Текст книги "История и повествование"

Автор книги: Татьяна Никольская

Соавторы: Андрей Зорин,Лора Энгельштейн,Инга Данилова,Елена Григорьева,Вадим Парсамов,Пекка Песонен,Татьяна Смолярова,Геннадий Обатнин,Любовь Гольбурт,Борис Колоницкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)

Станислав Савицкий
Марксизм в «Записных книжках» и исследованиях Л. Гинзбург [934]934
  Автор статьи благодарен К. Кумпан, И. Светликовой, А. Балакину, А. Блюмбауму и А. Зорину за пенные замечания и плодотворное обсуждение текста.


[Закрыть]

Л. Гинзбург с 1920-х годов была читательницей, поклонницей и в некотором отношении последовательницей Пруста [935]935
  Гинзбург увлекалась Прустом со второй половины 1920-х годов, хотя и не сразу приняла его прозу. В «Записных книжках» за 1927 год есть фрагмент, посвященный Прусту (Человек за письменным столом. СПб., 1989. С. 44–46), в 1930 году она писала статью, которая так и не была напечатана (Там же. С. 115; 414). О прустианстве Гинзбург см. сноску 8 к письму № 17 в кн.: Гинзбург Л. Я.Письма Бухштабу / Подгот. текста, публ., примеч. и вступ. заметка Д. В. Устинова // Новое литературное обозрение. 2000. № 49. С. 325–387; а также: Машевский А.Преодоление прозы (Читая Л. Я. Гинзбург) // Звезда. 2002. № 3. С. 168–175; Невзглядова Е.Разговоры с Л. Я. Гинзбург // Там же. С.157–167.


[Закрыть]. В книге «О психологической прозе» эпопея «В поисках утраченного времени» завершает развитие литературы «человеческого документа», прослеживаемое на примерах писем и дневников сентименталистов, романтиков и реалистов, мемуаров Сен-Симона, Руссо и Герцена, а также романов Л. Толстого. Между тем в этой книге речь идет не о том, как литература Нового времени во всем многообразии ее второстепенных жанров свидетельствует о душевной жизни человека и начинает влиять на нее. Гинзбург выбирает авторов, пишущих об историческом поведении с точки зрения культурной антропологии и социальной психологии: соотношениях самооценки и социального поступка, моделях построения личности и историческом характере, который портретирует эпоху. В этом контексте уместно упоминается статья Маркса «Восемнадцатое Брюмера Луи Бонапарта» и, в частности, сделанное в ней наблюдение над символикой революционного языка, строящейся на исторической стилизации [936]936
  Гинзбург Л.О психологической прозе. Л., 1971. С. 21–22.


[Закрыть].

Для интересов Гинзбург расстояние между Прустом и Марксом не так уж велико – социальное наблюдение одинаково важно обоим авторам. Ее прочтение Пруста и Маркса было специфичным и потому, что в их текстах на протяжении многих лет она видела пересечение биографии, профессии, социальной адаптации и истории. Интерес Гинзбург к социально-психологической антропологии закономерно сочетается с ее прустианством, но, в отличие от отчетливого авторского присутствия в эпопее, тексты ленинградской эссеистки никогда не показывают автора. Малейшие намеки на его персону прячутся за масками исторического повествователя «Записных книжек», «человека за письменным столом» – ученицы революционеров в академической науке, знакомой известных писателей, социального наблюдателя, последовательной в рассуждениях мемуаристки. Вот авторская самооценка, не опубликованная при жизни:

Для человека с настоятельной потребностью в словесном закреплении своих мыслей, с некоторыми способностями к этому закреплению и с явным неумением и нежеланием выдумывать– плодотворнее всего писать свою биографию <…>

Я совершенно лишена этой возможности; отчасти из застенчивости, которую можно было бы преодолеть, если бы это было нужно; отчасти из соображений, которые, вероятно, не нужно преодолевать.

Можно писать о себе прямо: я. Можно писать полукосвенно: подставное лицо. Можно писать совсем косвенно: о других людях и вещах таких, какими я их вижу. Здесь начинается стихия литературного размышления, монологизированного взгляда на мир (Пруст), по-видимому наиболее мне близкая [937]937
  Гинзбург Л.Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб., 2002. С. 400.


[Закрыть](1928).

Отстраненность автора в эпопее Пруста, о которой пишет Гинзбург, более чем спорна. В эссе же Гинзбург «эмпирический автобиографизм» – совпадение личности пишущего с повествователем/персонажем [938]938
  Гинзбург Л.Творческий путь Лермонтова. Л., 1940. С. 178. «Эмпирический автобиографизм» интересует Гинзбург не только в творчестве Лермонтова или Пруста, но и в таком важном для нее произведении, как «Былое и думы» Герцена ( Гинзбург Л.«Былое и думы» Герцена. Л., 1957).


[Закрыть]– невозможен по нескольким причинам. В литературной смеси «Записных книжек» доминирующий автор, «лично автор» теряется в разных версиях текста, и лишь в окончательном наиболее полном варианте («Человек за письменным столом») [939]939
  Первые воспоминания, которые впоследствии войдут в «Записные книжки», Гинзбург начала публиковать еще в середине 1960-х. См.: [Тынянов] // Юрий Тынянов – писатель и ученый: Воспоминания, размышления, встречи / Под ред. В. Каверина. М., 1966. С. 86–110; Встречи с Багрицким // Эдуард Багрицкий: Воспоминания современников / Под ред. Л. Багрицкой. М., 1973. С. 180–184. Спустя несколько лет она напечатала два новых текста: О Заболоцком конца двадцатых годов // Воспоминания о Заболоцком / Под ред. Е. Заболоцкой и А. Македонова. М., 1977. С. 120–131; Ахматова: (Несколько страниц воспоминаний) //День поэзии 1977. М., 1977. С. 216–217.
  В начале 1980-х, после чтения фрагментов в кругу друзей и Доме писателей, Гинзбург подготовила новую версию записей в тетрадях. Прообраз «Записных книжек» – подборка воспоминаний о 1920–1930-х годах, – был опубликован в 1982 году в журнальном варианте (Новый мир. 1982. № 6. С. 235–245) и в книге «О старом и новом» (Л., 1982. С. 351–418). Впоследствии текст неоднократно перерабатывался и дополнялся, приближаясь к окончательному варианту в жанре литературной смеси (Литература в поисках реальности // Вопросы литературы. 1986. № 2. С. 98–138; За письменным столом: Из записей 1950–1960-х годов // Нева. 1986. № 3. С. 112–139; Еще раз о старом и новом. (Поколение на повороте) // Тыняновский сборник: Вторые Тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 132–140; Вариант старой темы: Из записей 20–30-х и 60–70-х годов // Нева. 1987. № 1. С. 132–155; Литература в поисках реальности: Статьи, эссе, заметки. Л., 1987. С. 147–245, 272–334). Более полно работу над «Записными книжками» можно проследить по библиографии, составленной при участии Джадсона Розеннранта ( Гинзбург Л.Записные книжки. Воспоминания. Эссе. С. 746–750).
  Текст был опубликован в версии, соответствовавшей авторскому замыслу, в книге «Человек за письменным столом» (СПб., 1989). Позднее, благодаря Н. Кононову, в Риге вышел сборник фрагментов, также одобренный Гинзбург (раздел «Записи разных лет» в «Записных книжках. Воспоминаниях. Эссе». СПб., 2002). Далее последовал ряд посмертных публикаций, которые были включены в раздел «Записи, не опубликованные при жизни» того же издания.
  Сравнение подборок второй половины 1920-х годов в «Старом и новом» (СН), «Литературе в поисках реальности» (ЛПР) и «Человеке за письменным столом» (ЧПС, воспроизведен в издании «Записных книжек» 2002 года – ЗК) показывает, что в данном случае незначительная редактура касалась стилистики, инициалов знакомых, но не идеологии и содержательной стороны. В основном переработка заключалась в добавлениях новых фрагментов, исключении некоторых уже опубликованных отрывков и их перекомпоновке. Например, в «Записях 1925–1926 гг.» между анекдотом Шкловского о Бунине (ЗК 13) и впечатлениями Гинзбург от «Рычи, Китай» фигурируют 7 эпизодов с участием Шкловского, которых не было в СН, они были добавлены в ЛПР (148–150). Также были добавлены короткие записи об Иксе, шляпе и проборе, следующая за ней фраза из письма о частых расставаниях и редких встречах (ЗК 15, ЛПР 151), рассказ о попытке Пастернака напечататься в «Огоньке» (ЗК 16, ЛПР 152), каламбурное прощание Маяковского с барышней (ЗК 17, ЛПР 154), Тынянов о «Третьей фабрике» и спор Гуковского с Тыняновым о Толстом (ЗК 19, ЛПР 156), пересказ «теории строфики» Гумилева (ЗК 20, ЛПР 157), афоризм о «соблазне трагического» и рассказ о сдаче экзамена Коварским (ЗК 24, ЛПР 161–162).
  В то же время некоторые записи были включены только в окончательный вариант, воспроизведенный в ЗК: Тынянов о смерти Петрова (20), о простодушии «уверенных в себе женщин» (23) и все заметки в подбор, начиная с рассуждений Тынянова о литературной биографии Пушкина (22–29; в целом они составляют треть записей о 1925–1926 годах). Кроме того, два фрагмента Гинзбург не включила в окончательный вариант ЧПС: рассуждение о «Коридоне» Жида (СН 360, ЛПР 160) и добавленный в ЛПР разговор с Эйхенбаумом в трамвае (161–162). Критика Жида, кстати, только тематически совпадает с не опубликованным при жизни фрагментом (ЗК 371–373). Поздняя приписка к рассуждениям о Гумилеве озаглавлена «Добавление 1979 г.».
  На основе сравнения фрагментов из ранних записей Гинзбург можно предположить, что таким образом перерабатывался весь текст «Записных книжек».


[Закрыть], вышедшем во время Перестройки, он предстает как жертва и оппонент режима – одна из эмблем критики советского строя горбачевских лет [940]940
  Стилистическая редактура иногда стирает автобиографические подробности: «Было время, когда» (ЗК 48) – вместо «В течение 3 лет» (СН 378). Иногда Гинзбург задним числом подчеркивает тезис рассуждения, предваряя дневниковую запись развернутым заголовком. Размышления об охлаждении отошений между младоформалистами и их учителями в окончательной версии открываются фразой «Наш групповой роман с мэтрами подходит к концу» (ЗК 56), отсутствующей в СН и ЛПР.


[Закрыть]. Социально-психологические наблюдения (Гинзбург. Записные книжки 2002: 40, 46–47), бытовые заметки (48–49), впечатления от спектаклей или фильмов (14, 49–50), размышления о профессиональном самоопределении (34–36) иногда носят личный характер, но автобиографическое «я», даже в тех случаях, когда его можно установить со всей очевидностью, работает на литературную персону – «маски» рассказчика. Авторефлексия Гинзбург бессубъектна в том числе благодаря 20-летней переработке дневников в 1960–1980-е годы, в течение которой авторский голос записей в тетрадях был разложен на несколько авторских амплуа, представляющих разные исторические периоды, разные жанры высказываний и выступающих в разных сочетаниях, – и эта разнородность в принципе свойственна жанру записной книжки. Не стоит также забывать о том, что «Записные книжки» готовились для печати не без оглядки на цензуру, редактор М. И. Дикман была лояльна и осторожна в равной степени. Не прошедший литобработку голос остался в тетрадях, которые хранятся в частном архиве. Сейчас мы имеем возможность общения с собственно автором «Записных книжек» в первую очередь благодаря выдержкам из этих тетрадей, которые время от времени появляются в печати.

МЛАДОФОРМАЛИЗМ И СОЦИОЛОГИЯ

Авторефлексивность, переключившая внимание с личности автора на «внешние» механизмы сознания, могла быть выстроена в обдумывании и переживании марксистской социологии, вошедшей в обиход историков литературы с середины 1920-х годов. На фоне общего влияния социальных наук на исследования литературы [941]941
  О поисках пересечений между формализмом и социологией, а также о широком контексте социологических исследований литературы в 1920-е годы см.: Мандельштам Р. С.Марксистское искусствоведение: Библиографический указатель литературы на русском языке. М.; Л., 1929; Ефимов Н. И.Социология литературы: Опыт построения историко-литературной методологии. Смоленск, 1927; Робинсон М. А.Судьбы академической элиты: отечественное славяноведение (1917 – начало 1930-х годов). М., 2004; Дмитриев А.Русский формализм и перспективы социологического изучения литературы // Проблемы социального и гуманитарного знания. Аспирантский сборник Европейского университета в Санкт-Петербурге. СПб., 2000. Вып. 2. С. 367–398. Отметим также один из ранних полемических текстов о формализме и социологии – обзор «переверзевца» А. Цейтлина «Марксисты и формальный метод» (ЛЕФ. 1923. № 3. С. 114–131). Почти одновременно с публикацией этой статьи проблематика дискуссии была определена оппонентом Б. Арватова «напостовцем» Г. Лелевичем следующим образом: «С одной стороны, задорный и безапелляционный Арватов заявляет мне, что „вопрос о поэзии – это вопрос о формах языка“ и что отправляться следует от синтаксиса, эвфонии и т. д. С другой стороны, старик Плеханов сурово напоминает, что форма является производным, вторичным по отношению к идеологии и содержанию» ( Лелевич Г.Владимир Маяковский (беглые заметки) // На Посту. 1923. № 1. С. 134–148).


[Закрыть]социология, которой была чужда прустианская субъективность, предоставляла возможность полемики с формальным методом. Имманентный анализ критиковали авторы бахтинского круга [942]942
  Медведев П.Формальный метод в литературоведении: Критическое введение в социологическую поэтику. Л., 1928; Волошинов В.Марксизм и философия языка. Л., 1929.


[Закрыть]или Б. Энгельгардт, описавший исходные теоретические основания и методологические границы формализма в своей книге «Формальный метод в истории литературы» [943]943
  Энгельгардт Б.Формальный метод в истории литературы. Л., 1927. В письме Б. Бухштабу от 07.07.1927 Гинзбург пишет:
  «…получила из Ленинграда четыре письма; все отдают должное двум злобам дня: ссоре близнецов и Энгельгардту.<…>
  Боря, кажется, эта книга соблазнила меня!..
  Некоторые мысли все более одолевают. Прежде всего для настоящей работы, по-видимому, нужна некоторая степень ограниченности. Когда литератор ничем не ограничен, то это <…> циник, перебежчик, литературная проститутка; когда ничем не ограничен ученый, то это Эйхенбаум и Тынянов, <…> которые <…> могут оказаться через несколько лет скорее вредными, чем нужными.
  Эта школа слишком молода, для того чтобы эволюционировать – пишет Энгельгардт с пафосом чистокровной науки <…>.
  Мэтры <…> перешли на новые позиции, подразумевая, что старые тем самым аннулируются, а мы дали себя одурачить этим отеческим самодурством. Между тем, метод – не воробей – он вылетел и приобрел независимое существование. <…>
  – Что вы сделали с вашим методом <…>? – спрашивает Энгельгардт, а мэтры, вероятно, думают: мы его породили, мы его и убьем.
  Особенно же меня волнует <…> мысль о неисторичности формализма. Он непререкаемо прав в том, что для писателя и для читателя <…> литературный факт за редкими исключениями не есть факт только эстетический. Литературное сознание – сплошь и рядом фикция; творило и воспринимало общекультурное сознание.
  В пределах изучения „вещно-определенного ряда“ можно и полезно условно элиминировать культурное сознание, но мы день ото дня <…> теряем способность к обращению со всем вещным и определенным.
  Если же впустить культурное сознание, то тут хлынут такие внелитературные стихии, которые мигом утопят и литературный быт и многое».
  Полтора года спустя под впечатлением общения с Шкловским мнение Гинзбург на короткое время изменяется (письмо Б. Бухштабу от 26.02.1929): «Все наши антиметрические попытки выжать нечто из Энгельгардта, из Винокура и прочих – должны кончиться крахом. У этих людей нет инструмента; они не выучены ремеслу. При каждой попытке приближения к материалу они оказываются детски-беспомощливы, как Энгельгардт со своим Гончаровым. То, что нас отделяет от мэтров, – это подробности, страшно гипертрофированные силой личного раздражения; от Винокура нас отделяет непроходимая бездна качественно иного переживания науки и в особенности литературы. Таковы, по крайней мере, были мои вчерашние ощущения» (Гинзбург Л. Я.Письма Б. Я. Бухштабу // Новое литературное обозрение. 2001. № 49. С. 325–386).


[Закрыть]. Ученики формалистов – Б. Бухштаб, Л. Гинзбург, В. Гофман, Г. Гуковский, Н. Степанов и др. – следили за этой полемикой, сталкиваясь с интенсивным внедрением марксизма в гуманитарные науки в Институте истории искусств. Они наверняка присутствовали на диспуте «Марксизм и формальный метод» в марте 1927 года, которому предшествовало и после которого возобновилось обсуждение этой проблематики не только на страницах столичной периодики, но также в провинциальных и маргинальных изданиях [944]944
  Материалы диспута «Марксизм и формальный метод», прошедшего 6 марта 1927 года в бывшем Тенишевском училище, и «заметки о диспуте формалистов и марксистов 1927 г.» Г. Тиханова см. в: Новое литературное обозрение. 2001. № 50. С. 247–287. Среди публикаций в рамках полемики 1927–1928 годов отметим: Арватов Б.О формально-социологическом методе // Печать и революция. 1927. № 4. С. 54–64; Лелевич Г.Между формализмом и социологизмом // Печать и революция. 1928. № 6. С. 175–180 (рец. на «Вопросы теории литературы» В. Жирмунского); Фохт У.Под знаком социологии // Литература и марксизм. 1928. № 1. С. 139–150; Машкин А.«Формализм» и его пути // Красное слово (Харьков). 1927. № 1/2. С. 151–165; Якобсон Л.Формальный метод и «историческая поэтика» // Родной язык в школе. 1927. № 1. С. 3–20.
  Характерно, что в 1924 г. на статью Б. Эйхенбаума «Вокруг вопроса о формалистах» откликается марксистская интеллектуальная элита – П. Коган (О формальном методе // Печать и революция. 1924. № 5. С. 32–35) и А. Луначарский, ранее включившийся в дискуссию как ведущий диспута «ЛЕФ и марксизм» 3.07.1923 в Малом зале Консерватории (Формализм в науке об искусстве // Там же. С. 19–31). Несколько позже по этому вопросу высказался даже Н. Бухарин: О формальном методе в искусстве (стенограмма речи, произнесенной на диспуте «искусство и революция» 13 марта 1925 г.) // Красная новь. 1925. № 3. С. 248–257. Оппоненты 1927–1928 годов значительно ниже рангом. Формализм, как и круг ЛЕФа, год за годом теряют политический капитал.


[Закрыть].

Между тем их учителя с середины 1920-х годов ищут развития формального метода в социологии и истории. В выступлениях на диспуте они мотивируют это по-разному: Томашевский – необходимостью исследования природы жанра; Шкловский – переходом к тематике и проблематике «переживания вещи в искусстве»; Эйхенбаум – потребностью в изучении «литературного труда». Социологизированность их позиции была подчеркнута в отчете о дискуссии, опубликованной «Новым ЛЕФом» (№ 4, 1927: 45–46). Ю. Тынянов пишет статью «Вопрос о литературной эволюции» («На литературном посту», 1927, 10), пытаясь в рамках теоретического системного подхода установить соотношение «историзма» и «лингвистического модернизма», как это сформулировали авторы комментариев к академическому изданию его исследований (ПИЛК 522). В своих филологических статьях он менее всего причастен к социологизации имманентного метода. Тем не менее в «Записных книжках» есть запись, датированная 1927 годом:

Ю.Н. [Тынянов] говорил как-то со мной о необходимости социологии литературы (он ведь не боится слов), но только могут ее написать не те, кто ее пишут. <…> Надо собраться с силами и задуматься над азами еще не проторенной дороги [945]945
  Гинзбург Л.Записные книжки. Воспоминания. Эссе. С. 31. В воспоминаниях о Тынянове приведена другая датировка: «…в 1927 году <…> перед бывшими опоязовцами вплотную стояли уже социологические проблемы. Среди старых моих бумаг сохранилась запись: „Ю.Н. на днях говорил со мной о необходимости социологии литературы…“ Датирована эта запись началом июля 1926 г.» (Воспоминания о Тынянове. М., 1983. С. 154). Возможно, этот отрывок перенесен в 1927 году в подбор к фрагменту «Литературная социология». Похожий тематический сдвиг в хронологии фрагментов – перенос в ЛПР 2 записей о Хармсе и Ахматовой из 1933 года (СН 412–413, ЛПР 238) в 1932 год (ЗК 118–119), так как фрагмент об Олейникове был изъят для мемуарного эссе.


[Закрыть].

Эта запись следует за фрагментом, озаглавленным «Литературная социология», в котором автор и И. Тронский обсуждают перспективы социологии литературы на фоне исканий Шкловского, Эйхенбаума и Тынянова:

На днях разговор с Иос. М. Тронским, который как-то окончательно утвердил мои мысли последнего времени: нужна литературная социология. Два года тому назад Шкловский объявил публично: «Разве я возражаю против социологического метода? Ничуть. Но пусть это будет хорошо».

Нужно, чтобы это создавалось на специфических основаниях, которые могут быть привнесены специалистами – историками литературы с учетом социальной специфичности писательского быта. Условия профессионального литературного быта могут перестроить исходную социальную данность писателя. В свою очередь эта первоначальная закваска может вступать с ними во взаимодействие. <…>

Борис Михайлович (Эйхенбаум) затеял книгу о писательском быте. Это как раз то, что он сейчас может и должен сделать.

Да, разумеется «имманентность литературной эволюции» дала трещину, и разумеется, много точек, в которых «формалисты» могли бы дружески пересечься с социологами литературы [946]946
  Гинзбург Л.Записные книжки. Воспоминания. Эссе. С. 31. Ср. другую запись 1927 года:
  «Сейчас несостоятельность имманентного развития литературы лежит на ладони <…>. Если этого не замечали раньше, то потому, что литературные теории не рождаются из разумного рассуждения. <…> литературная методология только оформляется логикой, порождается же она личной психологией в сочетании с чувством истории. Ее, как любовь, убивают не аргументацией, а временем и необходимостью конца. Так пришел конец имманентности».
( Гинзбург Л.Записные книжки. Воспоминания. Эссе. С. 37)

[Закрыть].

В эти же годы Эйхенбаум, опубликовавший почти одновременно с Тыняновым в том же журнале статью «Литература и литературный быт» («На литературном посту» 1927, 9), ведет два семинара, посвященные проблемам литературного поведения, и пишет «Мой временник». Одним из результатов исследований в рамках семинара стала книга М. Аронсона и С. Рейсера «Литературные кружки и салоны» [947]947
  Аронсон М., Рейсер С.Литературные кружки и салоны. Л., 1929.


[Закрыть]. Под редакцией Шкловского в Москве готовится книга об А. Смирдине «Словесность и коммерция». В 1928 году, к столетию Л. Толстого, важному событию для пропаганды и идеологии, «Новый ЛЕФ» публикует «формально-социологическое исследование» Шкловского, посвященное искажениям и функциям исторических фактов в «Войне и мире». Брик резюмирует эту работу следующим образом:

Какая культурная значимость этой работы? Она заключается в том, что если ты хочешь читать войну и мир двенадцатого года, то читай документы, а не читай «Войну и мир» Толстого; а если хочешь получить эмоциональную зарядку от Наташи Ростовой, то читай «Войну и мир» [948]948
  Новый ЛЕФ. 1927. № 11/12. С. 63.


[Закрыть].

В контексте борьбы лефовцев с романтизацией революции накануне 10-летия Октября [949]949
  См., напр.: Брик Осип.Против романтизации // Новый ЛЕФ. 1927. № 10. С. 1–2.


[Закрыть]критика художественных версий истории, по мнению формалистов, должна была бы прозвучать злободневно, но противопоставить идеологизации недавнего прошлого эстетизацию факта было политически неадекватной позицией. Возможно, более действенным, чем документальное свидетельство о революции и последующих годах, мог бы стать альтернативный вымысел истории, альтернативная мифологизация.

Молодые исследователи принимают не столько новые идеи учителей, сколько направление исследований. Участники «Бумтреста» критикуют концепцию «литературного быта», в результате чего семинар закрывается [950]950
  Гинзбург Л.О старом и новом. С. 305. См. также опубликованные Д. Устиновым материалы полемики между учениками и учителями: «Антибум» Б. Бухштаба и письмо Л. Гинзбург к В. Шкловскому (Новое литературное обозрение. 2001. № 50. С. 311–324).


[Закрыть]. В. Гофман делает доклад, ставящий под сомнение применимость основанного на футуристической эстетике формального метода к ряду литературных явлений – в частности, к творчеству Рылеева [951]951
  Гинзбург Л.Записные книжки. Воспоминания. Эссе. С. 50–52.


[Закрыть]. Говоривший в этой связи о поиске «нового объекта науки» Гуковский спустя три года резко отзывается о «Словесности и коммерции» и социологических исследованиях Шкловского как о профанации исторической работы [952]952
  Гуковский Г.Шкловский как историк литературы // Звезда. 1930. № 1. С. 191–216.


[Закрыть]. Возможно, младоформалисты видят в сближении формализма и социологии компромисс или непоследовательность, эти упреки учителям присутствуют на страницах «Записных книжек» или в переписке Гинзбург и Бухштаба. К обоим методам и их соединению они относятся в разной степени критично, особенно к вульгарному марксизму. Как следует из архивных разысканий К. Кумпан, в 1927 году Гуковский на обязательном для аспирантов и молодых ученых «марксистском семинаре» ГИИ И выступил с докладом «К вопросу о взаимоотношении литературы и культуры», ставящим под сомнение необходимость привлечения экономики и политики в изучение литературы. Его критиковали многие из присутствовавших: в частности, аспирант И. Соллертинский и руководитель семинара Я. Назаренко [953]953
  ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 3. Ед. хр. 34. Л. 10–11 об. Архивная справка использована с любезного разрешения К. Кумпан.


[Закрыть]. В 1928 году Гинзбург пишет:

В настоящее время неправильно разделять наших историков литературы на тех, которые пользуются социологическими методами, и тех, которые ими не пользуются. Нас следует разделять на тех, чьи социологические методы немедленно вознаграждаются (местами, деньгами, хвалами), и тех, чьи социологические методы не вознаграждаются. Моя амбиция между прочим в том, чтобы принадлежать ко второй разновидности [954]954
  Гинзбург Л.Человек за письменным столом. С.72.


[Закрыть].

В одной из своих первых статей, посвященной философской лирике Веневитинова (1929), Гинзбург внимательна к ситуации вмешательства в литературу общественно-политических «рядов»:

Для меня существенно содержание как понятие историческое, как категория, создаваемая в известные моменты читательским сознанием <…>.

В этом именно историческом смысле можно говорить о «формальных» периодах, когда насквозь пролитературенная тема живет и изменяется по каким-то имманентным законам, и о периодах идеологических, когда тема диктуется внеположными рядами и по законам этих рядов обсуждается и оценивается [955]955
  Поэтика. Л., 1929. С. 72 (Временник отдела словесных искусств ГИИИ. Вып. 5). За «пролитературенность» критикует Гинзбург С. Малахов в рецензии на этот сборник: Малахов С.Новое выступление формалистов // Красная Новь. 1930. № 1. С. 212–227.


[Закрыть].

В бурной полемике за единственно верное марксистское литературоведение, участники которой имели разную квалификацию, занимали разное институциональное положение и по-разному относились к опыту революции, место социологии формалистов и младоформалистов было определено как маргинальное относительно нескольких соперников марксистской социологии. В первую очередь в число оппонентов входили книга Л. Шюккинга «Социология литературного вкуса», «Новый ЛЕФ» и социологическая поэтика Б. Арватова, которых с легкой руки напостовца Л. Шемшелевича (автора в том числе полемической рецензии на монографию Арватова) окрестили советизмом «формсоцство», формально-социологический метод («На литературном посту», № 4–5, 1929: 108–114). Ближайшие «соседи» формалистов по «неортодоксальной» социологии – Н. Берковский, Г. Винокур и в гораздо меньшей степени В. Жирмунский, занимавшийся более традиционными историко-литературными исследованиями. Дискуссия ведется на общей территории, и, несмотря на ожесточенные споры, многие авторы печатаются в, казалось бы, враждующих друг с другом изданиях. Так, государственная ангажированность «На литературном посту» не помешала опубликовать рекламную аннотацию на «Старую записную книжку» Вяземского в редакции Гинзбург («На литературном посту», 1929, № 13) [956]956
  В этом же номере опубликована статья О. Мандельштама «О переводах» (На литературном посту. 1929. № 13. С. 42–45). Двумя годами раньше, одновременно с расцветом «Нового ЛЕФа», в этом же журнале напечатаны важные для истории формально-социологического метода статьи Б. Эйхенбаума «Литература и литературный быт» (На литературном посту. 1927. № 9) и Ю. Тынянова «Вопрос о литературной эволюции» (Печать и революция. 1927. № 10).


[Закрыть].

Гинзбург и Гуковский (дружившие и даже некоторое время бывшие соседями) в большей степени, чем другие младоформалисты, ищут иное применение социальному анализу в исследованиях. Несмотря на очевидную разницу их научных интересов и темпераментов, оба крайне внимательны к современности. В 1930-х годах Гуковский состоялся именно как социолог литературы, но в его классических работах о литературе и общественной мысли XVIII века нет ничего общего с вульгарным марксизмом и редки пересечения с социологическими поисками учителей [957]957
  См. книги Г. Гуковского: Очерки по истории русской литературы XVIII в. М., 1936; Очерки по истории русской литературы и общественной мысли XVIII в. М., 1938. А также его статьи, в том числе о современной литературе: Радищев как писатель // Радищев: Материалы и исследования. М.; Л., 1936; О Маяковском // Звезда. 1940. № 7. А. Зорин в предисловии к переизданию учебника по истории русской литературы XVIII века высоко оценивает социологические интерпретации Гуковского. Кроме того, он выделяет три обстоятельства, при которых возникала необходимость использования марксистского метода в СССР 1920–1930-х годов: «шанс профессионально сохраниться и реализоваться»; «обещание всеобъемлющего синтеза, приведение огромной массы разнообразных явлений к единому знаменателю, куда более универсальное», чем формализм. И третье: в те годы «казалось, что (марксистская. – С.С.) интерпретация закономерностей развития человечества <…> подтверждается реальной динамикой исторического процесса» ( Зорин А.Григорий Александрович Гуковский и его книга // Гуковский Г. А. Русская литература XVIII в.: Учебник. М., 1998. С. 3–13).


[Закрыть]. Для Гинзбург социологическая проблематика – не только начало исследований, но и первые писательские опыты. В отрывке «Литературная социология» она разбирает рассуждения Вяземского, автора «Старой записной книжки», которой были посвящены ее ранние филологические разыскания. Кроме того, этот текст послужил образцом для ее собственных записей [958]958
  Во вступительной заметке к первой опубликованной подборке «Из старых записей» Гинзбург пишет:
  «Прозой Вяземского я занималась начиная с 1925 года. Тогда же это занятие навело меня на мысль – начать самой нечто вроде „записной книжки“».
(Гинзбург Л. О старом и новом. С. 351)

[Закрыть]. Социология литературы для Гинзбург исторична, биографична и автобиографична, это возможность говорить о личном опыте, историческом поведении и литературном изображении. В 1930 году она пишет:

Историчным, социально продиктованным является и самое интимное сознание человека. <…>

Время сообщило (нашему. – С.С.)поколению уважение к душевному и физическому здоровью, к действию, приносящему результаты; интерес к общему; восприятие жизни в ее социальных разрезах. Время сообщило ему профессионализм, небрезгливое отношение к поденному, черновому труду; легкую брезгливость по отношению к душевным безднам, самопоглощенности и эстетизму [959]959
  Гинзбург Л.Записные книжки. Воспоминания. Эссе. С. 83. В этом позднеформалистском самоопределении Гинзбург настаивает на историчности и неинтроспективности автобиографии. Ср., напр., в статье Эйхенбаума, написанной вскоре после смерти Тынянова: «(В середине 1920-х гг. – С.С.) рамки и границы исследования раздвинулись: в историю литературы вошли мелочи быта и „случайности“. Многие детали, не находящие себе места в прежней науке, получили важный историко-литературный смысл. Наука стала интимной, не перестав от этого быть исторической» (Воспоминания о Ю. Тынянове. М., 1983. С. 212–213).


[Закрыть].

Это закономерный результат учебы у формалистов, прошедших «субъективно искреннюю, исторически необходимую и объективно выгодную»(курсив мой. – С.С.) [960]960
  Гинзбург Л.Записные книжки. Воспоминания. Эссе. С. 89.


[Закрыть]эволюцию от имманентного анализа к проблемам социологии литературы. По всей вероятности, Гинзбург можно назвать ученицей в первую очередь Эйхенбаума, перенявшей его интерес к «историческому поведению» [961]961
  Эйхенбаум Б.Лев Толстой. Л., 1928. С. 6.


[Закрыть]. Тынянов в понимании истории последовательно стоял на позиции литератора-скептика, больше доверяющего воображению, чем самодостаточности факта. Гинзбург же предпочитала фикциональности и истории как «мнимости» [962]962
  Блюмбаум А.Конструкция мнимости: К поэтике «Восковой персоны» Юрия Тынянова. СПб., 2002.


[Закрыть]– промежуточные жанры. Изначально она строит себя как профессиональный литератор, в работу которого входит и филология. Ее филологическая карьера – публикации, комментарии, 2 диссертации – развивается параллельно с писательской работой. Между тем Тынянов с середины 1920-х все больше пытается воплотить свои научные идеи в исторической беллетристике [963]963
  Об этом подробнее см.: Левинтон Г. А.Источники и подтексты романа «Смерть Вазир-Мухтара» // Третьи Тыняновские чтения. Рига, 1988; Ямпольский М.Маска и метаморфозы зрения (заметки на полях «Восковой персоны» Ю. Тынянова) // Пятые Тыняновские чтения. М., Рига. 1994.


[Закрыть], которая не всегда вызывает одобрение Гинзбург [964]964
  «В „Восковой персоне“ слова уж решительно ни к чему не привешены. <…> Скорее всего здесь какая-то уже пустая инерция синтаксических оборотов и смысловых окрасок символистической прозы, где действительно все „означало“. <…> „Восковая персона“ словоблудие».
(Гинзбург Л. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. С. 415)

[Закрыть]. Шкловский сделал другой выбор: отказавшись от науки и авангардизма (статья «Конец барокко»), он предпочел карьеру писателя-публициста. Не склонная к активизму Гинзбург на это не претендовала, соблюдая баланс между пристальным вниманием к бурной современности и исследованиями исторического поведения, установленный в книгах Эйхенбаума о Толстом конца 1920-х – начала 1930-х годов [965]965
  Эйхенбаум Б. Я.Лев Толстой в 1850 г. Л., 1928; Эйхенбаум Б. Я.Лев Толстой в 1860 г. Л., 1931.


[Закрыть]. До некоторой степени истории ее «героев» – Вяземского, Лермонтова, Герцена – были проекциями эйхенбаумовской биографии Толстого. По аналогии с работами учителя их литературная деятельность помещена в контекст журнальной полемики, противоречий между дневниками, письмами и литературными текстами, специфического восприятия философских и художественных источников на фоне «большой» истории. Наблюдатель такой истории литературы – будь он филолог или эссеист – действительно не нуждается в присутствии некоего «собственного Я».

При склонности к «внешним» наблюдениям, о которой говорится в приведенной в самом начале статьи цитате, свою роль могло сыграть и то, что имманентный анализ учителей, постулировавший точность гуманитарной науки, оставлял без внимания философию как неприменимое абстрактное знание. Возможно, младоформалисты интересовались марксизмом и социологией в том числе как более общим, философско-политическим взглядом на историю литературы [966]966
  Об этом свидетельствует приведенный в примечании 9 фрагмент письма к Бухштабу о книге Энгельгардта. См. также: Бухштаб Б. Я.Филологические записи 1927–1931 гг. // Бухштаб Б. Я. Фет и другие: Избранные работы. СПб., 2000. С. 463–535.


[Закрыть]. В 1930 году Гинзбург замечает, как непохож ее нынешний круг чтения на прежний, формалистский (запись, не опубликованная при жизни):

В Петергофе на столе <…> у меня сейчас знаменательный состав книг: <…> Шпет «Эстетические фрагменты» I, II, III; Шпет «Внутренняя форма слова»; Волошинов «Марксизм и философия языка» <…>; Плеханов «Очерки по истории общественной мысли» <…>

В высокую пору моей формалистической юности я читала бы другие книги или совсем по-другому читала те же самые.

Тогда мы <…> не интересовались ни марксизмом, ни политикой, ни даже смыслом слов [967]967
  Гинзбург Л.Записные книжки. Воспоминания. Эссе. С. 411.


[Закрыть].

Увлечение социологией, перенятое в том числе непосредственно от учителей, развивалось в полемике с ними: литература включалась в широкий политический контекст и в контекст исторических обобщений. В то же время, особенно для Гинзбург, важна была биография, так ярко и основательно разработанная в книгах Эйхенбаума о Толстом и представленная в повести Шкловского о Матвее Комарове [968]968
  На значимости биографии также настаивал один из оппонентов формализма Винокур в своей книге «Биография и культура» ( Винокур Г.Биография и культура. М., 1927). О полемическом докладе Винокура в РИИИ в 1924 году, который лег в основу книги, см.: Винокур Г.Несколько слов памяти Тынянова // Воспоминания о Ю. Тынянове. М., 1983. С. 65–68.


[Закрыть]. Как следует из приведенной выше цитаты об исторических навыках поколения рубежа 1920–1930-х, Гинзбург видит в индивидуальном и экзистенциальном именно историческое и современное, блокируя личное и находя даже в «интимном сознании» эпохальное и общественное. Социологизация и историзация индивидуального – следствие взаимодействия Гинзбург с марксизмом, который не был для нее отвлеченной теорией, эти идеи принадлежали и истории, и биографии, формируя авторскую позицию. Хотя разгром формализма в ГИИ И вынуждал искать пересечений с марксизмом из практических соображений – заработка и трудоустройства, восприятие марксизма нельзя свести к схеме компромиссов разной степени. Это был выбор и самоопределение на пересечении биографии, профессии, социальной адаптации и истории. Каждый, в том числе и старшие формалисты, искал собственное решение [969]969
  Галушкин А.Неудавшийся диалог (Из истории взаимоотношений формальной школы и власти) // Шестые Тыняновские чтения. Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига, 1992; Тоддес Е.Б. А. Эйхенбаум в 30–50-е годы (К истории советского литературоведения и советской гуманитарной интеллигенции) // Тыняновский сборник. М., 2002. Вып. 11: Девятые Тыняновские чтения. С. 563–691; Чудакова М. О.Социальная практика, филологическая рефлексия и литература в научной биографии Эйхенбаума и Тынянова // Тыняновский сборник: Вторые Тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 103–131. Как следует из письма Гинзбург к Жирмунскому, среди прочих возможностей она допускала, что может остаться в аспирантуре ИЛЯЗВа у В. Жирмунского ( Гинзбург Л. Я.Письма Б. Я. Бухштабу // Новое литературное обозрение. 2001. № 49. С. 325–386).
  Об идеологической кампании против формализма во второй половине 1930-х см.: Лекманов О.«Абсолютная сила» и формалисты в 1937 г. (по материалам «Литературной газеты») // Даугава. 2002. № 3. С. 82–84. Стоит уточнить, что, несмотря на идеологический прессинг и проработки, Гинзбург во второй половине 1930-х преодолевает профессиональный кризис и много и удачно публикуется в академической периодике, начав работу над первой монографией о Лермонтове (см. библиографию в кн.: Гинзбург Л.Записные книжки. Воспоминания. Эссе. С. 746–750).


[Закрыть]. Гинзбург начинала одновременно как филолог и литературный критик, но одна из ее первых попыток попробовать себя в жанре автобиографического эссе – статья о Прусте, писавшаяся в 1930 году, – не принесла успеха:

Она (статья о Прусте. – С.С.)очевидно провалилась <…>. Между тем, у меня нет другой работы, на которую было бы потрачено столько труда, воли и личной заинтересованности. Ошибка и провал этой работы в том, что она не историческая, не критическая, не злободневная никакая; она ни на что не ориентирована вовне; значение ее для меня в том, что она чрезвычайно плотно ориентирована вовнутрь меня; ориентирована на мои совершенно специальные, писательские (хотя я и не писатель) соображения о том, как надо сейчас писать роман, вообще на нечленораздельные для посторонних вещи [970]970
  Гинзбург Л.Записные книжки. Воспоминания. Эссе. С. 414.


[Закрыть].

В 1932 году, после выхода «Агентства Пинкертона», неудачной попытки начать карьеру детского писателя, Гинзбург размышляет о соблюдении собственного интереса в ситуации социального заказа, подавляющего индивидуальный замысел:

«Неясно, что будет с нашей литературой впредь. Но последний ее период был отмечен вопросом: как сочетать социальный заказ с личным опытом и интересом? <…>

Выбор темы в наши дни – одна из труднейших проблем литературного дела. Наибольшим распространением пользуются два способа.

1. Исходя из социального заказа, писатель из наличных тем выбирает самую стопроцентную. Этот способ порочен, потому что тема не работает без зарядки авторским импульсом. Так получаются вещи идеологически выдержанные и скучные.

2. Писатель выбирает тему по принципу смежности и с авторским импульсом и с социальным заказом. Способ этот порочен, потому что в произведении начинается чересполосица. Одна полоса – под социальный заказ, и она выглядит уныло. Другая полоса – под внутренний опыт писателя, и она выглядит испуганно. <…> Так получаются вещи идеологически невыдержанные и скучные.

<…> Дерзости дозволены большим людям. <…> Обыкновенный человек должен <…> начать с темы и выбрать тему, которая поможет ему обойтись без лжи, халтуры и скуки. <…>

Идеология должна сразу быть в теме, двигаться с темой вместе; идеология должна обладать сюжетообразующей силой. Отсюда исторические романы и удачные книги для детей старшего возраста. <…>

Выбирайте тему достаточно близкую для того, чтобы можно было писать, и достаточно далекую для того, чтобы можно было печатать.

Пожалуй, я буду присматривать тему – чтобы без лжи, без халтуры, без скуки. Но никогда я не соблазнюсь жанром авантюристов – годными для печати травести главного внутреннего опыта» [971]971
  Там же. С. 111–112.


[Закрыть].

Понять с достаточной определенностью, насколько осуществились эти планы и как Гинзбург строила для себя сложившуюся ситуацию, невозможно, не имея доступа к оригиналу этой записи и в целом к тетрадям, переработанным в «Записные книжки» в 1960–1980-е годы. Перед нами поздняя версия заметки 1932 года, отсутствующая в заметках об этом годе из «О старом и новом» (1982) [972]972
  Гинзбург Л.О старом и новом. С. 406–409.


[Закрыть]. Публикация в «Неве» в самом начале 1987 года и книга «Литература в поисках реальности» уже включают в себя беседу об «Агентстве Пинкертона» с Н. Олейниковым [973]973
  Гинзбург Л.Вариант старой темы: Из записей 20–30-х и 60–70-х годов // Нева. 1987. № 1. С. 132–155; Гинзбург Л.Литература в поисках реальности. С. 232–233.


[Закрыть]. Окончательный вариант опубликован в «Человеке за письменным столом» (1989): добавлены размышление о превратностях жанра в рамках социального заказа и приведенная выше запись о том, как сам автор решает для себя эту ситуацию [974]974
  Гинзбург Л.Человек за письменным столом. С. 131–134.


[Закрыть]. Неизвестно, была ли изменена первоначальная запись в тетради, и если да, то насколько. Неизвестно, в контексте каких размышлений и наблюдений был написан этот фрагмент. Но, конечно, мы можем судить о литературной биографии Гинзбург в ее собственной версии позднесоветского периода. Ретроспективно момент профессионального и экзистенциального выбора решается как отказ от личного («главного внутреннего опыта») в репрессивном социуме, переживающем радикальные исторические перемены. Пруст и Маркс не названы, но для поклонницы «В поисках утраченного времени», спорящей с учителями об имманентном и социологическом методе в разгар насаждения марксизма, велика вероятность того, что личное и социальное будут связаны в том числе и с этими авторами.

Гинзбург строит свою работу на внешних общих темах, избегая автобиографичности. «Брезгливость по отношению к самопоглощенности», «неумение и нежелание выдумывать» привели к специфическим историческим наблюдениям, которые автор «Записных книжек» вела на протяжении многих десятилетий. В 1934 году она вновь настаивает на необходимости социологизации и историзации индивидуальности (запись, не опубликованная при жизни):

Вопрос в том, можно ли марксизмом или от марксизма идя доходить до небольших по объему конкретностей. От рассмотрения огромных массовых движений до все умельчающихся групповых формаций; и вплоть до отдельного человека. Чистый историк, особенно историк-экономист, может до времени обходиться большими числами. А мне сейчас нужен подход, который годился бы для понимания исторического процесса и для понимания судьбы отдельного человека, как человека социального [975]975
  Гинзбург Л.Стадии любви (из записей 1934 года) // Критическая масса. 2002. № 1. С. 34–38.


[Закрыть].

Писательский и исследовательский проект Гинзбург как «новое понимание действительности» с помощью «непрерывно возобновляемой в писательском опыте соизмеримости слов и реалий» [976]976
  Гинзбург Л.Записные книжки. Воспоминания. Эссе. С. 126.


[Закрыть]подразумевает развитие формально-социологического метода. В своих работах середины 1930-х, исходящих из критики как вульгарного марксизма, так и социологизации «собственно» литературы, Гинзбург скептически высказывается о необдуманном переходе от символистской эстетики к наивно-социологическому бытописательству. Роман Гамсуна «Август», в котором автор отказывается от имманентного «чистого» искусства в пользу социального реализма, она высоко оценила как мастерский литературный текст, который тем не менее оказался не более чем непродуманным примитивным высказыванием – «методологической удачей и в то же время провалом» [977]977
  Гинзбург Л.[Рец.] Гамсун К. Август. Л., 1933 // Звезда. 1933. № 10. С. 181–187.


[Закрыть]. Судя по «Записным книжкам», путь Пастернака как открытость к современной истории представляется ей более состоятельным, чем критическая пассеистская позиция Мандельштама. В целом же символистский опыт, так тесно связанный с основами раннеформалистской теории и только что представленный в мемуарах и дневниках Блока, Белого, Пяста, Чулкова или беллетристических версиях («Символисты» О. Форш), оказывается значимым, но второстепенным контекстом для построения своей версии социальной истории литературы и неорационалистической эссеистики. Вслед за историческими разысканиями учителей и двумя наиболее удачными книгами по социологии русской литературы начала XIX века – «Социологией творчества Пушкина» Д. Благого и «Капитализмом и русской литературой» Г. Горбачева [978]978
  Благой Д.Социология творчества Пушкина. М., 1929; 1931; Горбачев Г.Капитализм и русская литература. М., 1931.


[Закрыть]– Гинзбург продолжает исследование «поэзии мысли», начатое в статье о Веневитинове, особенно внимательно разбирая социальную функцию языка и содержащийся в ее конкретике потенциал исторических обобщений. В статье «Поздняя лирика Пушкина» (1936) она пишет:

Пушкинский реализм – это наблюдение, неотделимое от идеологического обобщения и рационального познания <…>.

<…>в лирическом методе позднего Пушкина заключены были неисчерпаемые возможности: Пушкин снял противоречие между «специальной» лирической речью и речью обиходной, сделав бытовые слова потенциальными носителями лирического смысла; Пушкин снял противоречие между конкретным, подробным изображением вещей и постижением этих же вещей в качестве символов философских или политических идей [979]979
  Гинзбург Л.Поздняя лирика Пушкина // Звезда. 1946. № 10. С. 162–176.


[Закрыть].

Поздний романтизм, в котором Гинзбург находит свою интеллектуальную проблематику и, возможно, идеологическую проекцию ситуации 1930-х, станет темой ее первой книги. Политизированность и историчность романтиков она подчеркивает даже в случаях, когда это может показаться не слишком уместным. Один из упреков составителю сборника произведений Грибоедова Вл. Орлову заключался в недооценке роли романтической традиции в творчестве автора «Горе от ума», и в частности исторической и политической позиции романтиков в перспективе декабристского и народнического движения [980]980
  Гинзбург Л.[Рец.] Грибоедов. Сочинения / Под ред. Вл. Орлова. Л., 1940 // Звезда. 1940. № 12. С. 177–180.


[Закрыть].

ДИАЛОГ С МАРКСИЗМОМ

Далее речь пойдет о месте, которое занимал марксизм в филологических эссе и прозе Гинзбург. Я не пытаюсь истолковать тексты либерального советского литературоведа на фоне романтизации «досталинской» советской истории и эстетики конструктивизма, которая происходит сегодня. Разумеется, здесь исключена возможность того, что как таковая причастность к социологии или истории идеологии может скомпрометировать кого бы то ни было. Моя задача – внести уточнение в чтение Гинзбург, показать, где и как в силу биографических, профессиональных и исторических обстоятельств ее социально-психологическая антропология пересекается с марксизмом. Обнаружив эту точку, можно увидеть особенности ее интеллектуальной работы – исторических наблюдений, фиксируемых в жанре литературного фрагмента.

Первая книга Гинзбург «Творческий путь Лермонтова» [981]981
  Гинзбург Л.Творческий путь Лермонтова. Л., 1940. В этой книге есть много пересечений с монографией Б. Эйхенбаума о Лермонтове ( Эйхенбаум Б.Лермонтов: Опыт историко-литературной оценки. Л., 1924), но в целом их интересы сильно разнятся: литературные средства выражения эмоций у романтиков, занимающие ее учителя, далеки от исторического анализа младоформалистки.


[Закрыть]– социологический анализ биографии поэта. Несколько слов о литературоведческом контексте, в котором была создана и опубликована эта работа. Вершина и стандарт государственной версии академической истории литературы в лице В. Лебедева-Полянского задавали институциональную, ценностную и тематическую иерархию. На общем фоне монографии Д. Благого и Г. Горбачева, пользовавшиеся популярностью на рубеже 1920–1930-х, оценивались достаточно высоко. Марксисты дореволюционного поколения (П. Коган, В. Фриче), плехановцы под предводительством В. Переверзева, последователь П. Сакулина Н. Пиксанов с его «творческой историей» и «областными культурными гнездами», синтетическая теория искусства работавшего в ГИИИ и воссоздавшего искусствоведение в ЛГУ И. Иоффе, также как их оппоненты «налитпостовцы», РАППовцы или «литфронтовцы», давно сошли со сцены. Марксистский социально-политический взгляд на русскую литературу теперь отстаивали фигуры наподобие В. Кирпотина, автора идеологизированной монографии о Лермонтове [982]982
  Кирпотин В.Политические мотивы в творчестве Лермонтова. М., 1939. В рецензии Б. Эйхенбаума эта работа была оценена как удачная «первая попытка исследовательского и конкретного анализа „политических мотивов“, заключенных в произведениях Лермонтова и в соответствующих биографических материалах» (Красная новь. 1940. № 11/12. С. 346–347). Прямо противоположно он охарактеризовал беллетризованную биографию поэта, изданную, как и его книга, в «ЖЗЛ». См. его рец. на книгу: Иванов С. В.Лермонтов. М., 1938 (Литературное обозрение. 1939. № 22. С. 44–45). В контексте лермонтоведения середины 1930-х годов нужно отметить монографию С. Дурылина «Как работал Лермонтов» (М., 1934). В. Мануйлов счел, что ее автор «не вскрывает самой диалектики социального бытия Лермонтова», ограничившись «честно выписанными традиционными цитатами из М. Н. Покровского об аграрном кризисе 20–30-х годов» (Литературный современник. 1935. № 4. С. 228–229).


[Закрыть]. Другим ярким марксистским автором, настаивавшим на обязательности обширных текстологических исследований русского романтизма, был Б. Мейлах [983]983
  Мейлах Б.Пушкин и русский романтизм. М.; Л., 1937.


[Закрыть].

Лермонтов был представлен в сознании читателя 1930-х и как персонаж исторической беллетристики (Сергеев-Ценский, Пильняк, Большаков, Павленко). В одной из своих первых рецензий ученица формалистов отчаянно критиковала повесть Сергеева-Ценского «Поэт и поэтесса» за халтуру и вопиющую антиисторичность [984]984
  Гинзбург Л.[Рец.] Сергеев-Ценский С. Поэт и поэтесса. М., 1930 // Звезда. 1930. № 3. С. 228–230.


[Закрыть]. Как фигура из пантеона отечественной культуры Лермонтов стал символическим воплощением жертв старого режима на фоне борьбы с врагами нового. Был создан Всесоюзный юбилейный лермонтовский комитет, который с 1938 года вел подготовку к 125-летию со дня рождения поэта. Всесоюзный праздник предварялся и сопровождался многочисленными публикациями [985]985
  Например, критик В. Садовской озаглавил статью, в которой пересказывал обстоятельства перезахоронения останков поэта в 1842 году, «Возвращение в страну детства» (30 дней. 1939. № 10/11. С. 110–111).


[Закрыть]. Помимо исторических и биографических исследований, общих размышлений и советов школьным учителям, одной из главных тем стало «убийство» второго после Пушкина великого русского поэта [986]986
  См., напр.: Мануйлов В. А.В год смерти Пушкина // Звезда. 1938. № 2. С. 156–168.


[Закрыть]. Судя по «Библиографии литературы о Лермонтове», об этом было напечатано около 20 материалов [987]987
  Библиография работ о Лермонтове (1917–1977) / Сост. О. В. Миллер. Л., 1980. См., например: № 408, 426, 370, 382, 385, 465, 470, 472, 473, 475, 551, 552, 554, 850. Среди прочего см.: Андронников И. Л.Убитые замыслы // Правда. 1939. 14 октября.


[Закрыть]. Уже в 1940 году Лермонтовский комитет начал подготовку к 100-летию со дня смерти поэта, в рамках которого в марте 1941-го закончился конкурс на популярную биографию Лермонтова (Правда. 1941. 19.03), но война помешала провести юбилейные торжества. Накануне и в ходе этой кампании появился ряд серьезных лермонтоведческих публикаций: уже упоминавшаяся в примечаниях книга Дурылина, подготовка полного собрания сочинений Лермонтова под редакцией Эйхенбаума (первый том вышел до войны); вряд ли остались незамеченными материалы к библиографии поэта, опубликованные В. Мануйловым [988]988
  Материал для библиографии Лермонтова / Под ред. В. А. Мануйлова. М.; Л., 1936. Т. 1. Библиография текстов Лермонтова. Публикации, отдельные издания и собрания сочинений / Сост. К. Д. Александров и Н. А. Кузьмина. См. также: Андронников И. Л.Жизнь Лермонтова. М.; Л., 1939; М. Ю. Лермонтов: Статьи и материалы. М., 1939.


[Закрыть].