Текст книги "История и повествование"

Автор книги: Татьяна Никольская

Соавторы: Андрей Зорин,Лора Энгельштейн,Инга Данилова,Елена Григорьева,Вадим Парсамов,Пекка Песонен,Татьяна Смолярова,Геннадий Обатнин,Любовь Гольбурт,Борис Колоницкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)

4. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Что можно заключить на основе такого идиосинкразического примера? Одним из возможных выводов будет «перечеркивание» (помещение sous rature) самого понятия НПР, как и многих других теоретических понятий (несобственно-прямая речь). Очевидно, мы не можем обходиться совсем без этого понятия, если хотим изучать литературу. Но, как оказывается, оно очень неадекватно описывает спектр презентации речи в литературе, где амплитуда идиосинкразических вариаций практически бесконечна.

Я предлагаю три возможных пути:

– (i) Поскольку наш наглядный пример взят из Набокова, можно продолжить исследование случаев таких отклоняющихся стратегий в других прозаических текстах Набокова. Если бы мы это осуществили, оказалось бы, что подобная игра с отношениями рассказчиков и персонажей систематически используется в романах этого автора, где нарративные сообщения могут в любое время оказаться субъективными иллюзиями, принадлежащими персонажам. Я приведу только один пример из «Дара», где нас погружают, посредством индивидуальной мысленной ассоциации героя-эмигранта, из нарративной реальности зимнего Берлина в созданную воспоминанием Россию (где царит лето). И сдвиг нарративной формы здесь отсутствует:

[Берлин]… crossing the square and turning into a side street, he walked towards the tram stop through a small, at first glance, thicket of fir trees, gathered here for sale on account of the approach of Christmas; they formed between themselves a kind of small avenue; swinging his arms as he walked [Мы уже в России?]he brushed his fingertips against the wet needles; but soon the tiny avenue broadened out, the sun burst forth and [Теперь мы уже несомненно в России!]he emerged onto а garden terrace where on the soft red sand one could make out the sigla of a summer day.

(Nabokov 1963: 86)

– (ii) Исходя из этого, можно исследовать разновидности таких гибридных модальностей и в модернистской прозе в целом: без сомнения, мы нашли бы примеры, скажем, у Джойса (одно из хороших мест, где можно искать, – эпизод ночного города в «Улиссе», передающий фантазии Блума); у Белого (понятие «мозговой игры» в «Петербурге», предшествующем «Улиссу»); или – в откровенно постмодернистском лагере – у Пинчона, чья «Радуга гравитации» изобилует стратегиями введения читателей в заблуждение относительно персонажей и рассказчиков (как обоснованно отмечалось исследователями Пинчона) [674]674
  Я отсылаю к прекрасной главе: Hagg 2005, где многие поднятые здесь нарратологические проблемы рассматриваются в связи с романом Пинчона.


[Закрыть]. (iii) Наконец, я бы отметил, что проблема нарративной презентации, обсуждаемая в этой статье, соответствует, по-видимому, тому, что в нарратологии последних лет изучается под такими названиями, как «дизнаррация» (Prince 1988; Margolin 1999), «денаррация» (Richardson 2001) или «гипотетическая фокализация» (Herman 1994; Semino etal1999; Prince 2001) [675]675
  По крайней мере, здесь имеется интересное фамильное сходство. Возьмем, например, гипотетическую фокализациюГермана: случаи, представляющие то, «что могло бы или было бы увидено или воспринято – если бы только был кто-то, кто занял бы необходимую точку зрения на обстоятельства и события, о которых идет речь» (Herman 1994: 45). То, что нами здесь обсуждалось, – это на самом деле обратный случай, так как у нас есть кто-тои есть точка зрения(перспектива), но нет объектазрения – или он находится на другом онтологическом плане по сравнению с наблюдателем, хотя нарративная форма создает иллюзию, как бы он находился на том же.


[Закрыть]. По-видимому, проблема заслуживает дальнейшего размышления.

Литература

Ауэрбах 2000. Ауэрбах Э.Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской литературе. М.; СПб., 2000.

Бахтин 1979. Бахтин М.Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979.

Набоков 1927/1999. Набоков В.Подлец // Набоков В. Собр. соч. русского периода: В 5 т. СПб., 1999. Т. 2. С. 502–526.

Остен 1989. Остен Д.Собр. соч. М., 1989. Т. III.

Austen 1816/1978. Auesten J.Emma Harmondsworth, 1978.

Banfield 1982. Banfield A.Unspeakable Sentences: Narration and Representation in the Language of Fiction. Boston, 1982.

Bortolussi & Dixon 2003. Bortolussi М., Dixon P.Psychonarratology: Foundations for the Empirical Study of Literary Response. Cambridge, 2003.

Brinton 1980. Brinton L.Represented Perception: A Study in Narrative Style // Poetics. 1980. Vol. 9. № 4. P. 363–381.

Cohn 1978.Cohn D. Transparent Minds: Narrative Modes for Presenting Consciousness in Fiction. Princeton, 1978.

Cohn 1981. Cohn D.The Encirclement of Narrative: On Franz Stanzel’s Theorie des Erzählens //Poetics Today. 1981. Vol. 2. № 2. P. 157–182.

Cohn 1999.Cohn D. The Distinction of Fiction. Baltimore, 1999.

Doležel 1973. Doleħel L.Narrative Modes in Czech Literature. Toronto, 1973.

Fludernik 1993. Fludemik M.The Fictions of Language and the Languages of Fiction: The Linguistic Representation of Speech and Consciousness. London, 1993.

Herman 1994. Herman D.Hypothetical Focalization // Narrative. 1994. Vol. 2. № 3. P. 230–253.

Herman 1998. Herman D.Limits of Order: Toward a Theory of Polychronic Narration // Narrative. 1998. Vol. 6:1. P. 72–95.

Herman 1999. Herman D.Introduction: Narratologies//Narratologies: New Perspectives on Narrative Analysis / Ed. by D. Herman. Columbus, 1999. P. 1–30.

Hägg 2005. Hägg S.Narratologies of «Gravity’s Rainbow». Joensuu, 2005.

Kuusi 2003. Kuusi P.Free Indirect Discourse in the Translation of Jane Austen’s Novels into Finnish and Russian // FID Working Papers 1: Linguistic and Literary Aspects of Free Indirect Discourse from a Typological Perspective / Ed. by P. Tammi and H. Tommola. Tampere, 2003. P. 25–40 (Tampereen yliopisto. Taideaineiden laitos. Julkaisuja 5. Department of Literature and the Arts. University of Tampere).

Leech & Short 1981. Leech G. N., Short M. H.Style in Fiction: A Linguistic Introduction to English Fictional Prose. London, 1981.

Lehtimäki & Tammi. Lehtimdki М., Tammi P.What Was Up? Narratology and Free Indirect Discourse: A Report on the State of the Art (forthcoming).

Margolin 1999. Margolin U.Of What Is Past, Is Passing, or to Come: Temporality, Aspectuality, Modality, and the Nature of Literary Narrative // Narratologies: New Perspectives on Narrative Analysis / Ed. by D. Herman. Columbus 1999. P. 142–166.

McHale 1978. McHale B.Free Indirect Discourse: A Survey of Recent Accounts // PTL: A Journal for Descriptive Poetics and Theory of Literature. 1978. Vol. 3. № 2. P. 249–287.

McHale 1983. McHale B.Unspeakable Sentences, Unatural Acts: Linguistics and Poetics Revisited  //Poetics Today. 1983. Vol. 4. № 1. P. 17–45.

Nabokov 1963. Nabokov V. V.The Gift / Transl. from the Russian by D. Nabokov in collab. with the author. London, 1963 (First publ. in Russian as «Dar» in 1937–1938, 1952).

Nabokov 1966/1996. Nabokov V. V.An Affair of Honor / Transl. frome the Russian by D. Nabokov in collab. with the author // Nabokov V. The Stories. New York, 1996. P. 199–221.

Palmer 2002. Palmer A.The Construction of Fictional Minds // Narrative. 2002. Vol. 10. № 1. P. 28–46.

Pascal 1977. Pascal R.The Dual Voice: Free Indirect Speech and Its Functioning in the Nineetenth-Century European Novel. Manchester, 1977.

Prince 1988. Prince G.The Disnarrated // Style. 1988. Vol. 22. № 1. P. 1–8.

Prince 2001. Prince G.A Point of View on Point of View or Refocusing Focalization // New Perspectives on Narrative Perspective / Ed. by W. Peer, S. Chatman. Albany 2001. P. 43–50.

Richardson 2000. Richardson B.Narrative Poetics and Postmodern Transgression: Theorizing the Collapse of Time, Voice, and Frame // Narrative. 2000. Vol. 8. № 1. P. 23–42.

Richardson 2001. Richardson B.Denarration in Fiction: Erasing the Story in Beckett and Others  //Narrative. 2001. Vol. 9. № 2. P. 168–175.

Rimmon-Kenan 1983. Rimmon-Kenan S.Narrative Fiction: Contemporary Poetics. London, 1983.

Sanders & Redeker 1996. Sanders J., Redeker G.Perspective and the Representation of Speech and Thought in Narrative Discourse // Spaces, Words, and Grammar / Ed. by G. Fauconnier, E. Sweetser. Chicago 1996. P. 290–317.

Semino et al.1999. Semino E. et al.Hypothetical Words and Thoughts in Contemporary British Narratives // Narrative. 1999. Vol. 7:3. P. 307–334.

Tammi 1985. Tammi P.Problems of Nabokov’s Poetics. A Narratological Analysis. Helsinki, 1985.

Tammi 1999. Tammi P.Russian Subtexts in Nabokov’s Fiction. Four Essays. Tampere, 1999.

Tammi 2003. Tammi P.Risky Business: Probing the Borderlines of FID. Nabokov’s An Affair of Honor (Podlets)as a Test Case // FID Working Papers 1: Linguistic and Literary Aspects of Free Indirect Discourse from a Typological Perspective / Ed. by P. Tammi, H. Tommola. Tampere, 2003. (Tampereen yliopisto. Taideaineiden laitos. Julkaisuja 5. Department of Literature and the Arts. University of Tampere). P. 41–54.

Tammi & Tommola.FID Working Papers 1: Linguistic and Literary Aspects of Free Indirect Discourse from a Typological Perspective / Ed. by P. Tammi, H. Tommola. Tampere, 2003 (Tampereen yliopisto. Taideaineiden laitos. Julkaisuja 5. Department of Literature and the Arts. University of Tampere).

Tommola 2003. Tommola H.Aspects of Free Indirect Discourse and the Limits of Linguistic Analysis // FID Warking Papers 1: Linguistic and Literary Aspects of Free Indirect Discourse from a Typological Perspective / Ed. by P. Tammi, H. Tommola. Tampere, 2003. P. 95–114. (Tampereen yliopisto. Taideaineiden laitos. Julkaisuja 5. Department of Literature and the Arts. University of Tampere).

Наталия Яковлева
«Человеческий документ»: Материал к истории понятия

Представления о стиле, получившем название «документальный», в русской литературе складывались на протяжении почти двух столетий. Дискуссии вокруг этого явления ведутся до сих пор, и несмотря на то, что история документализма пока не написана, на сегодняшний день существует достаточно работ, с разных сторон исследующих эту проблему [676]676
  Выделим, в частности, номер журнала «The Russian Review» (2004), где специальный раздел посвящен жанру дневника и методам его исследования. Отметим также ряд работ последнего десятилетия: сборник «Intimacy and Terror: Soviet Diaries of the 1930s» (New York, 1995); Иванов В. В.Жанры исторического повествования и место романа с ключом в русской советской прозе 1920–1930-х годов // Иванов В. В. Избранные труды по семиотике и истории культуры. М., 2000. Т. II. С. 596–613; Тартаковский А. Г.Русская мемуаристика XVIII – первой половины XIX в.; Он же.Русская мемуаристика и историческое сознание XIX века. М., 1997; Билинкис М. Я.Русская проза XVIII века. Документальные жанры. Повесть. Роман. СПб., 1995, и др.


[Закрыть]. Не утратили своего значения и книги Б. М. Эйхенбаума о Толстом, и такие монографии, как «Эволюция русского натурализма» В. В. Виноградова (1929), «Становление реализма в русской литературе» А. Г. Цейтлина (1965) и «О психологической прозе» Л. Я. Гинзбург (1971). Тем не менее целый ряд вопросов продолжает оставаться открытым. Над ними стоит задуматься хотя бы потому, что за довольно длинную историю образ писателя, так или иначе работающего в эстетике «документа», и само понятие «документализм» претерпели множество метаморфоз. Если писатель, претендующий на это место в литературе, выступал в самых разных и противоречивых ролях «ученого», «дилетанта», «протоколиста», «хроникера», «порнографа», «психического аналитика», «фельетониста», «свидетеля», то столь же разнообразны были метафоры и определения, в которых оформлялось это понятие. Список их обширен: «литература сплетен и скандалов», «литература сточных труб», «правдивая летопись», «хроника событий», «фотография с натуры», «литература факта», «разговор с собой» и т. п. К этому же далеко не полному перечню принадлежит и интересующее нас выражение – «человеческий документ», которое и сегодня время от времени встречается в литературе [677]677
  К нему в свое время обратилась Л. Я. Гинзбург в описаниях истории становления литературного психологизма, используя этот термин в русле определенной традиции. Одна из глав ее «Психологической прозы» прямо названа «„Человеческий документ“ и построение характера». Ср.: «Lydia Ginzburg, who has worked extensively with personal documents and the concept of personality in nineteenth-century Russia, ranks sources of personal testimony („humain documents“) according to their „aesthetic activity“» ( Hellbeck J.The Diary between Literature and History: A Historian’s Critical Response // The Russian Review. 2004. № 63. October. P. 628).


[Закрыть]. Нам предстоит выяснить, как менялось содержание этого понятия на протяжении его истории, вехи которой мы попытаемся здесь наметить.

* * *

Со второй половины XIX столетия стремление к фактографии становится определяющей чертой русской прозы. Появление беллетризованных биографий, дискуссии вокруг натуральной школы, расцвет физиологического очерка, мемуарных и автобиографических жанров [678]678
  Описание эпохи 30–40-х годов XIX века и роли в ней интимно-бытового текста можно найти, в частности, в упомянутой монографии Л. Я. Гинзбург: «Реализм снял или затушевал границу между организованным повествованием и „человеческим документом“, тем самым выразив еще одну закономерность вечного взаимодействия искусства и действительности. Сблизились две модели личности: условно говоря, натуральная(документальная) и искусственная,то есть свободно созидаемая художником» ( Гинзбург Л. Я.О психологической прозе. Л., 1971. С. 31).


[Закрыть], а также цепь мелких скандалов, которые были связаны с изображением реальных лиц в художественных произведениях [679]679
  «Копирование» реальных людей составило основу «новой» беллетристики 40-х годов, где широко использовались в качестве действующих лиц «грязные и нечесаные оригиналы, какими „романисты“ решились заселить Россию с конца в конец, копируя своих благонравных приятелей» ( Б.п.[Рец.] Михайла Чернявский. Мать и дочь: Роман. М., 1842 // Библиотека для чтения. Литературная летопись. 1842. № 54. С. 37). Наиболее показательным в этом отношении является творчество И. Панаева, по замечанию критика, создавшего целый род «литературы сплетен и скандалов», «которой издавна интересовалась провинция» ( Непризнанный поэт [Вейнберг П. И.].Литература скандалов (Сочинения И. Панаева. СПб., 1860) // Отечественные записки. 1860. Т. CXXXII. № 10. Отд. II. С. 29–37; см. также: Б.п.Два слова о литературных воспоминаниях И. И. Панаева // Отечественные записки. 1861. Т. 135. № 3–4. С. 45). Расшифровку прототипов ряда произведений Панаева см., например, в кн.: Ямпольский И.Поэты и прозаики. Л., 1986. Отметим, что наряду с фельетонным прототипизмом в это время появляются и такие произведения, как «Большой свет» В. А. Соллогуба, созданные на документальной основе и отсылающие к «европейской» традиции романа с ключом, близкого к «светской повести».


[Закрыть]и завершились в 1864 году большой полемикой вокруг прототипического романа Н. С. Лескова «Некуда», названного рецензентом «плохо подслушанными сплетнями, перенесенными в литературу» [680]680
  Зайцев Варфоломей.Перлы и адаманты русской журналистики: о романе Н. С. Лескова «Некуда» // Русское слово. 1864. № 6. С.48.


[Закрыть], – все это стало прологом новой волны документализма 70-х годов. В эту позднейшую эпоху весь круг идей «реального письма» в России так или иначе оказывается связанным с французскими натуралистами. Новые теории и терминология, как правило, ассоциирующиеся с именем главы школы – Эмилем Золя, применялись в том числе для описания знакомых литературных явлений, с которыми в той или иной мере уже сталкивался отечественный читатель. Поэтому реакция русской критики на эти веяния была отнюдь не однозначной. Часть ее признавала скандальную новизну идей «золаизма», а часть придерживалась иного мнения и считала, что все, о чем говорят французы, было бы новостью 20 лет назад, отсчитывая приблизительно от эпохи 50-х годов, поры расцвета очерка и фельетона в русской прозе [681]681
  Рассуждения о вторичности теорий Золя регулярно появлялись в русской критике: «Утверждая, например, что беллетристика должна обратиться в свод подлинных документов и протоколов, могущих служить материалом для культурной истории данной эпохи и данной страны, он наивно убежден, будто намечает этим одну из тех великих задач, над разрешением которых трудится в настоящее время только он один. <…> Он не знает, что подобным набором материала у нас занималось немало почтенных беллетристов более двадцати лет <…>» ( Басардин В.Новейший «Нана-турализм» (По поводу последнего романа Э. Золя) // Дело. 1880. № 3. С. 52–53. 2-я паг.). В том же духе двумя годами ранее высказывался и другой критик этого журнала: «Начни „Вестник Европы“ издаваться в половине 50-х годов и сформулируй Золя свою эстетическую теорию лет 20 тому назад, можно было подумать, что произведения гг. Слепцовых, Успенских, Горбуновых и т. п. написаны исключительно под ее влиянием и по ее рецепту» ( Никитин П.Салонное художество // Дело. 1878. № 2. С. 355).


[Закрыть]. Тем не менее интерес к новым французским писателям был достаточно велик. Появилось большое количество пересказов и переводов художественных текстов, журнальных статей и корреспонденций, популяризирующих новые идеи, а также специальные работы на эту тему [682]682
  См., например, переводную монографию А. Давида-Соважо «Реализм и натурализм в литературе и искусстве» (М., 1891), книги С. Темлинского (В. А. Грингмута) «Золаизм: критический этюд» (М., 1881, 1-е изд. – 1880), П. Бурже «Очерки современной психологии. Этюды о выдающихся писателях нашего времени» (СПб., 1888), брошюру М. В. Барро «Эмиль Золя» (СПб., 1895) и др.


[Закрыть]. Вариации невыделенных и неточных цитат из современных провозвестников натурализма, которыми пестрит критика того времени, в особенности из статей Золя о литературе, публикуемых в «Вестнике Европы» и частично изданных затем отдельным сборником под одноименным с журнальной рубрикой названием «Парижские письма», свидетельствовали о том, что они пользовались определенным вниманием и являлись основными источниками описаний поэтики «новой школы». Программная статья Золя «Экспериментальный роман» была буквально разнесена на крылатые выражения, авторство которых быстро выпало из памяти критиков и читателей. Хорошо известно, что в своих работах о литературе Золя использовал целый ряд тезисов из трудов знаменитого французского физиолога К. Бернара, в частности из его монографии «Экспериментальная медицина» (отсюда и название «экспериментальный роман»). На этот источник не раз ссылался и сам автор: «…я намерен по всем пунктам держаться Клода Бернара. Чаще всего мне будет достаточно заменить слово „экспериментатор“ или „медик“ словом – „романист“, чтобы придать своей мысли ясность и силу научной истины» [683]683
  Золя Э.Экспериментальный роман // Вестник Европы. 1879. Кн. 9. Сентябрь. С. 406. Ср., например, близкий к тексту источника пересказ в одной из рецензий: «Его (Золя. – Н.Я.) новый метод найден, нужно только буквально взять то, что Клод Бернар сказал в своем знаменитом „Введении к изучению опытной медицины“. Весь труд – заменить слово „медик“ словом „романист“. Таким образом произойдет параллелизм между работой ученого и романом писателя. Романисты – это судебные следователи людей и их страстей. Когда таким образом сделают точный анализ, качественный и количественный, над людскими страстями, тогда будет полная победа над гипотезами ученых и философов. Словом, есть химия, физика, опытная медицина; явится и опытный роман» ( Задуновский А.О современном реализме во Франции // Колосья. 1889. № 12. Декабрь. С. 96–97). Слегка измененную цитату из статьи Золя встречаем и в одном из самых первых исследований натурализма: «Единственный труд <…> заменить слово „ доктор“ словом „романист“»( Давид-Соважо А.Реализм и натурализм в литературе и в искусстве. М., 1891. С. 171).


[Закрыть]. «Теория Золя, – писал Виктор Бибиков, – совпала с теорией искусства людей шестидесятых годов по вопросу о подчинении поэзии науке» [684]684
  Бибиков В.Эмиль Золя (Этюды). Киев, 1891. С. 9. Научная терминология, используемая Золя, у русского читателя тоже ассоциировалась с традицией натуральной школы: «…его „Парижские письма“ <…> первоначально были встречены также восторженно. Происходило это потому, что понятия „натурализм“, „экспериментальный роман“, сопровождаемые к тому же постоянными ссылками на „научность“, „физиологию“, „биологию“, „медицину“ и т. п., на русской почве 70-х годов неправильно ассоциировались вначале с радикальной общественно-политической программой, а также с теми революционно-демократическими традициями левого крыла русской „натуральной школы“, теоретиками которой являлись Белинский и Чернышевский и из недр которой вышли Герцен, Некрасов и Щедрин. Но по мере того, как полнее и точнее выяснялась сущность проповедуемых Золя теорий, он стал терять свою популярность и подвергаться ожесточенным нападкам» ( Макашин С.Литературные взаимоотношения России и Франции XVIII–XIX // Литературное наследство. М., 1937. Т. 29/30. С. LXI). На эту тему см. также: Клеман М.Начальный успех Золя в России // Клеман М. Эмиль Золя. Сборник статей. Л., 1934. С. 189–266.


[Закрыть]. Это было лишним свидетельством того, что в литературе продолжал утверждаться реалист-ученый, провозгласивший смерть «человека метафизического» [685]685
  Ср.: «Метафизический человек умер, вся наша почва изменяется вместе с физиологическим человеком» ( Золя Э.Экспериментальный роман (Парижские письма) // Вестник Европы. 1879. Кн. 9. Сентябрь. С. 437).


[Закрыть]и противопоставивший «точно наблюденные человеческие документы прежней идеализации высоких чувств» [686]686
  Венгерова З.Литературные характеристики. СПб., 1905. Кн. 2. С. 67.


[Закрыть]. Таким образом, выражение «человеческий документ» появилось в контексте идей «экспериментального» романа, завоевав неожиданную популярность и связавшись у большинства современников с именем Золя. Метафора писателя как «собирателя человеческих документов» стояла в общем ряду с образами «аналитиков» и «признающих авторитет фактов» «ученых» [687]687
  «Мы, – декларировал Золя, – аналитики, анатомы, собиратели человеческих документов, ученые, признающие исключительно авторитет фактов» ( Z.Z. [К. К. Арсеньев].Современный роман // Вестник Европы. 1880. Кн. 1. Январь. С. 288–289). О месте «науки» в развитии русского натурального очерка см., в частности, в монографии А. Г. Цейтлина «Становление реализма в русской литературе» (М., 1965).


[Закрыть]. В предисловии ко второму изданию романа «Тереза Ракен», ставшем одним из важных манифестов «натурализма», Золя писал:

В настоящий момент мы собираем и классифицируем документы, особенно в романе. <…> Надо предоставить науке формулировать законы, а мы, романисты и критики, только пишем протоколы.

Итак, заключаю: в наши дни и романист, и критик – оба отправляются от определенной среды и человеческих документов, взятых прямо из жизни и пользуются одними и теми же методами. <…> Отсюда ясно, что романист-натуралист является отличным критиком. Ему нужно только применить к изучению писателя орудие наблюдения и анализа, которым он пользовался, когда изучал своих героев, списанных с натуры [688]688
  Литературные манифесты французских реалистов. М., 1935. С. 117. Ср.: «Мы подготовляем пути, мы добываем факты путем наблюдения, человеческие документы, которые могут стать весьма полезными» ( Золя Э.Парижские письма. Экспериментальный роман // Вестник Европы. 1879. Кн. 9. С. 436).


[Закрыть].

Жаргон натурализма ввел в культурный обиход времени ряд слов и выражений, которые прежде всего являлись характеристиками нового стиля. Впоследствии, вместе с модой на «достоверность», «фактографию», некоторые из них будут вновь возвращаться в литературу. К числу таких спутников документализма принадлежат позднее стершиеся и превратившиеся в штампы метафоры «сырой материал» и «протокол» действительности [689]689
  Ср.: «Статью „Чувство реального“ (1878) Золя посвящает разговору о точности наблюдений, списыванию с натуры, которое должно превратить произведение искусства в „протокол“. Термин „протокол“ возник у Золя в качестве противоположения явлению, названному выдумыванием приключений, имеющих целью развлечение, мелодраматические эффекты ради них самих. „Протокол“ Золя понимает как глубокий анализ жизненных фактов с целью обнаружения внутренней логики истории, психологии и физиологии, т. е. поэзии самой жизни. <…>.
  Золя воюет с произволом пристрастного вмешательства „романиста-идеалиста“ в сюжет произведения, который тот подчиняет диктату своей воли. <…> Писатель-натуралист должен оставаться „регистратором фактов“, создателем „подлинных человеческих документов“» ( Иезуитова Л. А.О «натуралистическом» романе в русской литературе конца XIX – начала XX в. (П. Д. Боборыкин, Д. Н. Мамин-Сибиряк, А. В. Амфитеатров) // Проблемы поэтики русского реализма XIX века. Л., 1984. С. 232).


[Закрыть]. Они были актуализированы поэтикой натурализма и для нас важно, что во второй половине XIX столетия вошли в комплекс представлений о «человеческом документе». В эпоху натурализма, насыщенную естественно-научными подтекстами, метафора «протокол» зачастую приобретала «полицейско-медицинские» коннотации и служила отсылкой к соответствующим формам документа. Писательство сравнивалось с «анатомированием», а сам писатель с «судебным приставом» [690]690
  Метафоры «судебный пристав» и «следователь», часто встречающиеся в негативных отзывах на произведения писателей-натуралистов в русской критике, восходят к программным статьям Золя: «Приведу еще следующее сравнение Клода Бернара, которое меня очень поразило: „экспериментатор есть судебный следователь природы“. Мы, романисты, мы – судебные следователи людей и их страстей» ( Золя Э.Парижские письма. Экспериментальный роман // Вестник Европы. 1879. Кн. 9. С. 411).


[Закрыть]и «анатомом» [691]691
  Метафора писателя как анатома также принадлежит к числу расхожих образов, зачастую используемых русскими рецензентами в отрицательном значении. Своей популярностью она тоже обязана мэтру французского натурализма: «Автор не моралист, – писал Золя, – но анатом, который довольствуется тем, что сообщает о том, что он нашел в человеческом трупе» ( Золя Э.Парижские письма. Флобер и его сочинения // Вестник Европы. 1875. Кн. 11. Ноябрь. С. 404). Образ писателя-анатома имел свою историю во французской литературе и, по всей вероятности, восходил к школе «неистовой словесности» и скандальным манифестам Жюля Жанена (см., в частности: Виноградов В. В.Становление реализма в русской литературе. М., 1929; Реизов Б. Г.Французский роман XIX века. М., 1977; Богданов К. А.Смерть как она есть: литератор над трупом и русский реализм XIX века // Wiener Slawistischer Almanach. 2003. Bd. 49. S. 265–308 и др.). Его широко использовали натуралисты. В русской традиции эта метафора зачастую применялась для описания социального анализа, характерного прежде всего для очерка натуральной школы: «Писатель, изображающий общественный быт, рисовался в эту пору „анатомом“ и „физиологом“ общества» ( Цейтлин А. Г.Становление реализма в русской литературе. М., 1965. С.102).


[Закрыть], которые были вооружены приличествующими случаю аксессуарами – «скальпелями» и «ланцетами» [692]692
  Ср. образ писателя-натуралиста у Давида-Соважо: «Реалист, занимающийся поучением, засучивает рукава своего черного редингтона до локтя и погружает свои руки в человеческое мясо. <…> У него нет изящной записной книжки светского человека, его орудие – скальпель. Он <…> смотрит как пытливый ученый. Он быть может носит монокль, – но это узурпация: его атрибут – лупа» ( Давид-Соважо А.Реализм и натурализм в литературе и искусстве. М., 1891. С. 178).


[Закрыть]. «„Сырой материал“, – писал один из русских критиков, – это безобразная куча мяса, в которой роется настоящий анатом или судебный следователь, составляющий протокол на месте убийства. Если бы только в точности наблюдения и в правде судебно-медицинского протокола состояла задача реальной школы, то великих художников надо было бы искать не в литературе и не в искусстве, а в препаровочных и в полицейских участках» [693]693
  Г.Б.[ Благосветов Г. Е.] Критика без критической мерки // Дело. 1878. № 2. С. 332–333. Образ препаровочной, как и целый ряд других клинико-медицинских сравнений, часто использовался и в художественной литературе, и в критике для изображения «творческой лаборатории» писателя-натуралиста. Ср. высказывание рецензента романа Э. Золя «Радость жизни»: «…успехом же он обязан, кроме имени автора, небывалою еще натуралистичностьюнекоторых описаний, которым место совсем не в изящной литературе, а в клинических беседах акушерского отделения» ( М.[ Ремезов М. Н.] Беллетристика // Русская мысль. 1884. Кн. X. С. 32. 3-я паг.). Еще одной распространенной метафорой «достоверной» литературы стала метафора «стенографирования». Она широко применялась уже в работах И. Тэна: «…если бы было справедливо, что точное подражание – конечная цель искусства, то знаете ли вы, где следует искать лучшей трагедии, лучшей комедии, лучшей драмы? – В стенографических листках уголовных процессов. И в самом деле, стенография записывает малейшее произнесенное слово» ( Тэн Г. О.Лекции о искусстве. СПб., 1866. С. 19). Характерный набор «натуралистических» метафор использовался достаточно широко в том числе в описаниях задач самой художественной критики, которые, с точки зрения теоретиков натурализма, совпадают с задачами литературы и истории: «…аналитическая критика <…> это не эстетическая или догматическая диссертация, а следствие или дознание (enquête)» ( Князь Александр Иванович Урусов.Статьи его. Письма его. Воспоминания о нем. 1843–1900. М., 1907. Т. 1. С. 265).


[Закрыть].

В литературно-художественной практике «новая школа» нашла самое разное выражение. Хорошо известно, например, что психические и физические расстройства в романах «натурализма» изображались с максимальной достоверностью. Об этом свидетельствовал и итальянский психиатр Ц. Ломброзо, который утверждал, что романы Достоевского и Золя развивают близкие ему идеи и что, благодаря правдивому изображению болезни в произведениях последнего, он мог ставить точные клинические диагнозы его литературным персонажам [694]694
  Б.п.Психиатр о романах Золя и Достоевского // Новости и биржевая газета. 1890. 10 (22) января. С. 1–2; Ломброзо Ц.Человек-зверь и уголовная антропология // Волжский вестник. 1892. 4 июля. № 165. С. 2–3. Ср.: «Таким психиатром в нашей литературе мог бы быть Достоевский. В нем были все задатки талантливого психиатра <…>» ( Цебрикова М.Двойственное творчество (Братья Карамазовы. Роман Ф. Достоевского) // Слово. 1881. Февраль. С. 12. 3-я паг.). О связи творчества Ф. Сологуба с «золаистской» традицией и о достоверном изображении психиатрических расстройств в его произведениях см.: Павлова М. М.Преодолевающий золаизм, или русское отражение французского символизма (ранняя проза Ф. Сологуба в свете «экспериментального метода») // Русская литература. 2002. № 1. С. 211–220.


[Закрыть]. Именно апеллируя к такой «научной» правдивости, Ломброзо называет романы Золя «современной историей, опирающейся на живые документы точно так же, как настоящие историки дают ее на основании мертвых документов» [695]695
  Ломброзо Ц.Человек-зверь и уголовная антропология // Волжский вестник. 1892. 4 июля. № 165. С. 2–3.


[Закрыть]. О «фотографичности» и «документальности» стиля натуралистов упоминалось почти в каждом отзыве на их произведения. В отчете о постановке одной из драм Золя в Париже рецензент констатировал: «Знаменитая прачечная, кабак, кузница, мансарда Жервезы – переданы декораторами с фотографической верностью. <…> Игра отличалась таким же реализмом <…>» [696]696
  В. Ч.[ Чуйко В. В.] Литературная хроника. Реалистическая школа в Европе и в России // Новости. 1879. 19 января. № 17. С. 1–2.


[Закрыть].

В том же контексте рассматривалось и жизнетворческое поведение самого Золя, с ведома которого во французской, а затем и в русской печати публикуются отрывки из «психо-физиологических» интервью писателя известным психиатрам, пытающимся открыть закон «гениальности». Эти «медицинские» заметки были восприняты читателями как «человеческие документы»: «Золя, который всю жизнь гонялся за „документами“, сам сделался предметом документа!» [697]697
  Полтавский М.Литературные заметки. Золя как «документ» // Биржевые ведомости. 1896. 14 (26) декабря. № 345. С. 2. В указанной статье приводились отрывки (медицинские бюллетени) из готовящейся книги французского доктора Тулуза о Золя: «В настоящее время Золя совершенно здоров. Выше среднего роста, крепкого сложения, мускулистый, с некоторой наклонностью к тучности, он производит впечатление человека безусловно нормального.<…> Он ложится спать ровно в час, встает в восемь. Этого времени оказывается мало, и Золя пробуждается обыкновенно усталым, вялым. <…> Он завтракает в 9 часов, причем завтрак состоит почти из одного лишь мучного; в час легкий завтрак без вина; в 5 часов чай с печеньем, в половине восьмого легкий обед и в 10 часов вечера несколько чашек чаю <…>» и т. п. Э. Золя, судя по его личным свидетельствам, сочувствовал обнародованию подобных документов: «Самое раннее письмо Э. Золя к Е. П. Семенову помечено 27 ноября 1896 г. – в нем французский писатель во вполне официальном, хотя несколько патетическом тоне поощряет своего корреспондента к переводу книги д-ра Тулуза „Enquête médico-psychologique. Emile Zola“ (Париж, 1896)» (Из переписки Э. Золя с русскими корреспондентами (Литературное наследство. 1937. Т. 31/32. Русская культура и Франция. Кн. II. С. 955).


[Закрыть]. Характерно и то, что одно из своих интервью Золя назвал «исповедью», придавая тем самым специфическое значение этому слову: «Оканчивая свою исповедь, – писал он, – скажу, что я близорук и ношу очки № 9» [698]698
  Б.п.Психологическая исповедь Эмиля Золя // Новости дня. 1892. 13 декабря. № 3406. С. 3.


[Закрыть]. Можно добавить, что и «предсмертные» слова Золя («Э, полно, пустяки… плохое пищеварение!»), якобы сказанные жене, пожаловавшейся на дурное самочувствие, и сама его смерть («от мелкой и случайной причины») были восприняты в том же ключе: «Разве это трагедия? Нет, это – эпизод из натурального романа, это, в полном смысле – человеческий документ» [699]699
  Глумов.«Человеческие документы» // Новости дня. 1902. 25 сентября. С. 3.


[Закрыть].

На концепцию Золя, как известно, оказали сильное влияние взгляды Ипполита Тэна, который схожим образом пытался обновить методы исторической науки, также сопоставляя ее с естественными науками, психологией и психиатрией. Историка он сравнивал с «натуралистом» [700]700
  Развернутое сравнение «историка» с «натуралистом» использовано, например, в монографии И. Тэна «О методе критики и об истории литературы» (СПб., 1896. С. 60–61).


[Закрыть], «физиком» [701]701
  См., в частности: Герье В.Ипполит Тэн и его значение в исторической науке // Вестник Европы. 1890. Январь. С. 42–43.


[Закрыть], «анатомом», «минерологом», «физиологом» [702]702
  См., например: Тэн И.История английской литературы. Введение // Женский вестник. 1867. № 4. С. 9, 12, 29.


[Закрыть]и т. п. В. Бибиков в своих этюдах о Золя назвал писателя «ловким популяризатором „научных идей“», имея в виду его связанность с концепциями Тэна [703]703
  Бибиков В.Эмиль Золя (Этюды). Киев, 1891. С. 9.


[Закрыть].

Не исключено, что выражение «человеческий документ» родилось именно под влиянием идей этого известного ученого. Один из ранних биографов Золя возводит его происхождение к статье «Бальзак». «Тэн, – пишет Г. Брандес, – заключил статью следующими словами: „вместе с Шекспиром и Сен-Симоном, Бальзак представляет величайший склад документов относительно человеческой природы“. Из этого Золя вывел новый пароль documents humains, отцом которого себя ложно назвал Эдмон Гонкур в предисловии к своей Фостен» [704]704
  Брандес Г.Эмиль Золя. Одесса, 1895. С. 5. Ср. у Тэна: «…вместе с Шекспиром и Сен-Симоном, Бальзак представляет собой величайшее собрание документов о человеческой природе» ( Тэн И.Бальзак. СПб., 1894. С. 108).


[Закрыть]. Тэн действительно использовал понятие «документ», часто выстраивая вокруг него собственную историко-философскую рефлексию. В его описаниях документа важное значение получают мнемонические метафоры: «след» [705]705
  Тэн Г. О.Лекции о искусстве. СПб., 1866. С. 16–17.


[Закрыть], «мертвый останок», «отпечаток» или «оттиск, выбитый печатью», свидетельство о «живом человеке», «дошедшее сквозь мрак отдаленного времени» [706]706
  Тэн И.История английской литературы. Введение // Женский вестник. 1867. № 4. С. 4–5.


[Закрыть]. В ряду таких символических интерпретаций «документа» немаловажную роль стал играть образ археологического обломка, смысл которого терялся или уводил в века:

Когда вы перелистываете громадные, жесткие страницы какого-нибудь фолианта, пожелтевшие страницы рукописи, одним словом: поэму, кодекс и проч. – что прежде всего поражает вас в нем? – Это то, что произведение не возникло само собой. Это только форма, похожая на окаменелую раковину, отпечаток, похожий на одну из форм, оставленных на камне животным, которое жило и погибло. Под раковиной было животное, под историческим документом скрывается человек. Зачем изучаете вы раковину, если не для того, чтобы представить себе животное? Точно таким же образом, вы изучаете документ только для того, чтобы узнать человека; раковина и документ – не более как мертвые остатки и имеют значение только как указания на полное и живое существо [707]707
  Тэн И.История английской литературы. Введение // Женский вестник. 1867. № 4. С. 4–5. Другой перевод этого положения см.: Тэн И. Ометоде критики и об истории литературы. СПб., 1896. С. 4.


[Закрыть].

В силу своего историзма, образ «документа», или археологической окаменелости, приближенной к метафоре фрагмента, обретал объемное, зрительное, отчасти музейное выражение. С другой стороны, понятие «памяти» у Тэна связывалось с образом некоей хроники, противопоставляемой хаосу забывания «ежедневных событий». Недаром в этом поле возникала оппозиция «мертвых» и «живых» документов как противопоставление «истории» и «современности», что было частым мотивом и в работах Тэна [708]708
  Этот мотив прежде всего появляется в работах Тэна, посвященных истории литературы: «Нашей главной заботой должно быть на сколько возможно восполнить такие наблюдения, которых мы уже не можем более сделать лично и непосредственно. Наблюдения эти – единственный путь, представляющий возможность познать человека. Превратим же для себя прошедшее в настоящее <…>» ( Тэн И.О методе критики и об истории литературы. СПб., 1896. С. 8). Он присутствует и в трудах первых исследователей натурализма. Так, у Давида-Соважо в оппозиции история/современность – «современность» уступает место термину «реализм»: «История отыскивает документы прошлого. Реализм собирает в настоящем документы будущего, в особенности те, которые всего больше подвержены изменению, а именно „человеческие документы“» (Давид-Соважо А.Реализм и натурализм в литературе и в искусстве. М., 1891. С. 172). С. Темлинский в близких по контексту реконструкциях идей Золя противопоставляет «вымысел» (историю) и «протокол» (современность): «Вместо того чтобы придумывать историю, усложнять ее, измышлять театральные эффекты <…> они просто берут из жизни историю одного человека или целой группы людей и тщательно записывают их деяния. Произведение превращается в протоколи все его достоинство заключается только в точном наблюдении <…>» ( Темлинский С. (Трингмут В. А.).Золаизм: критический этюд. М., 1881. С. 34–35).


[Закрыть]. Для описания стихии «событий», «ежедневно» поглощающих человека, Тэн применял метафору «потопа». Как бы сносимый «невозвратным потопом», человек сохранял в памяти «только редкие уцелевшие образы»: «мое прибытие на дачу, где я живу <…>, зимний вечер у такой-то особы, такой-то вид иностранного города, в котором я был год назад» [709]709
  Тэн И.Об уме и познании. СПб., 1894. С. 348.


[Закрыть]. За этими метафорами уплывающей из памяти «жизни» и возникали очертания жанра, близкого к хронике или дневнику. Такого рода документ был прежде всего удобным хранилищем для «событий», размещаемых «в ряду календарных дней» [710]710
  См. развернутое описание хроники у Тэна: «…мы помещаем наши события в ряду дней и месяцев, который дается календарем, в ряду годов, представляемом хронологиею. Дальше посредством этих вспомогательных образов мы определяем с точностью помещение, которое занимают наши различные события во времени, одни по отношению к другим, и мы можем не только в секунду увидеть вновь наши самые отдаленные события, но и определить промежуток, отделяющий нас от настоящего. Посредством этой усовершенствованной операции мы обнимаем весьма долгие отрывки нашего существа в одно мгновение и так сказать одним взглядом» ( Тэн И.Об уме и познании. СПб., 1894. С. 348).


[Закрыть], летописью жизни или макетом истории, которую, в свою очередь, Тэн сравнивал с разорванной книгой [711]711
  Этот образ появляется для описания задач исторической реконструкции: «…пробелы могут быть огромны и многочисленны. <…> Такая история есть разорванная книга, где некоторые главы, особенно последние, почти целы, где из предшествующих глав там и сям уцелело две-три разрозненных страницы, где от первых мы ничего не находим, кроме заглавий. Но каждый день новое открытие восстанавливает страницу, и проницательность ученых открывает некоторую долю общей мысли» ( Тэн И.Об уме и познании. С. 487).


[Закрыть]. В контексте осмысления «документа» как «памяти» немаловажное значение приобретали психиатрические аспекты, что также сближало Тэна с Золя [712]712
  Отметим известный факт, что Тэн изучал истории душевных болезней. Как писал В. Т. Герье в «Вестнике Европы», его привлекала «патология ума», и философ «с особенным вниманием изучал относящуюся сюда литературу и не только сочинения психиатров, но и непосредственный материал, который представляют автобиографии, письма, стенографические записи разговоров с душевнобольными» ( Герье В.Ипполит Тэн и его значение в исторической науке // Вестник Европы. 1890. Январь. С. 51). Ср. у самого Тэна: «Мы обладаем большим числом наблюдений над душевно больными, но у нас слишком мало их автобиографий, собственноручных писем, стенографических записей их речей и разговоров, подобных обнародованным Лерэ» ( Тэн И.Об уме и познании. СПб., 1894. С. XVI). Этот материал, в частности, широко использован им в монографии «Об уме и познании», которая в приложениях содержала описания различных психиатрических случаев, сделанных самими пациентами. Отметим, что здесь роль «наблюдателя» отводилась не «историку» или «врачу» (у Золя ее выполнял писатель), а самому пациенту, что сопоставимо с «самонаблюдением» в дневниковых жанрах и с так называемыми медицинскими «исповедями» самого Золя.


[Закрыть]. Одним из постоянных героев тэновских работ становится микроскоп, приобретший в его трудах значение эмблемы современного научного знания и символизирующий прежде всего интерес к детали. Микроскоп станет одним из атрибутов писателя-документалиста не только в эпоху натуралистических «исследований», но и позднее, для изображения так называемого «душевного», «психологического» анализа. Таким образом, помимо археологического и хронологического значения, которое историк вкладывал в понятие «документ», оно содержало еще один, немаловажный, подтекст – психологический. «Документ» в символическом прочтении Тэна был, кроме прочего, следом человеческой души. «Введение» к «Истории английской литературы» (1864) Тэн фактически завершал апологией такому «психологическому» документу:

Никто не учил лучше открыть глаза и смотреть (рассуждения касаются творчества Стендаля. – Н.Я.)сперва смотреть на окружающих людей и настоящую жизнь, потом на исторические документы, читать между слов, видеть под старою печатью, в старом тексте чувства, движение идей, состояние ума, при которых текст этот был написан. В его-то (Стендаля. – Н.Я.)именно сочинениях, у Сент-Бёва, у немецких критиков читатель только увидит, что можно извлечь из литературного документа; когда документ этот богат и когда умеешь объяснять его, то находишь в нем психологию души, часто психологию века и иногда психологию расы. В этом отношении великая поэма, прекрасный роман, исповедь великого человека более научают, чем целые кипы историков и историй. Я отдам пятьдесят томов хартий и сто томов дипломатических нот за мемуары Челлини, за письма Св. Павла, за застольные рассказы Лютера или за комедии Аристофана [713]713
  Тэн И.История английской литературы. Введение // Женский вестник. 1867. № 4. С. 29–30.


[Закрыть].

«Психологическое» содержание этого понятия стало особенно значимым для братьев Гонкур, к творчеству которых возводится его происхождение в энциклопедии «Larousse» [714]714
  Ср.: «Document humain,Renseignement pris sur le vif. (L’expression vient des Goncourt)» (Larousse du XX siècle en six volumes. Paris, 1929. T. 2. P. 914).


[Закрыть]. Гонкуры, действительно, оспаривали у Эмиля Золя право считаться его авторами: «На это выражение, столь ходкое ныне, – писал Э. Гонкур в предисловии к роману „Актриса“, – я предъявляю отцовские права, видя в нем формулу, определяющую самым лучшим и показательнейшим способом тот новый метод работы, который создан школой, сменившей романтизм, – школой человеческого документа» [715]715
  Гонкур Э. де.Предисловие // Гонкур Э. Актриса / Вступительный очерк, перевод и примечания А. Эфроса. М., 1933. С. 31. (Более распространен другой перевод названия этого романа – «Фостен».).


[Закрыть]. Для братьев это понятие было также связано со всем комплексом современных представлений о «реализме», однако в их интерпретациях акцент со слова «документ», нагруженного у Золя научно-терминологическим смыслом, как бы смещался в сторону эпитета «человеческий», и в контексте их творчества это понятие получило одно из основных своих значений, закрепившись впоследствии за интимно-бытовыми формами. Если Тэн и Золя создавали философию и теорию «документа», то заслуга Гонкуров была еще и в том, что они воплотили различные представления о нем в конкретном жанре. Речь идет об их знаменитом «Дневнике» (1851–1896), который до смерти младшего из братьев (Жюля) писался ими сообща. Э. Гонкур, оставшись один, продолжал делать записи и после того, как предпринял частичное издание «Дневника». Русская пресса следила за выходом отдельных томов в Париже, и рецензии на них появлялись практически сразу [716]716
  См.: Б.п.[Рец.] Journal des Goncourt. Tome III. Paris. 1888 // Северный вестник. 1888. № 6. С. 118–119; З.В.[ Венгерова З. А.]. [Рец.] Journal des Goncourt. Memoires de la vie littéraire. Tome septième. 1895–1888. Paris. 1894 // Вестник Европы. 1894. Сентябрь. С. 424–431; Б.п.[Рец.] Journal des Goncourt. Memoires de la vie littéraire. Tome neuvième. Paris. 1896 // Мир Божий. 1896. Октябрь. № 10. С. 9–15. 2-я паг.


[Закрыть]. Печатались и переводы фрагментов из «Дневника» [717]717
  Наиболее широко они были представлены и печатались из номера в номер в «Северном Вестнике» за 1897 год. См. также: Э[нгельгардт] Л.Из дневника Гонкура // Вестник иностранной литературы. 1891. Март. С. 378–379; Гонкур о Доде // Вестник иностранной литературы. 1895. Сентябрь. С. 5–21; а также отдельное издание: Гонкур Ж., Гонкур Э.Дневник братьев Гонкур. Записки литературной жизни. СПб., 1898.


[Закрыть], который был назван рецензентами «ежедневным протоколом» [718]718
  Б.п.[Рец.] Journal des Goncourt. Tome III. Paris 1888 // Северный вестник. 1888. № 6. С. 118. 2-я паг.


[Закрыть]и в контексте той литературной ситуации может рассматриваться как альтернатива медицинским «исповедям» Золя, родом «протокола действительности».

Дневниковая поэтика открывала по меньшей мере две перспективы, обе из которых имели большое значение в развитии документального стиля вообще и понятия «человеческий документ» в частности: «записная книжка» и «исповедь». В значении «исповеди» Э. Гонкур использовал это определение в описаниях замысла романа «Шери», который назвал «психологическим и физиологическим этюдом о девушке <…>, „основанном на человеческих документах“» [719]719
  Гонкур Э. де.Предисловие // Гонкур Э. де. Актриса / Вступ. очерк, пер. и примеч. А. Эфроса. М., 1933. С. 32.


[Закрыть]. Образ писателя – «психолога» и «сердцеведа», подвергающего «анализу» исповеди своих будущих героев, точнее, героинь, становился все более расхожим [720]720
  Этот образ присутствовал и у И. Тэна: «…в историю сердца он (Стендаль. – Н.Я.) вводил научные приемы, искусство проникать, разлагать и выводить <…>» ( Тэн И.История английской литературы. Введение // Женский вестник. 1867. № 4. С. 29). В упомянутом предисловии к роману «Актриса» Э. Гонкур обращался к своим читательницам с характерной просьбой, «чтобы в те пустынные часы досуга, когда прошлое вновь оживает в них, они занесли на бумагу кое-какие из мыслей, рожденных воспоминаниями, и, сделав это, послали их анонимно по адресу моего издателя» ( Гонкур Э.Предисловие // Гонкур Э. Актриса / Вступ. очерк, перевод и примечания А. Эфроса. М., 1933. С. 32). Отметим, кроме того, что та же роль «знатока сердца» приписывалась Толстому: «Гонкур написал психофизиологическую историю парижской девушки высшего круга, основываясь на подлинных будто бы документах, обязательно доставленных ему женщинами и девушками, „как старичку“ – роман „Chérie“». И далее: «Пусть девушки от скуки пишут свои дневники… и посылают их графу Л. H. Толстому, который, если захочет заняться литературной обработкой подобного материала, создаст шедевры. Все равно ему приходится же читать дневники и исповеди наиболее ревностных из своих учеников и поклонниц, этих бестолковых поклонников толстовского толка» ( Диоген [Билибин В. В.?]. О чем говорят // Новости и биржевая газета. 1890. 10 (22) января). Укажем в этой связи на показательное соседство этих двух имен в заглавии сборника «Мысли и выражения учителей жизни Льва Толстого и Эм. Золя» (Одесса, 1903).


[Закрыть]. Изучение женщины, что являлось манифестом романа «Шери» [721]721
  В отличие от оригинала, роман по-русски отдельным изданием вышел без предисловия, имеющего программное значение.


[Закрыть], было одной из насущных задач, которую ставили перед собой «реалисты-ученые»: «…скажите, – риторически восклицал Тэн, – кого, что описывает Бальзак: женщину или просто-напросто коллекцию анатомических препаратов» [722]722
  Тэн И.Бальзак. СПб., 1894. С. 23.


[Закрыть]. Поэтому женский дневник занял особое место в этом жанре [723]723
  Отметим, что рецензент романа «Шерри» в «Русской мысли» использовал выражение «женский документ», производя его от натуралистического «человеческого документа» ( Ремезова М. Н.Беллетристика // Русская мысль. 1884. Кн. X. С. 33–34. 3-я паг.). Волынский, например, также особо выделяет «женский дневник» («тонкая кружевная работа, детальная микроскопическая психология» – Волынский А.Литературные заметки // Северный вестник. 1890. № 12. С. 174. 2-я паг.). Примечательно и высказывание самой Башкирцевой: «Если я и не проживу достаточно, чтобы быть знаменитой, дневник этот все-таки заинтересует натуралистов: это всегда интересно – жизнь женщины, записанная изо дня в день<…>» ( Башкирцева М.Предисловие автора // Башкирцева М. Дневник. М., 2003. С. 10).


[Закрыть], а жест Башкирцевой, предлагавшей подарить Гонкуру свой дневник [724]724
  Жест «даренья» дневника Башкирцевой и связь истории романа «Шери» с ее именем требуют отдельного исследования, что выходит за рамки этой статьи. Об этом см.: Dormer Creston.Fountains of Youth. The life of M. Bashkirtseff. London, 1938. P. 282–283; Ashley K.Goncourt, Edmond. 1822–1896, Goncourt, Jules. 1830–1870  //Encyclopedia of Life Writing. Autobiographical and Biographical Forms. 2001. Vol. I. P. 391, а также: Письма Марии Башкирцевой к Эдмону де Гонкуру // Санкт-Петербургские ведомости. 1892. № 50. 21 февраля (4 марта). С. 1.


[Закрыть](она сама в предисловии называет его «человеческим документом»), сопоставим с поведением Золя, разрешившим публикации собственных «психофизиологических исповедей». И в том и в другом случае авторы предоставляли себя в качестве объекта («человеческого документа») для «научных опытов». Самонаблюдение, импульсом для которого служили, вероятно, прежде всего идеи Золя, связанные с задачами нового романа, играло большую роль в ее «Дневнике» [725]725
  Ср. описание задач натуралистического романа у Э. Золя: «Нельзя отрицать, что натуралистический роман, как мы его понимаем ныне, есть настоящий опыт, производимый романистом над человеком, при помощи наблюдения» ( Золя Э.Экспериментальный роман. Парижские письма // Вестник Европы. 1879. Кн. 9. С. 411).


[Закрыть]. «Человеческим документом» со ссылкой на имя писателя назвал «Дневник» Башкирцевой такой видный критик, как Н. Михайловский:

Дневник Башкирцевой представляет единственный в своем роде document humain, как сказал бы Золя. Подводя итог любому своему дню, каждый человек вспомнит, что кроме главного содержания этого дня <…> у вас мелькали в течение дня в голове разные оборванные мысли, которые не легко привести в связь между собой и с главным содержанием. Тут были может быть моментальные, зачаточные колебания в том, что вы вообще считаете святым <…> были смутные ощущения такого свойства, что в них неловко и стыдно признаться; были глупости и шалости мысли, мимолетные впечатления и ощущения. Все это, как неведомо откуда приходит, так неведомо куда и уходит, и человек вполне искренний, вполне добросовестный, имеет право <…> игнорировать огромную часть всех этих мимолетностей и смутностей <…>. Башкирцева идет гораздо дальше. Она заносит в свой дневник самые разнообразные вздоры и мелочи, пережитые в течение дня, и делает это с беспощадностью, поистине удивительною. Она пришпиливает к бумаге такие свои ощущения, чувства, мысли, которые, отнюдь не делая ей чести в этом пришпиленном виде, смело могли бы быть не только не отмечены, но даже не замечены ею самой. Это проистекает из ее твердого решения быть вполне правдивою [726]726
  Н.М.[ Н. Михайловский]. Дневник читателя. Записки Башкирцевой // Северный вестник. 1887. № 12. С. 190–191. 2-я паг.


[Закрыть].

Образ «беспощадного» самонаблюдения в рецензии Михайловского вызывал в памяти типическую фигуру «наблюдателя» натурализма [727]727
  Ср.: «…она сама смотрела на него, как на „человеческий документ“, в который она решила вносить „самую точную, самую беспощадную правду“ <…>. Но далеко не все умеют читать такого рода исповеди» ( Гельрот М.Предисловие к русскому изданию // Мария Башкирцева. Неизданный дневник и переписка с Ги де Мопассаном. Ялта, 1904. С. III). Ср. также высказывание Башкирцевой: «Если бы эта книга не представляла точной, абсолютной, строгой правды, она не имела бы никакого смысла» ( Башкирцева М.Предисловие автора // Башкирцева М. Дневник. М., 2003. С. 5).


[Закрыть], а метафора «пришпиливанья ощущений», возможно, восходила к аллегории, которую использовал Тэн для описания поэтики Бальзака: «Один из моих друзей, естественник, пригласил меня однажды к себе посмотреть на великолепную бабочку, – писал Тэн, – которую он только что отрепарировал. Я увидал тридцать булавок, при помощи которых было приколото столько же разноцветных клочков бумаги. Эти маленькие клочки и составляли в совокупности великолепную бабочку» [728]728
  Тэн. И.Бальзак. СПб., 1894. С. 24.


[Закрыть]. Тот же спектр значений сохранялся в анализе «Дневника» У. Э. Гладстоном, прямо использовавшим метафору «анатомирования» в описаниях поэтики душевной жизни: «… подстрекаемая отважною искренностью, она беспрестанно роется в глубине своей души и вытаскивает на поверхность все, что находит на дне, испещренном холмами и долинами, подобно дну океана. <…> Она представила не столько портрет себя самой, сколько анатомическое демонстрирование своей натуры» [729]729
  Гладстон У. Э.Дневник Марии Башкирцевой (Из журнала «Nineteenth Century», 1889. October, № 152) // Дневник Марии Башкирцевой. Пг.; М., 1916. С. V.


[Закрыть]. Вместе с тем в смысловое поле «человеческого документа» попадает и мотив «памяти» с его археологическим подтекстом. Гладстон в той же статье сравнил Башкирцеву с развалинами Селинути, храмом, который «превратился в массу отдельных камней, но каждый камень величественен сам по себе» [730]730
  Гладстон У. Э.Дневник Марии Башкирцевой // Дневник Марии Башкирцевой. Пг.; М., 1916. С. XIII. Образ камня, связанный с «человеческим документом», появляется у Блока в предисловии к невышедшему дневнику O. K. Соколовой, которое было опубликовано (в газете «Жизнь») в 1918 году, то есть два года спустя после выхода дневника Башкирцевой отдельным изданием: «И я, вспоминая всю эту жизнь целиком, вижу подобие какой-то бесформенной и однородной массы; точно желто-серый рассыпчатый камень-песчаник; но, мне кажется, в эту желтую массу плотно впились осколки неизвестных пород; они тускло поблескивают оттуда.
  Освобожденные и отшлифованные рукою мастера (мастера жизни, конечно!), они могли бы заблестеть в венце новой культуры.
  Такова ценность всякого искреннего „человеческого документа“» ( Блок А.Дневник женщины, которую никто не любил // Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1962. Т. VI. С. 37). Отметим, что новелла, рассказанная Блоком в предисловии к предполагаемому изданию дневника, посвящена женщине, принесшей свои «тетради» поэту, и близка к сюжету вокруг дневника Башкирцевой, которая также хотела подарить его «известному писателю».


[Закрыть]. Память и забвение не только стали постоянными мотивами ее собственного дневника, но и приобрели особый смысл в силу личной судьбы автора – сбывшееся предчувствие ранней смерти. В контексте ее биографии гладстоновская археологическая метафора получила «ожидаемый» оттенок значения, за которым вставал образ надгробного камня. Этот мемориальный мотив впоследствии разовьется и усложнится в литературе эмиграции.

Другой «гонкуровский» вклад в расширение понятия «человеческий документ» был связан с ярко выраженной в их «Дневнике» линией бытового документализма и портретизма [731]731
  Эта черта поэтики «натурализма» также воплощается в уже встречавшихся нам метафорах или в образах, содержательно им близких. Так, Давид-Соважо, характеризуя поэтику Гонкуров, прибегает к образу писателя-«сыщика» и «инквизитора»: «Когда автор доводит свою хитрость до крайности, то прибегает, чтобы допросить интересующих его людей, к искусной уловке, способной вызвать зависть профессионального сыщика: он заставляет их явиться к своему столу, пригласив на завтрак. Таким-то путем он овладевает документами, взятыми из жизни(выделено мной. – Н.Я.), можно было бы сказать украденными живьем, если бы жертвы инквизитора не отдавались ему в руки добровольно по наивности, или из любопытства, ради удовлетворения самолюбия или мести» ( Давид-Соважо А.Реализм и натурализм в литературе и в искусстве. М., 1891. С. 173).


[Закрыть], возводимой русской критикой последней четверти XIX века к поэтике «записной книжки». Выход в свет текста, изобилующего не только исповедальными признаниями в стиле анатомии души, но и анекдотами, сплетнями, портретами и суждениями о живых современниках, не мог не произвести скандального эффекта [732]732
  Факт прижизненной публикации гонкуровского дневника следует, как кажется, отнести к предыстории подобных жестов в русской литературе XX века и, в частности, сопоставить с чтением своего дневника Михаилом Кузминым в узком кругу знакомых, в том числе и известных писателей.


[Закрыть]. «Я так и чувствовал <…> вас станут обвинять в современном хроникерстве и сплетничаньи», – писал Додэ, цитируя в воспоминаниях свою реплику, сказанную Гонкуру [733]733
  Доде A.Ultima // Вестник иностранной литературы. 1896. № 9. Сентябрь. С. 24. Доде вспоминал там же, что Э. Гонкур «особенно любит засиживаться <…> вечером в гостиной, когда наши парижане разъехались, распивая рюмочку крепкого коньяку и припоминая разные словечки, мины, кривые усмешки, все заметки для его Дневника».


[Закрыть]. Впоследствии Вейдле назвал этот текст «сплетническими записками» [734]734
  Вейдле В. В.Над вымыслом слезами обольюсь // Вейдле В. Умирание искусства. СПб., 1996. С. 24.


[Закрыть]. Образ сплетника или собирателя сплетен в качестве одной из ипостасей «историка современности» появляется уже в рецензиях на «Дневник» [735]735
  Этот образ, отчасти отсылающий к критике прототипических романов Лескова, Панаева и проч., использовала З. Венгерова, полемизируя с таким «кулуарным» взглядом на литературу и «историю общества»: «По возвращении домой они „добросовестно“ заносили в свои записки слышанные ими отзывы, вырвавшиеся под впечатлением минуты, парадоксы, признания, анекдоты, и потом помещали в дневник эти стенографированные документы(выделено мной. – Н.Я.) с точными указаниями, когда и кем произнесена была та или другая фраза. Конечно, эти случайные разговоры всего менее рисуют истинный характер изображаемых людей и нередко являются прямо карикатурами на них, хотя Гонкуры и называют свои нескромные сплетни правдивой историей общества» (З.В.[ Венгерова З. А.] Journal des Goncourt. Mémoires de la vie littéraire. Tome septième, 1885–1888. Paris 1894// Вестник Европы. 1894. Кн. 9. Сентябрь. С. 427).
  Тем не менее именно за Гонкурами сохраняется слава «историков современности»: «Сами болезненно-нервные писатели встретили в современном обществе вполне подходящий для их темперамента материал, который они собрали и изучили с добросовестностью серьезных ученых. Нервный век нашел в Гонкурах своих историков» ( Утин Евг.Интимная литература // Вестник Европы. Январь. 1890. С. 288). Ср.: «…в их произведениях отмечены многие документальные черты человечества, взятые живьем из современной жизни, и многие из них разъяты руками искусных анатомов» ( Золя Э.Братья Гонкуры // Парижские письма 1875–1877. СПб., 1882 С. 81).


[Закрыть].