Текст книги "История и повествование"

Автор книги: Татьяна Никольская

Роман Тименчик
1960-е годы в записных книжках Анны Ахматовой

Записные книжки Ахматовой [905]905
  Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966) / Сост. и подгот. текста К. Н. Суворовой; вступ. статья Э. Г. Герштейн; науч. консультирование, вводные заметки к записным книжкам, указатели В. А. Черных. М.; Torino, 1996; в дальнейшем в тексте: С. и цифра в скобках.


[Закрыть], которые она как-то назвала «книгой жизни» (с. 341), являют собой гетерогенный, но единый нарративный текст, в котором отражена история 60-х годов XX века (1958–1966). Единство текста строится на взаимоперекличках стихов и прозы, «творческих» и «бытовых» записей. Жанрово-тематический состав ахматовских рукописных книжек многоразличен: ежедневник (organizer), брульоны, шпаргалки, альбом, книга посетителей и, как принято говорить в российской текстологии о классиках, – записи на первом попавшемся листке. Парадные автографы стихотворений, наброски стихов, конспекты словесных цепочек [906]906
  См., например, заготовку паронимического сближения: «скука, скую». Нелепость публикации их под видом отдельных стихотворений – отмечена Н. А. Богомоловым в рецензии на издание: Ахматова А.Собр. соч.: В 6 т. М., 1998–1999. Т. 2–2. (НЛО. 2000. № 42. С. 400).


[Закрыть], подсчеты долгов и гонораров, пробы вечного пера (авторучки тож), исправные дневниковые репортажи [907]907
  Обнаружившиеся сразу же после смерти Ахматовой дневниковые записи вызвали самим фактом своего существования удивление у самых близких к ней людей. В 1948 году Ахматова говорила, что «никогда не вела дневников» (Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 544). Но ср. запись ее же слов у К. Чуковского в 1940 году: «Я так и в дневнике записала: „Одичалые немцы бросают бомбы в одичалых англичан“» ( Чуковский К.Дневник. М., 1994. Т.2. С. 155). Записными книжками она пользовалась в Ташкенте ( Белкина М.Скрещение судеб. Попытка Цветаевой. М., 1988. С. 222).


[Закрыть], выписки, адреса, конспекты, сны, страхи.

К самому концу жизни дневниковые записи, поначалу предельно конспективные, становятся все пространнее. Они сделаны в больнице после четвертого инфаркта и в последовавшем за больницей реабилитационном санатории. Они окрашены предчувствием приближающейся смерти, и сама их возрастающая продолжительность до известной степени является магическим актом продления жизни.

В этой связи следует заметить, что важнейшей внутренней семантической чертой ахматовских записей является их появление в результате преодоленного отвращения к письму как таковому. Автору этих записей, пестрящих описками [908]908
  Ср.: «Перед моим уходом она подписала мне фотографию. На лестнице я прочла: „вдень, когда мы читали Анненского“. В фамилии ошибка – пропущена буква» ( Чуковская Л.Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. М., 1997. Т. 1. С. 116). Ср., например, «Доллан» (с. 531) – Доуленд (Дауленд; Dowland) Джон (1563–1626), английский композитор, «Аппи», прочтенное публикаторами как «Аппи» (с. 252). Описками являются, например, односложное имя «Браз» вместо «Гауш» (с. 661) или абсурдное слово «доязыческая» (с. 175) – контаминация «языческой» и «дохристианской». Некоторые метонимические обмолвки (например, «Аптекман» вместо «Рецептер», «Флейта Марсия» вместо «Свирель Пана») исправлены самой Ахматовой. Но даже в таком более чем ответственном документе, как ее письмо Сталину в 1939 году, Ахматова не видит неисправности текста: «С великим смущением и чувствую всю громадность моей просьбы я опять обращаюсь к Вам. Иосиф Виссарионович! Спасите советского историка и дайте мне возможность снова жить и работать!»


[Закрыть], были присущи разные формы аграфии и дисграфии, увековеченные прозвищем, полученным ею от друзей в бытность секретарем Цеха поэтов, – «секлета Анне Гу» (с. 430), и шутливо канонизированные в ее рабочем титуле задуманной прозы: «Кига». Представляется, что такая конфликтная энергетика преломляет этос сообщения, внося дополнительное смысловое измерение в текст, с которым нельзя оперировать так, как будто владелец этих блокнотов «изъяснялся непосредственно на гербовой бумаге», как говорит Мандельштам в «Разговоре о Данте». Страх письма получил в советскую эпоху дополнительную мотивировку [909]909
  Ср.: «воспитанная десятилетиями преследований привычка не доверять бумаге» ( Серман И.«Замечательное и беспримерное заклинание судьбы…». Поэт о себе // Русская мысль. 1984. 20 сентября).


[Закрыть], и в самое жанровое качество некоторых ахматовских записей входит установка на недолговечность подлежащих уничтожению занесений [910]910
  Ср. разговор во время ее парижского пребывания в 1965 году:
  «Анна Андреевна держала в руках небольшую книжечку в сафьяновом переплете, подаренную ей в Англии; в ней были записаны разные имена, поручения и ряд неизданных стихов, записанных на память:
  – Вот видите эту книжечку? Завтра перед отъездом я ее сожгу…
  – Что вы, что вы, оставьте ее здесь.
  – Ну, это нет! Вот этими руками два раза я сжигала свои архивы».
( Струве Н.Восемь часов с Анной Ахматовой)

[Закрыть].

Смысловая многомерность едва ли не каждой из записей обеспечивается еще и тем, что они возникают в темпоральном пространстве календаря. Еще точнее – взаимоналагающихся календарей, светского и церковного (ср. например, «День церковного новолетия (с. 668)» – то есть 14 сентября, начало индикта), юлианского и григорианского, подменяющих друг друга, «личного» и «всеобщего» [911]911
  Ср.: «В колдовском котле постоянно кипело зелье из предчувствий, совпадений, собственных примет, роковых случайностей, тайных дат, невстреч, трехсотлетних пустяков. <…> Котел был скрыт от читателя» ( Ивановский Игн.Анна Ахматова // Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 615).


[Закрыть]. И дата из 1960-х годов оказывается нанизанной на стержень «вертикальных» соответствий:

10 марта, поминальный день двух русских прозаиков ахматовского поколения, парадигматическая дата суда над поэтом («Факел, ночь, последнее объятье, за порогом дикий вопль судьбы») и дата второго из трех арестов сына (с. 308, 445).

Необъявленный календарь скрывается за общедоступными сакральными датами, как это происходит с непередвижным праздником Крещения, шекспировской двенадцатой ночью, или «крещенским вечером», как называлась комедия Шекспира в старых русских переводах, – вечером Светланиной ворожбы [912]912
  Стих из «Светланы» Жуковского «Раз в крещенский вечерок…» взят эпиграфом к третьему посвящению «Поэмы без героя», адресованном Исайе Берлину. Отсюда – в варианте «Поэмы»: «Назначают своим Светланам // Дня последнего крайний срок». Светлана-ворожея в двухплановом, прикрытом тонкой занавесью иронии ахматовском мире рикошетом отсылает к анекдоту о якобы судьбоносном чтении С. И. Аллилуевой ахматовских стихов.


[Закрыть]. Дата последнего свидания с И. Берлиным – 4 или 5 января 1946 года – подтянута в третьем посвящении «Поэмы без героя» к вечеру королей, посещению волхвов.

В «необъявленной» части мифологизация этой даты объясняется тем, что на 24 октября 1906 года (по старому стилю) «первый жених» Н. Гумилев в письме из Парижа в Россию назначал Ахматовой «телепатическое свидание».

В конечной смысловой перспективе календарных привязок каждой записи мерцает исчисление сроков «дня последнего». Проясняет это последняя в жизни Ахматовой запись, сделанная за день до смерти в санатории в Домодедове.

«4 марта <1966>

Лежу до 8-ого (велел здешний врач). Здесь просто хорошо и волшебно тихо.

Я вся в Кумранских делах. Прочла в „Ариеле“ (изр<аильский> журнал) о последних находках [913]913
  Находки свитков Мертвого моря породили гипотезу о том, что Кумранская община, которой принадлежали свитки, была христианской, и даже что упоминаемый в одном из свитков «живой повешенный» – это Иисус Христос. В интервью археолога Игаэля Ядина рассказывалось о Кумранской общине: «Они верили, что светопреставление будет сопровождаться борьбой, жестокой войной. В одной из кумранских книг „Война сынов света против сынов Тьмы“ описывается этот последний бой, который разразится лишь тогда, когда Бог возжелает того. Быть может, что в 66 году н. э., после ужасных гонений римских правителей Палестины, некоторые из кумранских эссенов – не все – решили, что это и есть последний бой, и не видели более никакой веской причины, почему бы и им не взять в руки оружие» ( Ядин И.Свитки Мертвого моря и Храм Книги // Ариэль. Культурно-художественное обозрение (Иерусалим). 1965. № 4. С. 25).


[Закрыть]. <…> Точно описан Апокалипсис с редакторск<ими> заглавия<мн> и поведение первых Мучеников. Почему-то евреев (не христиан) римляне вовсе не мучили. <…> Отчего же римляне так страшно мучили кротчайших христиан еще до 73 г., т. е. сразу после смерти Христа (33 год)».

(с. 713)

«Шестидесятые годы» (на наш взгляд, и завершившиеся именно со смертью Ахматовой) проецируются на времена и места эсхатологических чаяний, чему из окружающей действительности подбираются подтверждения [914]914
  См., например: «Я однажды сказала Ахматовой, что сейчас снова первые века христианства и в этом причина перехода в христианство многих иудеев. Она закивала головой…» ( Мандельштам Н.Вторая книга. М., 1990. С. 90).


[Закрыть]. Эта проекция вытесняется в сны и из снов приходит. 30 августа 1964 года записано о поездке из Ленинграда в Комарово: «Едем небывалой дорогой (парками) через очень странное, очень красивое наводнение. [Оно] Вода (без ветра) совсем, как жидкое серебро или ртуть. [Вода] Она тяжело и медленно выливается из берегов, образуя неожиданные островки и грозя бедой. Я в первый раз видела дуб, посаженный Петром Первым. Эсхатологические небеса, почти с грозной надписью [915]915
  Ср. в самых ранних стихах Ахматовой: «Герб небес изогнутый и древний. / Что на нем, почти не разобрать» (1909).


[Закрыть].

Мой сон накануне превосходил все, что в этом роде было со мной в жизни. Я видела планету Землю, какой она была через некоторое время (какое?) после ее окончательного уничтожения. Кажется, все бы отдала, чтобы забыть этот сон!» (с. 485–486) [916]916
  Ср. пересказ этого сна, запомнившийся А. Найману: «После мировой катастрофы я, одна-одинешенька, стою на земле, на слякоти, на грязи, скольжу, не могу удержаться на ногах, почву размывает. И откуда-то сверху расширяясь по мере приближенья и поэтому все более мне угрожая, низвергается поток, в который соединились все великие реки мира: Нил, Ганг, Волга, Миссисипи… Только этого не хватало» ( Найман А.Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1999. С. 11).


[Закрыть]. Ср. последующие записи: «Сон на 30 авг[уста] продолжает угнетать меня и с каждым днем все страшнее. Зато отъезд по таинственному безветренному наводнению все хорошеет» (с. 487). «Ночь в полукошмарах, но по крайней мере не эсхатологических, как 30-го, и то хорошо» (с. 488). «Альпы. Трясет, как никогда, в вагоне. Зимой зрелище мрачное. Снова вспоминаю сон 30 авг[уста] о хаосе» (с. 581).

Посещение Европы в конце 1964 года дало новую пищу для апокалиптических прозрений. Затронутый в записи от 30 августа петербургский эсхатологический миф о восстании водной стихии против культурной воли основателя [917]917
  Ср. ахматовское стихотворение 1920-х годов:
Здравствуй, Питер! Плохо, старый,И не радует апрель.Поработали пожары,Почудили коммунары,Что ни дом – в болото щель.Под дырявой крышей стынем,А в подвале шепот вод:«Склеп покинем, всех подымем,Видно, нашим волнам синимПравить городом черед».

[Закрыть]находит отголосок в наброске прозы с апокалиптическим числом (искаженным опиской) от 24 декабря 1965 года: «Кто видел Рим, тому больше нечего видеть. Я все время думала это, когда в прошлом году смотрела на него прощальным взором и во мне зрела 66[6]-ая проза. А ярко-синяя вода била из его древних фонтанов, как из щелей, куда пробралось море» (с. 689–690).

Поездка в Рим была приближением к эпицентру христианской эсхатологии: «Анна Андреевна с ужасом рассказала, что была в Риме в том месте, где первых христиан выталкивали к диким зверям…» [918]918
  Щеглов А.Раневская. Фрагменты жизни. М., 1998. С. 211.


[Закрыть]Ощущение соприсутствия с последней битвой нарастает: «В Риме есть что-то даже кощунственное. Это словно состязание людей с Богом. Очень страшно! (Или Бога с Сатаной-Денницей)» (с. 582). Особенно «подозрительным» казалось Ахматовой обилие обрывов. В последующей записи о киевской поездке прямо накануне Первой мировой войны эта подозрительность объясняется: «Необычаен был Михайловский монастырь XI в. Одно из древнейших зданий в России. Поставленный над обрывом, пот[ому] что каждый обрыв – обиталище дьявола, а храм св. Михаила Архангела, предводителя небесной рати, должен бороться с сатаной (Ad periculum mans). Все это я узнала много позже…» (с. 671); «Михайловский] монастырь – ad periculum mans, т. е. оплот борьбы с Диаволом…» (с. 669).

Это анахронистическое или панхронистическое восприятие Рима всплыло в курьезном недоразумении с сотрудниками КГБ. Как вспоминал Исайя Берлин: «По возвращении, как она мне рассказала, к ней пришли агенты советской тайной полиции, которые принялись ее расспрашивать о римских впечатлениях: сталкивалась ли она с антисоветскими взглядами у писателей, встречалась ли она с русскими эмигрантами? Она ответила, что Рим – это для нее город, где язычество до сих пор ведет войну с христианством. „Что за война? – был задан ей вопрос. – Шла речь о США?“».

При всей курьезности этого диалога несовпадающих культурных языков, он заставляет нас вспомнить о постоянных в ахматовских записях подспудных взаимопроекциях политической реальности 1960-х годов и весьма отдаленных эпох. Вторые, как правило, выводятся в текст, первые, как правило, остаются в умолчаниях, но незримо присутствуют, ибо Ахматовой памятно было то, что когда-то «вычитал» В. К. Шилейко: «Данте презирал людей, не интересующихся политикой» [919]919
  Лукницкий П. Н.Acumiana Встречи с Анной Ахматовой. 1926–1927. Париж; М., 1997. Т. И. С. 294.


[Закрыть].

Заметим, что, когда мы говорим об отражении чего бы то ни было у этого поэта – мы всегда подразумеваем баланс названного и непроизнесенного. История присутствует в ее поэзии не только прямо восславленными или прямо проклятыми ею историческими вехами – начала Первой и Второй мировых войн (и советско-финской войны), советская победа 1945 года, февраль и октябрь 1917-го, годы смерти Блока, Гумилева, Есенина, Маяковского, ежовщина, ягодовщина и т. д., – но и спрятана иногда в складках текста, причем читателю оставлен ключ в виде посвящения, эпиграфа или даты. Вот один из примеров. Стихотворение, являющее собой некий сон после чтения «Фауста»:

 
И очертанья Фауста вдали
Как города, где много черных башен,
И колоколен с гулкими часами,
И полночей, наполненных грозою,
И старичков с негетевской судьбою,
Шарманщиков, менял и букинистов,
Кто вызвал черта, кто с ним вел торговлю
И обманул его, а нам в наследство
Оставил эту сделку…
И выли трубы, зазывая смерть,
Пред смертию смычки благоговели,
Когда какой-то странный инструмент
Предупредил, и женский голос сразу
Ответствовал, и я тогда проснулась.
 

Эта как бы вневременная стилизация на самом деле является комментарием к текущему историческому событию. Стихотворение датировано – 8 августа 1945 года – день известия о Хиросиме. Дата выступает как скрытое заглавие. Связь стихотворения о сделке с чертом с американской бомбардировкой явствует из ахматовского высказывания: «Жаль, что Гете не знал о существовании атомной бомбы: он бы ее вставил в „Фауста“. Там есть место для этого…» [920]920
  Ардов В.Этюды к портретам. М., 1983. С. 62: «Когда японцы напали на Перл-Харбор и потопили американский флот, она сказала: „Американцы – простодушные дети, но своим зверством японцы превратят их в зверей“. Эти свои слова она вспомнила и повторила мне, когда на Японию была сброшена американская атомная бомба. А ведь мы теперь забываем, что тогда лишь очень немногие и очень проницательные люди не обрадовались этому взрыву – концу войны, любой ценой концу войны» ( Роскина Н.«Как будто прощаюсь снова…» // Звезда. 1989. № 6. С. 96).


[Закрыть]

К поэтике умолчания, восходящей к эстетическому кодексу акмеизма, применительно к советской эпохе прибавляется еще и речевое поведение человека в эпоху сыска. Кстати, любопытное свидетельство мы встречаем на страницах тех же записных книжек, которые иногда использовались как подвернувшийся листок для записки собеседнику: запись в одном из блокнотов «Ничего не говорите. Старуха слушает» (с. 742) – предупредительный сигнал больничному посетителю. Аналогом речевым недомолвкам являются «недописи» в блокнотах. Например, отрывистая помета «Буря в мире» (с. 405). По положению в блокноте легко вычисляется, что она относится ко дню после убийства Дж. Ф. Кеннеди [921]921
  Ср.: «Поговорили <…> о том, что у нас в стране и интеллигенция и „народ“ его любили» ( Чуковская Л.Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. М., 1997. Т. 3. С.115); отметим, кстати, любопытное совпадение – Ахматова еще успела прочесть за два месяца до смерти в рецензии на первый том своего американского собрания: «Незабвенный Дж. Ф. Кеннеди, соединявший в себе государственного мужа с великим гуманистом, советовал не спрашивать, „что страна может мне дать“, а „что я могу дать ей“. Именно так поступает Анна Ахматова по отношению к России» ( Большухин Ю.Анна Ахматова – том I // Новое русское слово. 1965. 12 декабря).


[Закрыть], а минимальность текста сообщения психологически объясняется тем, что информация о буре в мире поступала из зарубежного радио. Или: запись 18 октября 1964 года о вечере в соседнем подъезде писательского дома на ул. Ленина: «Сейчас от Браунов – там женевские Андреевы. <…> Ни слова о событиях» (с. 493). О снятии Н. С. Хрущева хозяин дома не говорил, поскольку были иностранные гости. Но и автор записи прямо события не называет. Заметим, что вообще записные книжки у Ахматовой, в том числе даже просто телефонные реестры, появились, когда они вообще стали для нее возможны, – с 1958–1959 годов. По некоторому совпадению, а скорее по ощущению известного изменения политической атмосферы, в это время госбезопасность, по свидетельству ген. Калугина, принимает решение о закрытии персонального дела Ахматовой. Но все же инерция осторожности живет еще в записях 60-х. Она опять-таки накладывается на сквозной принцип ахматовской поэтики еще со времен «Вечера» – затушевывание события, ставшего толчком для переживания или размышления.

Вот запись больничных жалоб – «Сегодня три месяца, как я в больнице. Теперь могу решительно записать следующее: существует закон, по которому каждая больница от долговременного в ней пребывания медленно, но верно превращается в тюрьму. А через 6 дней объявят карантин для довершения сходства. Появятся „передачи“ в наволочках, запертая (как в сумасшедшем доме) на ключ входная дверь, маски на лицах врачей, сестер и нянь, и лютая скука. Помните у П[ушки]на:

 
Иль от скуки околею
Где-нибудь в карантине…
 

Выздоравливающих перестанут выпускать гулять. Голуби, кот[орых] строго-настрого запрещено кормить, будут по-тюремному гулить за окнами» (с. 709). Полный смысловой объем этого дневникового наброска вырисуется, если учесть, что это написано в первый день суда над Синявским-Терцем и Даниэлем-Аржаком, о которых Ахматова как автор «Реквиема», противозаконно напечатанного за границей, в эти дни говорила: «Пусть потеснятся – мое место с ними».

Другой пример неназванного событийного толчка – записи марта 1964 года о Клюеве:

«Вероятно, в 1912 г. Н. Клюев появился на нашем горизонте.

Уехав, он прислал мне четыре стихотворения… четвертое помню наизусть:

– правишь гордым невидимым градом ― ―…

Это, конечно, не мне, и не тогда написано. Но я уверена, что у него была мысль сделать из меня небесную градоправительницу, как он сделал Блока нареченным Руси. 26 марта 1964. Москва».

(с. 429). Позднее – «Клюев – ловец человеков» (с. 566).

Причиной для появления записи была, по-видимому, сокрытая аналогия: Клюев и другой ловец человеков – Распутин, с которым Клюев себя самоотождествлял [922]922
  См.: Азадовский К.«Гагарья судьбина» Николая Клюева. СПб., 2004. С. 57–62.


[Закрыть]. Незадолго до того, 1 марта 1964 года в газете «Неделя» появилась публикация «Голос из потонувшего мира» с материалами о Распутине. Публикация была подвергнута критике идеологических инстанций, эта кабинетная критика получила резонанс в издательских кругах, и тут же была запрещена подборка стихов Ахматовой в газете «Литературная Россия», при этом было сказано, что вот сначала Распутин, а теперь и Ахматова [923]923
  См.: Чуковская Л.Записки об Анне Ахматовой. Т. 3. С. 208.


[Закрыть]. От этого двойничества и соседства Ахматова отрекается, но указывает, не называя этого прямо, другую возможную поэтическую пару для зловещего соблазнителя.

При всех оговорках о конспективном и едва ли не конспиративном характере многих записей, мы в ахматовских записных книжках, по сути, имеем летопись 1960-х годов. Если реконструировать побудительные к записи толчки, то мы увидим, что по страницам записных книжек проходят опознавательные моменты и ключевые категории этой декады – перечислим некоторые из них в алфавитном порядке: Иосиф Бродский – суд, ссылка и освобождение; кибернетика; Китай; космос (в 1961 году Ахматова называет «Поэму без героя» – «опытная космонавтка», «Луна продолжается» – о запуске станции «Луна-9» в феврале 1966 года); Джавахарлал Неру (запись 27 мая 1964 г.: «Смерть Неру. Особенно горестно после Тагора и приближения к буддизму, кот[орым] я живу в последнее время», с. 464) [924]924
  Ср.: «[Б]еспричинно, вдруг, завела она речь о Неру за несколько дней до его смерти» ( Найман А.Рассказы о Анне Ахматовой. С. 44).


[Закрыть]как проповедник мирного сосуществования; Робертино Лоретта, появление А. Солженицына; приезд Роберта Фроста. Выбор этих компонентов современности по большей части, если не всегда, эгоцентричен. Так, упомянутая кибернетика возникает в записи июня 1963 года: «Поэме киберн[етическую] проверк[у]» (с. 372) – один из собеседников, вероятно, предложил доказать электронно-вычислительным путем авторство Ахматовой, которой запомнилось, что «за границей не поверили, что поэма – моя» (с. 182), – обычный ахматовский ораторский прием, когда риторическое клише комплимента (типа «у нее настолько изменилась манера, что трудно поверить, что это написано ею») она буквализирует и далее с этим обукваленным утверждением полемизирует.

Эгоцентризм заключается и в том, что исторические события 1960-х годов проецируются на прецеденты в ахматовской биографии. «Мне ведомы начала и концы» – сказано в ее стихах. 1960-е, конец ее жизни (а в этом у автора записных книжек не было никаких сомнений), предстают повтором и возвратом, вариацией и метаморфозой, говоря на техническом жаргоне, соприродном Ахматовой, «рифмой» начала ее биографии – 1890-х и 1900-х годов. В это время у нее, видимо, обостряется интерес к таким кольцеобразным биографиям – в 1965 году она записывает: «Стасов строил и Лицей (1811) – начало для Пушкина и церковь Конюш[енного] ведомства (1817), где отпевали поэта (1837» (с. 611)). Напомню строку из ее раннего стихотворения: «И как жизнь началась, пусть и кончится так». Видимо, страх смерти преодолевается такой опоясывающей композицией. Эти повторы часто контрастны, опрокинуты, вывернуты, как негатив. Отчасти за этими прямыми семантическими переворотами стоит противопоставление XIX века (к которым относятся детские, да и, по мнению Ахматовой, вопреки календарю, юношеские ее годы) и века двадцатого, противопоставление, проведенное на одном или сходном материале, по принципу записи о том, что в XIX веке проволока соединяла (телефон, телеграф), а в XX веке разъединяет – лагеря.

Тема Китая – напряженные советско-китайские отношения, угроза военного конфликта. Ахматова вспоминает о дневниках Блока 1911 года – «и Александр Блок пророчествовал: Когда великий Китай двинется на нас». В эту тему входит и критика печатью КПК советских ревизионистов, в том числе за снятие клейма с Ахматовой [925]925
  Ср. запись в дневнике В. А. Сутугиной от 24 июня 1963 года: «А.А. выглядит, как всегда после Москвы, очень хорошо. Рассказывала, что 600 млн китайцев требуют запретить печатать А.!! (Это из „Голоса Америки“, кот[орый], как и „Би-би-си“ будто теперь не глушат» (ИРЛИ). Ср.: «– Сейчас во владениях Мао Цзедуна меня проклинают, словно я нанесла Китаю личное оскорбление. В чем дело?» (Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991.С. 606).


[Закрыть]. И она вспоминает: «В Царском я видела приезд Ли Хун Чанга (проверить год [1896]). Его многочисленная свита была сказочно разодета. Все были с косами – в голубом, в желтом, в лиловом – расшиты драконами. Во дворец они ехали в золотых каретах 18 в[ека], запряженных цугом, и все это вместе было похоже на андерсеновскую сказку и на „chinoiserie“ Царскосельского парка (мостик, кит[айская] деревня, кит[айский] театр)». Приписано позднее: «Мао[цзе дун] – в толстовке» [926]926
  ОР РНБ. Ф. 1073. № 62. Л. 9.


[Закрыть]. Выстраивается симметричная концепция китайского присутствия («и все китайские затеи») в русской аристократической культуре XVIII–XIX веков и воплощение русского утопизма (толстовка) в председателе Мао.

Пример другого «кольца»: «Робертино поет: Non sono geloso di te» (с. 539). Запись сентября 1963 года влечет за собой воспоминание о граммофонном треске начала века, выливающееся на соседней странице в стихотворный набросок пятистопного ямба то ли для ненаписанной поэмы об эпохе модерна, то ли из забытых набросков этой поэмы:

 
Обрывки пыльных опер
И ангельские голоса из смерти:
Карузо, Тито Руффо и Шаляпин…
 

Таким образом, на страницах записных книжек возникает некий единый нарратив, противостоящий смерти и забвению своей уроборической структурой змеи, кусающей собственный хвост. Естественным образом этот макротекст ставит вопрос о так называемом «образе автора» этого нарратива, то есть прежде всего о его «точке зрения». Смыкая времена и манипулируя пространством, универсальный летописец должен найти для себя равноудаленную точку обзора. Дневниковые записи и пометы делались в Ленинграде, Москве, Италии, Оксфорде, но существует как бы постоянная внутренняя прописка, реальное, но и воображаемое центральное местопребывание автора. И это – поселок Комарово, область смерти и памяти. Смерти – потому, что со времен пребывания в санатории Хювинккя в 1915 году, когда Ахматова писала «Я гощу у смерти белой», до 1944 года, когда она читала стихи на фронте в Териоках и очерк об этом назывался «В гостях у смерти», финская земля воспринималась ею как преддверие смерти. Это место Памяти, ибо окружающий ландшафт был идеальным чистым листом – потому что, как говорила Ахматова, она «не знала этих мест до войны („ведь мы царскоселы“), поэтому Комарово, слава богу, не связано с какими-либо личными воспоминаниями» [927]927
  Лесман М.Она приглашает меня к себе… // Искусство Ленинграда. 1989. № 5. С. 73.


[Закрыть]. Место это – «земля хотя и не родная» – погранично по определению, с него видно в обе стороны русско-европейского разлома, оно находится на пороге мифологического пространства (это и «ступень, ведущая в Нептуновы владенья» в ее стихотворении о Выборге, и ее замечание о том, что финские валуны похожи на головы великанов). Место это читается двояко – как нерусское («А.А. думает, что этот кусок Карельского перешейка был, видимо, лучшей частью Финляндии: легко себе представить чувства финских туристов!» [928]928
  Там же.


[Закрыть]), но и – с другой точки зрения – вполне отечественное, ведь писал Б. Зайцев И. Бунину в июле 1935 года из Келломяки (впоследствии Комарова): «Наслаждаешься запахом русского леса. Сколько здесь России! Запахи совсем русские: остро-горький – болотцем, сосной, березой» [929]929
  Новый журнал. 1982. № 149. С. 139–140.


[Закрыть].

В первое свое стихотворение о Комарове «Пусть кто-то еще отдыхает на юге…» (октябрь 1956 года) она демонстративно вводит символ, имеющий уже в русской лирике разветвленную традицию поэтизации:

 
И, кажется, тайно глядится Суоми
В пустые свои зеркала.
Иду между черных приземистых елок.
Там вереск на ветер похож,
И светится месяца тусклый осколок,
Как финский зазубренный нож.
 

Финский нож был воспет в стихотворении А. И. Оношкович-Яцыны «Нож» (1921), видимо, как аллегорическая эмблема страсти [930]930
  «Кто-то близко, близко сзади подошел / И вонзил под ребра мне острый финский нож. / В небе я увидела много желтых пчел, / Огненные молнии, золотую рожь. / Я на снег малиновый, белая, легла / И покорно молвила: „Вот тебе и на!“ / Тучи две лиловые, два больших крыла / Распахнула на небе полная луна. / Ночь не узнавала я и ночную тьму. / Говорят, что черная тьма ночная. Ложь! / Низенько-низехонько кланяюсь тому, / Кто вонзил под ребра мне острый, острый нож» (Альманах Цеха поэтов. Книга вторая. Пг., 1921. С. 34).


[Закрыть]к хорошо знакомому А.А. адресату [931]931
  Оношкович-Яцына (в замужестве Шведе) Ада Ивановна (1897–1935) – переводчица. «В 20-х годах – тяжелые осложнения в личной жизни: [М. Л. Лозинский] полюбил молодую девушку. Она была переводчицей (конечно, и сама писала, и даже неплохо), его ученицей. Никаких подробностей я не знаю, и, если бы знала, не стала бы [писать], разумеется, их сообщать…» (с. 703, 705) – ср., однако, за сорок лет до этой записи: «Говорили о стихах Шведе, „которые нужно в баночку заспиртовать“ и хранить, хранить – так они недопустимо плохи» ( Лукницкий П. Н.Aiumiana С. 299); ср. запись в дневнике А. Оношкович-Яцыны в феврале 1921 года: «Черная густая низкая челка, широкое, немного цыганское лицо, черное платье с высоким воротником и пестрый платок на плечах. <…> Как же это так он ее не любил? Разве можно сравнить ее со мной? <…> где-то в глубине думаю о Мише [М. Л. Лозинском] и о ней. И кажется мне, что они оба из какой-то страшной и высокой жизни, а я только чуть-чуть, носочком сапога ступила на этот порог и оттуда с порога со страхом Божиим смотрю на них, но знаю, что войду» (Минувшее. 1993. Вып. 13. С. 402–403).


[Закрыть], потом помянут Сергеем Есениным в широко известных стихах как couleur locale Москвы кабацкой, отсюда, видимо, стал адресатом оды Вольфа Эрлиха (1926) [932]932
  Ср.: «Ночкой темною, томительной / Ты мне дан, и до сих пор / Все хранишь свой блеск живительный / Голубых, родных озер» ( Есенин С.Собрание стихотворений. Л., 1926.).


[Закрыть]и, наконец, использован в пропагандистских антифинских стихах Сергея Городецкого 1940 года:

 
И вот опять подкрался хищник
К твоим заветным рубежам,
Грозя красе твоей и жизни
Ударом финского ножа [933]933
  Городецкий С.Ленинград // Литературная газета. 1940. 22 февраля; ср. и позднее в советской традиции: «Я не стал покупать себе пукко, / Финский ножик с убранством цветным. / Нами зла не забыта наука, / Что прошла по лесам ледяным. / <…> / И солдатские видел могилы / Финнов, нами сраженных в бою. / Я хочу, чтобы сгинули силы, / Те, что ссорят людскую семью» ( Азаров В.Вечный огонь. Стихотворения. Л., 1961. С. 76).


[Закрыть].
 

Выразительность символики, отобранной Ахматовой для локализации своей «сторонней» позиции как наблюдателя текущей истории, подтверждается тем фактом, что ни в одной из прижизненных публикаций цензура этих строф не пропустила. Качество этой «стороннести» применительно к Ахматовой 1960-х годов может быть описано строками другого русского поэта, предложившего для в чем-то противоположных профессий историка и поэта объединяющее их табу:

 
И ныне, гордые, составить
Два правила велели впредь:
Раз: победителей не славить.
Два: побежденных не жалеть.