Текст книги "История и повествование"

Автор книги: Татьяна Никольская

Соавторы: Андрей Зорин,Лора Энгельштейн,Инга Данилова,Елена Григорьева,Вадим Парсамов,Пекка Песонен,Татьяна Смолярова,Геннадий Обатнин,Любовь Гольбурт,Борис Колоницкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

Этот прием он использовал и ранее, выступая на Всероссийском съезде Советов крестьянских депутатов. Там он заявил: «Ко мне на помощь пришли старые учителя, которых мы знали с детства» [465]465
  Воля народа. 1917. 6 мая.


[Закрыть].

Поэтому Керенский стремился усилить свое влияние в революционной среде, опираясь на признанный авторитет легендарных ветеранов освободительного движения, прославлявшихся пропагандой социалистов. Возможно, к этому подталкивало молодого министра и общественное мнение. Так, общее собрание торговых служащих Тюмени, состоявшееся 5 марта, обратилось к нему со следующим посланием: «…в великий день выборов в городской Совет рабочих депутатов просит вас, дорогой Александр Федорович, передать наш привет святым мученикам и борцам за свободу Екатерине Константиновне Брешковской, Вере Николаевне Фигнер, Николаю Морозову, другим ветеранам освободительного движения, и сказать им, что мы жизнь положим за идеалы, к которым они стремились» [466]466
  ГАРФ. Ф. 1807. Оп. 1. Д. 354. Л. 95–96.


[Закрыть]. В этом обращении Керенский предстает как достойнейший представитель нового поколения революционеров, от имени которого он уполномочивается выступать перед лицом легендарных предшественников-ветеранов, символизирующих братство «борцов за свободу».

Керенский появлялся в обществе В. Н. Фигнер. После Февраля она возглавила фонд помощи бывшим политическим заключенным, который был создан по инициативе министра юстиции. В сентябре, перед своей важной речью в Демократическом совещании Керенский, проходя на сцену, поцеловал Фигнер руку. Вряд ли этот жест был случайным. Очевидно, Керенский тем самым хотел создать среди не очень дружественной аудитории более благоприятное для себя настроение.

Особое значение для Керенского имела дружба с Е. К. Брешко-Брешковской, которую народническая пропаганда именовала «бабушкой русской революции» – она участвовала в освободительном движении с 1870-х годов, более тридцати лет провела в заключении и в ссылке. Керенский познакомился с ней в 1912 году, во время своей поездки в Сибирь. Одним из первых распоряжений министра юстиции был приказ об освобождении Брешко-Брешковской. 29 марта, после триумфальной поездки по стране, она прибыла в Петроград. Керенский участвовал в торжественной встрече «бабушки», он все время находился рядом с ней. По просьбе Керенского Брешко-Брешковская поселилась в министерских апартаментах. Она вспоминала: «Поехали к нему, в помещение министра юстиции и там он меня приютил. Я все спрашивала, как бы мне найти помещение, а он возражал: „А разве Вам здесь неудобно“, и так мы остались добрыми искренними друзьями на все время, – я скажу навсегда» [467]467
  Брешко-Брешковская Е.Бабушка русской революции. С. 17, 42 // Hoover Institution on War, Revolution and Peace Archives. B. I. Nicolaevsky Collection. Box 87. Folder 1.


[Закрыть].

О своих особых связях с Керенским Брешковская говорила в 1917 году. Показательно ее выступление в Ревеле в апреле: «Временное правительство сильно тем, что в его среде стоит Керенский, социалист, преданный друг народа… У вас есть верный друг и друг этот – Керенский… Мы с ним родные и родные не кровным родством, а по духу» [468]468
  Ревельское слово. 1917. 15 апреля.


[Закрыть].

Для партии социалистов-революционеров «бабушка» была живой легендой. Ее моральный и политический авторитет укреплял позиции Керенского, освящал его действия. Отношения между Керенским и Брешко-Брешковской были неформальными, теплыми, такими они сохранились и затем в эмиграции. В своих воспоминаниях она именовала его самым выдающимся членом партии социалистов-революционеров [469]469
  Breshkovskaia К.Hidden Springs of the Russian Revolution. Stanford, 1931. P. 347. В архиве В. М. Зензинова сохранилась фотография Брешко-Брешковской с дарственной надписью: «Александру Ф. Керенскому. Вот, тебя я сберегла, горячо тебя любя. Чтобы глаз мой видеть мог, как живет и как трудится неизменно хорошо внук родной. Как частенько он вздыхает, и от тяжести забот, и при мысли тех страданий, что народ его несет. Пусть почует мой любимый, что душой я с ним живу, мысль его я разделяю, и глубоко вдаль гляжу. И что мой последний вздох, вздох надежды и любви, что живил меня всегда – тебе, друг мой, завещаю. Твоя бабка К. Брешковская». Надпись датирована 21 февраля 1921 года, в конце – приписка: «Всегда с тобой, всегда за тебя» (Columbia University Library. Bakhmetieff Archive. Zenzinov Papers. Box № 3. Детей Керенского Брешко-Брешковская называла своими «правнуками» (сообщено автору С. Г. Керенским)).


[Закрыть]. В другом варианте ее мемуаров содержится еще более восторженная оценка: «Он всегда жил и вероятно всегда будет жить в лучших светлых представлениях о будущем человечества вообще и будущем русского народа в частности. Это свойство его души, этот великий талант самоотверженной любви и беспредельной готовности служить своему народу, вероятно, и послужили основанием того взаимного понимания, какое установилось между ним и мною. Я высоко ценю этого человека, я любуюсь его натурою, как лучшим произведением нашего отечества» [470]470
  Брешко-Брешковская Е.Бабушка русской революции. С. 45 // Hoover Institution on War, Revolution and Peace Archives. B. I. Nicolaevsky Collection. Box 87. Folder 1.


[Закрыть].

Брешковская и в 1917 году публично высоко оценивала деятельность Керенского. Посетив Таврическую губернию, она в начале июня так писала о настроении местного населения:

Незаметно также недоверия к новому составу Временного правительства, хотя знакомство с его личным составом довольно слабое. Покрывается этот недостаток уверенностью в том, что пока в числе министров стоит Александр Федорович Керенский – ничего худого допущено быть не может. За пять лет, что имя Керенского стояло ничем не затуманенное на арене политической жизни России, население – даже в глухих углах безбрежной страны – привыкло чтить это имя и видеть в нем гарантию правды, законности, справедливости. Привыкли видеть в нем рыцаря, всегда решительного, всегда готового занять самое опасное положение ради бескорыстного служения своей родине. Своему народу [471]471
  Воля народа. 1917. 8 июня.


[Закрыть].

Образ борца за свободу содержался в резолюциях и речах сторонников Керенского. 10 июня 1917 года он посетил Обуховский завод, на котором весьма сильны были позиции социалистов-революционеров. Председатель Исполкома приветствовал его торжественной речью:

Дорогой товарищ, Александр Федорович, с чувством глубокого удовлетворения встречаем Вас, дорогой борец, мужественно взявший великий святой стяг русской революции. Ты твердо и решительно в дни черных сумерек русского рабства стоял на страже, как передовой факел, на славном демократически революционном пути и был светочем в тяжелые, черные дни нашей беспросветной реакции. Ты был светочем, знаменем всех страдающих и стремящихся к великому свету и славному бытию, о которых мы мечтали сотнями лет и благодаря которым мы вошли в великое сияние общечеловеческой, свободной семьи.

Так стой же, славный борец, на великом демократическом фундаменте, который все крепче и все сильнее укрепляется на нашей почве. Будь творцом на своем посту.

Сила народной мощи в твоем распоряжении. Какие бы ни были подземные вулканические толчки, зови нас, мы все с тобою, бери нашу жизнь для великой русской революции и для славы нашей дорогой свободы, земли и воли.

Слава великому вождю крестьянской и рабочей семьи. Ура [472]472
  Воля народа. 1917. 13 июня.


[Закрыть].

Осенью сторонники Керенского пытались защитить главу Временного правительства от нападок «слева» и «справа», обращаясь к его биографии. Л. Арманд, член партии социалистов-революционеров, начинала свой биографический очерк так: «Лев ранен… Он ранен клеветой и демагогией. И кто только не пытается теперь лягнуть его» [473]473
  Арманд Л.Керенский. С. 3.


[Закрыть].

Брешко-Брешковская писала в начале сентября о Керенском, рисуя образ политика, жертвующего собой ради судеб Отечества: «…целых десять лет своей молодой жизни он отдает России, не щадя ни сил своих, ни здоровья, ни самой жизни своей» [474]474
  Воля народа. 1917. 5 сентября.


[Закрыть].

Особенно яркой попыткой воскрешения романтического культа Керенского была статья, опубликованная накануне открытия Демократического совещания. Автор напоминал читателям подвиги «рыцаря революции»: «Он выбежал навстречу полкам бледный, без шапки, верящий в русского солдата, он встал во главе революции, он спас революцию от позора мести и отменил смертную казнь. Он, больной телом, но сильный духом, отдал себя всего революции так же беззаветно, как отдавал себя беззаветно на служение народу в Думе, как отдавал себя на служение жертвам царского произвола, когда по всей Руси, из города в город, несся он и вырывал из тюрем, из рук палачей строителей новой России. И вся Россия с тревогой смотрела, как этот человек вновь растрачивает себя всего… Вся Россия и боялась, и заботилась – хватит ли у него, „истекающего кровью“, сил в борьбе за счастье и свободу народа» [475]475
  Социалист-революционер. Керенский // Воля народа. 1917. 13 сентября.


[Закрыть].

Левые социалисты не могли игнорировать его революционные заслуги. Выше отмечалось, что даже в мае 1917 года положительные оценки его деятельности появлялись в большевистской печати. А. Г. Шляпников, виднейший руководитель большевистского подполья в годы войны, указывал в сентябре 1917 года, что Керенский даже посещал нелегальные собрания подпольщиков [476]476
  Рабочий путь. 1917. 19 октября.


[Закрыть].

Иногда большевики противопоставляли Керенского-революционера Керенскому-министру. Г. К. Орджоникидзе, выступая на VI съезде партии большевиков, вспоминал «того Керенского», «который когда-то, выступая в качестве защитника, к своим горячим речам заставлял прислушиваться всю Россию <…>». Орджоникидзе противопоставлял ему современного Керенского-министра [477]477
  Шестой съезд РСДРП (большевиков), август 1917 года: Протоколы. М., 1958. С. 30.


[Закрыть].

Даже в период обострения политической ситуации некоторые издания большевиков не оставляли надежды на то, что министр может исправить свои ошибки. Фронтовая большевистская газета в июле писала о том, что Керенский «вольно или невольно» окружен контрреволюционерами, и рекомендовала настоятельно «протереть глаза» «бывшему социалисту» [478]478
  Окопный набат. 1917. 26 июля.


[Закрыть].

Иногда большевики указывали, что дореволюционная политическая деятельность Керенского не была такой радикальной, как это представляли его сторонники. Так, И. Степанов, лично знавший Керенского, в конце августа опубликовал статью, в которой коснулся его жизненного пути. Степанов отмечал, что трудовики (и больше всего Керенский) в 1915 году формально не участвовали в работе Прогрессивного блока, но фактически участвовали в выработке его планов. Далее Степанов вспоминал о своей личной встрече с Керенским в ноябре 1916 года. Большевик признавал, что лидер трудовиков в это время «полевел», но в рабочих выступлениях он видел руку германофильского двора и охранного отделения [479]479
  Степанов И.О Московском совещании // Спартак. 1917. № 6. С. 11, 12.


[Закрыть]. Такие эпизоды дискредитировали Керенского в глазах социалистов.

Можно с уверенностью предположить, что многих людей консервативных взглядов образ «борца за свободу» скорее отталкивал. Но открыто критиковать жизнеописание героя они не могли. Они обращались к тем сюжетам, которые замалчивались биографами Керенского.

Правая «Народная газета» А. Л. Суворина перепечатала заметку из немецкой «Фоссише цайтунг». Ее автором был немецкий учитель, преподававший в свое время в ташкентской гимназии, среди его учеников был и Саша Керенский. В заметке напоминалось о немецком происхождении матери Керенского и о генеральском звании его деда. Центральное место занимала характеристика будущего министра. Он-де «одевался с некоторой склонностью к франтовству», увлекался светской жизнью, танцами, театральными постановками. Автору запомнился Керенский в роли Хлестакова, «казалось бы, написанной исключительно для него» [480]480
  Народная газета. 1917. 15 июля.


[Закрыть].

Генеалогическую тему разрабатывали и антисемитские издания, критиковавшие Керенского. Интересна эволюция газеты «Гроза», одного из немногих черносотенных изданий, переживших Февраль. «Гроза» сохраняла верность Николаю II, осуждая видных политиков, генералов, членов семьи Романовых за предательство. При этом газета выступала с антивоенных позиций, что влияло и на ее отношение к Керенскому. В апреле он противопоставлялся как политик, признающий войну лишь для самозащиты «помещикам, банкирам и купцам», которые настаивали на ведении войны до победы над Германией с целью завоеваний «в угоду союзникам» [481]481
  Гроза. 1917. 2 апреля.


[Закрыть].

Но после назначения Керенского военным министром газета начала его критиковать. Позднее «Гроза» усилила критику Керенского, активнее разрабатывалась и антисемитская тема. Читателю давали понять, что Керенский не только служит антинациональным силам, но, возможно, принадлежит к ним: «…какой-то мальчишка <…> бритый адвокат, с лица похожий на жида» [482]482
  Гроза. 1917. 9 июля.


[Закрыть].

Осенью 1917 года в прессе упоминалось о том, что часть общественного мнения, отрицательно относившаяся к главе Временного правительства, считала его евреем [483]483
  Воля народа. 1917. 5 сентября; 1917. 10 октября; Известия Тамбовского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. 1917. 12 сентября; Новая Русь. 1917. 28 сентября.


[Закрыть]. Об антисемитизме противников Керенского современники писали и в дневниках [484]484
  Князев Г. А.Из записной книжки русского интеллигента за время войны и революции 1915–1922 г. // Русское прошлое. 1991. № 2. С. 170–171; Окунев Н. П.Дневник москвича (1917–1920). М., 1997. С. 93.


[Закрыть].

В середине сентября «Гроза» упомянула о предполагаемой национальности Керенского: «… солдаты допустить… еврея-адвоката верховным главнокомандующим над русским православным воинством». Через две недели эта характеристика стала более уничижительной: «велеречивый еврейчик адвокат Керенский» [485]485
  Гроза. 1917. 17 сентября; 1 октября.


[Закрыть]. Неделю спустя «Гроза» писала о «жиде Куливере», ставшем во главе государства (позднее в газете утверждалось, что некая Куливер, овдовев, вышла замуж за учителя Керенского, который усыновил, крестив, пасынка, получившего фамилию отчима) [486]486
  Гроза. 1917. 8 октября; 5 ноября.


[Закрыть].

Подчас же пропаганда большевиков и правых экстремистов смыкалась: «Большевики одержали верх, слуга англичан и банкиров еврей Керенский, нагло захвативший звание верховного главнокомандующего и министра-председателя православного русского царства метлой вышвырнут из Зимнего дворца, где он опоганил своим пребыванием покои Царя-миротворца Александра III. Днем 25 октября большевики объединили вокруг себя все полки, отказавшиеся подчиняться правительству из жидов-банкиров, генералов-изменников, помещиков-предателей и купцов грабителей», – писала «Гроза» [487]487
  Гроза. 1917. 29 октября.


[Закрыть].

Но антисемитские настроения были характерны и для какой-то части большевизирующихся масс, все чаще в разговорах упоминался «жид» Керенский. Сам Керенский вспоминал, что, покидая в Октябре Зимний дворец, он увидел большую надпись: «Долой еврея Керенского, да здравствует Троцкий!» [488]488
  Ferro М.October 1917: A Social History of the Russian Revolution. London, 1980. P. 285.


[Закрыть]

В это легко поверить. М. И. Либер, выступая на Чрезвычайном съезде меньшевиков в ноябре, приводил такой пример настроения масс, поддерживавших большевиков: «В Саратове, где разогнали Думу и арестовали управу и либералов, толпа гоготала: „Да здравствует Троцкий! Долой жида Керенского!“» [489]489
  Меньшевики в 1917 году. М., 1997. Т. 3. От корниловского мятежа до конца декабря. Ч. 2. От временного Демократического Совета Российской Республики до конца декабря. С. 411.


[Закрыть].

* * *

Полемика вокруг биографии Керенского не принадлежала к числу важнейших идейных баталий 1917 года. В спорах вокруг жизнеописания и генеалогии главы Временного правительства отражались иные конфликты. Но эти споры интересны во многих отношениях.

Дискуссии социалистов разного толка вокруг биографии Керенского, претендовавшего на роль вождя революции, в конечном счете способствовали утверждению политической субкультуры культуры подполья и, в частности, содействовали утверждению культа вождя, хотя одни признавали главу Временного правительства «истинным вождем», а другие это отрицали.

Показательно, что даже правые силы в своих атаках на Керенского не стремились противостоять распространению этой революционной политической культуры, а пытались порой с ее помощью оформить свои идеи.

В целом период марта – октября 1917 года был необычайно важен для формирования политической культуры Советской России. В ее создании большую роль играли и различные противники большевиков, в том числе Керенский и его сторонники.

Инга Данилова
Писатель или списыватель?
(К истории одного литературного скандала)

Инцидент с Алексеем Михайловичем Ремизовым, обвиненным в плагиате на страницах газеты «Биржевые ведомости» в июне 1909 года, неоднократно попадал в поле зрения не только комментаторов ремизовской переписки с участниками событий, но и исследователей творчества писателя, так как нашел отражение в ряде его художественных текстов, в том числе и мемуарного характера. Кроме того, Ремизов, которому вменялось в вину «списывание» двух сказок из специального научного сборника, был вынужден выступить в печати и разъяснить публике свое отношение к мифу, мифотворчеству и фольклору как традиционному для русской литературы материалу, раскрыв при этом собственные приемы работы с текстами-источниками. Случай беспрецедентный для писателя, который, особенно в «петербургский период», сознательно избегал каких-либо прямых идеологических высказываний, открыто не идентифицировал себя ни с одной из существующих литературных групп и неизменно подчеркивал уникальность своей художественной практики и обособленность эстетической позиции в современной литературе [490]490
  В последние десятилетия жизни Ремизов пытался определить собственное место в литературном процессе предреволюционной эпохи и потому много размышлял над этими проблемами. Однако и тогда предпочитал непрямое высказывание. Так, в прозе мемуарного характера (книгах «Подстриженными глазами», «Иверень», «Петербургский буерак», «Взвихренная Русь», «Ахру», «Кукха», «Учитель музыки», «Мышкина дудочка») он не только мифологизировал свою бытовую и творческую биографию, но и передоверял автобиографическим персонажам рассуждения на литературные, философские и политические темы. Вместе с тем судить об их исторической аутентичности довольно сложно, так как источниками для Ремизова зачастую служили здесь не дневники или письма прежних лет, а написанные по горячим следам событий собственные произведения 1900–1910-х годов (например, романы «Пруд» и «Часы», повесть «Крестовые сестры», и др.), которые, хоть и содержали большое количество реальных фактов, но последние были пресуществлены в соответствии с художественным замыслом. Недаром современники столь негативно реагировали на широкое использование в ремизовских текстах индивидуальных черт характера, особенностей внешнего облика, якобы имевших место быть высказываний и даже имен реальных людей, тем более если речь шла о них самих. Еще одним способом утвердить желательный для себя образ в истории культуры было использование в качестве медиатора лица, непричастного к событиям сорокалетней давности и получающего информацию непосредственно от Ремизова. Таким медиатором стала Н. В. Кодрянская, автор книги «Алексей Ремизов» (1959), которая была написана под руководством самого писателя и, по существу, является сводом его высказываний, репрезентирующих ремизовский персональный «эстетический канон» (подробнее об этом см: Грачева А. М.Творческие материалы А. Ремизова к книге Н. Кодрянской «Алексей Ремизов» // Алексей Ремизов: Исследования и материалы. СПб.; Салерно, 2003. С. 249–262 (Europa Orientalis)). Предпринимая эту акцию, Ремизов руководствовался весьма характерным для мифотворца представлением: «Легендарное крепче исторического, мифы живут века, а история – в учебниках» ( Кодрянская Н.Алексей Ремизов. Париж, 1959. С. 296).


[Закрыть]. Вместе с тем, на мой взгляд, «история с обвинением в плагиате» выходит за рамки исключительно творческой биографии Ремизова и может рассматриваться как проявление более общих тенденций в культуре рубежа XIX–XX веков, в частности как следствие нового отношения к материалу и способам организации эпического повествования [491]491
  Сам Ремизов осознавал «кризис романа» как личную проблему и впоследствии не раз рассуждал на эту тему. Так, например, он говорил Н. В. Кодрянской: «Я рассказчик на новеллу, не больше, и эпос не мое. <…> Я никакой романист, а я пытался, но не вышло. У меня нет дара последовательности, а все срыву. С каким трудом я протискивал свое песенное в эпическую форму. <…> В основе я лирик и все лирическое идет к театру» ( Кодрянская Н.Алексей Ремизов. С. 109). Другой его биограф Н. В. Резникова зафиксировала в своих воспоминаниях схожее высказывание писателя: «Мне гораздо ближе лирическая форма <…> или форма более свободная, вне рамок. Не роман, скорее повесть от своего лица или от лица кого-нибудь другого. <…> Или форма эссе, или свободно написанных рассказов на нескольких планах». И замечала в связи с этим: «В подобных рассказах Ремизов нашел свою собственную форму: на фоне повседневного быта и привычных вещей, высказывание своих мыслей, своей философии и оценки ценностей; тут и темы из литературы, и вычитанное из литературных материалов» ( Резникова Н. В.Огненная память. Воспоминания о Алексее Ремизове. Berkeley, 1980. С. 51).


[Закрыть]. По крайней мере, она обозначила начало того процесса, который к 20-м годам, по свидетельству младшего современника Ремизова Виктора Шкловского, принял общелитературный характер. В частности, в «Письме пятом» книги «Zoo» он писал: «Наше дело – созданье новых вещей. Ремизов сейчас хочет создать книгу без сюжета, без судьбы человека, положенной в основу композиции. Он пишет то книгу, составленную из кусков, – это „Россия в письменах“, это книга из обрывков книг, – то книгу, наращенную на письма Розанова. Нельзя писать книгу по-старому. Это знает Белый, хорошо знал Розанов, знает Горький <…> и знаю я…» [492]492
  Цит. по: Шкловский В.Сентиментальное путешествие. М., 1990. С. 296.


[Закрыть]

Между тем, несмотря на высокую частотность упоминаний истории с обвинением Ремизова в плагиате в работах специалистов, нельзя утверждать, что нам известны абсолютно все нюансы этого литературного скандала. Поэтому имеет смысл более пристально вглядеться в события лета 1909 года.

Итак, 16 июня 1909 года в вечернем выпуске петербургской газеты «Биржевые ведомости» (№ 11160. С. 5–6) было опубликовано «письмо в редакцию», озаглавленное «Писатель или списыватель?» и подписанное псевдонимом Мих. Миров. Автор статьи (она достаточно большая по объему) обвинил «русского писателя г. Алексея Ремизова», который «успел уже составить себе имя», «в гимназическом списывании» сказок «Мышонок» и «Небо пало» с книги известного собирателя русского фольклора Николая Евгеньевича Ончукова «Северные сказки», вышедшей в свет в 1908 году в виде 33-го тома «Записок Императорского Русского Географического Общества». В качестве доказательства Мих. Миров «поставил Ремизову столбцы», то есть указал параллельные места в ремизовских сказках и текстах-источниках [493]493
  По свидетельству постоянного литературного сотрудника газеты «Новая Русь» Владимира Феофиловича Боцяновского, выражение «поставить столбцы» являлось тогда расхожим для обозначения подобного критического приема (см.: Боцяновский Вл.О плагиате Сологуба // Новая Русь. 1910. 29 марта (11 апр.). № 86. С. 2).


[Закрыть]. При этом Мих. Миров утверждал, будто сопоставляемые им тексты совпадают буквально и различаются лишь тем, что в сказках Ремизова диалектные формы отдельных слов заменены на общелитературные. Кроме того, он позволил себе применить к автору чрезвычайно оскорбительные по меркам того времени термины из уголовной хроники «кража» и «экспроприация», указав, в частности, на то, «что свою экспроприацию г. Ремизов практикует как систему». Нельзя не отдать должное наблюдательности ремизовского изобличителя, который тонко уловил тогда еще отнюдь не очевидную даже для ближайшего литературного окружения писателя тенденцию в его творчестве, а именно – системный подход к работе с фольклорными текстами, в полной мере проявившийся лишь с выходом в свет в 1914 году сборника «Докука и балагурье», куда, среди прочего, вошли и две отмеченные Мих. Мировым сказки.

Несмотря на «летнее затишье», а может быть, как раз по причине отсутствия других «сенсаций», обвинение Мих. Мирова мгновенно растиражировали столичные и провинциальные газеты. Только в течение первой недели после его публикации в «Биржевых ведомостях» появилось как минимум восемь перепечаток и сообщений о ремизовском плагиате. Причем тон этих заметок был более чем «игривым» и выходил за рамки литературных приличий. Так, харьковская газета «Южный край» сообщала о том, что Ремизов «стибрил» две сказочки [494]494
  Волин Ю.Заметки. 137 // Южный край. 1909. 21 июня (4 июля). № 9718. С. 3.


[Закрыть]. «Петербургская газета» называла случившееся «веселеньким скандальчиком» [495]495
  Петербургская газета. 1909. 18 июня. № 164. С. 3.


[Закрыть]. От «Нового времени», московского «Раннего утра» [496]496
  См.: Новое время. 1909. 20 июня (3 июля). № 11950. С. 3; Musca[Ф.Г. Мускатблит]. Две памяти. И. Долгая // Раннее утро. 1909. 18 июня. № 138. С. 3.


[Закрыть]и того же «Южного края» досталось модернистам и поддерживающей их прессе. «Петербургская газета» помянула Ремизову интерес к чертям и предыдущий скандал в связи с постановкой его пьесы «Бесовское действо над неким мужем» в театре В. Ф. Коммиссаржевской (1907). Кроме того, все без исключения «бульварные знатоки фольклора» ничтоже сумняшеся повторили двусмысленность, возможно, сознательно допущенную Мих. Мировым: в качестве источников ремизовских сказок они называли две книги – 33-й том «Записок Русского Географического Общества» и сборник Ончукова, не подозревая, что речь идет об одном и том же издании. К тому же многие критики были возмущены тем, что Ремизов всего лишь заменил «слова на местном наречии общерусскими словами» [497]497
  [Б.п.]. Плагиат Алексея Ремизова // Киевская мысль. 1909. 19 июня. № 167. С. 2. О том же писали авторы заметок, опубликованных в «Раннем утре» и «Новом времени».


[Закрыть]. Между тем именно эта, казалось бы простенькая операция «перевода» с диалекта на современный литературный язык, при внимательном анализе ремизовских текстов, предстает как филигранная стилистическая работа, разнообразная по системе приемов «игра со словом», целью которой является декларированное Ремизовым в печатном ответе своим гонителям воссоздание из разрозненных осколков мифа, представленных каким-либо именем, обрядом или отдельным текстом, связного повествования, то есть общенационального мифа.

Нельзя сказать, что Ремизов остался в одиночестве перед лицом обвинений в плагиате. Уже 21 июня в петербургской газете «Слово» от лица собирателей фольклора в его защиту выступил член Императорского Географического Общества Михаил Михайлович Пришвин [498]498
  Подробнее об этом см.: Письма М. М. Пришвина к А. М. Ремизову / Вступит, статья, подгот. текста и примеч. Е. Р. Обатниной // Русская литература. 1995. № 3. С. 159–160, 168–172. Здесь же в Приложениях републикованы эта статья Пришвина и ремизовское «Письмо в редакцию» (С. 204–209).


[Закрыть], которому принадлежала запись сказки «Мышонок», опубликованная в ончуковском сборнике. В своем «письме в редакцию», озаглавленном «Плагиатор ли А. Ремизов?», Пришвин дезавуировал утверждения Мих. Мирова о полном тождестве ремизовских сказок и текстов-источников, указав, что тот просто-напросто выпустил все добавления, сделанные писателем. Кроме того, Пришвин отметил, что Ремизов впервые ввел в литературный обиход примечания к сказкам с пояснениями научного характера, которые ранее не считались обязательными. Впрочем, последнее замечание дало повод «Одесскому листку» выразить недоумение, почему Ремизова следует считать автором, а не комментатором сказок [499]499
  Одесский листок. 1909. 25 июня. № 144. С. 2.


[Закрыть], что лишний раз свидетельствует о характерном непонимании «средним читателем», мнение которого в данном случае репрезентирует газета, разницы между фольклором и литературой и способами их бытования в культуре. Пришвин попытался опубликовать свое «письмо…» и в ряде других изданий, в том числе в «Биржевых ведомостях», однако эти намерения остались нереализованными.

Вскоре к работе над статьей в защиту Ремизова приступил и Максимилиан Александрович Волошин. К сожалению, в результате она так и не увидела свет, а оригинал этой статьи затерялся в одной из газетных редакций. В архиве Волошина, находящемся в Рукописном отделе Пушкинского Дома, сохранился лишь довольно любопытный черновой набросок под названием «О Плагиате» (см. Приложение), свидетельствующий о том, что, если бы ему удалось опубликовать свой текст, начавшаяся было полемика вокруг этой темы могла выйти на принципиально новый теоретический уровень. Так, например, критик высказал здесь весьма важную мысль о том, что в инциденте с Ремизовым отразилась новая для русской культуры тенденция к коммерциализации литературного процесса и, как следствие, начало «острой борьбы за право собственности в области идей». Причем, в отличие от Франции, где нарушением прав литературной собственности озабочены прежде всего сами писатели, в России «с публичными обвинениями <…> выступают не те, кто считает себя обкраденным, а <…> добровольные обвинители из толпы» [500]500
  Волошин М.О Плагиате. [1909] // ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 385. Л. 1. Подробнее об этом см. комментарий к волошинскому черновику, который публикуется в Приложении к настоящей статье.


[Закрыть].

Помимо Пришвина и Волошина, к кампании по защите репутации Ремизова предполагалось подключить фольклористов Евгения Васильевича Аничкова и Ончукова, а также академика А. А. Шахматова [501]501
  См.: Письма М. М. Пришвина к А. М. Ремизову. С. 170–172. Впрочем, реакция Н. Е. Ончукова на выдвинутые против Ремизова обвинения остается не до конца проясненной, так как 8 июля 1909 года он без каких-либо собственных комментариев перепечатал статью Мих. Мирова в своей сарапульской газете «Прикамская жизнь» (№ 103). Т. Г. Иванова интерпретирует этот факт как свидетельство неприятия этнографом ремизовских переложений народных сказок (см.: Иванова Т. Г.Русская фольклористика начала XX века в биографических очерках: Е. В. Аничков, А. В. Марков, Б. М. и Ю. М. Соколовы, А. Д. Григорьев, В. Н. Андерсон, Д. К. Зеленин, Н. Е. Ончуков, О. Э. Озаровская. СПб., 1993. С. 179). Однако первые опыты Ремизова по переработке фольклорного и этнографического материала для книги «Посолонь» Ончуков весьма высоко оценил в своем письме к автору от 16 апреля 1907 года (РНБ. Ф. 634. Ед. хр. 47. Л. 1), не смущаясь их близостью к тексту-источнику.


[Закрыть]. Готовность принять посильное участие в этой истории выказали самые разные знакомые писателя – от Иванова-Разумника, Городецкого и Розанова до Хлебникова, предложившего Ремизову стреляться за него на дуэли [502]502
  Подробнее об этом см.: Баран X.К типологии русского модернизма: Иванов, Ремизов, Хлебников // Баран X. Поэтика русской литературы начала XX века. М., 1993. С. 193, 208.


[Закрыть], и Александра Ивановича Котылева, намеревавшегося «в театре публично набить морду» «мерзавцу» [503]503
  Ремизов А. М.Петербургский буерак // Ремизов А. М. Собр. соч.: В 10 т. М., 2003. Т. 10. С. 187.


[Закрыть].

Вместе с тем в ряде периодических изданий, с которыми сотрудничал Ремизов, была приостановлена публикация его произведений, вследствие чего писатель был вынужден воспользоваться советом Розанова и выступить в печати с собственными разъяснениями. Его «Письмо в редакцию», датированное 29-м августа, было опубликовано в газете «Русские ведомости» 6 сентября, а затем помещено еще и в журнале «Золотое руно» (1909. № 7–8–9), и, по свидетельству Владимира Боцяновского, позволило автору «крамольных» сказок «оправдаться, и без труда» в глазах публики. Однако, как заметил тут же критик, в России распространилось «какое-то поветрие на обвинения в плагиате» [504]504
  Анчар[В. Ф. Боцяновский]. Плагиат ли? // Новая Русь. 1910. 29 янв. (11 фев.). № 28. С. 3. Следует отметить, что жертвами обвинений в плагиате становились не только писатели. Так, например, в ноябрьской книжке журнала «Перевал» за 1906 год (№ 1) Михаил Ходасевич уличил художника Н. Рериха в том, что тот «срисовал» с индийской фрески изображение Девассари Абунту (иллюстрацию к собственной одноименной сказке), а заодно мимоходом изобличил и М. Дурнова в копировании картины В. Бёртона «Людская благодарность» при оформлении обложки «Баллады Рэдингской тюрьмы» О. Уайльда (см.: Ходасевич М.Письмо в редакцию // Перевал. 1906. № 1. С. 59–60; ответ Рериха см.: Перевал. 1907. № 4. С. 71). Повод к подобным обвинениям, как и в случае с произведениями литературы, подали сами модернисты своим пристрастием к цитированию разнообразных источников. Очевидно, что современники, уловившие эту тенденцию, в тот период, однако, еще не были готовы воспринимать «игру с чужим текстом» как доминирующий в новом искусстве художественный прием. Именно поэтому все попытки апеллировать к традициям народной или средневековой культуры наталкивались на неприятие критиков (см., например, ответ Рериху «От редакции»: Перевал. 1907. № 4. С. 71–72).


[Закрыть]. 3 августа 1909 года на страницах газеты «Речь» К. Чуковский уличил в плагиате Бальмонта, обнаружив в его статье «Певец жизни», которая была опубликована в «Весах» еще в 1904 году, незакавыченные цитаты из книги Джона Симондса об Уитмене [505]505
  Чуковский К.Литературные стружки // Речь. 1909. 3 (16) авг. № 210.


[Закрыть]. До того, в январе 1909 года, «Биржевые ведомости» опубликовали заметку Ника Картера (O. Л. Оршера), где проводились параллели между рассказом Ф. Сологуба «Снегурочка» и сказкой Н. Готорна «Девочка из снега» [506]506
  Ник. Картер[О. Л. Оршер]. Как пишутся рождественские рассказы. (Из писем в редакцию) // Биржевые ведомости. 1909. 6 (19) янв. № 10894. С. 3–4.


[Закрыть], а ровно через год в январском номере «Русского богатства» критик А. Редько поместил статью, в которой сличил фрагменты из его «Королевы Ортруды» и романа Викториена Соссэ «Бессмертный идол» [507]507
  Редько А.Еще проблема // Русское богатство. 1910. № 1. С. 130–144; Отд. 2. Именно против этих нападок Редько на Сологуба и направлены цитировавшиеся ранее две статьи В. Ф. Боцяновского в «Новой Руси». Любопытно, что сам Сологуб не признавал предъявляемых ему обвинений в плагиате и потому не реагировал на них печатно. Так, например, в марте 1910 года он писал А. А. Измайлову: «В „Биржевых ведомостях“, как и в некоторых других органах печати, были записки о совершенных мной плагиатах. На эти сообщения я не отвечал в печати, да и не собираюсь отвечать. Эти обвинения совершенно несправедливы; если я у кого-нибудь что и заимствую, то лишь по праву „беру свое везде, где нахожу его“. Если бы я только тем и занимался, что переписывал бы из чужих книг, то и тогда мне не удалось бы стать плагиатором, и на все я накладывал бы печать своей достаточно ясно выраженной литературной личности» (Федор Сологуб и Ан. Н. Чеботаревская. Переписка с А. А. Измайловым / Публ. М. М. Павловой // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1995 год. СПб., 1999. С. 206). По свидетельству мемуаристов, свою позицию в этом вопросе Сологуб не изменил до конца жизни (см.: Данько Е. Я.Воспоминания о Федоре Сологубе. Стихотворения / Вступит, статья, публ. и коммент. М. М. Павловой // Лица: Биографический альманах. М.; СПб., 1992. Вып. 1. С. 222; Смиренский В. В.Воспоминания о Федоре Сологубе / Вступит, статья, публ. и коммент. И. С. Тимченко // Неизданный Федор Сологуб. М., 1997. С. 404, 405, 407, 408, 418–419).


[Закрыть]. Наконец, летом 1909 года в Москве разразился скандал в связи с обвинением Эллиса в порче книг из собрания Румянцевского музея, продолжавшийся в течение всей осени. Такой «контекст» инцидента с Ремизовым создавал ощущение широкомасштабной газетной травли писателей-модернистов, что зафиксировал в своих мемуарах Андрей Белый [508]508
  См.: Белый А.Между двух революций. М., 1990. С. 313, 328–333, 531, 535–538. Однако нужно отметить, что более общим фоном для непримиримой борьбы с плагиатом в конце 1900-х годов служила не просто вполне закономерная полемика модернистов с реалистами, а тотальная война всех со всеми. Еще за год до скандала с ремизовскими сказками В. Я. Брюсов, принимавший в литературных распрях живейшее участие, иронизировал по этому поводу: «Уверяют, что в течение миновавшей зимы русские писатели только и дела делали, что бранились друг с другом. Большинство их за множеством обличительных и защитительных „писем в редакцию“ не успело даже написать что-либо более значительное. <…> Притом бранились не только реалисты с декадентами и декаденты с мистическими анархистами, но и реалисты между собой, и декаденты друг с другом». И предлагал литературному сообществу «проект всеобщего примирения» «в назначенный день, хотя бы 19 июня, в день св. Иуды», когда «львы возлегают возле ягнят, Амфитеатров возле Кузмина и Антон Крайний возле Эллиса; устраивается иллюминация обеих столиц и выбивается медаль с надписью в лавровом венке: Sunt verba et voces praetereaque nihil» ( Бакулин В.[В. Я. Брюсов]. Проект всеобщего примирения // Весы. 1908. № 4. С. 45, 46). Поэтому неудивительно, что обвинения в плагиате, как правило, сопровождались выпадами в адрес печатного органа, где было опубликовано «сомнительное» произведение и тем самым выявилась вопиющая некомпетентность его редакторов.


[Закрыть]. Сам Ремизов под впечатлением от истории с обвинением в плагиате уже через год написал повесть «Крестовые сестры», а затем в мемуарной книге «Петербургский буерак» превратил этот эпизод собственной биографии в один из двух ключевых «сюжетов», при помощи которых разворачивается его миф о петербургской культуре начала XX века [509]509
  Подробнее об этом см.: Данилова И. Ф.Страшная месть: Из комментария к повести А. Ремизова «Крестовые сестры» // Алексей Ремизов: Исследования и материалы. С. 113–124.


[Закрыть].

Между тем, несмотря на ремизовские ламентации, сопровождающие описания газетной травли в позднейшей мемуарной прозе, где автобиографический герой неизменно выступает в роли несчастной, всеми гонимой жертвы, нельзя не заметить и позитивных последствий скандальной публикации в «Биржевых ведомостях» и поднятой вокруг нее шумихи в прессе, которые, бесспорно, способствовали окончательному превращению Ремизова из просто «известного» узкому кругу литераторов и критиков в «известного широкой публике» писателя, а кроме того, привели к изменению статуса его пересказов народных сказок, их «легитимации» как актуального жанра современной литературы [510]510
  К тому времени сам Ремизов, не без помощи издателей, давно уже обнаружил и освоил ту «культурную нишу», которая предназначалась в русской печати для подобного рода произведений. Свои сказки он публиковал как календарные тексты в рождественских, святочных и пасхальных номерах периодических изданий (подробнее об этом см.: Баран X.Дореволюционная праздничная литература и русский модернизм // Баран X. Поэтика русской литературы начала XX века. С. 310–311,314–316). Более того, его «Посолонь», по настоянию Н. П. Рябушинского, была выпущена как подарочное издание к Рождеству 1906 года. И впоследствии Ремизов неизменно предлагал издателям сборники своих сказок именно в качестве календарной продукции.


[Закрыть].

Так выглядит эта история в общих чертах. Однако стоит остановиться еще на двух ее нюансах.

Прежде всего обращает на себя внимание один любопытный факт, который, насколько мне известно, выпал из поля зрения исследователей. Дело в том, что статья Мих. Мирова, содержащая обвинение Ремизова в плагиате, в известном смысле – а именно: если встать на точку зрения ее автора – сама является плагиатом, так как, в свою очередь, не обошлась без те кета-источника. Я имею в виду статью Валерия Брюсова «Писать или списывать?», опубликованную в третьем номере журнала «Весы» за 1907 год. Брюсов изобличает здесь в плагиате (причем, в отличие от Мих. Мирова, прямо употребляет данный термин) некоего И.А.С. (псевдоним композитора Ильи Александровича Саца), автора статьи «Сатана в музыке», которая была помещена в первом номере журнала «Золотое руно» за тот же 1907 год. Это обвинение является частью проводимой «весовцами» масштабной кампании по дискредитации издания-конкурента. Суть брюсовских претензий заключается в том, что он обнаруживает у Саца незакавыченные цитаты из книги Э. Наумана «Всеобщая история музыки», а также статьи «Диавол» из «энциклопедического словаря» Брокгауза и Эфрона и демонстрирует это, цитируя параллельные места, то есть «ставит» все те же пресловутые «столбцы». Помимо названия и способа подачи доказательств плагиата, Мих. Мирову, вне всякого сомнения, импонировал общий взгляд Брюсова на проблему: «…если трудно установить право собственности на мысли, то стиль автора и отдельные выражения его произведения принадлежат ему неотъемлемо, и никто не вправе ставить под ними другую, свою подпись» [511]511
  Брюсов В.Писать или списывать? // Весы. 1907. № 3. С. 80. Интересно, что с подобной точкой зрения совершенно не согласен Волошин, который пишет в черновике статьи «О Плагиате»: «Плагиат недоказуем: совпадения идей и слов так часты, что даже полное тождество не может еще служить доказательством заимствования». Оно всего лишь свидетельствует о том, что подобные идеи «уже висят в воздухе». И далее: «Ни мысль, ни слово, только чувство, связывающее слова, может быть своим. Но его никак не украдешь. А украденное, оно само уличит своим несоответствие<м>» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 385. Л. 2, 6). Говоря это, он, очевидно, подразумевает характерную авторскую интонацию, весьма отчетливо звучащую в ремизовских текстах, в том числе и в переложениях народных сказок.


[Закрыть]. Между прочим, мэтр русского символизма вполне разделял и неоднократно звучавшее летом 1909 года мнение своих непримиримых врагов из числа газетных критиков «нововременского» толка о том, что подоплекой плагиата является стремление получить максимальную финансовую выгоду и что редакции изданий не должны нести ответственность за действия своих недобросовестных сотрудников. Последнее утверждение ни в коей мере не противоречило основной линии поведения Брюсова по отношению к «Золотому руну», так как здесь он выступал с позиций участника этого журнала, «оскорбленного» некорректным поступком коллеги.

Кстати, злополучная статья Саца была помещена в том самом номере «Золотого руна», где публиковались произведения, отмеченные на прошедшем в декабре 1906 года первом (и единственном) конкурсе журнала, темой которого стал «Дьявол». А среди рассказов, победивших на этом конкурсе, был ремизовский «Чертик». И вообще, складывается впечатление, что Мих. Миров был посвящен в перипетии карьеры писателя. По крайней мере, ему, вероятно, было хорошо известно, что Ремизов весьма активно сотрудничал с «Золотым руном» и даже выпустил под его маркой свою первую книгу сказок «Посолонь». Не говоря уже о том, что сборник Ончукова – сугубо специальное издание, и потому о его существовании мог знать либо человек с весьма определенным кругом профессиональных интересов, либо тот, кто, не разделяя взглядов отдельных писателей-модернистов, вместе с тем был вхож в околомодернистскую среду и тем самым вовлечен в орбиту ее интереса к фольклору.

Кто же скрывался под псевдонимом Мих. Миров? Боюсь, что точно установить это нам не удастся никогда, так как бухгалтерские книги «Биржевых ведомостей» вместе с прочим архивом газеты сгорели во время Февральской революции, и потому ни наборная рукопись, ни расписка за полученный гонорар не сохранились. Однако авторство статьи, конечно же, волновало и самого виновника скандала, и его защитников. 20 июня 1909 года Пришвин сообщил Ремизову, что она написана Александром Алексеевичем Измайловым, сославшись при этом на редакцию газеты «Речь» как источник данной информации [512]512
  Письма М. М. Пришвина к А. М. Ремизову. С. 168.


[Закрыть]. Впоследствии в «Кукхе» и в «Петербургском буераке» Ремизов поддерживал именно эту версию [513]513
  См.: Ремизов A. M.1) Кукха. Розановы письма // Ремизов А. М. Собр. соч.: В 10 т. М., 2002. Т. 7. С. 92; 2) Петербургский буерак // Там же. Т. 10. С. 185.


[Закрыть], для которой, безусловно, были веские основания. Во-первых, Измайлов заведовал «Литературным отделом» «Биржевых ведомостей», и в любом случае публикация состоялась с его ведома. Во-вторых, он весьма ревниво относился к ремизовским экспериментам в области стиля и считал себя его соперником в праве называться продолжателем линии Лескова в русской литературе. Так, в одном из писем к Ремизову по поводу рукописи «Словеса старца» он замечает: «На этот раз разность взглядов наших вот в чем. Я убежденный сторонник стилизованного рассказа на фоне апокрифа, сказки, легенды из Пролога, Талмуда и т. д. Но единственным правом на существование такого жанра я считаю перерождение легендарного мотива в собственном писательском воображении. Вот почему я считаю прекрасными сказы Лескова, где хотя бы в „Льве старца Герасима“ дана такая картина пустыни, что ее хочется заучить наизусть. Это уже от Лескова. Ничего подобного в Прологе нет. Я бы думал, что должно брать из сказа канву, ствол, а все краски и листья должны быть наши. С этой стороны я почувствовал неудовлетворенность после очень внимательного прочтения сказов старца» [514]514
  ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 1. Ед. хр. 104. Л. 4. – 4 об. Под письмом указана лишь дата: 3/1. Однако из контекста неясно, к какому именно году – между 1913 и 1916-м – оно относится.


[Закрыть]. Вместе с тем статья «Писатель или списыватель?» написана в стилистике, не характерной для критических работ Измайлова, в том числе и посвященных творчеству Ремизова. К тому же в письме к Сологубу от 25 марта 1910 года Измайлов отрицает причастность к этому инциденту, ссылаясь на свое отсутствие в Петербурге в момент, когда статья была принята редакцией, и указывает в качестве автора К. И. Чуковского [515]515
  Федор Сологуб и Ан. Н. Чеботаревская. Переписка с А. А. Измайловым. С. 208.


[Закрыть].