковым в его «Похвальном слове графу Хвостову», произнесенном при вступлении в Вольное общество любителей словесности, наук и художеств еще весной (точнее, 14 марта) 1812 года [166]166
См., например: «Дашков произнес речь, которая предвосхищала словесные арабески арзамасских выступлений» ( Гиллельсон М. И.Молодой Пушкин и арзамасское братство. С. 56); «Речь Дашкова, построенная в форме издевательского похвального слова и создававшая пародийно-комическую маску литературного „архаиста“, предвосхищала основные структурные принципы арзамасских выступлений» ( Проскурин О. А.Коммент. к «Речи…» Д. В. Дашкова // Арзамас: Сборник: В 2 кн. М., 1994. Кн. 1. С. 521).
[Закрыть]. Опыт в жанре «мнимой похвалы» был три года спустя многократно повторен новоиспеченными арзамасцами в их речах при вступлении в общество. Любопытно, что в те же самце дни 1812 года другой будущий арзамасец, Д. Н. Блудов, впервые предлагает идею и программу литературного общества, предметом занятий которого был бы сатирический разбор сочинений беседчиков. Позволим себе полностью воспроизвести здесь текст этой любопытной заметки Блудова [167]167
Первая публикация отдельных фрагментов этого текста уже была осуществлена нами в 2001 году. См.: Майофис М. Л.Карамзинист в политике и литературе: светская утопия Д. Н. Блудова // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 7. М., 2001. С. 310.
[Закрыть].
Давно русские авторы бранят русских читателей за пристрастность к иностранцам, давно говорят, что мы не любим отечественной славы и презираем отечественную словесность; журналисты, актеры и члены ученых обществ один за другим повторяют сии обвинения на счет неблагодарной публики и, к несчастию, почти все имеют средства доказать справедливость своих упреков. Один четыре года трудится над срочным неистощимым изданием, которое он посвятил русской старине, русской правде, русской храбрости и правдивости: и что же? сей памятник его таланта и нашей славы остается неподвижным в кабинете Журналиста – патриота и едва ли имя Оберпуховской (?) питейной конторы блистает между первыми и последними именами его субскрибентов. Другой наполняет театральные объявления названиями своих драм и старается приклеить любимый героический билет к своей комедии или любимый водевиль к их [168]168
Почтенный автор, о котором здесь говорится, объявил нам, что пишет Трагедии самдруг, но еще не сказывал о участниках в его комедиях. – Примеч. Д. Н. Блудова.
[Закрыть]трагедии, но с прискорбием видит, что в театре приходят глядеть, а не слушать или слушать, да не его. Третий, сражаясь шестьдесят лет с холодностию публики и не находя читателей, наконец вздумал сам читать перед всеми и назло всем; вздумал несколько познакомить нас с своими сочинениями, учредил новое общество, заманил нас и запер, для того чтобы мы не проронили ни одного слова.Но как же слушают его гости? Иной дремлет, иной смеется, иной кричит и потому, что имеет счастье быть три раза простреленным за отечество, почитает себя вправе мешать ему рассуждать о любви к Отечеству. Вот судьба несчастным авторам! Я часто слыхал, как они в минуты досады и откровенности жалуются на свои неудачи, раз сто вздыхая, думал: неужели нет средства исправить русских, неужели мы осуждены вечно писать, для того чтоб нас не читали! Но вдруг счастливая мысль родилась в голове моей, я сказал сам себе: вкусу надобно учиться так же, как искусству писать. Сколько в мире людей, которые не умели бы чувствовать красоты Гомера, Цицерона и Расина, если бы не было логики, Квинтилиана и Лагарпа, соотечественники оттого так прихотливы, что не знают правил искусства, которое мы довели до совершенства: искусства пресмыкаться в поэзии. Если правда (а это правда неоспоримая), что русские литераторы имеют в сочинении Лирической поэмы(и всякой другой, можно прибавить) и даже всякой книги особые способы, особые приемы; то они имеют нужду и в новой пиитике, в новом Лагарпе.
Я сообщил о своей мысли одному приятелю, с которым мы иногда вместе удивлялись трудолюбию сочинителей и лености читателей, он согласился со мною, и мы приняли дерзкое намерение выйти на славное поприще, опираясь друг на друга, как водится между авторами, и объявить себя учителями Публики, Профессорами Пафоса, то есть искусства пресмыкаться в Поэзии. Но должно ли назвать предприятие дерзким или трудным? Образцы у вас перед глазами, нам стоит извлекать из них правила и посвятить свои труды многолюдному сословию пресмыкающихся поэтов, сказать словами одного из них:
Приношу тебе твой дар.
Кн. Шаховской.Курс Пафоса откроется 16-го Марта в день рождения Беседы любителей русского слова и будет преподаваться каждую субботу. Цена за вход назначается по достоинству сочинителей, из которых будут выбраны примеры; от пяти до десяти копеек [169]169
РГАДА. Ф. 1274. Оп. 1. № 2766 (бумага 1810 г.). Л. 65–66. Несложно угадать имена трех высмеиваемых в этом тексте участников литературного процесса – это С. Н. Глинка, А. А. Шаховской и А. С. Шишков. Время написания этой заметки легко устанавливается по указанию на публичное чтение «Рассуждения о любви к Отечеству», происходившее в конце 1811 года.
[Закрыть].
Таким образом, зимой или в начале весны 1812 года Блудов наметил форму и направленность будущих сатирических арзамасских выступлений, да и самих заседаний: в рамках регулярных собраний должен был зачитываться и обсуждаться шуточный комментарий к сочинениям беседчиков. 18 марта 1812 года А. И. Тургенев сообщал П. А. Вяземскому об очередном сатирическом замысле его петербургских друзей – в этом письме, без сомнения, речь идет о замысле, изложенном в приведенном выше тексте Д. Н. Блудова: «Я успел видеться с твоими приятелями и вручить им письма твои. Они сбирались писать к тебе. И Блудов, и Батюшков хотят пригласить тебя в сотрудники к себе для преподавания курса дурной словесности. Предисловие к сему курсу уже готово. Постараюсь прислать тебе его» [170]170
Остафьевский архив князей Вяземских. Вып. 1. СПб., 1899. С. 2.
[Закрыть].
Использованное Блудовым выражение «искусство пресмыкаться в поэзии», равно как и название будущих заседаний – «курс Пафоса», отсылают известному в истории английской литературы сатирическому трактату, авторство которого приписывают Александру Поупу, – «The Art of Sinking in Poetry» (впервые опубликован в 1728 г. под псевдонимом Мартинус Скриблерус) [171]171
За указание на этот источник я хотела бы выразить особую признательность К. А. Осповату.
[Закрыть]. По сути дела, этот трактат и представляет собой «антипоэтику», остроумную перелицовку трактата псевдо-Лонгина. Однако тема ориентации «Арзамаса» на деятельность кружка Поупа – Свифта – Арбетнота – Гея (т. н. «Scriblerus Club») заслуживает отдельного исследования, которое не может быть проведено в рамках настоящей работы; я надеюсь в будущем уделить ей специальное внимание.
Вероятно, идея «курса дурной словесности» не нашла поддержки и не была реализована, – во всяком случае, нам ничего не известно о проведении такого рода собраний весной – летом 1812 года. Можно предположить, что публичные пародийные выступления против беседчиков их оппоненты – прежде всего Дашков, Блудов и Северин – первоначально планировали представлять на заседаниях Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, ведь «Похвальное слово графу Хвостову» было произнесено именно в его стенах. Сохранившиеся и опубликованные в двухтомнике «Арзамас» протоколы заседаний этого общества неопровержимо свидетельствуют о том, что, встретив противодействие со стороны других членов, Блудов, Северин и Батюшков, вслед за Дашковым, отказались от участия в ВОЛСНХ [172]172
«…г. Дашков – к сожалению целого общества – но в пример всем членам для удержания впредь всякого от подобных поступков, если не единогласно, – то по большинству голосов, лишается звания члена» – протокол от 18 марта 1812 года (1, 186); «Общество… заключило, что они [гг. Борноволоков и Северин], не исполняя обязанностей действительных членов, не желают более оставаться в сем звании, и потому определило исключить их из списка своих членов» – протокол от 2 мая 1812 г. (1, 191); «Общество, согласно с желанием г. Блудова, определило исключить его из списка своих Членов» – протокол от 9 мая 1812 года (1, 192); «Определено согласно желанию г. Батюшкова исключить его из списка Членов» – протокол от 16 мая 1812 года (1, 194).
[Закрыть].
Согласно свидетельству Батюшкова, летом 1812 года, вплоть до состоявшегося в октябре отъезда Блудова в Стокгольм, а Северина в Испанию, Северин, Трубецкой и сам Батюшков регулярно собирались в доме Блудова и беседовали о различных литературных материях [173]173
«Мы часто бываем, мы, то есть Северин, Трубецкой и Батюшков, мы бываем у Д. Н. Блудова, который дает нам ужины, гулянья на шлюпке, верхом и пр., и мы ужинаем и катаемся, louant Dieu de toute chose; как мудрец Гаро в Лафонтеновой басне; недостает вас, любезнейший Дмитрий Васильевич…» (1, 201).
[Закрыть]. Не был ли это «Арзамас» до «Арзамаса» и не потому ли в 1815 году «Арзамас» назвали «возобновленным»? Но возможно, к 1815 году в памяти остались более ранние собрания осени 1811 – весны 1812 года. Во всяком случае, именно эти даты называет Дашков, когда пишет Блудову о «блаженных временах воссоединения с друзьями», о своих мечтах «…быть счастливым и спокойным среди друзей моих, как в конце 1811 и в начале 1812 года» (1, 211).
Однако это идиллическое единение друзей омрачалось (пусть и слабой) внутрикружковой полемикой: предложенные Блудовым и Дашковым сатирические формы сразу же не получили одобрения и у некоторых будущих арзамасцев. Так, П. А. Вяземский писал К. Н. Батюшкову, что, в отличие от Василия Львовича Пушкина, не находит в речи Дашкова остроумия, а главное – сомневается в состоятельности и эффективности такой формы литературной борьбы, потому что «лежачего не бьют» и «публики мнение не нужно исправлять на его счет» (1, 188). Еще более острое замечание он оставил в письме к А. И. Тургеневу, где говорил о том, что в речи Дашкова «заметно сильное желание быть острым и весьма слабый успех» [174]174
Остафьевский архив князей Вяземских. Вып. 1. С. 4 (письмо от 4.04.1812).
[Закрыть].
Уже в 1813 году полемика с «Беседой» воспринималась многими будущими арзамасцами как несвоевременная и излишняя. «De mortibus aut bene aut nihil», – повторит на этот счет древнюю поговорку Дашков в письме к Блудову [175]175
Примечательно продолжение этой фразы в письме Дашкова – «но для вас я осмелюсь нарушить священное спокойствие гробов и потревожу прах усопших» (1, 213). Таким образом, появление «погребальной» метафорики в характеристике «Беседы» можно датировать не позднее октября 1813 года.
[Закрыть]. Почему же в октябре 1815 года сатирические нападки на «Беседу» были возобновлены именно в той резко-пародийной форме мнимого «похвального слова», изобретенной Дашковым в марте 1812 года? Почему, иначе говоря, в этот момент сработала (пусть и сознательная) инерция жанра?
Если вспомнить, какие политические события сопровождали, а возможно, даже каузировали резкую реакцию Дашкова и его единомышленников на упрочение авторитета «Беседы» в столичных культурных кругах, предвоенные собрания будущих арзамасцев покажутся скорее мобилизацией литературных сил, нежели мирными дружескими вечеринками. В свете этих же событий совершенно понятным становится и отказ (или неудача) в реализации замысла предложенного Блудовым «курса Пафоса».
На следующий после назначенного Блудовым для заседания «пародического» общества день и через три дня после произнесения Дашковым «Похвального слова графу Хвостову», то есть 17 марта 1812 года, М. М. Сперанский был отправлен Александром 1 в отставку с поста государственного секретаря. Хотя это чрезвычайное происшествие не было никак обнародовано официально и о свершившемся падении фаворита в столичных придворных кругах стало широко известно только несколькими днями позже, 19–20 марта [176]176
См. об этом: Зорин А.Враг народа: механизмы опалы М. М. Сперанского // Зорин А. Кормя двуглавого орла… Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М., 2001. С. 187–238, а также записи в дневнике Варвары Бакуниной: Двенадцатый год в записках Варвары Ивановны Бакуниной // Русская старина. 1885. № 9.
[Закрыть], Дашков и Блудов, несомненно, задолго до того знали и о настроениях императора, в конце концов подтолкнувших его собственной волей инициировать заговор против своего ближайшего сотрудника, и о царивших в обществе настроениях – крайне враждебных профранцузской внешнеполитической линии и культурной ориентации. Первоначально, вероятно, сатирические обсуждения основ «беседной» поэтики были задуманы как форма консолидации против завоевывавшей все большую популярность «славянопатриотической» идеологии. Однако с последовавшим 22 марта 1812 года назначением Шишкова на должность высланного Сперанского перспектива таких собраний стала выглядеть крайне сомнительной – они могли быть восприняты императором как откровенное фрондерство и нежелание поддержать его перед лицом надвигающейся внешней угрозы.
Кажется, что ситуация конца 1815 года ничем не походила на тревожные дни февраля – марта 1812-го. Шишков уже год как оставил пост государственного секретаря, и идеология «Беседы» вновь приобрела статус маргинальной и оппозиционной [177]177
О причинах, заставивших Александра I сперва прибегнуть к помощи Шишкова, а затем отказаться от нее, см. также в книге А. Зорина (гл. 7 – «Война и полмира»).
[Закрыть]; арзамасцы же, напротив, в политическом отношении были «на коне» – в государственной политике (как внутренней, так и внешней) торжествовала идеология космополитизма. Однако один факт все же мог заставить их насторожиться и даже забить тревогу: именно Шишкову Александр I поручил по своем возвращении в Петербург написать манифест на новый, 1816 год. Этот текст, по сути, стал манифестом об окончании войны. Тогда же из-под пера основателя «Беседы» вышел еще один важнейший государственный документ – манифест об изгнании иезуитов из России. Если присовокупить к этим тревожным для «победителей» симптомам дерзкое выступление Шаховского с карикатурами на Жуковского и Уварова, станет понятно, что важнейшей причиной возобновления арзамасской сатиры был небеспочвенный страх реванша «славянофилов». Тут-то и пригодилась кинутая в свое время Дашковым и Блудовым, но так и не разыгранная «пародийная» карта.
«АРЗАМАССКАЯ ВОЙНА»:
ВЫБОР ПОЛЕМИЧЕСКОМ СТРАТЕГИИ
Представления будущих арзамасцев о том, как будет выглядеть тот литературный кружок, который они рано или поздно образуют, были мало между собой согласованы и подчас просто противоположны. Так, Дашков, Блудов и В. Л. Пушкин еще с 1810 года были настроены на «чернильную брань», а В. А. Жуковский в начале 1814-го мечтал создать дружеский, «несветский» круг, уделом которого будут «наслаждения чести» [178]178
Приведем лишь небольшие фрагменты из этого многократно цитировавшегося текста: «… вообрази наш тесный союз, наше спокойствие, основанное на душевной тишине и озаренное душевными радостями, вообрази труд постоянный и полезный… мы трудимся вместе, вместе располагаем, утверждаем свое счастие, служим друг другу подпорою и в горе» (1, 220–221).
[Закрыть]. Схожие черты получает будущее братство в письме Батюшкова: он говорит о литературном сообществе, в которое бы входили, помимо него, Жуковский, Вяземский и Северин [179]179
«Но еще раз, и в последний, я с удовольствием воображаю себе минуту нашего соединения: мы выпишем Жуковского, Северина, возобновим старинный круг знакомых и на пепле Москвы, в объятиях дружбы, найдем еще сладостную минуту, будем рассказывать друг другу наши подвиги, наши горести, и, притаясь где-нибудь в углу, мы будем чашу лыковуюпередавать из рук в руки…» (1, 224).
[Закрыть]. В ноябре 1814 года Жуковский пишет о поэтическом триумвирате, который должны были составить Батюшков, Вяземский и он сам [180]180
«Ты, я да Батюшков – должны составить союз на жизнь и смерть. Поэзия – цель и средство; славе – почтение; похвалу болтунов – к черту; дружбе – все!» (1, 228).
[Закрыть]. Если сравнить проект будущего «союза поэтов», как он представлен в письме Жуковского ноября 1814 года с программой функционировавшего в 1801–1802 годах «Дружеского литературного общества», в которое входили трое будущих арзамасцев – Жуковский, Воейков и А. Тургенев, – можно найти немало примечательных параллелей.
… Я хочу, чтобы всякой из нас… – чтобы каждой даже награждал себя в своем друге [181]181
OP ИРЛИ. Ф. 309. Оп. 1. Ед. хр. 618. Цит. соотв. Л. 4–4 об., 9 об., 7 об., 6 об. Вообще, мифологизированное предание о «Дружеском литературном обществе» было, вероятно, широко востребовано в «Арзамасе»: характерно, например, что членом общества был избран А. Ф. Воейков: в это время его отношения с Жуковским, как это видно из дневников последнего, были очень напряженными. А много позже, в 1823 году, А. И. Тургенев будет говорить о членах «Дружеского литературного общества» как об «арзамасцах Ветхого Завета» (письмо П. А. Вяземскому, Остафьевский архив князей Вяземских. СПб., 1899–1913. Т. 2. С. 351).
[Закрыть].
Возможно, и батюшковский план воссоединения у стен сгоревшей Москвы был плодом его общения с Жуковским и рассказов последнего о деятельности «Дружеского литературного общества». Не менее вероятно и то, что обрисованный Батюшковым облик поэтического братства был попросту «считан» им из стихотворений Жуковского, некоторые фрагменты которых, по сути, представляли собой облеченные в лирическую форму надежды на продолжение деятельности «Дружеского литературного общества», пусть и не обязательно в виде формализованных заседаний, или – впоследствии – воспоминания о нем:
Где время то, когда по вечерам
В веселый круг нас музы собирали?
Нет и следов; исчезло все – и сад,
И ветхий дом, где мы в осенний хлад
Святой союз любви торжествовали
И звоном чаш шум ветров заглушали!
(«Тургеневу, в ответ на его письмо», 1813) [184]184
Там же. С. 282. О сознательной ориентации Батюшкова на лирику Жуковского и, в частности, о влиянии элегии «Вечер» и послания «Тургеневу. В ответ на его письмо» на элегию Батюшкова «К другу» см.: Проскурин О. А.Батюшков и поэтическая школа Жуковского // Новые безделки: Сб. статей к 60-летию В. Э. Вацуро. М., 1995–1996. С. 77–116.
[Закрыть].
Так или иначе, до «выстрела» Шаховского и кратковременного возвращения Шишкова на политическую арену ни о какой «чернильной» войне, как кажется, речь не заходила. До и после представления «Липецких вод» арзамасцы высказывали различные мнения по вопросу о том, стоит ли переводить полемику с беседчиками в публичное русло. Так, по свидетельству Дашкова, Батюшков не хотел публиковать «Певца в Беседе» [185]185
Дашков сообщал Блудову: «Батюшков дал было мне экземпляр, его рукою списанный; но после, испугавшись наделанного шума, отнял почти насильно и изорвал» (1, 214).
[Закрыть], а Вяземский так и не напечатал нигде свое письмо Каченовскому, несмотря на то, что Дашков настойчиво предлагал поместить его в «Сыне Отечества». При этом некоторые арзамасцы ратовали за издание так и не опубликованного в те годы «Видения в какой-то ограде», а Вяземский спрашивал в письме: «Зачем не печатаете вы „Видения“?» (1, 290). С одной стороны, это различие позиций в вопросе о придании публичной формы полемике с «Беседой» объясняется различием индивидуальных полемических стратегий участников «Арзамаса» (очевидно, что Дашков и Вяземский были настроены гораздо более воинственно, нежели Жуковский). С другой – оно является следствием смены общей стратегии «Арзамаса», зафиксированной в протоколе от 11 ноября 1815 года: здесь сказано о решении «заключить перемирие» с «Беседой», то есть, вероятно, прекратить с ней печатную полемику и «определить занятия „Арзамаса“» – программу деятельности общества, не связанную напрямую с критикой «Беседы». Практические последствия этого решения изложил в своем декабрьском письме Вяземскому Жуковский: «Твои пущенные эпиграммы не напечатаны для того, что наша войнакончена трактатом, который объявлен в „Сыне Отечества“ в статье под именем мнений постороннего.Критики же и письмо напечатать можно будет: это уже война литературная. Чтобы только в них не было ничего обо мне» [186]186
РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1909а. Л. 14 об., фрагмент опубликован в: Арзамас. Т. 1. С. 316.
[Закрыть].
Произведенное Жуковским разграничение двух этапов полемики – «нашей войны» и «войны литературной» – требует специального пояснения. Прежде всего, из контекста письма не вполне ясно, какую войну Жуковский называет «нашей», почему эта война не является войной литературной. Ведь если речь идет о полемике по поводу комедии Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды» и о заключенной в ней едкой сатире на Жуковского, которая вызвала такой взрыв возмущения у будущих арзамасцев, то разразившаяся вслед за премьерой этой пьесы «война» вполне может быть названа «литературной» – спор велся по поводу новейшего литературного произведения (пусть и поставленного на театральных подмостках), в котором были высмеяны литературные же произведения одного из самых знаменитых, если не самого знаменитого поэта той эпохи. Позволим себе предложить два параллельных и равноправных толкования этого выражения. Оно восходит все к тому же упомянутому Жуковским в письме трактату о перемирии – атрибутируемой в настоящее время Ф. Ф. Вигелю статье «Мнение постороннего». Но в этой статье в связи с незадолго до того появившейся комедией М. Загоскина «Урок волокитам» [187]187
В пьесе Загоскина были в равной мере подвергнуты критике как комедия Шаховского, так и осмеянные в ней баллады Жуковского; таким образом, создавался некоторый status quo, который арзамасцы были (последние, впрочем, высмеивались гораздо более едко) склонны рассматривать если не как капитуляцию противной стороны, то как декларацию о прекращении военных действий.
[Закрыть]говорится не о начале, а именно об окончании литературной войны. Однако эта же небольшая заметка начинается с фразы, которая, кажется, проливает свет на загадочное словоупотребление Жуковского: «Наш век как будто определен для чрезвычайностей во всех родах, от исполинских происшествий политического мира до явлений едва приметных нашей словесности» (1, 256). Таким образом, в параллель чрезвычайному происшествию в мире литературы (появлению комедии Шаховского) ставится чрезвычайное происшествие в мире политическом, каковым в 1815 году, конечно, были события 100 дней и окончательная победа союзников над Наполеоном. Тема притязаний на «литературный престол» и отказа от них отчетливо проведена в статье Вигеля: «…говорят, что сие торжественное отречениебыло сопровождаемо несколькими выстрелами и против защитников прежнего неприятеля» (Там же, курсив мой. – М.М.). Ту же параллель проводит в своем октябрьском письме А. И. Тургеневу Н. М. Карамзин: «В здешнем свете все воюет: и Наполеоны, и Шаховские. У нас, как и везде, любят брань» (1, 270–271). В «Письме к новейшему Аристофану» Дашков использует знакомую его читателям топику: Шаховской представлен здесь как человек, преступивший границы добра и зла, попирающий законы человеческого общежития («„Честный человек есть благороднейшее творение Создателя“, – сказал Попе; но вы вознеслись превыше обыкновенных правил», «все позволено счастливым, изобретательным умам, коих цель, подобно вашей, равно полезна и возвышенна» – 1, 243), – и в этом его образ разительно напоминает уничтожавшегося тысячами публицистических перьев Наполеона. Ср., например, с пассажем из всего несколькими месяцами ранее опубликованной статьи Уварова:
Бонапарте, убежав из заключения своего, вдруг вышел на берег во Франции, и обратно занял трон, с которого проклятия вселенной заставили его сойти. <…> Он заключил союз со всеми страстями, заблуждениями и слабостями. Он естественный союзник злого начала в природе человеческой. <…> Разбой, злочестие, измена, вероломство, клятвопреступление окружают сей трон, вознесенный с поспешностию, и посреди сих ужасных спутников он обещает Франции славу, мири благоденствие! [188]188
Сын Отечества. 1815. № 15. С. 107–111.
[Закрыть]
Покусившийся на литературную славу Жуковского и его место первого поэта Шаховской уподобляется вероломно выкравшему трон у законной французской королевской династии Наполеону, и ответные действия «партии Жуковского» – по аналогии с событиями недавнего прошлого – воспринимаются как акт справедливого воздаяния за нарушение установленного порядка, как низвержение ложного и восстановление истинного кумира. «Наша война» – война арзамасцев с безнравственным похитителем чужой славы – была, по мнению Жуковского, продолжением общеевропейской войны; и здесь не стоит недооценивать возможностей почти буквальной интерпретации этой метафоры. Судя по тому, как вводит в свой текст эту синтаксическую и семантическую параллель Карамзин, речь не идет о единожды кем-то пущенном в ход mot: скорее, эта аналогия независимо пришла в голову всем заинтересованным участникам полемики и была совершенно закономерной, поскольку вообще весь круг «Беседы» был для Арзамасского круга воплощением безосновательных претензий на ведущую роль в литературе.
Подтверждением идеологически нагруженной аналогии «Наполеон – Шаховской» стала произнесенная полтора года спустя, в годовщину событий 100 дней, речь Ф. Ф. Вигеля:
Быв избран две недели пред сим президентом, и вот уже две недели, как я в своем сердце говорил вам следующую речь: Хищник престолов, Наполеон Бонапарте, оставя остров Эльбу или Ильву, овладел Лютецией ровно тому два года. В нынешнем году кулисный Бонапарт, похититель чужих комедий, творец «Расхищенных шуб», почти в то же время года и из тех же пределов возвращается в Петрополь и тяжестию своего брюха и своих новых творений хочет, кажется, подавить всех своих противников…
(1, 400)
Второе, не менее важное значение выражения «наша война» связано с присущим Жуковскому и другим арзамасцам представлением о двух видах полемик – полемике собственно литературной, в которой необходимо и должно отстаивать и оспаривать мнения о литературных произведениях, и полемике «о личностях», когда нападкам и насмешкам подвергается тот или иной автор, – затем или он сам выступает в собственную защиту, или доверяет сделать это своим единомышленникам и соратникам. «Липецкий потоп» был, безусловно, полемикой «о личностях». В комедии Шаховского видели дерзкое нападение на Жуковского, за которого сперва вступились Дашков, Блудов и Вяземский, а затем, после создания «Арзамаса», и прочие члены общества. Соединение обоих толкований выражения «наша война» находим в письме Жуковского А. П. Киреевской: «Около меня дерутся за меня, а я молчу, да лучше было бы, когда бы и все молчали. Город разделился на две партии, и французские волнения забыты при шуме парнасской бури. Все эти глупости еще более привязывают к поэзии, святой поэзии, которая независима от близоруких судей и довольствуется сама собой» (2, 345).
В рамках «наступательной» полемической стратегии «нашей войны» в «Арзамасе» в октябре – первой половине ноября мог всерьез обсуждаться вопрос о публикации блудовского «Видения в какой-то ограде» (позднейшим московским отголоском таких планов и звучит вопрос Вяземского: «Отчего вы не печатаете „Видения…“?»), и для организации более массированной атаки могли быть заказаны и «Письмо с Липецких вод», и эпиграммы Вяземского.
Той же цели должен был, вероятно, послужить прием в «Арзамас» уже на втором заседании Ф. Ф. Вигеля (что характерно – по предложению Д. В. Дашкова – 1,273), которому прочили роль главного проарзамасского пропагандиста. Вигеля нарекли Ивиковым Журавлем и дали примечательный титул «Conservateur Impartial» («беспристрастный консерватор»). Комментаторы 2-томного издания арзамасских документов совершенно справедливо замечают, что именно так назывался еженедельник российского Министерства иностранных дел, однако не совсем точно характеризуют титул Вигеля как «каламбурное обыгрывание» этого названия.
Второе арзамасское имя Вигеля было, вероятно, не столько каламбуром, сколько буквальным обозначением функций нового члена общества. К процитированному фактологическому комментарию необходимо добавить несколько немаловажных подробностей: редактуру еженедельника российского МИДа с 1813 года осуществлял не кто иной, как «член Старушка», попечитель Санкт-Петербургского учебного округа Сергей Семенович Уваров, и активное содействие в этой работе ему оказывал Дмитрий Николаевич Блудов («Кассандра»), а основной задачей этого периодического издания было создание благоприятного имиджа России за рубежом и насаждение умеренно-конституционалистских идей как фундамента будущего здания Европы (еженедельник и распространялся в большей степени в Германии, а затем во Франции).
На протяжении военной кампании 1813–1815 годов «Conservateur Impartial» вел активную и последовательную антинаполеоновскую пропаганду, которая была предназначена прежде всего для жителей германских княжеств, а затем – по мере продвижения союзнических войск на Запад – для французов. Таким образом, функция «Беспристрастного консерватора» могла бы быть определена как трансляция определенного комплекса идей, созданных внутри страны, вовне – для повышения репутации и авторитета России на Западе и создания благоприятной почвы для реализации основанных на этих идеях политических проектов послевоенного переустройства Европы.
Деятельность «внешнего проказника» Вигеля должна была, вероятно, определяться сходными задачами: во-первых, трансляции арзамасской идеологии «вовне», на страницы общероссийских печатных органов, во-вторых, повышения и упрочения репутации и авторитета «Арзамаса» в русском образованном обществе. Прочие же члены намеревались «как можно точнее изложить должность нововступившего» (1, 274) в готовившихся арзамасских законах. Как можно судить по протоколам первых заседаний, такие же регламентированные функции имели в обществе только секретарь и сменявшийся каждое заседание президент. Уклонение Вигеля от выполнения возложенных на него обязанностей немедленно вызвало критику арзамасцев (1, 305), а спустя полтора года – публичное покаяние самого «Беспристрастного Консерватора». Если верить Вигелю, причиной его молчания была не только леность, но и отсутствие какой бы то ни было серьезной «внешней» опасности в отношении «Арзамаса»:
…должен говорить я о себе и нести повинную голову пред всем «Арзамасом», более году не исполнял я принятой мною обязанности, но все для меня переменилось, Журавль ваш, бдительнейшая из птиц, спит ноне четырнадцать часов в сутки, не летает уже она страхом в тыл врагам, хилые ноги едва ее носят, крылья опустились, закрылись от нее и библиотеки, и клубы, и та пещера, в которой некий известный Циклоп кует ужасны свои гекзаметры. Не слышит Журавль на полете своем, как прежде, ни воя Гнедича, ни чирикания Лобанова, ни реву Соколова, ни свистания Олина, один только Арзамас извлекает его иногда из гнезда, им свитого. Но если когда-нибудь глупцы перестанут быть бессильны, при первой опасности Арзамасу, с новым усердием буду служить ему, и бесполезнейший из членов постарается на что-нибудь вам быть пригоден.
(1, 401–402)
Как можно судить из этой речи Вигеля, причина была отнюдь не в угасании и смерти «Беседы». Согласно нашей гипотезе, открытое противостояние октября – ноября 1815 года могло, кроме того, подразумевать публикацию и собственно арзамасских речей, которые, по резкости обличений и сатирических выпадов, мало чем отличались от напечатанного сразу же после премьеры «Липецких вод» «Письма к новейшему Аристофану». В свете этой стратегии совершенно новый смысл получало избрание Жуковского на должность секретаря «Арзамаса». Литературное общество, которое не делает секрета из самого факта своего существования, а, напротив того, активно публикует создающиеся в его стенах сатирические памфлеты и манифесты и претендует на ведущую роль в культурной жизни страны, должно было в качестве своего «первого пера» иметь первого поэта нации. Однако есть некоторые основания предполагать, что сам Жуковский не сразу согласился возглавить сатирический натиск на «Беседу».
«НАРОЧНО СОТВОРЕН ДЛЯ СЕГО ЗВАНИЯ»:
О ДОЛЖНОСТИ, ОБЯЗАННОСТЯХ И АМПЛУА В. А. ЖУКОВСКОГО
Избрание Жуковского арзамасским Секретарем указывает на специально отведенную ему важную миссию протоколиста – летописца и одновременно главного сатирического пера сформировавшегося кружка. Первоначально арзамасцы не считали даже возможным протоколировать те свои встречи, на которых Жуковский не присутствовал [189]189
«Жуковский уехал на две недели в Дерпт. С ним прекращаются Арзамасские заседания. Никто не осмеливается заступить его места для сочинения протоколов», – сообщал Северин Вяземскому 13 января 1816 года (2, 398).
[Закрыть], и потому не придавали им статуса заседаний. Первый значительный перерыв в «ординарных» заседаниях Арзамаса состоялся с 24 декабря 1815 года по 24 февраля 1816 года – Жуковский в это время улаживал «дела сердечные» в Дерпте, и два месяца деятельности общества составляют досадную лакуну в его истории. Мы знаем, что в течение этого периода арзамасцы неоднократно собирались, не протоколируя свои встречи. Так, Н. М. Карамзин сообщал супруге в конце февраля – начале марта 1816 года о своих регулярных встречах с арзамасцами (1, 331). И только во время следующих продолжительных отлучек Жуковского (протоколы от 11 ноября 1816 года, 6 января 1817 года, 24 февраля 1817 года, 16 марта 1817 года, 22 апреля 1817 года) место протоколиста временно занял Д. Н. Блудов.
Все без исключения исследователи, писавшие об «Арзамасе», признают первостепенную роль Жуковского в изобретении и разработке арзамасских сатирических форм. Однако мы уже знаем, что все обстояло совершенно иначе: «изобретение» было на деле возвращением к замыслам Блудова и Дашкова 1812 года, и именно Блудов и Дашков, с их «Видением в какой-то ограде» и «Посланием к новейшему Аристофану», подали первый полемический залп 1815 года.
Посвященный этому этапу истории «Арзамаса» пассаж своей монографии М. И. Гиллельсон начинает со слов: «Любимое выражение Жуковского гласило: „Арзамасская критика должна ехать верхом на галиматье“» [190]190
Гимельсон М. И.Молодой Пушкин и арзамасское братство. С. 70.
[Закрыть]. Между тем эта фраза не является собственно-прямой речью Жуковского. Она впервые появилась в письме Д. В. Дашкова П. А. Вяземскому от 26 ноября 1815 года. Дашков – изобретатель жанра «похвального слова», автор формулы Торжественного обещания при вступлении в «Арзамас», активный сторонник военно-полемических действий против «Беседы» – был определенно лицом крайне заинтересованным. Письмо Дашкова примечательно тем, как его автор пытается максимально затушевать в глазах своего корреспондента собственную роль в замысле и организации деятельности «Арзамаса» (вспомним, что Вяземский критически отзывался в 1810 году о «Похвальном слове графу Хвостову») и при этом выдвинуть на место главного арзамасского сатирика В. А. Жуковского:
Секретарь наш Светлана, который как будто бы
нарочно сотворен для сего звания, верно, уведомил уже вас, что в самое первое Собрание вы избраны par acclamation Сочленом нашим: следовательно, я не нарушу ужасной присяги нашей, говоря с вами откровенно. Из великодушия и чистейшей любви к ближним (хотя ближние сии часто бывают чересчур глупы) мы положили, чтобы каждый новопринимаемый член выбирал для первой речи своей одного из живых покойников Беседы или Академии заимообразнои напрокати говорил бы ему похвальную надгробную речь. До сих пор таких мертвецов отпето у нас пять, иСветлана превзошла сама себя, отпевая петого и перепетого Хлыстова. То-то была печь! То-то протоколы!Зачем вас нет с нами! Очередной председатель – у нас всякую неделю новый и по Именному Указу, как в Академии, – отвечает Оратору пристойным приветствием, в котором искусно мешает похвалы ему с похвалами усопшему(выражения церемониала).Опять новое торжество для Светланы!Ей пришлось принимать Громобоя-Жихарева, который, бывши прежде Сотрудником Беседы, должен был по общему нашему постановлению отпевать сам себя. Поле было, конечно, богатое, ноисполнение превзошло ожидания наши.<…> Словом, было чего послушать. Неоцененный Секретарь наш недаром жил так долго с Плещеевым иудивительно как навострился в галиматье.Любимое его выражение: «Арзамасская критика должна ехать верхом на галиматье». Судите о прочем.
Характерно, что Дашков не говорит здесь ни слова ни о прозаических сатирах – Блудова и своей собственной, ни о предложенной им формуле Торжественного обещания, ни о том, что он был избран оратором для первого ординарного заседания (значит, лучше других понимал, как должен выглядеть инаугурационный «панегирик одному из халдеев»), ни уж тем более о том, что в составленном в протоколе учредительного заседания «Арзамаса» списке членов общества его, Дашкова, арзамасское имя было поставлено первым. Блестящее приложение талантов Жуковского, возникновение для него возможности совершенствовать свое литературное мастерство должны были, по замыслу Дашкова, целиком и полностью оправдать введенные в употребление в большой степени им самим арзамасские обычаи, даже если ритуал и установления общества хоть в чем-то вызвали бы у Вяземского или других московских арзамасцев неприятие. Однако Жуковский, видимо, не был первоначально настроен полностью поставить свое перо на службу новому литературному обществу.
